Снегов Сергей Александрович. Люди как боги

   - День идет, - сказал я. - Рабочий день, Фиола.
   - Да, день, - отозвалась она. - И ты удалишься. Спасибо, что ты был эту ночь со мной, человек Эли.
   - И тебе спасибо, Фиола. Ты подарила мне лучшую ночь в жизни.
   - Что было в ней лучшим, Эли? То, что я критиковала людей за несовершенство?
   - Нет, то, что мы сидели рядом и, разные, чувствовали свое единство.
   Она унеслась, звеня и сверкая, в глубину сада, а я поплелся к выходу.
   31
   я собирался к Вере, но она сама вызвала меня. У входа в гостиницу вспыхнул видеостолб. Вера сидела за столом. Она казалась усталой.
   - Ты не спал сегодня, брат? - спросила она, всматриваясь в меня. - Тебя не было дома.
   - я провел эту ночь с Фиолой в их саду.
   - я тоже не спала. Дурацкая ночь - споры, ссоры... Как бессердечны иные люди!
   я сообразил, что она говорит о Ромеро. я редко видел Веру такой измученной. Раньше в спорах она воодушевлялась. Дискуссии оживляли, а не подавляли ее. Что-то очень серьезное случилось у них с Ромеро.
   - Прими радиационный душ, Вера. И не думай о чужом бессердечии.
   - Не думать о бессердечии я не могу. Бессердечие, распространившееся на многие сердца, становится грозной силой. я вызвала тебя, чтобы освободить на этот день.
   я пошел к Андре. У Андре сидел Лусин. я предложил им отправиться на розыски сведений о галактах. Андре собирался сегодня готовить зал Галактических Совещаний к своему концерту. я уверял его, что звездожители отнесутся к симфонии не лучше, чем люди, музыка должна радовать, а не терзать.
   - Наш век трагичен! - закричал Андре. - Посмотри на небо - сколько горя! И еще эти чертовы человекообразные с их загадочными врагами! Наши предки могли дикарски радоваться неизвестно чему, а мы обязаны задуматься над смыслом существования.
   Он готов был завязать запальчивый спор, но я отвернулся к Лусину. Лусина уговорить легче, чем Андре. Он потащил передвижной дешифратор. На улице мы взвалили прибор на воздушную тележку и поехали в гостиницу "Созвездие Орла".
   Мысль о том, что надо поискать сведений о галактах у альтаирцев, явилась мне вчера. я хотел также познакомиться с их живописью. В вестибюле мы облачились в скафандры и получили гамма-фонари для высвечивания невидимых жителей Альтаира.
   В зале было пусто. Мы светили во все стороны, но никого не обнаружили. В конце зала открывался туннель, и мы прошли сквозь него на рабочую площадку. У меня защемило сердце, когда я увидел раскинувшуюся кругом страну. На темном небе висел синевато-белый шар, имитировавший жестокий Альтаир. Все вокруг разъяренно сверкало. Ни единой травинки не оживляло сожженную почву - до скрежета белый камень, до хруста белый песок, удушливая пыль, вздымавшаяся из-под ног...
   - Пейзаж! - сказал я. - Жить не захочешь!
   Лусин не изменил себе и тут.
   - Неплохо! Здесь жить - искусство. Мастерство. Высокое.
   Вскоре нам стали попадаться сооружения альтаирцев - каменные кубы без окон. Мы вошли в один и засветили фонарями. На окнах вспыхнули люминесцирующие картины. Рисунки меняли окраску и интенсивность, стоило повести фонарями, а когда мы тушили фонари, картины медленно погасали.
   Живопись была странна - одни линии, хаотически переплетенные, резкие, мягкие, извилистые, - не штрихи, но контуры. я вспомнил о математической кривой Пеано, не имевшей ширины и толщины, но заполнявшей любой объем. Линии, какими рисовали альтаирцы, заполняли объем, отчеркивали глубину, изображали воздух и предметы. я видел все тот же беспощадный пейзаж - неистовое солнце, камни, песок, сооружения. И всюду были сами альтаирцы - нитеногие, паукообразные, проносящиеся между предметами.
   На одной картине два альтаирца дрались, яростно переплетаясь отростками, сшибаясь туловищами. Художник великолепно передал обуревавшую их злобу, стремительность и энергию движений. я двигался вдоль одной стены, Лусин вдоль другой. Он вдруг закричал:
   - Эли! Скорей! Скорей!
   Лусин показывал пальцем на картину. На картине были галакты.
   И эта картина была рисована линиями - лишь контуры вещей заполняли пейзаж. На камне лежал умирающий бородатый галакт в красном плаще и коротких штанах. Одна рука бессильно отваливалась вбок, другая сжимала грудь, глаза умирающего были закрыты, рот перекошен.
   Неподалеку стояли трое закованных галактов - на картине отчетливо виднелась цепь, стягивающая их руки, заложенные за спину. И с тем же жутким совершенством, с каким художник передал страдание в облике умирающего, он изобразил молчаливое отчаяние трех пленников. Они не смотрели на нас, головы их были опущены с безвольной покорностью... А над ними реяли альтаирцы. Каждая линия их тел кричала, альтаирцы метались, хотели что-то сделать, но не знали что.
   - Где же те, кто пленил галактов? - размышлял я. - Очевидно, это не альтаирцы, те сами в ужасе. Никакого намека на их врагов!
   - Загадка. Надо искать. Может, еще картина?
   - Надо поискать альтаирцев, - сказал я. - Только они смогут объяснить загадки своих рисунков.
   Побродив по пустыне, мы увидели сборище усердно работающих альтаирцев. Шар, заменяющий Альтаир, накаливался по-полдневному, и паукообразные создания светились в видимых лучах, но слабее, чем в зале, где мы их впервые увидели. И если там они были полупрозрачны, то здесь их сходство с призраками еще увеличилось. Кругом были одни тускло мерцающие контуры тел, а не тела. "Вот откуда их странная живописная манера", - подумал я.
   Альтаирцы побежали к нам. Они протискивались поближе, стремились дружески обнять ножками-волосиками - пришлось усилить охранное поле. я настроил дешифратор и пожелал им здоровья. Эти добрые создания в ответ пожелали нам никогда не спать. Очевидно, сон у них - штука страшная, и они его побаиваются.
   - Нам очень понравились ваши картины, друзья.
   - Да, да! - загомонили они. - Мы рисуем. Мы всегда рисуем.
   - И нам хочется знать, что за существа, похожие на нас, изображены на одной вашей картине?
   Когда дешифратор преобразовал вопрос в гамма-излучение, альтаирцы словно окаменели. Если бы у них были глаза, я бы сказал, что они замерли, выпучив глаза. Потом по кольцу паукообразных пробежала судорога, и оно стало разваливаться. Передние отступали, кто-то из задних пустился наутек.
   - Что с ними? - спросил я Лусина. - Они вроде испугались вопроса.
   - Повтори! - посоветовал Лусин. - Не поняли.
   Несколько секунд я молчал, обводя альтаирцев взглядом, и они молчали, ожидая, не скажу ли я еще чего-нибудь страшного. А когда я набрался духа и вторично поинтересовался, кто изображен на картине, их охватила паника. Они уносились с такой быстротой, что не прошло и секунды, как около нас никого не было. я повернулся к Лусину:
   - Вот так история! Ты что-нибудь понимаешь?
   - Понимаю, - отозвался Лусин. - Загадка.
   32
   Лусин, выбравшись из гостиницы "Созвездие Орла", сразу затосковал по своим чудищам.
   - Да что с ними случится? Пегасы дерутся, а драконы жуют траву. Кому на Оре нужны твои примитивные создания?
   - Не говори, - бормотал он. - Не надо. Хорошие.
   - Проваливай, - сказал я. - Надоел до смерти. Желаю пегасам попасть в пасть дракона.
   Лусин, счастливый, долго хохотал - таким забавным показалось ему мое пожелание. Два пегаса из смирных, пусти их, загонят любого дракона.
   я завернул к себе и поспал часок за вчерашнюю бессонную ночь. Меня разбудил вызов Веры. Она требовала меня к себе.
   Вера порывисто ходила по комнате, иногда что-нибудь брала со стола и, повертев, клала обратно. На столе у нее множество пустячков - кристаллики с записью, крохотные осветители, зеркальца, гребешки, духи, книги первого века. Когда Вера волнуется, у нее темнеют глаза. Сейчас они были почти черные. Она встряхивала волосами - волосы спадали ей на глаза, и она отбрасывала их. В гневе Вера только и делает, что взмахивает волосами. "Трясет головой как лошадь", - мстительно думал я в детстве, когда она отчитывала меня. Разгневанная, она так хорошеет! Все неприятные минуты моего детства связаны с образом рассерженного, красивого лица. С той поры я недолюбливаю красивых женщин, и это уже навсегда. Красота для меня неотделима от резких слов. Сегодня Вера была красивей, чем когда-либо. Теперь я твердо знал, что у них с Ромеро разрыв.
   - Ну что ты нашел нового, Эли? - Она делала усилие, чтоб слушать.
   Она сразу поняла, что мы совершили открытие. До сих пор было известно, что галакты появлялись на одной отдаленной звезде Гиад, в 150 светогодах от Солнца. Теперь следы их обнаружены около Альтаира, в ближайших наших звездных окрестностях.
   - Из твоей находки следует, что галакты со своими врагами могут появиться и в Солнечной системе, если уже не появлялись в ней, - сказала Вера. - То, о чем мы на Земле говорили лишь как о теоретической возможности, стало реальной угрозой. Но снова - кто такие разрушители, пленившие галактов? Почему их нет на картине? Не духи же они, в самом деле! Чем ты объясняешь бегство альтаирцев, брат?
   я развел руками, у меня не было объяснений.
   - Еще одна загадка! А теперь поговорим о другом.
   - О другом - это значит о Ромеро, сестра?
   - Да, о Ромеро. Три часа назад мы с Ромеро запросили МУМ, кто из нас прав. И машина ответила, что я - не права. Помощь звездожителям она объявила несовместимой с принципом, что все совершается для блага человечества и человека.
   - Машина соврала! На Земле запросим Большую.
   - Нет, машине можно верить, Эли! Если она и не содержит всех знаний Большой, то принципы истолковывает правильно. Такой же ответ даст и Большая.
   я смотрел на Веру во все глаза. Раньше она не уступала, если чувствовала свою правоту. Меня охватила обида за прекрасных вегажителей, за добрых и смертоносных альтаирцев, даже за болтливых, дурно пахнущих, но по-своему симпатичных ангелов.
   - Ромеро умело воспользовался последними данными... Он поднимает крик, что человечеству грозит чуть ли не гибель. А социальные наши машины, конечно, проштампуют его версию - раз над человечеством нависла опасность, нужно думать только о человеке. На то они и машины, чтоб мыслить по-машинному.
   - Быстро же ты отступаешься, Вера. Быстро, быстро!..
   Она подошла к окну и закинула руки за голову. я видел лишь ее профиль ровный нос, тонкие брови, высокий лоб, пухлую нижнюю губу, очень яркую на матовом лице. Красоты в ней больше, чем силы. А когда идет борьба, нужны кулаки.
   - Тебе кажется, что я отступаю?
   - Хотел бы, чтобы не казалось.
   Она отошла от окна.
   - я не отступаю. я начинаю борьбу. Но не с машиной. Что машина? Справочный механизм. Что в нее вложат, то и получат. я хочу поставить перед человечеством вопрос: не пора ли расширить принципы нашего общественного устройства? Они существуют неизменными пятьсот лет, не настало ли время развить их дальше?
   Мне подумалось, что она захватывает чересчур далеко. Нужно по-иному сформулировать вопрос - и машина даст иной ответ. Ромеро тонок, он нашел хитрый ход, с ним надо бороться его оружием - отыскать формулировку похитрее.
   - С ним надо бороться открыто и прямо, Эли. Ты ошибаешься, Ромеро не тонок. Он умен, но примитивен. Среди дикарей тоже встречались умные люди. Слушай, как все это представляется мне.
   Она и раньше любила рассказывать друзьям то, с чем потом выступала на Совете. я не терпел ее длинных речей, но эта показалась мне изложением собственных моих мыслей.
   Вера начала с 2001 года старого летосчисления, памятного года, когда человечество объединилось в единое общество.
   Год объединения стал первым годом новой эры, подлинная история человечества началась с осуществления в жизни принципа "Общество существует для блага человека. Каждому по его потребностям, от каждого по его способностям".
   В те начальные годы принцип этот был лишь пожеланием, предстояло сделать великую идею повседневностью быта. Почти шестьсот лет протекло с той поры, и все эти годы человечество совершенствовало себя. Оглянуться - голова кружится: за все предшествующие тысячелетия не было совершено столько доброго для человека, сколько за эти пять веков. Каким бы жалким показался прославленный рай рядом с нынешней Землей!
   Но на этом кончилось лишь наше младенчество, не больше. Мироздание ребенка эгоцентрично, в центре Вселенной - он, а все остальное вращается вокруг него. Приходит время, и он узнает свое истинное место в мире. Он становится сильнее и умнее, но из центра мира превращается в его рядовую частицу.
   Таково и нынешнее человечество. Оно увидело: формы разумной жизни бесконечно разнообразны. Природа не исчерпала себя в человеке. Возможно, над альтаирцами и альдебаранцами ей пришлось потрудиться даже больше, ибо препятствия для развития разума были там покрупнее. Человечество наконец узнало свое место во Вселенной - оно скромно.
   И вот тут начинается испытание глубины человека. Мы открыли иные общества - что мы нашли в них? Достигли ли они нашего уровня жизни, превзошли ли его? Удалось ли им овладеть могучими силами, что покорны нам? Нет! Они мучительно борются за существование, жизнь их - сплошное радение о тепле, о свете, о хлебе, добываемом в поте рук своих...
   В этом месте я прервал Веру:
   - Это не распространяется на галактов, у тех развитая машинная цивилизация.
   - Мы о них пока что мало знаем. Возможно, когда-нибудь заключим с галактами союз для помощи обществам низких ступеней развития. Сейчас же эта задача стоит перед нами одними.
   я вспоминаю, сказала она, как менялись отношения между людьми. Человечество начало со свирепой взаимной ненависти. "Человек человеку волк!", "Падающего толкни!", "Каждый за себя, один бог за всех"- таковы были жестокие символы веры тех далеких времен. Что заменило их, когда человечество достигло единства? Гордая формула: "Человек человеку - друг, товарищ и брат!" Почти пять столетий жили мы под сенью этой формулы, ибо никого не знали, кроме человека. А теперь пришло время расширить эту формулу: "Человек всему разумному и доброму во Вселенной - друг!"
   И вот Ромеро объявляет, что она противоречит принципу "Общество живет для блага человека - каждому по его потребностям", и машина поддерживает его. Но я утверждаю: если примут мою формулу, принцип "Каждому по его потребностям" останется. Старое, из двадцатого века, понятие "потребности", заложенное в программу машин, стало узко. Тогда к потребностям относили создание обеспеченной благами, справедливой жизни человека среди людей - звездожителей мы не знали. А сейчас человек стал лицом к лицу с иными мирами.
   Можем ли мы равнодушно пройти мимо разумных существ, томящихся без света, тепла и пищи? Повернется ли у нас язык бросить им: "Вы сами по себе, мы сами по себе - прозябайте, коли лучшего не сумели..." А раз появились новые обязанности, то возникли и новые потребности - мы должны стать достойны самих себя! Мы вступаем в следующую стадию нашего развития - выход в широкий мир. А наши государственные машины застыли на уровне, когда человечество знало лишь себя. Они выражают наше младенчество, мы же стали взрослыми. Надо изменить их программу - вот мой план. Сомневаюсь, чтоб Ромеро удалось долго торжествовать!
   Как меня ни захватили мысли Веры, я не мог не указать, что все опять упиралось в проблему галактов. Не скажут ли ей, что рискованно начинать космические преобразования, когда мы не знаем, что ждет нас завтра?
   - Уже сказали - Ромеро! Но на их возражения у меня есть ответ. Разузнаем, какая реальность скрывается в известиях о галактах, - это первое. Второе только не впадать в панику! Миллионы лет нашу систему не посещали эти таинственные существа, лишь на отдельных звездах о них сохранились предания, почему мы должны вести себя так, словно завтра ожидаем вторжения? И третье, самое важное, - если где-то в межзвездных пространствах бушуют жестокие войны и войны эти могут затронуть нас, почему нам заранее не объединиться со звездными соседями для отражения враждебных нашествий? Разве, объединенные, мы не станем сильнее? И кто доказал, что будут одни противники? Галакты так похожи на нас, неужели они станут врагами?
   - Ресурсы, Вера! Человеческие ресурсы не безграничны. Ты понимаешь, я высказываю не свою мысль, но твоих противников...
   - Наши ресурсы огромны, и в нашей воле их увеличить.
   я помолчал, прежде чем задать Вере новый вопрос. До сих пор мы никогда не беседовали о ее личных делах.
   - А Ромеро, Вера? Неужели твои доказательства на него не подействовали? Мне всегда казалось, что у вас полное духовное единение.
   - И мне так казалось, - сказала она с горечью. - я думала, что нет человека ближе мне, чем он, - кроме тебя, конечно. Вероятно, я просто закрывала глаза на многие его недостатки. А вчера ночью он кричал, топал ногами, ругался...
   - Ты просила его успокоиться?
   - я прогнала его. я сказала, что он мне омерзителен.
   - Ты всегда резка, сестра!
   - я права, Эли! Это единственно важное - я права! А когда он ушел, мне показалось, что у меня разваливается голова. Почему Ромеро? Нет, почему он? Ну, пусть бы другой, я бы пережила это, мало ли какие люди попадаются!.. Но Павел! я верила в него как в себя, гордилась им. Ты этого не поймешь, Эли, ты еще никого не любил!..
   Воодушевление, охватившее ее, когда она излагала мне свои доказательства и предложения, угасло. Она казалась еще измученней, чем утром. я молчал, не зная, что сказать.
   Потом я спросил:
   - Как ты мыслишь себе борьбу с Ромеро?
   - По возвращении на Землю мы обратимся к людям с просьбой решить, кто прав. Коллективный человеческий разум и воля будут высшими судьями.
   33
   Андре, разумеется, не поверил, что альтаирцы улепетывают при упоминании о галактах. Он схватил дешифратор и умчался в гостиницу "Созвездие Орла". Днем я повстречал его в столовой. Он уныло жевал мясную синтетику.
   - Эти чертовы существа трусливее зайцев! - ругался он. - От меня убегали почище, чем от вас. Кое-что я, впрочем, записал.
   - И картины, что вы обнаружили, уже нет, - добавил Андре. - Альтаирцы стерли ее. Зато я знаю, почему вы не увидели разрушителей рядом с закованными галактами.
   - Ты, очевидно, разработал новую ослепительную теорию?
   - Во всяком случае, справедливую. Секрет в том, что разрушители невидимы.
   Он хладнокровно стерпел мое изумление. Когда же я сказал, что он пытается разрешить одну загадку придумыванием другой, еще посложней, Андре презрительно бросил:
   - Ты педант и консерватор. Всякая новизна претит тебе уже по одному тому, что она - новизна. Подумай над этим на досуге, Эли. Еще не поздно исправиться. Жду перелома.
   Он махнул мне рукой и убежал заканчивать подготовку к своему концерту. Он любил прерывать споры так, чтобы последнее слово оставалось за ним.
   я посетил Труба. Строптивого ангела днем выпустили наружу, но он устроил на площади очередной скандал. Спыхальский распорядился водворить его на прежнее место. Мне показалось, что Труб обрадовался моему приходу, хотя ни единым движением крыльев не показал этого. Он скосил на меня угрюмые глаза и что-то проворчал.
   - Как настроение, Труб? Не мучают страшные сны?
   - Не хочу здесь больше, - зарычал он. - Отправьте меня домой. Ненавижу низменных двукрылых, которым вы угождаете.
   - Не все двукрылы, Труб. Попадаются и четырехкрылые.
   - Их тоже ненавижу. Всех ненавижу!
   - А себя любишь?
   Он уставился на меня, как на дурака. я ожидал ответа с такой серьезностью, что он смутился.
   - Не знаю, - сказал он почти вежливо. - Не думал.
   я похлопал его по плечу и приласкал великолепные перья. Это был чудесный экземпляр настоящего боевого ангела.
   - Глупый ты, Труб! - сказал я от души.
   Он молчал, возбужденно ероша перья. В глазах у него появилась почти человеческая тоска. Но он заговорил с обычной строптивостью:
   - Ты не ответил, человек: когда повезете нас обратно?
   - Подготавливается звездная конференция. Поговорим о формах общения, о межзвездных рейсах и прочем. А после конференции - по домам!
   Он величественно закутался в крылья.
   - Конференции меня не интересуют. Двукрылые пищат о межзвездной торговле. Не терплю торгашей!
   Уже в дверях я спросил:
   - Меня ты терпишь? Заходить к тебе?
   Он хмуро проговорил:
   - Заходи! И товарищи твои... тоже...
   Вечер я провел у Фиолы. Вегажители уже не разбегались в страхе, когда я приходил один. Мне становилось с ними все интересней. Интересней всех была Фиола. Она рассказывала, как идет у них жизнь, а я, не вслушиваясь особенно, любовался ею. Она поймала меня на этом.
   - Почему ты смотришь на меня, Эли?
   - Разве я смотрю?
   - Да. И у тебя тускнеют глаза, когда ты задумываешься.
   - я этого не знал. Конечно, глазам человека не сравниться с вашими. У нас цвет их один на всю жизнь. Скучноватые, в общем, глаза.
   - Зато у вас прекрасная улыбка, Эли. Когда ты улыбаешься, у меня стучит сердце. Почему ты краснеешь?
   - Ты очень откровенна. У нас это встречается не так часто.
   - Что значит - очень откровенна?
   - Как тебе объяснить? Если кто у нас думает, что другой - хороший, он спешит это высказать, чтоб тот порадовался.
   - И у нас так.
   - Вот видишь! А если видят, что другой плохой - раздражительный, угрюмый, - то помалкивают, чтоб не расстраивать.
   - Этого я не понимаю. Он должен радоваться, если ему скажут, что он плохой, - он сделает себя лучше.
   - Ну, знаешь! На Земле и машина не радуется, если ее ругают.
   Она размышляла. Прекрасная, она становится еще прекраснее, задумываясь. Глаза у нее превращаются в нежно-салатные и разгораются глубже. Когда Фиола поворачивает голову, из тьмы выступают предметы, она освещает их глазами, как огнями. Впрочем, я об этом уже говорил.
   - Скоро мы расстанемся, - сказал я.
   - Тебя это огорчает?
   - Да. я буду вспоминать тебя, Фиола.
   - И я. Когда тебя нет, я думаю о тебе.
   Такие разговоры я мог бы вести часами. я прижался к ней плечом. Она с удивлением поглядела на меня. Когда же я коснулся губами ее губ, она спросила очень серьезно:
   - Зачем тебе это нужно?
   Что я мог ответить ей? я сказал, что такое прикосновение называется поцелуем.
   - Не могу сказать, чтоб поцелуи были приятны, - сказала она. - Но я буду терпеть, если тебе этого хочется.
   - Тебе недолго терпеть, - возразил я.
   - Мне будет не хватать тебя, Эли, - повторила она.
   - Мне и сейчас не хватает тебя, - сказал я. - По земным понятиям, ты есть и тебя нет. Ты желанная и недоступная.
   - Раньше ты говорил, что я красивая, - напомнила она. - Разве красота недоступна? Ты не отводишь от меня глаз, значит, ты видишь ее?
   - Можно быть красивой и желанной, красивой и недоступной - одно другого не исключает. Недоступное бывает порой желаннее.
   - Вероятно, потому, что вы, люди, часто жаждете невозможного. У вас есть такая странная особенность.
   - У нас много странных особенностей.
   - Да. А мы желаем лишь того, чего разумно желать. У нас нет недостижимого и недоступного, ибо мы не стремимся к тому, чего невозможно достичь, и не приступаем к неприступному.
   - Люди перемерли бы с тоски, если бы были так трезвы, как вы.
   - я и говорю: в вас много странностей.
   - Тогда объясни, Фиола, зачем ты сидишь со мной?
   - Ты рассказываешь много интересного.
   - Другие люди говорили бы интереснее, чем я, но ты хочешь видеть меня. Почему ты встречаешься со мной, а не с Лусином?
   - Ты мне приятней, - призналась она. - я думаю днем, что вечером увижу тебя, и мне становится тепло. я не понимаю, что это такое. У нас каждый относится ко всем одинаково дружелюбно.
   - А у нас отношение к некоторым иное, чем ко всем остальным. Мы называем это особое отношение любовью. И мы не требуем, чтобы любовь была особенно логична.
   - Все явления имеют логику. Должна иметь ее и любовь.
   - Она имеет ее. Но это особая логика. Тем, кто не знает любви, она покажется сумасбродством. И если мы не замечаем, что любовь странна, то лишь потому, что она широко распространена среди нас. Нет таких, кто не влюблялся бы хоть раз.
   - Бедные! Вы, очевидно, проклинаете все на свете, когда на вас сваливается такое несчастье, как любовь?
   - Наоборот, благословляем ее - как священный дар. Лучшее в человеке связано с любовью. Фиола, помолчим! На Земле перед расставанием всегда молчат.
   Мы молчали. Фиола прижималась ко мне. Может, она хотела сделать мне приятное, может, ей стало нравиться так сидеть - я не спрашивал. я с горечью понимал, что страсть к ней бессмысленна. Можно сотрудничать со звездожителями, можно дружить с ними, помогать им, обучать их нашим наукам и технике, нашему общественному устройству, но влюбляться в них - противоестественно. Любовь человеческое, слишком человеческое, ее не перенести в иные миры.
   - Прилетай к нам, - сказала Фиола. - Тебе понравится у нас. я хочу тебя видеть больше всех людей.
   - В этом мало логики, Фиола.
   - Мало, да. Ты заразил меня своими странностями, Эли.
   я держал ее руки в своих, гладил их.
   - Поцелуй меня, - сказала она одним светом глаз.
   я поцеловал ее и проговорил печально:
   - Желанная и недоступная.
   Она напряженно вслушивалась в мои слова. я знал, что она потом будет повторять их про себя, будет стараться проникнуть в темный их смысл. Мне стало стыдно. Зачем я вношу человеческое смятение в спокойную душу далекого от людей существа? Зачем прививаю ей мучительную культуру наших страстей? Она постигнет лишь наши тревоги и страдания, наслажденье и счастье наше ей узнать не дано. В смятении и тоске она будет кружиться в своих глухих садах, будет призывать меня пением и светом: "Эли! Эли!" Зачем?
   - Желанная и недоступная! - шептал я, глядя, как она исчезает в глубине сада.
   34
   Конференция звездожителей удалась на славу. Огромный зал Галактических Приемов был разбит на секторы, прикрытые куполами, а внутри каждого сектора созданы свои условия: альдебаранцы находят расплющивающее тяготение, альтаирцы - жесткое излучение своего яростного светила, вегажители - томный полумрак с роскошными растениями. Лишь для ангелов с Гиад условий не обеспечили: этот народ отлично приспосабливается к любым.