Страница:
— А где книги? — спросил Клаус. — Все эти элегантные книжные стеллажи пусты.
— Это единственный недостаток нашей библиотеки, — признался Чарльз. — Все остальное в полном порядке. Сэр ни в какую не дает денег на покупку книг. — Вы хотите сказать, что здесь вообще нет книг? — спросила Вайолет.
— Только три, — ответил Чарльз и направился к самому дальнему стеллажу. Там на самой нижней полке одиноко стояли три книги. — Без денег, конечно, трудно покупать книги, но у нас есть три, которые мы получили в качестве пожертвований. Сэр пожертвовал книгу «История лесопилки „Счастливые Запахи"». Мэр Полтривилля пожертвовал книгу «Конституция Полтривилля». А вот эту, под названием «Передовая Окулярная Наука», пожертвовала Доктор Оруэлл, врач, которая живет в городе.
Чарльз поднял все три книги, чтобы показать, как они выглядят, и дети в замешательстве и страхе впились в них глазами. На обложке «Истории лесопилки „Счастливые Запахи"» был портрет Сэра с облаком дыма вместо лица. На обложке «Конституции Полтривилля» красовалась фотография старого башмака, свисающего с флагштока. Но больше всего бодлеровских детей поразила и напугала обложка «Передовой Окулярной Науки».
Я уверен, вам много раз приходилось слышать, что о книге нельзя судить по обложке. Но как трудно поверить в то, что человек, который, не будучи врачом, носит хирургическую маску и седой парик, окажется очаровательной личностью, так же трудно было детям поверить, что «Передовая Окулярная Наука» в самом ближайшем будущем принесет им что-нибудь кроме беды. Вы можете и не знать, что слово «окулярная» означает «относящаяся к глазу», но, даже не зная этого, легко пришли бы к такому заключению, взглянув на обложку. А на обложке было напечатано изображение, которое дети сразу узнали. Узнали по своим страшным снам и на основании собственного опыта. Это было изображение глаза, и бодлеровские сироты узнали в нем знак Графа Олафа.
Глава пятая
Глава шестая
Глава седьмая
— Это единственный недостаток нашей библиотеки, — признался Чарльз. — Все остальное в полном порядке. Сэр ни в какую не дает денег на покупку книг. — Вы хотите сказать, что здесь вообще нет книг? — спросила Вайолет.
— Только три, — ответил Чарльз и направился к самому дальнему стеллажу. Там на самой нижней полке одиноко стояли три книги. — Без денег, конечно, трудно покупать книги, но у нас есть три, которые мы получили в качестве пожертвований. Сэр пожертвовал книгу «История лесопилки „Счастливые Запахи"». Мэр Полтривилля пожертвовал книгу «Конституция Полтривилля». А вот эту, под названием «Передовая Окулярная Наука», пожертвовала Доктор Оруэлл, врач, которая живет в городе.
Чарльз поднял все три книги, чтобы показать, как они выглядят, и дети в замешательстве и страхе впились в них глазами. На обложке «Истории лесопилки „Счастливые Запахи"» был портрет Сэра с облаком дыма вместо лица. На обложке «Конституции Полтривилля» красовалась фотография старого башмака, свисающего с флагштока. Но больше всего бодлеровских детей поразила и напугала обложка «Передовой Окулярной Науки».
Я уверен, вам много раз приходилось слышать, что о книге нельзя судить по обложке. Но как трудно поверить в то, что человек, который, не будучи врачом, носит хирургическую маску и седой парик, окажется очаровательной личностью, так же трудно было детям поверить, что «Передовая Окулярная Наука» в самом ближайшем будущем принесет им что-нибудь кроме беды. Вы можете и не знать, что слово «окулярная» означает «относящаяся к глазу», но, даже не зная этого, легко пришли бы к такому заключению, взглянув на обложку. А на обложке было напечатано изображение, которое дети сразу узнали. Узнали по своим страшным снам и на основании собственного опыта. Это было изображение глаза, и бодлеровские сироты узнали в нем знак Графа Олафа.
Глава пятая
В последующие дни бодлеровские сироты ощущали тяжесть в желудке. В случае с Солнышком все было понятно: когда Клаус разделил персик, ей досталась часть с косточкой. Как правило, косточку, разумеется, не едят, но Солнышко была очень голодна и любила есть твердое, отчего косточка и попала в ее желудок вместе с теми частями фрукта, которые вы или я сочли бы для этого более пригодными. Но тяжесть в желудке мучила двух других Бодлеров вовсе не от угощения Чарльза, а от всеобъемлющего чувства обреченности. Они не сомневались, что Граф Олаф скрывается где-то поблизости, как хищник, готовый наброситься на них, стоит им зазеваться.
Поэтому каждое утро, когда Мастер Флакутоно, будя рабочих, громыхал кастрюлями, Бодлеры внимательно к нему присматривались, чтобы проверить, не пришел ли вместо него Граф Олаф. Надеть седой парик, закрыть лицо хирургической маской и выкрасть Бодлеров прямо из коек было бы вполне в духе Графа Олафа. Однако у Мастера Флакутоно всегда были те же темные глаза-бусинки, говорил он всегда грубым, глухим голосом, очень не похожим на ровный, злой голос Графа Олафа. Идя через грязный двор на лесопилку, Бодлеры приглядывались к рабочим. Было бы вполне в духе Графа Олафа самому поступить на лесопилку простым рабочим и выкрасть Бодлеров, пока Мастер Флакутоно не смотрит. Но хотя все рабочие выглядели усталыми, грустными и голодными, ни один не выглядел злым или жадным, ни у одного не было отвратительных манер.
Выполняя изнурительную работу на лесопилке — слово «изнурительная» здесь означает «настолько трудная, что у сирот было такое чувство, будто у них разламывается спина, хотя на самом деле это было не так», — они задавались вопросом: не может ли Граф Олаф воспользоваться одним из огромных станков, чтобы тем или иным способом прибрать к рукам состояние Бодлеров? Но это представлялось маловероятным. Через несколько дней скребки снова сложили в угол, а станки-клещи выключили. Теперь рабочие должны были поднимать очищенные от коры бревна и по одному прижимать к жужжащей циркулярной пиле до тех пор, пока она не разрежет каждое дерево на плоские доски. От поднятия бревен руки детей вскоре начали болеть и покрылись занозами, но Граф Олаф не воспользовался преимуществом, которое ему давали их ослабевшие руки, и не сделал попытки их выкрасть. После нескольких дней пилки Мастер Флакутоно приказал Филу запустить станок с огромным клубком веревки внутри. Станок обматывал веревку вокруг десятка досок, а рабочим надлежало завязывать ее сложными узлами, чтобы доски не рассыпались. Вскоре у детей так распухли пальцы, что они с трудом удерживали купоны, которые им каждый день выдавали, но Граф Олаф не предпринял попытки вынудить их отказаться от состояния. Безотрадные дни сменяли друг друга, и хотя дети были убеждены, что Граф Олаф наверняка где-то поблизости, он все не показывался. Это очень озадачивало.
— Это очень озадачивает, — однажды сказала Вайолет во время перерыва на жевательную резинку.
— Согласен, — сказал Клаус, потирая больной палец правой руки, который распух больше других. — То здание похоже на его татуировку, да и книжная обложка тоже. Но Граф Олаф так и не появляется.
— Елунд! — задумчиво произнесла Солнышко. Пожалуй, он имела в виду нечто вроде: «Это действительно озадачивает».
Вайолет щелкнула пальцами и тут же поморщилась от боли. — Я вот о чем подумала, — продолжала она. — Ты только что сказал, что он не появляется. Может быть, он выдает себя за Сэра. Облако дыма не дает нам увидеть, как выглядит Сэр на самом деле. Чтобы нас обмануть, Граф Олаф мог переодеться в зеленый костюм и начать курить.
— Я уже об этом думал, — сказал Клаус. — Но он гораздо ниже Графа Олафа, не знаю, как можно выдавать себя за человека гораздо ниже ростом.
— Чорн! — подтвердила Солнышко, что означало нечто вроде: «И его голос совсем не похож на голос Графа Олафа».
— Верно, — согласилась Вайолет и дала Солнышку щепку, которая валялась на полу. Поскольку жевательную резинку давать маленьким детям не следует, старшие Бодлеры во время перерыва давали Солнышку маленькие щепки. Дерева Солнышко, конечно, не ела, а только жевала, воображая, будто это морковка, яблоко или бутерброд с говядиной и сыром, которые она очень любила. — Вполне возможно, что Граф Олаф нас просто пока не нашел, — сказал Клаус. — В конце концов, Полтривилль расположен посреди нигде. Могут потребоваться годы и годы, чтобы напасть на наш след.
— Пелли! — воскликнула Солнышко, что означало нечто вроде: «Но это не объясняет здания в форме глаза и книжной обложки!»
— И то и другое может быть простым совпадением, — заметила Вайолет. — Мы так боимся Графа Олафа, что скорее всего нам просто кажется, будто мы повсюду его видим. А вдруг он вовсе и не появится. А вдруг мы здесь действительно в безопасности.
— Вот и молодцы, — сказал Фил, который сидел рядом с ним. — Взгляните на хорошую сторону. Наверное, лесопилка «Счастливые Запахи» и не ваше любимое место, но, по крайней мере, здесь нет этого Олафа, о котором вы все время говорите. Проведенное здесь время, чего доброго, еще окажется самой завидной частью вашей жизни. — Ваш оптимизм меня восхищает, — улыбнувшись Филу, сказал Клаус.
— Меня тоже, — сказала Вайолет.
— Тенпа, — согласилась Солнышко.
— Вот и молодцы, — повторил Фил, поднимаясь, чтобы размять ноги.
Бодлеровские сироты кивнули, но украдкой посмотрели друг на друга. Граф Олаф действительно не показывался или, по крайней мере, пока не показывался. Но их положение было далеко не завидным. Они должны были просыпаться под грохот кастрюль и выслушивать приказы Мастера Флакутоно. На ланч они получали только жевательную резинку, а Солнышко — воображаемые бутерброды. А работа на лесопилке, и это самое худшее, была такой изнурительной, что у них не хватало сил ни на что другое. Даже находясь каждый день рядом со сложными станками, Вайолет в течение очень долгого времени и не подумала что-нибудь изобрести. Даже имея возможность свободно, при первом желании посещать библиотеку Чарльза, Клаус и не заглянул ни в одну из трех книг. И, даже имея вокруг массу твердых предметов, чтобы их кусать, Солнышко взяла в рот всего несколько. Дети очень тосковали по изучению рептилий с Дядей Монти. Очень тосковали по жизни над озером Лакримозе с Тетей Жозефиной. И конечно, больше всего они тосковали по жизни с родителями, которая, в конце концов, и была их настоящей жизнью.
— Ну что же, — сказала Вайолет после недолгого молчания, — нам надо проработать здесь всего несколько лет. Тогда я стану совершеннолетней, и мы сможем пользоваться состоянием Бодлеров. Мне бы хотелось построить себе изобретательскую студию, возможно, над озером Лакримозе, на том месте, где стоял дом Тети Жозефины, и там мы будем всегда ее вспоминать.
— А мне бы хотелось построить библиотеку, — сказал Клаус, — которая была бы открыта для публики. А еще я всегда надеялся, что мы сможем выкупить коллекцию рептилий Дяди Монти и заботиться о них. — Долк! — заявила Солнышко, что означало: «А я могла бы стать зубным врачом!»
— Что все-таки означает «Долк»?
Сироты подняли глаза и увидели, что на завод пришел Чарльз. Он улыбался и вынимал что-то из кармана.
— Привет, Чарльз! — сказала Вайолет. — Очень приятно вас видеть. Чем вы занимались?
— Гладил рубашки Сэра, — ответил Чарльз. — У него уйма рубашек, но он слишком занят, чтобы самому их гладить. Я собирался зайти пораньше, но на глаженье ушло много времени. Я принес вам немного вяленого мяса. Больше взять побоялся, ведь недостачу Сэр обязательно заметит, но сколько есть, столько есть.
— Большое спасибо, — вежливо поблагодарил Клаус. — Мы поделимся им с другими рабочими.
— Что ж, делитесь, — сказал Чарльз, — но на прошлой неделе они получили купон с тридцати процентной скидкой на вяленое мясо, так что, наверное, вволю его накупили. — Наверное, — сказала Вайолет, хорошо зная, что ни один рабочий не мог позволить себе купить вяленое мясо. — Чарльз, мы собирались спросить вас про одну книгу в вашей библиотеке. Про ту, с глазом на обложке. Где вы…
Грохот кастрюль Мастера Флакутоно оборвал вопрос Вайолет.
— За работу! — орал он. — За работу! Сегодня мы должны связать все оставшиеся доски, так что на болтовню времени нет!
— Я бы хотел еще немного поговорить с этими детьми, Мастер Флакутоно, всего несколько минут, — сказал Чарльз. — Ведь мы можем ненадолго продлить перерыв.
— Ни в коем случае, — возразил Мастер Флакутоно, шагнув к сиротам. — У меня приказ Сэра, и я намерен его выполнить. Но, разумеется, если вы обратитесь за разрешением к Сэру…
— О нет, — поспешно проговорил Чарльз, пятясь от Мастера Флакутоно. — Думаю, в этом нет необходимости. — Хорошо, — коротко сказал мастер. — А теперь, лилипуты, поднимайтесь! Ленч окончен!
Дети вздохнули и поднялись на ноги. Они уже давно оставили надежду убедить Мастера Флакутоно в том, что они не лилипуты. Они помахали Чарльзу на прощание и медленно направились к ждущим их доскам. Мастер Флакутоно шел за детьми, и в этот самый момент сыграл с одним из Бодлеров шутку, какую, надеюсь, с вами никто и никогда сыграть не пытался. Эта шутка состоит в том, что вы вытягиваете ногу перед тем, кто идет впереди, отчего он спотыкается и падает на землю. Такое однажды проделал со мной полицейский, когда я нес в руках хрустальный шар, принадлежавший одной гадалке-цыганке, которая так мне и не простила того, что я свалился и вдребезги разбил ее шар. Это злая шутка, сыграть ее крайне просто, и мне неприятно говорить, что Мастер Флакутоно прямо сейчас сыграл ее с Клаусом. Клаус упал на пол, очки соскользнули с его носа и завалились за доски.
— Эй! — закричал Клаус. — Это вы подставили мне подножку?
Один из самых досадных аспектов шутки такого рода — это то, что человек, который ее проделывает, притворяется, будто не понимает, о чем идет речь.
— Не понимаю, о чем ты говоришь, — сказал Мастер Флакутоно.
Клаус был слишком раздосадован, чтобы спорить. Он встал, а Вайолет пошла за его очками. Но, наклонившись, чтобы поднять их, она сразу увидела, что дело очень, очень плохо.
— Скруч! — взвизгнула Солнышко, и была права. Мало того что, скользя по полу, очки Клауса покрылись царапинами, вдобавок они сильно ударились о доски. То, что подняла Вайолет, было похоже на произведение современной скульптуры, которое когда-то создала одна моя приятельница. Эта скульптура называлась «Искривленное, Треснувшее и Безнадежно Сломанное».
— Очки моего брата! — закричала Вайолет. — Они искривились и треснули! Они безнадежно сломаны, а без них он почти ничего не видит!
— Тем хуже для тебя, — пожимая плечами, сказал Клаусу Мастер Флакутоно.
— Не говорите глупостей, — сказал Чарльз. — Мастер Флакутоно, ему нужны новые очки. Это и ребенку видно.
— Только не мне, — сказал Клаус. — Я почти ничего не вижу.
— Возьми меня за руку, — сказал Чарльз. — Ты никак не можешь работать на лесопилке, если не видишь, что делаешь. Я немедленно отведу тебя к глазному врачу.
— Благодарю вас, — сказала Вайолет с облегчением.
— Разве здесь поблизости есть глазной врач? — спросил Клаус.
— О да, — ответил Чарльз. — Ближайший врач — это доктор Оруэлл, та, что написала книгу, про которую вы говорили. Офис доктора Оруэлл почти сразу за воротами завода. Я уверен, что по пути сюда вы его заметили. Он построен так, чтобы походить на гигантский глаз. Идем, Клаус. — Ах нет, Чарльз! — сказала Вайолет. — Не водите его туда.
Чарльз поднес к уху сложенную рупором ладонь.
— Что ты сказала? — прокричал он.
Рабочие уже вернулись на свои места, Фил запустил веревочный станок, и клубок веревки с оглушительным жужжанием начал вращаться в своей клетке.
— На этом здании стоит знак Графа Олафа! — тоже прокричал Клаус, но Мастер Флакутоно загромыхал кастрюлями, и Чарльз только покачал головой, давая понять, что не слышит слов среднего Бодлера,
— Твауши! — попыталась предостеречь Чарльза Солнышко, но он только пожал плечами и повел Клауса к выходу.
Бодлеры-сестры переглянулись. Жужжание не утихало, Мастер Флакутоно без передышки грохотал кастрюлями, но то были не самые громкие звуки, которые слышали две девочки. Чарльз все дальше и дальше уводил их брата, и оттого громче станков, громче кастрюль был неистовый стук их сердец.
Поэтому каждое утро, когда Мастер Флакутоно, будя рабочих, громыхал кастрюлями, Бодлеры внимательно к нему присматривались, чтобы проверить, не пришел ли вместо него Граф Олаф. Надеть седой парик, закрыть лицо хирургической маской и выкрасть Бодлеров прямо из коек было бы вполне в духе Графа Олафа. Однако у Мастера Флакутоно всегда были те же темные глаза-бусинки, говорил он всегда грубым, глухим голосом, очень не похожим на ровный, злой голос Графа Олафа. Идя через грязный двор на лесопилку, Бодлеры приглядывались к рабочим. Было бы вполне в духе Графа Олафа самому поступить на лесопилку простым рабочим и выкрасть Бодлеров, пока Мастер Флакутоно не смотрит. Но хотя все рабочие выглядели усталыми, грустными и голодными, ни один не выглядел злым или жадным, ни у одного не было отвратительных манер.
Выполняя изнурительную работу на лесопилке — слово «изнурительная» здесь означает «настолько трудная, что у сирот было такое чувство, будто у них разламывается спина, хотя на самом деле это было не так», — они задавались вопросом: не может ли Граф Олаф воспользоваться одним из огромных станков, чтобы тем или иным способом прибрать к рукам состояние Бодлеров? Но это представлялось маловероятным. Через несколько дней скребки снова сложили в угол, а станки-клещи выключили. Теперь рабочие должны были поднимать очищенные от коры бревна и по одному прижимать к жужжащей циркулярной пиле до тех пор, пока она не разрежет каждое дерево на плоские доски. От поднятия бревен руки детей вскоре начали болеть и покрылись занозами, но Граф Олаф не воспользовался преимуществом, которое ему давали их ослабевшие руки, и не сделал попытки их выкрасть. После нескольких дней пилки Мастер Флакутоно приказал Филу запустить станок с огромным клубком веревки внутри. Станок обматывал веревку вокруг десятка досок, а рабочим надлежало завязывать ее сложными узлами, чтобы доски не рассыпались. Вскоре у детей так распухли пальцы, что они с трудом удерживали купоны, которые им каждый день выдавали, но Граф Олаф не предпринял попытки вынудить их отказаться от состояния. Безотрадные дни сменяли друг друга, и хотя дети были убеждены, что Граф Олаф наверняка где-то поблизости, он все не показывался. Это очень озадачивало.
— Это очень озадачивает, — однажды сказала Вайолет во время перерыва на жевательную резинку.
— Согласен, — сказал Клаус, потирая больной палец правой руки, который распух больше других. — То здание похоже на его татуировку, да и книжная обложка тоже. Но Граф Олаф так и не появляется.
— Елунд! — задумчиво произнесла Солнышко. Пожалуй, он имела в виду нечто вроде: «Это действительно озадачивает».
Вайолет щелкнула пальцами и тут же поморщилась от боли. — Я вот о чем подумала, — продолжала она. — Ты только что сказал, что он не появляется. Может быть, он выдает себя за Сэра. Облако дыма не дает нам увидеть, как выглядит Сэр на самом деле. Чтобы нас обмануть, Граф Олаф мог переодеться в зеленый костюм и начать курить.
— Я уже об этом думал, — сказал Клаус. — Но он гораздо ниже Графа Олафа, не знаю, как можно выдавать себя за человека гораздо ниже ростом.
— Чорн! — подтвердила Солнышко, что означало нечто вроде: «И его голос совсем не похож на голос Графа Олафа».
— Верно, — согласилась Вайолет и дала Солнышку щепку, которая валялась на полу. Поскольку жевательную резинку давать маленьким детям не следует, старшие Бодлеры во время перерыва давали Солнышку маленькие щепки. Дерева Солнышко, конечно, не ела, а только жевала, воображая, будто это морковка, яблоко или бутерброд с говядиной и сыром, которые она очень любила. — Вполне возможно, что Граф Олаф нас просто пока не нашел, — сказал Клаус. — В конце концов, Полтривилль расположен посреди нигде. Могут потребоваться годы и годы, чтобы напасть на наш след.
— Пелли! — воскликнула Солнышко, что означало нечто вроде: «Но это не объясняет здания в форме глаза и книжной обложки!»
— И то и другое может быть простым совпадением, — заметила Вайолет. — Мы так боимся Графа Олафа, что скорее всего нам просто кажется, будто мы повсюду его видим. А вдруг он вовсе и не появится. А вдруг мы здесь действительно в безопасности.
— Вот и молодцы, — сказал Фил, который сидел рядом с ним. — Взгляните на хорошую сторону. Наверное, лесопилка «Счастливые Запахи» и не ваше любимое место, но, по крайней мере, здесь нет этого Олафа, о котором вы все время говорите. Проведенное здесь время, чего доброго, еще окажется самой завидной частью вашей жизни. — Ваш оптимизм меня восхищает, — улыбнувшись Филу, сказал Клаус.
— Меня тоже, — сказала Вайолет.
— Тенпа, — согласилась Солнышко.
— Вот и молодцы, — повторил Фил, поднимаясь, чтобы размять ноги.
Бодлеровские сироты кивнули, но украдкой посмотрели друг на друга. Граф Олаф действительно не показывался или, по крайней мере, пока не показывался. Но их положение было далеко не завидным. Они должны были просыпаться под грохот кастрюль и выслушивать приказы Мастера Флакутоно. На ланч они получали только жевательную резинку, а Солнышко — воображаемые бутерброды. А работа на лесопилке, и это самое худшее, была такой изнурительной, что у них не хватало сил ни на что другое. Даже находясь каждый день рядом со сложными станками, Вайолет в течение очень долгого времени и не подумала что-нибудь изобрести. Даже имея возможность свободно, при первом желании посещать библиотеку Чарльза, Клаус и не заглянул ни в одну из трех книг. И, даже имея вокруг массу твердых предметов, чтобы их кусать, Солнышко взяла в рот всего несколько. Дети очень тосковали по изучению рептилий с Дядей Монти. Очень тосковали по жизни над озером Лакримозе с Тетей Жозефиной. И конечно, больше всего они тосковали по жизни с родителями, которая, в конце концов, и была их настоящей жизнью.
— Ну что же, — сказала Вайолет после недолгого молчания, — нам надо проработать здесь всего несколько лет. Тогда я стану совершеннолетней, и мы сможем пользоваться состоянием Бодлеров. Мне бы хотелось построить себе изобретательскую студию, возможно, над озером Лакримозе, на том месте, где стоял дом Тети Жозефины, и там мы будем всегда ее вспоминать.
— А мне бы хотелось построить библиотеку, — сказал Клаус, — которая была бы открыта для публики. А еще я всегда надеялся, что мы сможем выкупить коллекцию рептилий Дяди Монти и заботиться о них. — Долк! — заявила Солнышко, что означало: «А я могла бы стать зубным врачом!»
— Что все-таки означает «Долк»?
Сироты подняли глаза и увидели, что на завод пришел Чарльз. Он улыбался и вынимал что-то из кармана.
— Привет, Чарльз! — сказала Вайолет. — Очень приятно вас видеть. Чем вы занимались?
— Гладил рубашки Сэра, — ответил Чарльз. — У него уйма рубашек, но он слишком занят, чтобы самому их гладить. Я собирался зайти пораньше, но на глаженье ушло много времени. Я принес вам немного вяленого мяса. Больше взять побоялся, ведь недостачу Сэр обязательно заметит, но сколько есть, столько есть.
— Большое спасибо, — вежливо поблагодарил Клаус. — Мы поделимся им с другими рабочими.
— Что ж, делитесь, — сказал Чарльз, — но на прошлой неделе они получили купон с тридцати процентной скидкой на вяленое мясо, так что, наверное, вволю его накупили. — Наверное, — сказала Вайолет, хорошо зная, что ни один рабочий не мог позволить себе купить вяленое мясо. — Чарльз, мы собирались спросить вас про одну книгу в вашей библиотеке. Про ту, с глазом на обложке. Где вы…
Грохот кастрюль Мастера Флакутоно оборвал вопрос Вайолет.
— За работу! — орал он. — За работу! Сегодня мы должны связать все оставшиеся доски, так что на болтовню времени нет!
— Я бы хотел еще немного поговорить с этими детьми, Мастер Флакутоно, всего несколько минут, — сказал Чарльз. — Ведь мы можем ненадолго продлить перерыв.
— Ни в коем случае, — возразил Мастер Флакутоно, шагнув к сиротам. — У меня приказ Сэра, и я намерен его выполнить. Но, разумеется, если вы обратитесь за разрешением к Сэру…
— О нет, — поспешно проговорил Чарльз, пятясь от Мастера Флакутоно. — Думаю, в этом нет необходимости. — Хорошо, — коротко сказал мастер. — А теперь, лилипуты, поднимайтесь! Ленч окончен!
Дети вздохнули и поднялись на ноги. Они уже давно оставили надежду убедить Мастера Флакутоно в том, что они не лилипуты. Они помахали Чарльзу на прощание и медленно направились к ждущим их доскам. Мастер Флакутоно шел за детьми, и в этот самый момент сыграл с одним из Бодлеров шутку, какую, надеюсь, с вами никто и никогда сыграть не пытался. Эта шутка состоит в том, что вы вытягиваете ногу перед тем, кто идет впереди, отчего он спотыкается и падает на землю. Такое однажды проделал со мной полицейский, когда я нес в руках хрустальный шар, принадлежавший одной гадалке-цыганке, которая так мне и не простила того, что я свалился и вдребезги разбил ее шар. Это злая шутка, сыграть ее крайне просто, и мне неприятно говорить, что Мастер Флакутоно прямо сейчас сыграл ее с Клаусом. Клаус упал на пол, очки соскользнули с его носа и завалились за доски.
— Эй! — закричал Клаус. — Это вы подставили мне подножку?
Один из самых досадных аспектов шутки такого рода — это то, что человек, который ее проделывает, притворяется, будто не понимает, о чем идет речь.
— Не понимаю, о чем ты говоришь, — сказал Мастер Флакутоно.
Клаус был слишком раздосадован, чтобы спорить. Он встал, а Вайолет пошла за его очками. Но, наклонившись, чтобы поднять их, она сразу увидела, что дело очень, очень плохо.
— Скруч! — взвизгнула Солнышко, и была права. Мало того что, скользя по полу, очки Клауса покрылись царапинами, вдобавок они сильно ударились о доски. То, что подняла Вайолет, было похоже на произведение современной скульптуры, которое когда-то создала одна моя приятельница. Эта скульптура называлась «Искривленное, Треснувшее и Безнадежно Сломанное».
— Очки моего брата! — закричала Вайолет. — Они искривились и треснули! Они безнадежно сломаны, а без них он почти ничего не видит!
— Тем хуже для тебя, — пожимая плечами, сказал Клаусу Мастер Флакутоно.
— Не говорите глупостей, — сказал Чарльз. — Мастер Флакутоно, ему нужны новые очки. Это и ребенку видно.
— Только не мне, — сказал Клаус. — Я почти ничего не вижу.
— Возьми меня за руку, — сказал Чарльз. — Ты никак не можешь работать на лесопилке, если не видишь, что делаешь. Я немедленно отведу тебя к глазному врачу.
— Благодарю вас, — сказала Вайолет с облегчением.
— Разве здесь поблизости есть глазной врач? — спросил Клаус.
— О да, — ответил Чарльз. — Ближайший врач — это доктор Оруэлл, та, что написала книгу, про которую вы говорили. Офис доктора Оруэлл почти сразу за воротами завода. Я уверен, что по пути сюда вы его заметили. Он построен так, чтобы походить на гигантский глаз. Идем, Клаус. — Ах нет, Чарльз! — сказала Вайолет. — Не водите его туда.
Чарльз поднес к уху сложенную рупором ладонь.
— Что ты сказала? — прокричал он.
Рабочие уже вернулись на свои места, Фил запустил веревочный станок, и клубок веревки с оглушительным жужжанием начал вращаться в своей клетке.
— На этом здании стоит знак Графа Олафа! — тоже прокричал Клаус, но Мастер Флакутоно загромыхал кастрюлями, и Чарльз только покачал головой, давая понять, что не слышит слов среднего Бодлера,
— Твауши! — попыталась предостеречь Чарльза Солнышко, но он только пожал плечами и повел Клауса к выходу.
Бодлеры-сестры переглянулись. Жужжание не утихало, Мастер Флакутоно без передышки грохотал кастрюлями, но то были не самые громкие звуки, которые слышали две девочки. Чарльз все дальше и дальше уводил их брата, и оттого громче станков, громче кастрюль был неистовый стук их сердец.
Глава шестая
— Послушайте, вам не о чем беспокоиться, — говорил Фил, глядя, как Вайолет и Солнышко тычут вилками в свою запеканку.
Было время обеда, но Клаус все еще не вернулся от доктора Оруэлл, и сестры умирали от беспокойства. Идя вместе с другими служащими после работы через двор, Вайолет и Солнышко тревожно вглядывались в деревянную калитку, которая вела в Полтривилль, но, к великому огорчению, никаких признаков Клауса не обнаружили. Придя в общежитие, Вайолет и Солнышко стали высматривать его в окно и так волновались, что лишь через несколько минут сообразили, что окно не настоящее, а нарисовано на стене шариковой ручкой. Тогда они вышли и сели на пороге, глядя на пустой двор, пока Фил не позвал их ужинать. И вот время близится ко сну, но мало того, что брат не вернулся, так еще и фил настаивает, что им не о чем беспокоиться.
— А я думаю, нам есть о чем беспокоиться, — сказала Вайолет. — Очень даже есть. Клауса нет целый день, и мы с Солнышком опасаемся, что с ним могло что-нибудь случиться. Что-нибудь ужасное.
— Босу! — подтвердила Солнышко.
— Я знаю, что маленькие дети часто боятся врачей, — заметил Фил, — но врачи — ваши друзья, они не могут сделать вам больно.
Вайолет посмотрела на Фила и поняла, что их разговор ни к чему не приведет.
— Вы правы, — устало проговорила она, хотя он был далеко не прав.
Всякому, кто когда-либо бывал у врача, известно, что врачи вовсе не обязательно ваши друзья, не больше, чем почтальоны ваши друзья, не больше, чем мясники наши друзья, чеммастера по ремонту холодильников ваши друзья. Врач — это всего лишь человек, который по долгу службы должен делать так, чтобы вы почувствовали себя лучше, и если у вас когда-нибудь было пулевое ранение, то вы прекрасно знаете, что фраза «Врачи не могут сделать вам больно» звучит просто нелепо. Вайолет и Солнышко тревожились, разумеется, не о том, что их брат получил пулевое ранение, а о том, что доктор Оруэлл так или иначе связана с Графом Олафом, но любая попытка объяснить такие вещи оптимисту обречена на провал. Поэтому они просто тыкали вилкой в запеканку и ждали брата, пока не пришло время спать.
— Наверное, доктор Оруэлл не укладывается в график, — сказал Фил, когда Вайолет и Солнышко примостились обе на нижней койке. — Наверное, в ее приемной яблоку негде упасть. — Суски, — грустно сказала Солнышко, что означало нечто вроде: «Надеюсь, что так, Фил».
Фил улыбнулся сестрам и выключил в общежитии свет. Несколько минут рабочие о чем-то перешептывались потом замолкли, и вскоре дружный храп окружил Вайолет и Солнышко. Девочки, конечно, не спали, со все возрастающим смятением всматривались они в темноту. Солнышко издала грустный звук, похожий на скрип отворяющейся двери, и Вайолет взяла в ладони распухшие от завязывания узлов пальцы сестры и ласково подула на них. Но хоть бодлеровским пальцам стало немного легче, бодлеровским сестрам легче не стало» Прижавшись друг к дружке, они лежали на койке, стараясь представить себе, где сейчас Клаус и что с ним происходит. Но в том-то и беда: одна из самых скверных особенностей Графа Олафа заключается в том, что его преступные приемы столь бессовестны, что совершенно невозможно представить себе, какую пакость он держит про запас. Дабы прибрать к рукам состояние Бодлеров, Граф Олаф совершил так много ужасных деяний, что Вайолет и Солнышку было нестерпимо тяжело думать, в каком положении может сейчас находиться их брат. Становилось все позднее и позднее, и сестрам рисовались все большие и большие ужасы, которые происходят с братом, тем временем как они лежат в общежитии и не могут ему помочь. '
— Стинтамкуну, — прошептала наконец Солнышко.
Вайолет кивнула. Они должны идти его искать.
Выражение «тихо, как мыши» вводит нас в заблуждение, ведь мыши часто бывают очень шумными, поэтому и люди, которые ведут себя тихо, как мыши, могут пищать и шуршать. Более приемлемо выражение «тихо, как мимы», ведь мимы — это люди, которые разыгрывают свои театральные номера, не произнося ни звука. Мимы раздражают и вызывают чувство неловкости, но они гораздо тише мышей, так что выражение «тихо, как мимы» более уместно при описании того, каким образом Вайолет и Солнышко выбрались из койки, на цыпочках пересекли спальню и вышли в ночь.
Светила полная луна, и дети как завороженные устремили взгляд в дальний конец погруженного в тишину двора. В лунном свете пыльная, вытоптанная земля казалась им такой же странной и вселяющей суеверный ужас, как поверхность луны. Вайолет взяла Солнышко на руки и пошла через двор к тяжелой деревянной калитке, ведущей на улицу. Слышался только шорох шагов Вайолет. Сироты не могли припомнить, когда они в последний раз были в таком тихом, спокойном месте, и поэтому внезапный скрип заставил их вздрогнуть от неожиданности. Скрип был шумным, как шуршание мыши, и донесся оттуда, куда они шли. Вайолет и Солнышко пригляделись во мраке, снова послышался скрип, деревянная калитка распахнулась, и в ней показалась невысокая фигурка, которая медленно шла по направлению к ним.
— Клаус, — сказала Солнышко, так как одним из немногих нормальных слов, которыми она пользовалась, было имя ее брата.
И Вайолет с облегчением увидела, что к ним приближается не кто иной, как Клаус. На нем были новые очки, которые отличались от прежних лишь тем, что были совсем новыми и от этого блестели в лунном свете. Он сдержанно и как-то странно улыбнулся сестрам, словно он их не слишком хорошо знает.
— Клаус, мы так о тебе беспокоились, — сказала Вайолет, обнимая брата, когда тот подошел к ним. — Тебя так долго не было. Что с тобой случилось?
— Я не знаю, — ответил Клаус очень тихо, и сестрам пришлось податься вперед, чтобы его расслышать. — Я не могу вспомнить.
— Ты видел Графа Олафа? — спросила Вайолет. — Доктор Оруэлл с ним заодно? Они что-нибудь тебе сделали?
— Не знаю. — Клаус покачал головой. — Я помню, что разбил очки, помню, как Чарльз привел меня в здание в форме глаза. Но больше ничего не помню. Я даже не помню, где я сейчас.
— Клаус, — твердым голосом сказала Вайолет, — ты в Полтривилле, на лесопилке «Счастливые Запахи». Этого ты просто не можешь не помнить.
Клаус не ответил. Он просто смотрел на сестер широко-широко раскрытыми глазами, словно они были аквариумом с золотыми рыбками или выставочными экспонатами.
— Клаус? — спросила Вайолет. — Я же сказала, ты 6 Полтривилле, на лесопилке «Счастливые Запахи».
Клаус по-прежнему не отвечал.
— Наверное, он очень устал, — обращаясь к Солнышку, сказала Вайолет. — Либу, — с сомнением в голосе проговорила Солнышко.
— Тебе надо лечь в постель, — сказала Вайолет. — Иди за мной. И наконец Клаус заговорил.
— Да, сэр, — тихо сказал он.
— Сэр? — повторила Вайолет. — Я не сэр, я твоя сестра!
Но Клаус снова замолк, и Вайолет сдалась. По-прежнему держа Солнышко на руках, она пошла к общежитию, Клаус, шаркая ногами, побрел за ней. Отблески луны сверкали на его очках, с каждым шагом он поднимал небольшие тучки пыли, но не говорил ни слова. Тихо, как мимы, Бодлеры вернулись в общежитие и на цыпочках направились к своим койкам. Однако, подойдя к ним, Клаус остановился и во все глаза уставился на сестер, словно забыл, как забираются на среднюю койку.
— Клаус, ложись, — ласково сказала
Вайолет.
— Да, сэр, — ответил Клаус и лег на нижнюю койку, по-прежнему глядя на сестер широко раскрытыми глазами. Вайолет села на край койки и сняла с Клауса ботинки, которые тот снять забыл, но он, казалось, даже не заметил этого.
— Мы все обсудим утром, — прошептала Вайолет. — А теперь, Клаус, постарайся немного поспать.
— Да, сэр, — отозвался Клаус и сразу закрыл глаза.
Через секунду он уже крепко спал. Вайолет и Солнышко смотрели, как подергиваются его губы. С самого раннего детства во сне у Клауса подергивались губы. Возвращение Клауса, конечно же, должно было принести облегчение, но никакого облегчения Бодлеры-сестры не чувствовали, совсем никакого. Они еще никогда не видели, чтобы их брат так странно себя вел. Весь остаток ночи Вайолет и Солнышко просидели на верхней койке, не сводя глаз со спящего Клауса. Но сколько они на него ни смотрели, им так и не удалось избавиться от чувства, что их брат не вернулся.
Было время обеда, но Клаус все еще не вернулся от доктора Оруэлл, и сестры умирали от беспокойства. Идя вместе с другими служащими после работы через двор, Вайолет и Солнышко тревожно вглядывались в деревянную калитку, которая вела в Полтривилль, но, к великому огорчению, никаких признаков Клауса не обнаружили. Придя в общежитие, Вайолет и Солнышко стали высматривать его в окно и так волновались, что лишь через несколько минут сообразили, что окно не настоящее, а нарисовано на стене шариковой ручкой. Тогда они вышли и сели на пороге, глядя на пустой двор, пока Фил не позвал их ужинать. И вот время близится ко сну, но мало того, что брат не вернулся, так еще и фил настаивает, что им не о чем беспокоиться.
— А я думаю, нам есть о чем беспокоиться, — сказала Вайолет. — Очень даже есть. Клауса нет целый день, и мы с Солнышком опасаемся, что с ним могло что-нибудь случиться. Что-нибудь ужасное.
— Босу! — подтвердила Солнышко.
— Я знаю, что маленькие дети часто боятся врачей, — заметил Фил, — но врачи — ваши друзья, они не могут сделать вам больно.
Вайолет посмотрела на Фила и поняла, что их разговор ни к чему не приведет.
— Вы правы, — устало проговорила она, хотя он был далеко не прав.
Всякому, кто когда-либо бывал у врача, известно, что врачи вовсе не обязательно ваши друзья, не больше, чем почтальоны ваши друзья, не больше, чем мясники наши друзья, чеммастера по ремонту холодильников ваши друзья. Врач — это всего лишь человек, который по долгу службы должен делать так, чтобы вы почувствовали себя лучше, и если у вас когда-нибудь было пулевое ранение, то вы прекрасно знаете, что фраза «Врачи не могут сделать вам больно» звучит просто нелепо. Вайолет и Солнышко тревожились, разумеется, не о том, что их брат получил пулевое ранение, а о том, что доктор Оруэлл так или иначе связана с Графом Олафом, но любая попытка объяснить такие вещи оптимисту обречена на провал. Поэтому они просто тыкали вилкой в запеканку и ждали брата, пока не пришло время спать.
— Наверное, доктор Оруэлл не укладывается в график, — сказал Фил, когда Вайолет и Солнышко примостились обе на нижней койке. — Наверное, в ее приемной яблоку негде упасть. — Суски, — грустно сказала Солнышко, что означало нечто вроде: «Надеюсь, что так, Фил».
Фил улыбнулся сестрам и выключил в общежитии свет. Несколько минут рабочие о чем-то перешептывались потом замолкли, и вскоре дружный храп окружил Вайолет и Солнышко. Девочки, конечно, не спали, со все возрастающим смятением всматривались они в темноту. Солнышко издала грустный звук, похожий на скрип отворяющейся двери, и Вайолет взяла в ладони распухшие от завязывания узлов пальцы сестры и ласково подула на них. Но хоть бодлеровским пальцам стало немного легче, бодлеровским сестрам легче не стало» Прижавшись друг к дружке, они лежали на койке, стараясь представить себе, где сейчас Клаус и что с ним происходит. Но в том-то и беда: одна из самых скверных особенностей Графа Олафа заключается в том, что его преступные приемы столь бессовестны, что совершенно невозможно представить себе, какую пакость он держит про запас. Дабы прибрать к рукам состояние Бодлеров, Граф Олаф совершил так много ужасных деяний, что Вайолет и Солнышку было нестерпимо тяжело думать, в каком положении может сейчас находиться их брат. Становилось все позднее и позднее, и сестрам рисовались все большие и большие ужасы, которые происходят с братом, тем временем как они лежат в общежитии и не могут ему помочь. '
— Стинтамкуну, — прошептала наконец Солнышко.
Вайолет кивнула. Они должны идти его искать.
Выражение «тихо, как мыши» вводит нас в заблуждение, ведь мыши часто бывают очень шумными, поэтому и люди, которые ведут себя тихо, как мыши, могут пищать и шуршать. Более приемлемо выражение «тихо, как мимы», ведь мимы — это люди, которые разыгрывают свои театральные номера, не произнося ни звука. Мимы раздражают и вызывают чувство неловкости, но они гораздо тише мышей, так что выражение «тихо, как мимы» более уместно при описании того, каким образом Вайолет и Солнышко выбрались из койки, на цыпочках пересекли спальню и вышли в ночь.
Светила полная луна, и дети как завороженные устремили взгляд в дальний конец погруженного в тишину двора. В лунном свете пыльная, вытоптанная земля казалась им такой же странной и вселяющей суеверный ужас, как поверхность луны. Вайолет взяла Солнышко на руки и пошла через двор к тяжелой деревянной калитке, ведущей на улицу. Слышался только шорох шагов Вайолет. Сироты не могли припомнить, когда они в последний раз были в таком тихом, спокойном месте, и поэтому внезапный скрип заставил их вздрогнуть от неожиданности. Скрип был шумным, как шуршание мыши, и донесся оттуда, куда они шли. Вайолет и Солнышко пригляделись во мраке, снова послышался скрип, деревянная калитка распахнулась, и в ней показалась невысокая фигурка, которая медленно шла по направлению к ним.
— Клаус, — сказала Солнышко, так как одним из немногих нормальных слов, которыми она пользовалась, было имя ее брата.
И Вайолет с облегчением увидела, что к ним приближается не кто иной, как Клаус. На нем были новые очки, которые отличались от прежних лишь тем, что были совсем новыми и от этого блестели в лунном свете. Он сдержанно и как-то странно улыбнулся сестрам, словно он их не слишком хорошо знает.
— Клаус, мы так о тебе беспокоились, — сказала Вайолет, обнимая брата, когда тот подошел к ним. — Тебя так долго не было. Что с тобой случилось?
— Я не знаю, — ответил Клаус очень тихо, и сестрам пришлось податься вперед, чтобы его расслышать. — Я не могу вспомнить.
— Ты видел Графа Олафа? — спросила Вайолет. — Доктор Оруэлл с ним заодно? Они что-нибудь тебе сделали?
— Не знаю. — Клаус покачал головой. — Я помню, что разбил очки, помню, как Чарльз привел меня в здание в форме глаза. Но больше ничего не помню. Я даже не помню, где я сейчас.
— Клаус, — твердым голосом сказала Вайолет, — ты в Полтривилле, на лесопилке «Счастливые Запахи». Этого ты просто не можешь не помнить.
Клаус не ответил. Он просто смотрел на сестер широко-широко раскрытыми глазами, словно они были аквариумом с золотыми рыбками или выставочными экспонатами.
— Клаус? — спросила Вайолет. — Я же сказала, ты 6 Полтривилле, на лесопилке «Счастливые Запахи».
Клаус по-прежнему не отвечал.
— Наверное, он очень устал, — обращаясь к Солнышку, сказала Вайолет. — Либу, — с сомнением в голосе проговорила Солнышко.
— Тебе надо лечь в постель, — сказала Вайолет. — Иди за мной. И наконец Клаус заговорил.
— Да, сэр, — тихо сказал он.
— Сэр? — повторила Вайолет. — Я не сэр, я твоя сестра!
Но Клаус снова замолк, и Вайолет сдалась. По-прежнему держа Солнышко на руках, она пошла к общежитию, Клаус, шаркая ногами, побрел за ней. Отблески луны сверкали на его очках, с каждым шагом он поднимал небольшие тучки пыли, но не говорил ни слова. Тихо, как мимы, Бодлеры вернулись в общежитие и на цыпочках направились к своим койкам. Однако, подойдя к ним, Клаус остановился и во все глаза уставился на сестер, словно забыл, как забираются на среднюю койку.
— Клаус, ложись, — ласково сказала
Вайолет.
— Да, сэр, — ответил Клаус и лег на нижнюю койку, по-прежнему глядя на сестер широко раскрытыми глазами. Вайолет села на край койки и сняла с Клауса ботинки, которые тот снять забыл, но он, казалось, даже не заметил этого.
— Мы все обсудим утром, — прошептала Вайолет. — А теперь, Клаус, постарайся немного поспать.
— Да, сэр, — отозвался Клаус и сразу закрыл глаза.
Через секунду он уже крепко спал. Вайолет и Солнышко смотрели, как подергиваются его губы. С самого раннего детства во сне у Клауса подергивались губы. Возвращение Клауса, конечно же, должно было принести облегчение, но никакого облегчения Бодлеры-сестры не чувствовали, совсем никакого. Они еще никогда не видели, чтобы их брат так странно себя вел. Весь остаток ночи Вайолет и Солнышко просидели на верхней койке, не сводя глаз со спящего Клауса. Но сколько они на него ни смотрели, им так и не удалось избавиться от чувства, что их брат не вернулся.
Глава седьмая
Если вам довелось пережить хоть одну неприятность, то вам, вероятно, говорили, что утром вам станет лучше. Это, разумеется, полнейший вздор, потому что неприятность остается неприятностью даже прекраснейшим утром. Например, если бы единственным подарком, который вы получили на день рождения, был крем для выведения бородавок, кто-нибудь наверняка посоветовал бы вам хорошенько выспаться и дождаться утра, но утром тюбик с кремом для выведения бородавок по-прежнему лежал бы рядом с нетронутым праздничным тортом и на душе у вас было бы так же скверно, как прошлым вечером. Однажды мой шофер сказал, что утром мне станет лучше, но когда я проснулся, оба мы по-прежнему находились на крошечном острове, окруженном крокодилами-людоедами, и, как вы, уверен, понимаете, мое самочувствие в связи с этим соседством отнюдь не улучшилось.
С бодлеровскими сиротами все было именно так. Как только Мастер Флакутоно загремел своими кастрюлями, Клаус открыл глаза и спросил, где он все-таки находится, отчего Вайолет и Солнышку лучше вовсе не стало.
— Клаус, что с тобой? — спросила Вайолет.
Клаус так внимательно посмотрел на Вайолет, словно когда-то, много лет назад, ее видел, но забыл ее имя.
— Не знаю, — ответил он. — Мне вообще трудно что-нибудь вспомнить. Что было вчера? — Как раз об этом мы и хотим спросить тебя, Клаус, — сказала Вайолет, но их грубый работодатель ее прервал.
— Поднимайтесь, ленивые лилипуты! — заорал Мастер Флакутоно, подойдя к койке Бодлеров и снова громыхнув кастрюлями. — На лесопилке «Счастливые Запахи» нет времени на долгие сборы! Немедленно выбирайтесь из кровати и марш на работу!
Глаза Клауса еще больше расширились, и он сел на койке. Через секунду, ни слова не сказав сестрам, он уже шел к двери общежития.
— Молодец! — сказал Мастер Флакутоно и еще раз громыхнул кастрюлями. — А теперь все остальные! На лесопилку!
Вайолет и Солнышко переглянулись и поспешили вслед за братом и другими рабочими, однако едва Вайолет сделала пару шагов, как что-то заставило ее остановиться. Рядом с койкой Бодлеров на полу остались ботинки Клауса, которые она сняла с него ночью. Клаус даже не надел их, прежде чем уйти. — Его ботинки! — сказала Вайолет, нагибаясь, чтобы их поднять. — Клаус, ты забыл надеть ботинки!
Она побежала за братом, но тот даже не оглянулся. Когда Вайолет оказалась у двери, Клаус уже шел босиком через двор.
С бодлеровскими сиротами все было именно так. Как только Мастер Флакутоно загремел своими кастрюлями, Клаус открыл глаза и спросил, где он все-таки находится, отчего Вайолет и Солнышку лучше вовсе не стало.
— Клаус, что с тобой? — спросила Вайолет.
Клаус так внимательно посмотрел на Вайолет, словно когда-то, много лет назад, ее видел, но забыл ее имя.
— Не знаю, — ответил он. — Мне вообще трудно что-нибудь вспомнить. Что было вчера? — Как раз об этом мы и хотим спросить тебя, Клаус, — сказала Вайолет, но их грубый работодатель ее прервал.
— Поднимайтесь, ленивые лилипуты! — заорал Мастер Флакутоно, подойдя к койке Бодлеров и снова громыхнув кастрюлями. — На лесопилке «Счастливые Запахи» нет времени на долгие сборы! Немедленно выбирайтесь из кровати и марш на работу!
Глаза Клауса еще больше расширились, и он сел на койке. Через секунду, ни слова не сказав сестрам, он уже шел к двери общежития.
— Молодец! — сказал Мастер Флакутоно и еще раз громыхнул кастрюлями. — А теперь все остальные! На лесопилку!
Вайолет и Солнышко переглянулись и поспешили вслед за братом и другими рабочими, однако едва Вайолет сделала пару шагов, как что-то заставило ее остановиться. Рядом с койкой Бодлеров на полу остались ботинки Клауса, которые она сняла с него ночью. Клаус даже не надел их, прежде чем уйти. — Его ботинки! — сказала Вайолет, нагибаясь, чтобы их поднять. — Клаус, ты забыл надеть ботинки!
Она побежала за братом, но тот даже не оглянулся. Когда Вайолет оказалась у двери, Клаус уже шел босиком через двор.