Софи Ханна. Домашняя готика

   Узнала я об этом вчера, когда укладывала ее спать в восемь тридцать – и, как обычно, выключила свет и закрыла дверь. При этом почувствовала обычное невыразимое облегчение (не думаю, что смогу объяснить кому-нибудь, как важно для меня закрывать эту дверь) и триумфально вскинула руки – я часто так делаю, когда Марк не видит. Руки мои летят вверх, прежде чем мозг успевает их остановить. Чувство такое, будто сбежала из тюрьмы – кошмар позади, и даже уверенность, что завтра он начнется снова, не может испортить мне радость. Когда Люси отправляется в постель, моя жизнь и мой дом снова мои, и я могу быть собой, я свободна и вправе делать все, что захочу, без оглядки, и все в моей жизни снова «о’кей».
   Так было до вчерашнего дня. Я закрыла дверь, вскинула руки, но не успела сделать и пары шагов на свободе, как раздался громкий вопль. Она? Я замерла. Но нет, это не кошка на улице, и не проезжающая машина, и не колокола в церкви через поле (какое блаженство, когда все происходит наоборот: слышишь слабое жалобное хныканье и уверена, что это ребенок, а потом – о, слава Бобу! – оказывается, что это просто сигнализация чьей-то машины, и, значит, опасность миновала). Но в этот раз звуки издавала моя дочь.
   У меня есть правило, которое я установила для себя именно на такой случай и придерживаюсь его, что бы ни случилось: как бы я себя ни чувствовала, как бы мне ни хотелось вызвериться на Люси, я делаю все ровно наоборот. Так что я спокойно вернулась в ее комнату, погладила по голове и спросила: «Что случилось, милая?» – хотя на самом деле мне хотелось выхватить ее из кроватки и трясти, пока у нее зубы не вывалятся. Я надеялась, что несколько ласковых слов вернут «статус кво».
   Бывают родители столь строгие и внушающие такой ужас, что их дети стараются не раздражать их. Я их не выношу и одновременно завидую им. Дети этих жестоких злодеев-людоедов ходят на цыпочках и лишний раз глаза родителям не мозолят. А моя дочь меня ни на грош не боится. Вот чего она сегодня раскричалась, ведь все с ней в порядке: выкупана, накормлена, поцелована, обнята и только что прослушала три сказки на ночь.
   Мне необходимо, чтобы вечером ее не было рядом. Вечером! Можно подумать, я имею в виду время с шести до полуночи. Но нет, мне нужны жалкие два с половиной часа с восьми тридцати до одиннадцати. Я настолько устаю днем, что физически не в состоянии ложиться позже. Ношусь как белка в колесе, с приклеенной к лицу фальшивой улыбкой, говорю то, чего говорить не хочется, никогда не успеваю поесть, прихожу в восторг от «шедевров», которым самое место в мусорном баке. Таков мой самый обычный день. Вот почему время с половины девятого до одиннадцати неприкосновенно, а то я рехнусь.
   Когда Люси сообщила, что боится монстра, который придет за ней в темноте, я объяснила, насколько могла терпеливо и добро, что монстров не существует. Поцеловала ее, закрыла дверь и замерла на лестничной площадке. Снова раздались крики. Я просто слушала – минут десять или около того. Отчасти я делала это ради Люси – понимала, что существует опасность (никогда нельзя недооценивать опасность, а то может случиться что-нибудь ужасное), что я разобью ее голову об стену, настолько я была зла за то, что она отняла у меня целых десять минут. Я не могу уделить ей больше времени, чем уже уделила, ни секунды больше. Плевать, что нельзя так говорить, – это правда. Важно говорить правду, не так ли? Пускай только самой себе.
   Удостоверившись, что контролирую свою ярость, я вошла в комнату и снова уверила ее, что монстров не существует. Но, сказала я – понимающая и разумная мамочка, – ночник я оставлю включенным. Я закрыла дверь и на этот раз спустилась до середины лестницы, прежде чем она опять заорала. Я вернулась, поинтересовалась, что на этот раз не так. «Темно!» – был мне ответ. Люси потребовала еще и дверь оставить открытой.
   – Люси, – сказала я самым уверенным-но-добрым голосом, на какой была способна. – Спать нужно с закрытой дверью. Ты всегда спала с закрытой дверью. Если хочешь, я открою шторы, чтобы немного света попадало с улицы.
   – На улице темно! – завопила она.
   К этому моменту она уже билась в истерике. Лицо покраснело, все слезах и соплях. Ладони у меня так и чесались, пришлось стиснуть кулаки, чтобы не ударить ее.
   – Скоро твои глаза привыкнут, и небо не будет казаться таким уж черным.
   Как объяснишь ребенку, что небо ночью не черное, а серое? Марк у нас в семье за умного, слушают только его. (Откуда мамочке знать о чем-нибудь важном? Мамочка ведь не производит ничего полезного для общества. Вот что думает папочка.)
   – Я хочу, чтобы дверь была открыта! – завыла Люси. – Открыта! Открыта!
   – Прости, дорогая, – сказала я. – Понимаю, ты напугана, но в этом нет никакой необходимости. Спокойной ночи. Увидимся утром.
   Я наполовину раздвинула шторы, вышла из комнаты и закрыла дверь.
   Вопли усилились. Беспричинные вопли, ведь в комнате уже вовсе не было темно. Я сидела на лестнице, и ярость разрывала меня. Я не могла утешать Люси дальше, потому что не воспринимала ее как напуганного ребенка – крики были оружием. Я была жертвой, а она – моей мучительницей. Она могла испоганить мой вечер, и она это знала. Она может испоганить всю мою жизнь, если захочет, в то время как я ее – не могу, потому что, во-первых, Марк меня остановит, а во-вторых, я люблю ее. Я не хочу быть ужасной матерью, я не брошу ее и не стану бить, так что я в ловушке: она может заставить меня страдать столько, сколько ей захочется, а я не могу ответить тем же. У меня нет власти – вот что бесит меня сильней всего.
   Люси и не думала умолкать. Можно было решить, будто ее заживо сжигают прямо в постели. Через какое-то время она выбралась из кровати и попробовала открыть дверь. Но я вцепилась в ручку снаружи. Тогда она запаниковала. Люси привыкла, что все двери всегда открываются. Я все еще не чувствовала ничего, кроме ярости, хотя и знала: надо просто подождать. Так что сидела под дверью, пока Люси не охрипла, пока она не начала умолять меня вернуться и не оставлять ее одну – и пока я не начала жалеть ее сильней, чем жалела себя. Когда я вошла, она лежала на полу. Вцепившись в мои ноги, она принялась причитать: «Спасибо, мамочка, спасибо, ох, спасибо!»
   Я подняла ее, посадила себе на колени. Капельки пота покрывали маленький лобик. Я успокоила ее, обняла, гладила по голове. Стоит ей дойти до полного отчаяния, как я снова становлюсь доброй. Но никак не раньше. Раньше я просто не в силах симпатизировать этому сытому и залюбленному ребенку, который жалуется и вопит, несмотря на то что у него есть все: дом, дорогая школа, одежда, любые игрушки, книжки и диски с кино, друзья, каникулы за границей.
   Пережив крайнюю степень отчаяния и получив наконец материнское прощение, Люси становится такой нежной и благодарной. Настоящий «момент истины». Вот тогда мне легко почувствовать то, что должна чувствовать мать. Хотела бы я научиться пробуждать в себе материнский инстинкт в любой момент. Однажды Люси стало плохо, прежде чем я заставила себя успокоить ее, и я поклялась никогда так далеко не заходить.
   Я похлопывала ее по спине, и вскоре она заснула у меня на коленях. Я уложила дочь в постель, укрыла стеганым одеялом. Потом вышла из комнаты и закрыла дверь. Я победила, хотя это и заняло немало времени.
   Марку я ничего не рассказала в полной уверенности, что и Люси промолчит, но она проболталась. «Папочка, – сообщила она утром за завтраком, – я боюсь монстров, а мамочка не разрешила мне оставить дверь открытой вчера вечером, и мне было страшно». Губы у нее задрожали. Она устремила на меня полный негодования взгляд, и я поняла, что мой мучитель, этот пыточных дел мастер – всего лишь ребенок, наивная маленькая девочка. Она боится меня не так сильно, как мне иногда кажется, и не так сильно, как я сама себя боюсь, и не так сильно, как следовало бы ей бояться меня. Это не ее ошибка – ей всего пять лет.
   Папочка принял сторону любимой дочурки, само собой, и теперь у нас новая система: дверь открыта, тщательно подобранный ночник на месте (не слишком яркий, но вполне достаточно). Я не могла возражать, не открыв собственной иррациональности. «Нам же все равно, открыта дверь в ее комнату или закрыта, – сказал Марк, когда я пыталась убедить его. – Какая разница?»
   Я ничего не ответила. Разница есть; мне нужно, чтобы эта чертова дверь была закрыта. Вечером, вместо того чтобы чувствовать, что я наконец свободна, я передвигалась по дому на цыпочках и повсюду слышала ее дыхание, посапывание, шорох одеяла. Я чувствовала ее присутствие каждой частичкой своего тела, чувствовала, как она вторгается на территорию, которая по праву принадлежит только мне.
   Хотя не так все плохо. Всякий раз, как я пытаюсь пожаловаться, моя убийственно жизнерадостная мамочка заявляет, что мне повезло больше, чем многим женщинам, – Люси ведь в основном ведет себя хорошо, и мне помогает Мишель, а потому все прекрасно. Тогда почему я просыпаюсь каждую субботу с чувством, будто меня будут душить сорок восемь часов подряд, без всякой уверенности, что я доживу до понедельника?
   Сегодня говорила с Корди по телефону, и она сказала, что ее Уна тоже озабочена монстрами. Корди винит детей из класса Люси и Уны, детей «с той стороны улицы» (ее слова, не мои).
   – Готова держать пари, родители забивают им голову чушью про фей и дьяволов, и наши дети этим заразились, – сердито сказала Корди. – Ты платишь бешеные деньги, чтобы отправить дочь в частную школу, где, надеешься, она не будет общаться со всякой белой рванью, но потом оказывается, что она таки общается, потому что у некоторой рвани много денег.
   – Благодаря соляриям и совершенной технологии эпиляции зоны бикини, – горько добавила она.
   Я не очень поняла, что она имела в виду.
   Что еще? Ах да, человек по имени Уильям Маркс, похоже, собирается разрушить мою жизнь. Пока он этого не сделал, но, должна признать, особых надежд я не питаю. Поживем – увидим.

7.08.07

   Детектива Саймона Уотерхауса потрясло, что все, как обычно, было неправильно. В последнее время это чувство становилось все пронзительнее. Дорожка была неправильной, и дом неправильным – даже его название было неправильным, – и сад, и работа Марка Бретерика, и тот факт, что Саймон здесь, с Сэмом Комботекрой, в его тихой, благоухающей освежителем воздуха машине.
   Саймона и прежде многое раздражало, но в последнее время его бесило буквально все: окружение, друзья, коллеги, семья. Теперь его зачастую переполняло не раздражение, но отвращение. Когда он увидел трупы Джеральдин и Люси Бретерик, рот его наполнился непереваренными остатками последней трапезы, но все же он воспринял их смерть вовсе не так, как отнесся бы к ней раньше. Занимаясь этим ужасным делом, он удивлялся собственной бесчувственности.
   – Саймон? Ты в порядке?
   Машина переваливалась по глубоким рытвинам на дорожке, ведущей к особняку Корн-Милл-хаус. Комботекра был новым начальником Саймона, так что игнорировать его не представлялось возможным, да и послать было нельзя. Желание послать тоже было неправильным, поскольку Комботекра – честный и достойный малый.
   Он перевелся из полицейского департамента Западного Йоркшира год назад, когда Чарли ушла из отдела убийств. Она, впрочем, продолжала работать в том же здании, так что Саймону приходилось встречаться с ней и выслушивать ее неестественно-вежливые приветствия и вопросы о самочувствии. Сам он предпочел бы никогда с ней больше не встречаться, если все не может быть по-прежнему.
   Новая работа Чарли – полный идиотизм. Она и сама должна понимать это, считал Саймон. Теперь она возглавляла команду, совместно с социальными службами трудившуюся над созданием позитивной обстановки для местной швали, дабы той расхотелось нарушать закон. Саймон читал о ее деятельности в полицейском новостном листке: Чарли с подчиненными покупала чайники и микроволновки всяким подонкам, а также ломала голову, какую бы работу, расширяющую кругозор, предложить кокаиновым дилерам. Слова суперинтенданта Бэрроу о заботливой полиции цитировали в местной газете, и Чарли – с ее новой, фальшивой, фотогеничной улыбкой – была у них за главную, следила, чтобы всяким говнюкам подтирали задницы мягчайшей туалетной бумагой, будто говнюки от этого станут лучше. Бред. Она должна работать с Саймоном. Все должно было оставаться как раньше. А не как сейчас.
   Саймон ненавидел, когда Комботекра называл его по имени. Все остальные звали его Уотерхаус: и Селлерс, и Гиббс, и даже инспектор Пруст. Только Чарли звала его Саймоном.
   – Если что-то не так, лучше об этом сказать, – предпринял новую попытку Комботекра.
   Они подъехали к развилке. Вправо дорога уводила к группке серых, явно не жилых зданий – Спиллинг-Велветс, там было заасфальтировано и все выглядело ухоженным. Дорога, уходившая влево, была вся в рытвинах. Дважды по дороге в Корн-Милл-хаус Саймон встречал машину, и оба раза ему приходилось пятиться задним ходом до Роундесли-роуд. Все равно что кататься спиной вперед по американским горкам из необработанного камня.
   Саймона бесила ситуация с Чарли. Без нее он чувствовал себя чужаком, отделенным от других людей.
   Чарли была единственным человеком, сумевшим приблизиться к нему, и он не понимал, почему потерял ее. Она покинула отдел из-за него – в этом Саймон не сомневался, но понятия не имел, что сделал не так. Срань господня, он рисковал своей карьерой, чтобы защитить ее, что ей не понравилось-то?
   Но все это никоим образом не касалось Комботекры. Усилием воли Саймон заставил себя сосредоточиться на работе. Там тоже пакости хватало. Он не верил, что Джеральдин Бретерик убила свою дочь и покончила с собой, и его неприятно удивило, что большая часть команды вроде бы склонялась к этой версии. Но он и раньше ошибался, порой сильно, – а психология и сама жизнь Бретериков были ему совершенно чужды.
   Марк Бретерик и Джеральдин жили в конце длинной и практически непроезжей дороги. Саймон никогда не поселился бы там, куда так сложно добираться. И ему было бы стыдно жить в доме с названием, а не с номером. Он чувствовал бы, что притворяется аристократом. Его собственный дом – аккуратный квадратный коттедж с двумя комнатами на каждом этаже – стоял в ряду таких же аккуратных квадратных коттеджей, напротив еще одного такого же ряда на другой стороне улицы.
   Вместо сада – маленький квадратный газон, окруженный узкой дорожкой, с маленькой бетонной площадкой, тоже квадратной.
   Сад Бретериков наводил на него ужас. Там всего слишком много. И такой огромный, что из одного окна целиком взглядом не охватишь. Крутые террасы, заросшие деревьями, кустами и травой, окружали дом со всех сторон. Многие деревья стояли в цвету, но выглядели искусственными, поникшими и безразличными, терялись в море всклокоченной зелени. Что-то зеленое и цепкое покрывало стены, окна на нижнем этаже заросли, граница между домом и садом была размыта.
   Террасы сбегали вниз к большой квадратной лужайке, единственному аккуратному участку. Еще ниже располагался заброшенный сад, в который, казалось, годами никто не заходил, а за ним – ручей и заросший выгул. Сбоку от дома находилась двойная теплица, заполненная чем-то, на взгляд Саймона, напоминающим волосатые зеленые конечности, и корытами с грязной водой. Ветки прижималась к стеклу, точно змеи, рвущиеся на волю. На широкой дорожке по другую сторону дома стояли два каменных здания, которые, похоже, никак не использовались. Каждое вполне могло бы вместить семью из трех человек. В пристройке одного из зданий обнаружился пыльный, давно не работающий туалет с треснувшим черным унитазом. Вторая постройка, как выяснилось, раньше служила угольным складом. Саймон не понимал, как люди могут терпеть на своей земле два бессмысленных дома. Чрезмерность, расточительность и заброшенность – все это вызывало у него отвращение.
   Каменная лестница между двумя пристройками вела в гараж, куда также можно было попасть с Касл-парк-лейн. Если подняться по лестнице и посмотреть вниз, создавалось впечатление, будто Корн-Милл-хаус упал с дороги и приземлился прямо на подстилку из дикой зелени. Крышу дома покрывала черная черепица, но сам он был серым. Не равномерно серым, как шкафы с документами в полицейском управлении, а размытого, воздушно-серого оттенка, как подернутое туманом небо. При определенном освещении цвет казался скорее болезненно-бежевым. Из-за этого дом выглядел призрачно. Все окна располагались на разной высоте, все странной формы. Огромные гостиная и прихожая были обшиты темным деревом и оттого производили мрачное впечатление.
   Оконные рамы отсутствовали, стекла были вставлены прямо в каменные стены, и это сбивало с толку: казалось, что дом похож на тюрьму. Но Саймон понимал, что попал сюда не в лучшее время: приехал по вызову, зная, что увидит здесь мертвых мать и дочь. Наверное, не стоило обвинять в этом дом.
   Марк Бретерик был директором компании под названием «Спиллингское Магнитное Охлаждение», которая производила оборудование для исследований в области физики низких температур. Саймон понятия не имел, что это означает. Когда на первом брифинге Сэм освещал детали дела, Саймон представил себе кучку ученых, стучащих зубами от холода в своих белых халатах. Марк с нуля создал компанию, теперь на него работало семь человек. И не надо было слушать приказы тех, кому платят больше, чем тебе. «Я что, завидую Бретерику? – спросил себя Саймон. – Если да, с головой у меня гораздо хуже, чем кажется на первый взгляд».
   – Думаешь, он это сделал? – спросил Сэм Комботекра, паркуясь на бетонном дворе перед особняком.
   Места здесь хватило бы для двух десятков машин. Саймон ненавидел людей, которые старались произвести впечатление. Относился ли к ним Марк Бретерик или к нему правда приезжает столько народу? Считает ли он, что заслуживает большего, чем обычный человек? Чем, к примеру, Саймон?
   – Нет, – ответил он. – Мы знаем, что он этого не делал.
   – Точно. – В голосе Комботекры звучало облегчение. – Мы его проверяли под микроскопом, изучили его передвижения, состояние финансов – он не искал профессионалов для этого дела. А если и нашел, то не заплатил им. Если ничего нового не выяснится, он чист.
   – Не выяснится.
   «Человек по имени Уильям Маркс, похоже, собирается разрушить мою жизнь». Вот что записала Джеральдин Бретерик в своем дневнике. Вернее, напечатала. Дневник нашли на жестком диске ноутбука, который стоял на антикварном столике в углу гостиной. У Марка имелся свой компьютер, в кабинете наверху. Прежде чем уволиться со службы, чтобы ухаживать за Люси, Джеральдин работала в компании, занимающейся разработкой различных программ, так что в компьютерах она явно разбиралась, но даже если и так… кто ведет дневник в компьютере?
   Комботекра пристально смотрел на него, явно ожидая продолжения, так что Саймону пришлось добавить:
   – Уильям Маркс их убил. Кто бы он ни был.
   Комботекра покачал головой:
   – Колин и Крис проверили и ничего не нашли.
   Саймон отвернулся, чтобы скрыть раздражение. Первый раз, когда Комботекра назвал Селлерса и Гиббса «Колин и Крис», Саймон не сразу понял, о ком он говорит.
   – Пока мы не нашли Уильяма Маркса, который был знаком с Джеральдин Бретерик.
   – Он не был с ней знаком, – нетерпеливо прервал Саймон. – И она его не знала. Иначе бы она не написала «человек по имени Уильям Маркс», она бы написала просто «Уильям Маркс» или «Уильям».
   – Откуда такая уверенность?
   – Вспомни остальных, кого она упоминает. Люси, Марк, Корди. Не «женщина по имени Корделия О’Хара».
   Вчера Саймон провел два часа за разговором с миссис О’Хара, настоявшей, чтобы он называл ее Корди. Она была твердо уверена, что Джеральдин Бретерик никого не убивала. Саймон посоветовал ей поговорить с Комботекрой. Он сомневался, что сумеет объяснить сержанту, насколько Корди уверена в неспособности Джеральдин совершить убийство или самоубийство.
   Но либо миссис О’Хара не удосужилась найти Комботекру и поделиться с ним своим видением ситуации, либо ей не удалось поколебать его уверенность в том, что Джеральдин в ответе за обе смерти. Саймон давно заметил, что вежливость и мягкие манеры Комботекры прячут упорство, которое было бы совсем не таким эффективным, играй он в открытую.
   – Мишель Гринвуд знала Джеральдин не так хорошо. – Комботекра говорил извиняющимся тоном. – Она время от времени сидела с ребенком, с Люси, и все. Да, дочь и мужа Джеральдин называет в дневнике по именам, но как насчет «моя убийственно жизнерадостная мамочка»?
   – Есть существенная разница между ироничной характеристикой члена семьи и «человеком по имени Уильям Маркс», и не говори мне, что ты ее не видишь. Ты бы назвал Снеговика «человеком по имени Джайлс Пруст»? В дневнике, не предназначенном для чужих глаз?
   Впрочем, Саймон никогда не слышал, чтобы Комботекра называл инспектора Пруста «Снеговиком». В то время как Саймон, Селлерс и Гиббс порой забывали, что у их шефа есть какое-то иное имя.
   Комботекра ободряюще кивнул:
   – Хорошо. Верно замечено. Ну и к чему это нас приводит? Предположим, что Джеральдин не знала Уильяма Маркса, но знала о нем.
   – Думаю, так.
   – Ну и каким образом человек, которого она даже не знала, с которым никогда не встречалась, мог разрушить ее жизнь?
   Саймона бесила сама постановка вопроса.
   – Я еврей, гей и коммунист в инвалидном кресле и живу в Германии в тридцатые годы, – устало ответил он. – Я лично не знаком с Адольфом Гитлером и никогда с ним не встречался…
   – Ладно, – согласился Комботекра. – То есть она узнала нечто такое об этом Уильяме Марксе, из-за чего решила, что он может разрушить ее жизнь. Но мы не можем его найти, – мы не можем найти ни одного Уильяма Маркса, хоть как-то связанного с Джеральдин Бретерик.
   – Это не значит, что он не существует, – проворчал Саймон.
   На крыльце их ждал Марк Бретерик. Пока они вылезали из автомобиля, Марк распахнул входную дверь. То же самое было вчера. Ждал ли он в холле, вглядываясь сквозь грязное освинцованное окно? – спрашивал себя Саймон. Или бродил по своему огромному дому, разыскивая жену и дочь? Марк был в голубой рубашке и вельветовых брюках, которые не менял с тех пор, как нашел тела Джеральдин и Люси. Под мышками темнели пятна в белом ореоле засохшего пота. Бретерик сделал было шаг навстречу, но тут же отступил, словно оценил расстояние и понял, что преодолеть его не хватит сил.
   – Она написала предсмертную записку. – Спокойный голос Комботекры следовал за Саймоном до самого дома. – И муж, и мать опознали ее почерк, и все наши проверки это подтвердили.
   Это тоже в привычках Комботекры – огорошить самым сильным аргументом, придержав его до момента, когда крыть тебе наверняка нечем.
   Саймон уже протягивал руку Бретерику, который, казалось, со вчерашнего дня похудел еще больше. Костлявые пальцы вцепились в ладонь Саймона железной хваткой, точно проверяя кости на прочность.
   – Детектив Уотерхаус. Сержант. Спасибо, что приехали.
   – Нет проблем, – сказал Саймон. – Как вы?
   – Никак. – Бретерик отступил, пропуская их внутрь. – Не всегда понимаю, что делаю. Если вообще что-нибудь делаю.
   Это был не тот сдавленный голос, к которому Саймон почти привык. Бретерик говорил свободней, он больше не выталкивал из себя каждое слово.
   – Вы уверены, что вам стоит здесь оставаться? Одному? – спросил Комботекра. Он никогда не сдавался.
   Бретерик не ответил. Он был тверд в своем желании вернуться домой, как только полиция закончит изучать место преступления, и отказывался от многочисленных попыток приставить к нему офицера-наблюдателя.
   – Скоро приедут мои родители и мать Джеральдин. Проходите в гостиную. Хотите чего-нибудь выпить? Я, кажется, нашел кухню. Такое случается, если проводить дома больше времени, чем полчаса утром и час вечером. К сожалению, пока мои жена и дочь были живы, я здесь практически не бывал.
   Саймон решил, что право ответа он предоставит Комботекре, и сержант уже начал произносить приличествующие случаю слова: «Это не ваша вина, Марк. Никто не может отвечать за самоубийство…»
   – Я отвечаю за то, что поверил в ваши истории, вместо того чтобы подумать самому.
   Марк Бретерик горько рассмеялся. Он остался стоять, а Саймон и Комботекра уселись по разным концам длинного дивана, который был бы очень к месту при дворе французского короля.
   – Самоубийство. Именно так. Вы уже все решили.
   – Расследование не завершится, пока мы не выясним все обстоятельства, – заявил Комботекра. – Но да, в данный момент мы рассматриваем смерть вашей жены как самоубийство.
   На одной из стен гостиной висело двадцать с лишним рисунков в рамах. Произведения Люси Бретерик. Саймон смотрел на улыбающиеся рожи, солнца, дома. Часто встречались держащиеся за руки фигуры, иногда по три за раз. Над некоторыми в воздухе плыли слова. «Мама, папа, я». Если эти картинки хоть что-нибудь значат, Люси была нормальным, счастливым ребенком из нормальной, счастливой семьи. Как там сказала Корди О’Xара? Джеральдин была не просто довольна жизнью, она лучилась счастьем. И она вовсе не была наивной дурочкой. Она реалистически и приземленно относилась к жизни – ее трудно было увидеть раздраженной. И Марк – она могла по-разному о нем отзываться, но ей нравилась такая жизнь, даже глупые повседневные мелочи делали ее счастливой: новые туфли, новая пена для ванной, что угодно. В этом отношении она была как ребенок. Джеральдин была из тех немногих людей, кто наслаждается каждой минутой каждого дня.