Страница:
Мы вошли в ущелье. Согласно карте, неподалеку от него была станция Дауэнлей. Мы держали курс туда. На перроне стоял человек. Я бросил записку, в которой говорилось, что два французских летчика бегут из Джибути к де Голлю и просят дать дымовой сигнал на посадку. Записка была в коробочке с лентой, чтоб я мог следить, достигла ли она цели. Но я ничего не увидел и попросил Лабата развернуться. Теперь я увидел, что человек поднял нашу записку. Мы развернулись в поисках запасной посадочной площадки (их метят мелом), но ничего не заметили. Я стал убеждать Лабата:
- Мне говорили железнодорожники, что поле налево, оно желтое, песчаное, а тут все черное.
Пьер послушался, вернулся к полотну, и мы увидели желтое авиаполе. Мы бросили дымовую шашку, она показала нам направление ветра, и Лабат благополучно посадил самолет, как говорят у летчиков, "на три точки". В это время к нам подъехал американский грузовик, из него вышли четверо южноафриканцев и дали нам понять, что мы задержаны. Они повезли нас на свой КП. Стали кормить. Мы набросились на еду (мясо, яйца, кофе, молоко, шоколад). Вдруг - шум мотоцикла. В дверь входит старший лейтенант во французской военной форме. Лабат бросается ему в объятья. Он и меня дружески обнимает. Это Робер Мюллер, он-то и был на перроне и поднял нашу записку.
- Я должен был радировать, что вы - голлисты и чтобы в вас не стреляли, но рация оказалась испорченной. Поэтому я здесь, хотел радировать отсюда.
Перемирие застало его на колониальной границе, где он нес службу. Под его началом было сто двадцать человек. После призыва генерала де Голля он провел собрание в своей части и предложил всем вступить в ряды Свободных Сил Франции. За ним ушли четырнадцать человек, взяв с собой оружие и рацию. Он хорошо знал английский язык и, перейдя на территорию англичан, получил назначение в пограничные войска союзников.
После войны я долго искал Робера Мюллера, свидетеля нашего побега. Но безуспешно. И вот, спустя сорок один год, в мае 1983 года, на конгрессе Ассоциации свободных французов в Лионе я совершенно случайно спросил у одного товарища из города Кань-сюр-Мер, не знает ли он Мюллера, и с радостью услышал: "Он принадлежит к моей секции".
Я сразу же позвонил ему. Наш диалог был, наверное, понятен только нам, потому что за обычными словами для нас воскресало то время, когда побег из французской армии давал право вновь считать себя сыном Франции.
Я спросил:
- Простите, вы - генерал Мюллер?
- Да, это я.
- Вспомните, прошу вас, что произошло 5 декабря 1942 года.
Долгое молчание, потом:
- Вы хотите сказать - в ноябре 1942-го?
Я понял, что он подумал сейчас о своем побеге.
- Нет, ноябрь сорок второго касается вас лично. Подтверждаю свой предыдущий вопрос: что произошло 5 декабря 1942 года?
Снова долгое молчание - и вдруг:
- А-а-а, вы говорите о двух французских авиамеханиках, которые на самолете "Потез-25" пересекли границу?
- Да, мой генерал. У телефона - майор Игорь Эйхенбаум, который вместе с Пьером Лабатом в этот день перелетел из Джибути на сторону голлистов и бросил на станции Дауэнлей записку, которую вы подобрали.
Он был изумлен и обрадован, что я жив спустя столько лет и что фронтовые пули не тронули меня. На другой день мы встретились, вспоминая и рассказывая друг другу о себе. Приведу текст свидетельства, которое он дал мне как очевидец:
"Я, нижеподписавшийся генерал-полковник в отставке Робер Мюллер... подтверждаю своей честью все нижеизложенное:
Служа в Свободных Сражающихся Силах Франции в Восточной Африке, в Эфиопии, я был начальником пограничного поста в Дауэнлей, когда утром 5 декабря 1942 года был поднят по тревоге, поводом к которой послужил звук самолета, который летел со стороны Французского Сомали. Это был "Потез-25" из Джибути, на борту которого находились двое военных. Они сбросили записку в утяжеленной коробочке, в которой сообщали, что бегут в ряды генерала де Голля и просят разрешить посадку. Я сел на мотоцикл, пытаясь направить их на запасное авиаполе в Айше. Когда я прибыл туда, они уже приземлились. Это были два техника авиации, унтер-офицеры, старшины Лабат и Эйхенбаум.
Их полет был сопряжен с огромным риском, так как ни тот, ни другой не умели пилотировать, решившись на побег воздушным путем..."
Вспомнили мы и то, как пригодились тогда наши рассказы о настроениях гарнизона в блокированном Джибути: английские войска готовили операцию по взятию порта, как тогда говорили - "по ликвидации нарыва-Джибути". Дело в том, что порт этот занимал важное стратегическое положение, являясь одновременно и крупным морским портом, и укрепленным аэропортом; вклиниваясь в английскую территорию, он был действительно подобен нарыву.
Мы сообщили, что, хотя официальная пропаганда и делает свое дело, настраивая принявших вишистскую присягу французов против французов-голлистов, все-таки не у всех поднимется рука на своих сограждан. А вот разжигание ненависти к англичанам происходит более успешно. Поэтому лучше всего, думали мы, если на передовой не будет непосредственно британцев.
Так же предубежденно реагировали бы французы из Джибути на зулусов, которые служили у англичан и олицетворялись у французских военнослужащих с ними же. К тому же во французских войсках служили сенегальцы и сомалийцы, среди которых тоже умело разжигали национальную неприязнь к зулусам.
Наши наблюдения были восприняты серьезно; а когда началась атака, на команду начальника разведки генштаба Антуана "Огонь по голлистам!" ответом было молчание: рядовые французы не повиновались командиру-вишисту. Рассказывают, что неизвестный унтер-офицер закричал: "Откройте проволочные заграждения!" Несколько людей повиновались ему, заграждение было перерезано, и голлисты вошли в город без потерь.
* * *
...Здесь, в Айше, на маленьком запасном авиаполе, затерянном в колониальной Африке, не было бланка документа, который мы должны были подписать, вступая в Свободные Сражающиеся Силы Франции. Поэтому мы подписали его в Лондоне. Текст гласил: "Я, нижеподписавшийся, вступаю в ряды ССФ на время всей войны плюс три месяца". Наш документ был датирован июнем 43-го года (дата прибытия в Лондон), но там же отмечено, что мы стали голлистами 5 декабря 1942-го.
Здесь, в Дауэнлее, я сразу же услышал о формирующейся французской авиачасти "Нормандия", которая должна была сражаться на советско-германском фронте. Я попросился туда. Но путь в Россию, как оказалось, лежал для меня через Англию.
Де Голль, услышав о побеге двух авиатехников, потребовал их в Лондон. Долгий морской путь через воды, контролируемые немецкими подводными лодками, бомбежки, опасности - и мы в Англии. Здесь уже формировались десантные части союзных войск: готовились к открытию второго фронта и высадке во Франции. Русские к тому времени выиграли переломное сражение второй мировой войны - Сталинградскую битву, одержали победу на Курской дуге и теперь неудержимо гнали гитлеровцев на запад.
Я уже чуть было не стал десантником, когда с русско-германского фронта, из эскадрильи "Нормандия", пришел запрос: нужен переводчик.
Я наотрез отказался сначала: моторист, оружейник, стрелок, я и слышать не хотел о работе переводчика. Я думал тогда, что это пассивная военная профессия, нечто вроде гида или попугая, а я не для того бежал от вишистов. Но я ошибся, как оказалось впоследствии: переводчик на линии фронта, на передовой - профессия далеко не мирная. Но тогда, не зная этого, я отчаянно спорил с майором Мирлессом, убеждавшим меня принять это назначение, и стоял на своем, как мул, отвергая все его доводы.
- Вы же знаете русский язык с детства, - убеждал он меня, представьте себе французских парней среди русских снегов, без знания языка, им трудно установить контакты с населением, таким не похожим на наше. Не говоря уже просто о контактах в небе: ведь "Нормандия" истребительная часть, она прикрывает в бою наземные войска и сопровождает русские бомбардировщики. И французские летчики должны слышать боевые приказы с земли на своем языке, а не на чужом, которого они не понимают. Непонимание приказа может стоить им жизни. Вы не имеете права отказываться.
- Но я должен летать и стрелять в бошей. Я - стрелок!
- В истребителе есть место только пилоту. Но не думайте, что переводчик на русско-германском фронте - это только интерпретатор чужих слов и приказов. Там слишком "жарко", и боевая работа найдется для всех.
Так и оказалось впоследствии.
На фронте меня ждали самые разнообразные поручения, в том числе радионаводка на передовой во время танкового прорыва русских войск в Восточной Пруссии. Я разыскивал пропавших без вести товарищей, летал в партизанские отряды, помогал новичкам осваивать незнакомую им советскую боевую технику и, по образному выражению моих товарищей, "был нянькой на все руки".
Но тогда, 18 сентября 1943 года, на тегеранском аэродроме, имея в руках билет до Москвы, я не представлял себе всего круга будущих обязанностей.
Вместе со мной летел Поль Пистрак, тоже с детства знавший русский язык и тоже до конца войны - бессменный переводчик полка.
* * *
Остановка в Астрахани. Первое, что мы видим, - огромный эвакогоспиталь, расположенный недалеко от кремлевской стены. Мы поражены количеством тяжелораненых. Некоторые забинтованы с ног до головы, многие на костылях, кто-то не в силах самостоятельно идти, опирается на плечи товарищей, кого-то несут на носилках. "Какие же тяжелые бои идут в Советском Союзе!" - вот мысль, которая приходит в голову каждому из нас. Это мой первый непосредственный контакт с "русской войной", и мне не забыть его по сей день. Во мне закипает злоба: скорее на фронт! С этого момента и все время потом я знаю: здесь, в России, идет беспощадная, не на жизнь, а на смерть, война с фашизмом. А ведь я видел войну в Сирии и в Англии. Но там она не всегда ощущалась, порой о ней удавалось забыть. А здесь она была с тобой каждую минуту.
19 сентября 1943 года. Сталинград... Нам дали возможность осмотреть город с высоты бреющего полета. Самолет описал несколько кругов над городом и над Волгой. Круги эти навсегда запечатлелись в моих глазах, потому что это были круги ада...
Сталинград был весь в развалинах. Разрушения в таком масштабе даже трудно себе представить. Балки, трубы - все перевернуто, искорежено, покрыто ржавчиной и гарью. Куски стен с оконными или дверными проемами, кучи щебня, обломки пушек, танков, гражданская утварь. Если не всматриваться, то видишь кругом только изуродованные балки. И камни, камни, камни. Как военный, я понимал, что это была за битва и чего стоила победа. Мы слышали и раньше, что русские стояли здесь насмерть. За ходом Сталинградской битвы следили все антифашисты. Теперь мы убедились собственными глазами, что значит по-русски "стоять насмерть".
...Самолет приземлился на южной окраине Сталинграда - фронтовом поле "Бекетовка". Нам было разрешено осмотреть город, вернее, ту его часть, где можно было хоть как-то ступать по земле. Вид сверху все-таки отличался от той картины, которая предстала перед глазами теперь: беспорядочное нагромождение осколков и обломков, оказывается, имело свой "порядок": все эти куски металла - алюминия, чугуна и стали - были сейчас, в военных условиях, на вес золота, их можно было переплавить и ковать новое оружие. Поэтому их собирали в кучи, развозили и складывали: алюминий с алюминием, сталь со сталью, чугун с чугуном.
Необычная экскурсия закончилась осмотром дома сержанта Павлова стены, как сито, были пробиты пулями.
Двадцать пять лет спустя я снова увижу этот дом. В составе делегации 303-й авиадивизии во главе с прославленным генералом Г. Н. Захаровым мы посетили Сталинград. Город был восстановлен, и ничто не напоминало ту груду развалин, которая предстала перед нами в сентябре сорок третьего. Но дом сержанта Павлова оставался таким же, каким был тогда. У входа стоял часовой, охраняя эти священные камни, потому что каждому хотелось взять на память реликвию.
Я попросил разрешения взять несколько кирпичей для выставок о Великой Отечественной войне, которые я, как ветеран "Нормандии - Неман" и Генеральный секретарь Ассоциации, устраиваю во многих городах Франции. С трудом, благодаря личной просьбе генерала, разрешение было получено.
А в 1971 году парижскую выставку "Нормандия - Неман" в Великой Отечественной войне" в составе советской делегации посетил сам легендарный сержант Павлов. Он никак не ожидал увидеть здесь куски "своего" дома и оставил такую взволнованную запись в книге отзывов: "Никогда не думал, что в Париже увижу кирпичи, которые защищал 58 дней!"
Но сейчас я еще ничего не знаю о предстоящих встречах после победы. Сейчас мы стоим на сталинградской земле, которая еще дымится, несмотря на то что прошло уже почти восемь месяцев после битвы. И если до сих пор дымится земля, то невольно спрашиваешь себя: а что же здесь было тогда, зимой сорок третьего?
В молчании, потрясенные, мы вернулись на авиаполе. Но мне после всего увиденного было необходимо побыть одному, я ощущал потребность двигаться и поэтому пошел куда глаза глядят... Впереди, до самого горизонта, не было видно ничего, кроме каркасов пушек, танков, груды обломков самолетов и бесконечных верениц автомашин всех типов и размеров: это свозили кучи металла.
Вдруг я услышал удары молота. На расстоянии примерно одного километра я заметил два силуэта. Подошел ближе и увидел старого кузнеца. Рядом был мальчик лет двенадцати. Старик огромным молотом с очень длинной рукояткой бил на взмах какой-то кусок металла. Это была броня немецкого танка. Кузнец стучал и стучал молотом, продолжая ломать на части изуродованный танк. Он наконец заметил меня, мы поздоровались, и, понимая, видимо, что происходит с каждым человеком, увидевшим руины города, по-своему ответил на мой безмолвный вопрос: "Город что... Восстановим... А вот жизней не вернешь..." На глазах у него показались слезы, и он, как бы ища им оправдание, добавил: "Я участвовал еще в первой битве... В обороне Царицына..."
Слов его мне никогда не забыть: жизней павших не вернешь.
* * *
Вечером самолет наш приземлился на Центральном московском аэродроме. Мы проводим несколько дней в ожидании приказа. А пока нас разместили в прекрасной, похожей на дворец гостинице "Савой" с неизменным медведем у входа. Москва поражает своими контрастами: город замаскирован от вражеских налетов, но даже это не может скрыть его красоту. Простота и величие Кремля, Красная площадь с ее Василием Блаженным, Лобным местом, Мининым и Пожарским - завораживают.
Гостеприимство москвичей беспредельно. Все служащие нашей гостиницы наперебой предлагают показать столицу, нам приносят билеты в Большой театр, в цирк, на концерты хора имени Пятницкого. Это - еще одна непостижимость русского характера: здесь, как нигде, любят театр и пользуются каждой возможностью, чтобы побывать в нем. В зрительном зале большинство - военные, многие - после ранений, выздоравливающие солдаты, которым скоро, вот-вот, снова на фронт. Я вспоминаю, как в Астрахани, первом увиденном мною советском городе, нам тоже предложили вечером пойти в театр, и мы с удивлением встретили там чуть не половину состава астраханского госпиталя: все, кто мало-мальски мог самостоятельно передвигаться, оказались в театре. Мест не хватало, зрители стоя смотрели пьесу Островского, и я никогда не видел такого горячего отклика зрительного зала на все происходящее на сцене.
Итак, на фронте гнали фашистов все дальше на запад, а в столице работали театры, да еще при полном аншлаге. И каждый вечер поднимался занавес в Большом театре - это вселяло в нас покой и уверенность... хотя и поражало.
12 октября получен приказ. В качестве офицеров связи и переводчиков, в звании младших лейтенантов, я и Пистрак получаем назначение в полк "Нормандия". Мы летим на фронт. В одном самолете с нами - генерал Пети, глава французской военной миссии, и летчик-истребитель Жюль Жуар, на счету которого уже пять сбитых фашистских самолетов. Он сбил их еще в 1940 году. Жуар - один из самых заслуженных французских летчиков. Он очень молод, очень красив и очень смел, потом, на фронте, он показывал чудеса храбрости.
Полевой аэродром возле Монастырщины, в восьмидесяти километрах западнее Смоленска. Первая встреча с летчиками "Нормандии", точнее, с теми пятнадцатью, которые остались в живых после Орловско-Курской битвы. Среди погибших - Литольф, Ларжо, Бернавон, де Тедеско, Кастэлэн, Вермей, Пресиози, Бальку и первый командир "Нормандии" Жан Тюлян, храбрейший ас Франции, виртуозный мастер высшего пилотажа. Побег Тюляна из петеновских войск к союзникам вдохновил многих других. Как и все, что делал этот командир, побег был рискованным, точно продуманным и стремительным.
...Утром 5 декабря 1940 года командир французской эскадрильи в Раяке Жан Тюлян вылетел в очередной тренировочный полет со своим ведомым Жоржем Амарже. Набрав заданную высоту (девять тысяч метров), Тюлян передал по радио: "Испортилась подача кислорода, пикирую, следуйте за мной".
Амарже выполняет приказ, но, выйдя в свою очередь из облака, не видит самолета ведущего. Покружил над морем, но следов аварии не обнаружил. На базе Тюляна также не было! А он бежал на территорию Палестины, в ряды Свободных Сил Франции. Этот побег Тюляна и еще несколько побегов других летчиков, которым тоже удалось бежать на боевых самолетах, позволили создать первую истребительную эскадрилью ССФ под названием "Эльзас", командиром которой стал Тюлян. Эскадрилья трижды переформировывалась, так как несла большие потери. Когда же была создана авиагруппа "Нормандия", Тюлян возглавил ее. Литольф стал заместителем командира. Он был непримиримым в своей ненависти к бошам, ему принадлежат знаменитые слова: "Ничего не отдано, если не отдано все".
Орловско-Курская битва вошла навеки в историю, и можно гордиться тем, что французские летчики принимали участие в этой невиданной по масштабам военной операции.
Вечером, в день нашего прибытия на фронт, состоялся прием в честь генерала Пети. Присутствовали советские летчики во главе с комдивом генералом Захаровым. Это - единственный случай за всю войну, когда дивизия могла "поблагодарить" немцев: поспешно отступая, они оставили свой продовольственный склад. Для военного времени прием получился "роскошным".
Но уже на следующий день я узнал, что такое обычная норма русского военного пайка и что такое военный быт на русском фронте. Такого я не видел ни в Африке, ни в Англии.
Мне хочется отдать дань уважения русскому солдату не только за его храбрость, но и за те неимоверные лишения и тот тяжелый военный труд, который он вынес на своих плечах. Я видел советских летчиков и техников, но видел и бойцов наземных войск: по три дня без горячей пищи, по пояс в ледяной воде, они тащили на себе пушки, когда лошади уже отказывались это делать.
Я многое видел и в русском тылу, видел, как женщины, старики и подростки при двадцатиградусных морозах работали на станках под открытым небом, выполняя фронтовые заказы. Это была действительно народная война и всенародный подвиг: вот почему русские выиграли войну.
Я приступил к выполнению своих обязанностей и сразу понял, что майор Мирлесс был прав: работа переводчика на фронте не имеет границ. Французские пилоты действительно терялись без родного языка. Правда, самые способные научились нескольким словам и выражениям, но этого было мало... Общительный характер французов и русское радушие всегда порождали самые теплые взаимоотношения, симпатию, дружбу. Перевод нужен был постоянно и притом двухсторонний: скажи это, передай то! А как по-русски вот это? А как по-французски?
Но особенно важным был военный перевод боевых заданий и разных инструкций французскому пилоту, которые давались по-русски. Их необходимо было передать быстро и абсолютно точно, так как малейшая ошибка в переводе могла стоить летчику жизни.
Для вновь прибывших были организованы семинары по изучению новой техники, которая даже тогда, во время войны, непрерывно совершенствовалась. Новички изучали незнакомые для них типы советских самолетов Як-1, Як-9, Як-3.
Я провел много дней и ночей над книгами и инструкциями по пилотажу, моторам, радио, электричеству, воздушным навигациям, вооружению, бортаппаратуре и т. д., так как до тех пор почти не знал этой терминологии по-русски. А терминами надо было владеть абсолютно точно, чтобы самому понять технические разъяснения, инструкции, задания и как можно яснее передать их.
При возвращении самолета с боевого вылета кто-нибудь из офицеров штаба полка или дивизии беседовал с пилотом: нужно было узнать, как шел бой, что летчик видел на земле - какие войска, какую технику и сколько. Здесь тоже необходим переводчик.
Каждый день я переводил сводки Совинформбюро, а также советы врачей, содержание медицинских рецептов, административные отчеты, а главное - надо было поддерживать постоянную устную связь. И - поспевать повсюду. Приходилось также сопровождать тяжелораненых или заболевших в главный медсанбат, иногда - до ближайшего города, а иногда до самой Москвы.
В случаях с тяжелоранеными я старался как можно обстоятельнее передать все нюансы самочувствия, и, понимая мои усилия, они успокаивались от уверенности, что врачу все перескажут точно. Я отдавался моей работе полностью, от души, и находился в распоряжении "своих" летчиков день и ночь.
Надо сказать еще об одном важном аспекте работы - личной переписке.
Франция была оккупирована, и писем из дому почти никто из нас не получал. Даже открытки из Красного Креста к нам не доходили. Пилоты в большинстве своем были молодые и холостые. Возникали привязанности. И когда кто-нибудь получал письмо от девушки, я должен был немедленно перевести его хотя бы устно, не теряя времени, адресату. Обычно я успевал на ходу перевести лишь самое главное. Но я знал, что такой перевод ограничивал душевную суть письма, и по просьбе летчиков, ночью, когда вся база спала, делал уже подробный, письменный перевод. Иногда меня "щадили" и разрешали переписывать по-французски не все письмо целиком, а только наиболее понравившиеся куски, чтобы иметь возможность их перечитывать. Ответы, в свою очередь, надо было переписать по-русски. К счастью для меня, такие письма случались не каждый день... Но подчас был наплыв, и мне приходилось туго. Я постоянно недосыпал, но думаю, что этот труд под названием "личная переписка" был почти так же нужен, как перевод приказов боевых заданий в воздухе или координат местонахождения противника.
Пригодилось мне на фронте и знание немецкого языка: иногда я ловил в эфире во время воздушных боев немецкую речь, приказы, которые получали гитлеровские летчики от своих командиров, их переговоры друг с другом это позволяло на ходу оценить изменения в обстановке боя и правильно сориентировать наших пилотов. Но одна фраза не нуждалась в переводе, каждый из нас понимал ее смысл: Achtung, achtung, die Freanzosen sind in der Luft!* У фашистов к нам был особый счет: в русском небе им оказывали сопротивление летчики из оккупированной и поруганной ими Франции, которую они официально объявили поверженной. Поэтому действовал специальный приказ фюрера: пленного французского летчика считать партизаном и немедленно расстреливать.
Наши французские истребители часто выполняли задания совместно с 18-м гвардейским полком под командованием Героя Советского Союза А. Е. Голубева, прикрывая советских бомбардировщиков. И тогда в эфире звучала смешанная русско-французская речь, понятная всем нам до сих пор: "Allo! Genja! Prikrivajet "Normandia"! Bombi! Priom! Franzouse, merci! Davai! Ami Franzouse - davai!**
_______________
* Внимание, внимание, французы в воздухе! (нем.)
** Алло, Женя! Прикрывает "Нормандия"! Бомби! Прием! Француз,
мерси! Давай! Друг-француз - давай! (Часть русских слов приведена в
транскрипции: так их произносили французские летчики во время общения
с советскими боевыми товарищами.)
Переводчики полка должны были уделять много внимания прибывавшим в Советский Союз новичкам из пополнения, объяснять им не только устройство фюзеляжей, мотора, вооружения, бортового оборудования новых для них типов советских самолетов, но и учить их бытовым условиям жизни в суровом русском климате, рассказывать о традициях дружбы, зародившейся в общих боях против общего врага.
Шестого ноября 1943 года эскадрилья "Нормандия" была отправлена на переформирование в Тулу. Туда прибыло большое пополнение - пятьдесят восемь летчиков-истребителей. 25 мая пополненная часть получила приказ приступить к боевым действиям на 3-м Белорусском фронте. Теперь это был уже полк "Нормандия", состоявший из четырех эскадрилий. В честь Франции и в знак веры в ее близкое освобождение эскадрильи получили имена четырех французских городов провинции Нормандия: "Руан", "Гавр", "Шербур", "Кан". Эти города были еще под пятой фашистов, но в русском небе на советских "яках" поднимались эскадрильи Франции - и несли на своих крыльях эти названия как символ того, что за эти города, за освобождение человечества от фашизма здесь, на советско-германском фронте, идет битва и победа уже близится.
- Мне говорили железнодорожники, что поле налево, оно желтое, песчаное, а тут все черное.
Пьер послушался, вернулся к полотну, и мы увидели желтое авиаполе. Мы бросили дымовую шашку, она показала нам направление ветра, и Лабат благополучно посадил самолет, как говорят у летчиков, "на три точки". В это время к нам подъехал американский грузовик, из него вышли четверо южноафриканцев и дали нам понять, что мы задержаны. Они повезли нас на свой КП. Стали кормить. Мы набросились на еду (мясо, яйца, кофе, молоко, шоколад). Вдруг - шум мотоцикла. В дверь входит старший лейтенант во французской военной форме. Лабат бросается ему в объятья. Он и меня дружески обнимает. Это Робер Мюллер, он-то и был на перроне и поднял нашу записку.
- Я должен был радировать, что вы - голлисты и чтобы в вас не стреляли, но рация оказалась испорченной. Поэтому я здесь, хотел радировать отсюда.
Перемирие застало его на колониальной границе, где он нес службу. Под его началом было сто двадцать человек. После призыва генерала де Голля он провел собрание в своей части и предложил всем вступить в ряды Свободных Сил Франции. За ним ушли четырнадцать человек, взяв с собой оружие и рацию. Он хорошо знал английский язык и, перейдя на территорию англичан, получил назначение в пограничные войска союзников.
После войны я долго искал Робера Мюллера, свидетеля нашего побега. Но безуспешно. И вот, спустя сорок один год, в мае 1983 года, на конгрессе Ассоциации свободных французов в Лионе я совершенно случайно спросил у одного товарища из города Кань-сюр-Мер, не знает ли он Мюллера, и с радостью услышал: "Он принадлежит к моей секции".
Я сразу же позвонил ему. Наш диалог был, наверное, понятен только нам, потому что за обычными словами для нас воскресало то время, когда побег из французской армии давал право вновь считать себя сыном Франции.
Я спросил:
- Простите, вы - генерал Мюллер?
- Да, это я.
- Вспомните, прошу вас, что произошло 5 декабря 1942 года.
Долгое молчание, потом:
- Вы хотите сказать - в ноябре 1942-го?
Я понял, что он подумал сейчас о своем побеге.
- Нет, ноябрь сорок второго касается вас лично. Подтверждаю свой предыдущий вопрос: что произошло 5 декабря 1942 года?
Снова долгое молчание - и вдруг:
- А-а-а, вы говорите о двух французских авиамеханиках, которые на самолете "Потез-25" пересекли границу?
- Да, мой генерал. У телефона - майор Игорь Эйхенбаум, который вместе с Пьером Лабатом в этот день перелетел из Джибути на сторону голлистов и бросил на станции Дауэнлей записку, которую вы подобрали.
Он был изумлен и обрадован, что я жив спустя столько лет и что фронтовые пули не тронули меня. На другой день мы встретились, вспоминая и рассказывая друг другу о себе. Приведу текст свидетельства, которое он дал мне как очевидец:
"Я, нижеподписавшийся генерал-полковник в отставке Робер Мюллер... подтверждаю своей честью все нижеизложенное:
Служа в Свободных Сражающихся Силах Франции в Восточной Африке, в Эфиопии, я был начальником пограничного поста в Дауэнлей, когда утром 5 декабря 1942 года был поднят по тревоге, поводом к которой послужил звук самолета, который летел со стороны Французского Сомали. Это был "Потез-25" из Джибути, на борту которого находились двое военных. Они сбросили записку в утяжеленной коробочке, в которой сообщали, что бегут в ряды генерала де Голля и просят разрешить посадку. Я сел на мотоцикл, пытаясь направить их на запасное авиаполе в Айше. Когда я прибыл туда, они уже приземлились. Это были два техника авиации, унтер-офицеры, старшины Лабат и Эйхенбаум.
Их полет был сопряжен с огромным риском, так как ни тот, ни другой не умели пилотировать, решившись на побег воздушным путем..."
Вспомнили мы и то, как пригодились тогда наши рассказы о настроениях гарнизона в блокированном Джибути: английские войска готовили операцию по взятию порта, как тогда говорили - "по ликвидации нарыва-Джибути". Дело в том, что порт этот занимал важное стратегическое положение, являясь одновременно и крупным морским портом, и укрепленным аэропортом; вклиниваясь в английскую территорию, он был действительно подобен нарыву.
Мы сообщили, что, хотя официальная пропаганда и делает свое дело, настраивая принявших вишистскую присягу французов против французов-голлистов, все-таки не у всех поднимется рука на своих сограждан. А вот разжигание ненависти к англичанам происходит более успешно. Поэтому лучше всего, думали мы, если на передовой не будет непосредственно британцев.
Так же предубежденно реагировали бы французы из Джибути на зулусов, которые служили у англичан и олицетворялись у французских военнослужащих с ними же. К тому же во французских войсках служили сенегальцы и сомалийцы, среди которых тоже умело разжигали национальную неприязнь к зулусам.
Наши наблюдения были восприняты серьезно; а когда началась атака, на команду начальника разведки генштаба Антуана "Огонь по голлистам!" ответом было молчание: рядовые французы не повиновались командиру-вишисту. Рассказывают, что неизвестный унтер-офицер закричал: "Откройте проволочные заграждения!" Несколько людей повиновались ему, заграждение было перерезано, и голлисты вошли в город без потерь.
* * *
...Здесь, в Айше, на маленьком запасном авиаполе, затерянном в колониальной Африке, не было бланка документа, который мы должны были подписать, вступая в Свободные Сражающиеся Силы Франции. Поэтому мы подписали его в Лондоне. Текст гласил: "Я, нижеподписавшийся, вступаю в ряды ССФ на время всей войны плюс три месяца". Наш документ был датирован июнем 43-го года (дата прибытия в Лондон), но там же отмечено, что мы стали голлистами 5 декабря 1942-го.
Здесь, в Дауэнлее, я сразу же услышал о формирующейся французской авиачасти "Нормандия", которая должна была сражаться на советско-германском фронте. Я попросился туда. Но путь в Россию, как оказалось, лежал для меня через Англию.
Де Голль, услышав о побеге двух авиатехников, потребовал их в Лондон. Долгий морской путь через воды, контролируемые немецкими подводными лодками, бомбежки, опасности - и мы в Англии. Здесь уже формировались десантные части союзных войск: готовились к открытию второго фронта и высадке во Франции. Русские к тому времени выиграли переломное сражение второй мировой войны - Сталинградскую битву, одержали победу на Курской дуге и теперь неудержимо гнали гитлеровцев на запад.
Я уже чуть было не стал десантником, когда с русско-германского фронта, из эскадрильи "Нормандия", пришел запрос: нужен переводчик.
Я наотрез отказался сначала: моторист, оружейник, стрелок, я и слышать не хотел о работе переводчика. Я думал тогда, что это пассивная военная профессия, нечто вроде гида или попугая, а я не для того бежал от вишистов. Но я ошибся, как оказалось впоследствии: переводчик на линии фронта, на передовой - профессия далеко не мирная. Но тогда, не зная этого, я отчаянно спорил с майором Мирлессом, убеждавшим меня принять это назначение, и стоял на своем, как мул, отвергая все его доводы.
- Вы же знаете русский язык с детства, - убеждал он меня, представьте себе французских парней среди русских снегов, без знания языка, им трудно установить контакты с населением, таким не похожим на наше. Не говоря уже просто о контактах в небе: ведь "Нормандия" истребительная часть, она прикрывает в бою наземные войска и сопровождает русские бомбардировщики. И французские летчики должны слышать боевые приказы с земли на своем языке, а не на чужом, которого они не понимают. Непонимание приказа может стоить им жизни. Вы не имеете права отказываться.
- Но я должен летать и стрелять в бошей. Я - стрелок!
- В истребителе есть место только пилоту. Но не думайте, что переводчик на русско-германском фронте - это только интерпретатор чужих слов и приказов. Там слишком "жарко", и боевая работа найдется для всех.
Так и оказалось впоследствии.
На фронте меня ждали самые разнообразные поручения, в том числе радионаводка на передовой во время танкового прорыва русских войск в Восточной Пруссии. Я разыскивал пропавших без вести товарищей, летал в партизанские отряды, помогал новичкам осваивать незнакомую им советскую боевую технику и, по образному выражению моих товарищей, "был нянькой на все руки".
Но тогда, 18 сентября 1943 года, на тегеранском аэродроме, имея в руках билет до Москвы, я не представлял себе всего круга будущих обязанностей.
Вместе со мной летел Поль Пистрак, тоже с детства знавший русский язык и тоже до конца войны - бессменный переводчик полка.
* * *
Остановка в Астрахани. Первое, что мы видим, - огромный эвакогоспиталь, расположенный недалеко от кремлевской стены. Мы поражены количеством тяжелораненых. Некоторые забинтованы с ног до головы, многие на костылях, кто-то не в силах самостоятельно идти, опирается на плечи товарищей, кого-то несут на носилках. "Какие же тяжелые бои идут в Советском Союзе!" - вот мысль, которая приходит в голову каждому из нас. Это мой первый непосредственный контакт с "русской войной", и мне не забыть его по сей день. Во мне закипает злоба: скорее на фронт! С этого момента и все время потом я знаю: здесь, в России, идет беспощадная, не на жизнь, а на смерть, война с фашизмом. А ведь я видел войну в Сирии и в Англии. Но там она не всегда ощущалась, порой о ней удавалось забыть. А здесь она была с тобой каждую минуту.
19 сентября 1943 года. Сталинград... Нам дали возможность осмотреть город с высоты бреющего полета. Самолет описал несколько кругов над городом и над Волгой. Круги эти навсегда запечатлелись в моих глазах, потому что это были круги ада...
Сталинград был весь в развалинах. Разрушения в таком масштабе даже трудно себе представить. Балки, трубы - все перевернуто, искорежено, покрыто ржавчиной и гарью. Куски стен с оконными или дверными проемами, кучи щебня, обломки пушек, танков, гражданская утварь. Если не всматриваться, то видишь кругом только изуродованные балки. И камни, камни, камни. Как военный, я понимал, что это была за битва и чего стоила победа. Мы слышали и раньше, что русские стояли здесь насмерть. За ходом Сталинградской битвы следили все антифашисты. Теперь мы убедились собственными глазами, что значит по-русски "стоять насмерть".
...Самолет приземлился на южной окраине Сталинграда - фронтовом поле "Бекетовка". Нам было разрешено осмотреть город, вернее, ту его часть, где можно было хоть как-то ступать по земле. Вид сверху все-таки отличался от той картины, которая предстала перед глазами теперь: беспорядочное нагромождение осколков и обломков, оказывается, имело свой "порядок": все эти куски металла - алюминия, чугуна и стали - были сейчас, в военных условиях, на вес золота, их можно было переплавить и ковать новое оружие. Поэтому их собирали в кучи, развозили и складывали: алюминий с алюминием, сталь со сталью, чугун с чугуном.
Необычная экскурсия закончилась осмотром дома сержанта Павлова стены, как сито, были пробиты пулями.
Двадцать пять лет спустя я снова увижу этот дом. В составе делегации 303-й авиадивизии во главе с прославленным генералом Г. Н. Захаровым мы посетили Сталинград. Город был восстановлен, и ничто не напоминало ту груду развалин, которая предстала перед нами в сентябре сорок третьего. Но дом сержанта Павлова оставался таким же, каким был тогда. У входа стоял часовой, охраняя эти священные камни, потому что каждому хотелось взять на память реликвию.
Я попросил разрешения взять несколько кирпичей для выставок о Великой Отечественной войне, которые я, как ветеран "Нормандии - Неман" и Генеральный секретарь Ассоциации, устраиваю во многих городах Франции. С трудом, благодаря личной просьбе генерала, разрешение было получено.
А в 1971 году парижскую выставку "Нормандия - Неман" в Великой Отечественной войне" в составе советской делегации посетил сам легендарный сержант Павлов. Он никак не ожидал увидеть здесь куски "своего" дома и оставил такую взволнованную запись в книге отзывов: "Никогда не думал, что в Париже увижу кирпичи, которые защищал 58 дней!"
Но сейчас я еще ничего не знаю о предстоящих встречах после победы. Сейчас мы стоим на сталинградской земле, которая еще дымится, несмотря на то что прошло уже почти восемь месяцев после битвы. И если до сих пор дымится земля, то невольно спрашиваешь себя: а что же здесь было тогда, зимой сорок третьего?
В молчании, потрясенные, мы вернулись на авиаполе. Но мне после всего увиденного было необходимо побыть одному, я ощущал потребность двигаться и поэтому пошел куда глаза глядят... Впереди, до самого горизонта, не было видно ничего, кроме каркасов пушек, танков, груды обломков самолетов и бесконечных верениц автомашин всех типов и размеров: это свозили кучи металла.
Вдруг я услышал удары молота. На расстоянии примерно одного километра я заметил два силуэта. Подошел ближе и увидел старого кузнеца. Рядом был мальчик лет двенадцати. Старик огромным молотом с очень длинной рукояткой бил на взмах какой-то кусок металла. Это была броня немецкого танка. Кузнец стучал и стучал молотом, продолжая ломать на части изуродованный танк. Он наконец заметил меня, мы поздоровались, и, понимая, видимо, что происходит с каждым человеком, увидевшим руины города, по-своему ответил на мой безмолвный вопрос: "Город что... Восстановим... А вот жизней не вернешь..." На глазах у него показались слезы, и он, как бы ища им оправдание, добавил: "Я участвовал еще в первой битве... В обороне Царицына..."
Слов его мне никогда не забыть: жизней павших не вернешь.
* * *
Вечером самолет наш приземлился на Центральном московском аэродроме. Мы проводим несколько дней в ожидании приказа. А пока нас разместили в прекрасной, похожей на дворец гостинице "Савой" с неизменным медведем у входа. Москва поражает своими контрастами: город замаскирован от вражеских налетов, но даже это не может скрыть его красоту. Простота и величие Кремля, Красная площадь с ее Василием Блаженным, Лобным местом, Мининым и Пожарским - завораживают.
Гостеприимство москвичей беспредельно. Все служащие нашей гостиницы наперебой предлагают показать столицу, нам приносят билеты в Большой театр, в цирк, на концерты хора имени Пятницкого. Это - еще одна непостижимость русского характера: здесь, как нигде, любят театр и пользуются каждой возможностью, чтобы побывать в нем. В зрительном зале большинство - военные, многие - после ранений, выздоравливающие солдаты, которым скоро, вот-вот, снова на фронт. Я вспоминаю, как в Астрахани, первом увиденном мною советском городе, нам тоже предложили вечером пойти в театр, и мы с удивлением встретили там чуть не половину состава астраханского госпиталя: все, кто мало-мальски мог самостоятельно передвигаться, оказались в театре. Мест не хватало, зрители стоя смотрели пьесу Островского, и я никогда не видел такого горячего отклика зрительного зала на все происходящее на сцене.
Итак, на фронте гнали фашистов все дальше на запад, а в столице работали театры, да еще при полном аншлаге. И каждый вечер поднимался занавес в Большом театре - это вселяло в нас покой и уверенность... хотя и поражало.
12 октября получен приказ. В качестве офицеров связи и переводчиков, в звании младших лейтенантов, я и Пистрак получаем назначение в полк "Нормандия". Мы летим на фронт. В одном самолете с нами - генерал Пети, глава французской военной миссии, и летчик-истребитель Жюль Жуар, на счету которого уже пять сбитых фашистских самолетов. Он сбил их еще в 1940 году. Жуар - один из самых заслуженных французских летчиков. Он очень молод, очень красив и очень смел, потом, на фронте, он показывал чудеса храбрости.
Полевой аэродром возле Монастырщины, в восьмидесяти километрах западнее Смоленска. Первая встреча с летчиками "Нормандии", точнее, с теми пятнадцатью, которые остались в живых после Орловско-Курской битвы. Среди погибших - Литольф, Ларжо, Бернавон, де Тедеско, Кастэлэн, Вермей, Пресиози, Бальку и первый командир "Нормандии" Жан Тюлян, храбрейший ас Франции, виртуозный мастер высшего пилотажа. Побег Тюляна из петеновских войск к союзникам вдохновил многих других. Как и все, что делал этот командир, побег был рискованным, точно продуманным и стремительным.
...Утром 5 декабря 1940 года командир французской эскадрильи в Раяке Жан Тюлян вылетел в очередной тренировочный полет со своим ведомым Жоржем Амарже. Набрав заданную высоту (девять тысяч метров), Тюлян передал по радио: "Испортилась подача кислорода, пикирую, следуйте за мной".
Амарже выполняет приказ, но, выйдя в свою очередь из облака, не видит самолета ведущего. Покружил над морем, но следов аварии не обнаружил. На базе Тюляна также не было! А он бежал на территорию Палестины, в ряды Свободных Сил Франции. Этот побег Тюляна и еще несколько побегов других летчиков, которым тоже удалось бежать на боевых самолетах, позволили создать первую истребительную эскадрилью ССФ под названием "Эльзас", командиром которой стал Тюлян. Эскадрилья трижды переформировывалась, так как несла большие потери. Когда же была создана авиагруппа "Нормандия", Тюлян возглавил ее. Литольф стал заместителем командира. Он был непримиримым в своей ненависти к бошам, ему принадлежат знаменитые слова: "Ничего не отдано, если не отдано все".
Орловско-Курская битва вошла навеки в историю, и можно гордиться тем, что французские летчики принимали участие в этой невиданной по масштабам военной операции.
Вечером, в день нашего прибытия на фронт, состоялся прием в честь генерала Пети. Присутствовали советские летчики во главе с комдивом генералом Захаровым. Это - единственный случай за всю войну, когда дивизия могла "поблагодарить" немцев: поспешно отступая, они оставили свой продовольственный склад. Для военного времени прием получился "роскошным".
Но уже на следующий день я узнал, что такое обычная норма русского военного пайка и что такое военный быт на русском фронте. Такого я не видел ни в Африке, ни в Англии.
Мне хочется отдать дань уважения русскому солдату не только за его храбрость, но и за те неимоверные лишения и тот тяжелый военный труд, который он вынес на своих плечах. Я видел советских летчиков и техников, но видел и бойцов наземных войск: по три дня без горячей пищи, по пояс в ледяной воде, они тащили на себе пушки, когда лошади уже отказывались это делать.
Я многое видел и в русском тылу, видел, как женщины, старики и подростки при двадцатиградусных морозах работали на станках под открытым небом, выполняя фронтовые заказы. Это была действительно народная война и всенародный подвиг: вот почему русские выиграли войну.
Я приступил к выполнению своих обязанностей и сразу понял, что майор Мирлесс был прав: работа переводчика на фронте не имеет границ. Французские пилоты действительно терялись без родного языка. Правда, самые способные научились нескольким словам и выражениям, но этого было мало... Общительный характер французов и русское радушие всегда порождали самые теплые взаимоотношения, симпатию, дружбу. Перевод нужен был постоянно и притом двухсторонний: скажи это, передай то! А как по-русски вот это? А как по-французски?
Но особенно важным был военный перевод боевых заданий и разных инструкций французскому пилоту, которые давались по-русски. Их необходимо было передать быстро и абсолютно точно, так как малейшая ошибка в переводе могла стоить летчику жизни.
Для вновь прибывших были организованы семинары по изучению новой техники, которая даже тогда, во время войны, непрерывно совершенствовалась. Новички изучали незнакомые для них типы советских самолетов Як-1, Як-9, Як-3.
Я провел много дней и ночей над книгами и инструкциями по пилотажу, моторам, радио, электричеству, воздушным навигациям, вооружению, бортаппаратуре и т. д., так как до тех пор почти не знал этой терминологии по-русски. А терминами надо было владеть абсолютно точно, чтобы самому понять технические разъяснения, инструкции, задания и как можно яснее передать их.
При возвращении самолета с боевого вылета кто-нибудь из офицеров штаба полка или дивизии беседовал с пилотом: нужно было узнать, как шел бой, что летчик видел на земле - какие войска, какую технику и сколько. Здесь тоже необходим переводчик.
Каждый день я переводил сводки Совинформбюро, а также советы врачей, содержание медицинских рецептов, административные отчеты, а главное - надо было поддерживать постоянную устную связь. И - поспевать повсюду. Приходилось также сопровождать тяжелораненых или заболевших в главный медсанбат, иногда - до ближайшего города, а иногда до самой Москвы.
В случаях с тяжелоранеными я старался как можно обстоятельнее передать все нюансы самочувствия, и, понимая мои усилия, они успокаивались от уверенности, что врачу все перескажут точно. Я отдавался моей работе полностью, от души, и находился в распоряжении "своих" летчиков день и ночь.
Надо сказать еще об одном важном аспекте работы - личной переписке.
Франция была оккупирована, и писем из дому почти никто из нас не получал. Даже открытки из Красного Креста к нам не доходили. Пилоты в большинстве своем были молодые и холостые. Возникали привязанности. И когда кто-нибудь получал письмо от девушки, я должен был немедленно перевести его хотя бы устно, не теряя времени, адресату. Обычно я успевал на ходу перевести лишь самое главное. Но я знал, что такой перевод ограничивал душевную суть письма, и по просьбе летчиков, ночью, когда вся база спала, делал уже подробный, письменный перевод. Иногда меня "щадили" и разрешали переписывать по-французски не все письмо целиком, а только наиболее понравившиеся куски, чтобы иметь возможность их перечитывать. Ответы, в свою очередь, надо было переписать по-русски. К счастью для меня, такие письма случались не каждый день... Но подчас был наплыв, и мне приходилось туго. Я постоянно недосыпал, но думаю, что этот труд под названием "личная переписка" был почти так же нужен, как перевод приказов боевых заданий в воздухе или координат местонахождения противника.
Пригодилось мне на фронте и знание немецкого языка: иногда я ловил в эфире во время воздушных боев немецкую речь, приказы, которые получали гитлеровские летчики от своих командиров, их переговоры друг с другом это позволяло на ходу оценить изменения в обстановке боя и правильно сориентировать наших пилотов. Но одна фраза не нуждалась в переводе, каждый из нас понимал ее смысл: Achtung, achtung, die Freanzosen sind in der Luft!* У фашистов к нам был особый счет: в русском небе им оказывали сопротивление летчики из оккупированной и поруганной ими Франции, которую они официально объявили поверженной. Поэтому действовал специальный приказ фюрера: пленного французского летчика считать партизаном и немедленно расстреливать.
Наши французские истребители часто выполняли задания совместно с 18-м гвардейским полком под командованием Героя Советского Союза А. Е. Голубева, прикрывая советских бомбардировщиков. И тогда в эфире звучала смешанная русско-французская речь, понятная всем нам до сих пор: "Allo! Genja! Prikrivajet "Normandia"! Bombi! Priom! Franzouse, merci! Davai! Ami Franzouse - davai!**
_______________
* Внимание, внимание, французы в воздухе! (нем.)
** Алло, Женя! Прикрывает "Нормандия"! Бомби! Прием! Француз,
мерси! Давай! Друг-француз - давай! (Часть русских слов приведена в
транскрипции: так их произносили французские летчики во время общения
с советскими боевыми товарищами.)
Переводчики полка должны были уделять много внимания прибывавшим в Советский Союз новичкам из пополнения, объяснять им не только устройство фюзеляжей, мотора, вооружения, бортового оборудования новых для них типов советских самолетов, но и учить их бытовым условиям жизни в суровом русском климате, рассказывать о традициях дружбы, зародившейся в общих боях против общего врага.
Шестого ноября 1943 года эскадрилья "Нормандия" была отправлена на переформирование в Тулу. Туда прибыло большое пополнение - пятьдесят восемь летчиков-истребителей. 25 мая пополненная часть получила приказ приступить к боевым действиям на 3-м Белорусском фронте. Теперь это был уже полк "Нормандия", состоявший из четырех эскадрилий. В честь Франции и в знак веры в ее близкое освобождение эскадрильи получили имена четырех французских городов провинции Нормандия: "Руан", "Гавр", "Шербур", "Кан". Эти города были еще под пятой фашистов, но в русском небе на советских "яках" поднимались эскадрильи Франции - и несли на своих крыльях эти названия как символ того, что за эти города, за освобождение человечества от фашизма здесь, на советско-германском фронте, идет битва и победа уже близится.