- И за что только вы ополчились на бедных стражников! воскликнул Ходжа Hасреддин.- Право же, они не самые худшие и прожорливые среди жителей Бухары. Вы безропотно кормите самого эмира, всех его визирей и сановников, кормите две тысячи мулл и шесть тысяч дервишей,- почему же несчастные стражники должны голодать? И разве не знаете вы поговорки: там, где нашел себе пропитание один шакал, сейчас же заводится еще десяток? Я не понимаю вашего недовольства, о кузнец и красильщик!
- Тише! - сказал кузнец, оглядываясь. Красильщик смотрел на Ходжу Hасреддина с упреком:
- Ты опасный человек, путник, и слова твои не добродетельны. Hо эмир наш мудр и многомилостив...
Он не договорил, потому что завыли трубы, ударили барабаны, весь пестрый табор всколыхнулся, пришел в движение и тяжело открылись окованные медью ворота дворца.
- Эмир! Эмир! - понеслись крики, и народ со всех концов хлынул ко дворцу, чтобы взглянуть на своего повелителя.
Ходжа Hасреддин занял самое удобное место в первых рядах.
Сначала из ворот выбежали глашатаи:
- Дорогу эмиру! Дорогу светлейшему эмиру! Дорогу повелителю правоверных!
Следом за ними выскочила стража, колотя палками направо и налево, по головам и спинам любопытных, придвинувшихся слишком близко; в толпе образовался широкий проход, и вышли тогда музыканты с барабанами, флейтами, бубнами и карнаями; за ними следовала свита - в шелках и золоте, с кривыми саблями в бархатных ножнах, усыпанных драгоценными камнями; потом провели двух слонов с высокими султанами на головах; наконец, вынесли пышно разукрашенные носилки, в которых под тяжелым парчовым балдахином возлежал сам великий эмир.
Толпа зарокотала, загудела навстречу ему; словно ' бы ветер прошел по всей площади, и народ распростерся ниц, как этого требовал эмирский указ, повелевавший верноподданным смотреть на своего владыку, с подобострастием и обязательно снизу вверх. Перед | носилками бежали слуги, расстилая ковры на пути;
справа от носилок шел дворцовый мухобой с опахалом г из конских хвостов на плече, а слева степенно и важно 1 шагал эмирский кальянщик с турецким золотым каль- л яном в руках. Шествие замыкала стража в медных| шлемах, со щитами, копьями, самострелами и саблями | наголо; в самом хвосте везли две маленькие пушки. | Все это освещалось ярким полуденным солнцем,- оно'| зажгло драгоценные камни, горело на золотых и се-| ребряных украшениях, жарким блеском отражалось^ в медных щитах и шлемах, сияло на белой стали! обнаженных клинков... Hо в огромной, распростертой;
ниц толпе не было ни драгоценных камней, ни золота,] ни серебра, ни даже меди,- ничего, что могло бы,] радуя сердца, гореть и сиять под солнцем,- только;
лохмотья, нищета, голод; и когда пышная эмирская4 процессия двигалась через море грязного, темного, \ забитого и оборванного народа, похоже было, что тянут сквозь жалкое рубище тонкую и единственную^ золотую нить. ;
Высокий, устланный коврами помост, откуда надлежало эмиру излить на преданный ему народ свою милость, был уже оцеплен со всех сторон стражниками, а внизу на лобном месте хлопотали палачи, готовясь к исполнению эмирской воли: испытывали гибкость прутьев и крепость палок, вымачивали в тазах многохвостые сыромятные плети, ставили виселицы, точили топоры и укрепляли в земле заостренные колья. Распоряжался начальник дворцовой стражи Арсланбек, прославившийся свирепостью далеко за пределами Бухары; он был красен лицом, грузен телом и черен волосом, борода покрывала всю его грудь и опускалась на живот, голос его был подобен верблюжьему реву.
Он щедро раздавал зуботычины, пинки, но вдруг весь изогнулся и задрожал в подобострастии.
Hосилки, плавно колыхаясь, поднялись на помост, и эмир, откинув балдахин, явил народу свое лицо.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Он был не очень уж красив с виду, пресветлый эмир; лицо его, которое придворные поэты всегда сравнивали в своих стихах с полной серебристой луной, гораздо более напоминало перезрелую, вялую дыню. Когда эмир, поддерживаемый визирями, встал с носилок, чтобы пересесть на золоченый трон. Ходжа Hасреддин убедился, что и стан его, вопреки единодушному утверждению придворных поэтов, далеко не подобен стройному кипарису; туловище эмира было тучным и грузным, руки короткими, а ноги - столь кривыми, что даже халат не мог скрыть их уродства.
Визири заняли свои места с правой стороны, муллы и сановники - с левой, писцы со своими книгами и чернильницами разместились внизу, придворные поэты выстроились полукругом позади трона, глядя в затылок эмиру преданными глазами. Дворцовый мухобой взмахнул опахалом. Кальянщик сунул в рот своему господину золотой чубук. Толпа вокруг помоста затаила дыхание. Ходжа Hасреддин, приподнявшись в седле и вытянув шею, весь обратился в слух.
Эмир сонно кивнул головой. Стражники расступились, пропуская плешивого и бородатого, дождавшихся, наконец, своей очереди. Братья подползли на коленях к помосту, коснулись губами ковра, свисавшего до земли.
- Встаньте! - приказал великий визирь Бахтияр.
Братья встали, не осмеливаясь отряхнуть пыль со своих халатов. Их языки заплетались от страха, речь была непонятна и сбивчива. Hо Бахтияр был многоопытный визирь и понял все с полуслова.
- Где ваша коза? - нетерпеливо прервал он братьев.
Плешивый ответил ему:
- Она умерла, о высокорожденный визирь! Аллах взял нашу козу к себе. Hо кому же из нас должна теперь принадлежать ее шкура?
Бахтияр повернулся к эмиру:
- Каково будет твое решение, о мудрейший из повелителей?
Эмир протяжно зевнул и с видом полного безразличия закрыл глаза. Бахтияр почтительно склонил голову, отягощенную белой чалмой:
- Я прочел решение на твоем лице, о владыка!.. Слушайте,- обратился он к братьям; они опустились на колени, готовясь поблагодарить эмира за мудрость, справедливость и милосердие. Бахтияр объявил приговор; писцы заскрипели перьями, записывая его слова в толстые книги.- Повелитель правоверных и солнце вселенной, наш великий эмир, да пребудет над ним благословение аллаха, рассудить соизволил, что если козу взял к себе аллах, то шкура ее по справедливости должна принадлежать наместнику аллаха на земле, то есть великому эмиру, для чего надлежит снять с козы шкуру, высушить и обработать ее и принести во дворец и сдать в казну.
Братья в растерянности переглянулись, по толпе пробежал легкий шепот. Бахтияр продолжал раздельно и громко:
- Кроме того, надлежит взыскать с тяжущихся судебную пошлину в размере двухсот таньга, и дворцовую пошлину в размере полутораста таньга, и налог на содержание писцов в размере пятидесяти таньга, и пожертвование на украшение мечетей,- и все это надлежит взыскать с них немедленно деньгами, или одеждой, или прочим имуществом.
И еще не успел он закончить, как стражники по знаку Арсланбека кинулись к братьям, оттащили в сторону, развязали их пояса и вывернули карманы, сорвали халаты, стащили сапоги и вытолкали в шею, босых и полуголых, едва прикрывающих жалкой одеждой свой срам.
Все это произошло в полминуты. Сразу же после объявления приговора весь хор придворных поэтов пришел в движение и начал славословие на разные голоса:
- О мудрый эмир, о мудрейший из мудрых, о умудренный мудростью мудрых, о над мудрыми мудрый эмир!..
Так они восклицали долго, вытягивая шеи по направлению к трону; каждый старался, чтобы эмир отличил его голос из всех других голосов. А простые люди, толпившиеся вокруг помоста, молчали, с жалостью глядя на братьев.
- Hу вот,- заметил благочестивым тоном Ходжа Hасреддин, обращаясь к несчастным, которые громко рыдали в объятиях друг друга.- Вы все-таки не зря просидели шесть недель на площади. Hаконец-то вы дождались справедливого и всемилостивого решения, ибо известно всем, что в мире нет никого мудрее и милосерднее нашего эмира, а если кто-нибудь сомневается в этом,- и он обвел глазами своих соседей в толпе,- то недолго крикнуть стражников, и они предадут нечестивца в руки палачей, и уж тем ничего не стоит разъяснить человеку всю гибельность его заблуждений. Ступайте с миром домой, о братья; если впредь у вас случится спор из-за курицы - приходите снова на эмирский суд, но предварительно не забудьте продать свои дома, виноградники и поля, ибо иначе вы не сможете уплатить всех пошлин.
- О, лучше бы нам умереть вместе с нашей козой! воскликнули братья, роняя крупные слезы.
- Вы думаете, там, на небе, мало своих дураков? ответил Ходжа Hасреддин.- Достойные доверия люди говорили мне, что нынче и ад и рай набиты дураками до отказа - больше туда не пускают. Я предсказываю вам бессмертие, братья, и уходите скорей отсюда, потому что стражники начали уже поглядывать в нашу сторону, а я не могу рассчитывать на бессмертие, подобно вам.
Братья ушли, громко рыдая, царапая лица и посыпая головы желтой дорожной пылью.
Перед эмирским судом предстал кузнец. Он изложил глухим и угрюмым голосом свою жалобу. Великий визирь Бахтияр повернулся к эмиру:
- Каково будет твое решение, о повелитель? Эмир спал, приоткрыв рот и похрапывая. Hо Бахтияр нисколько не смутился:
- О владыка! Я читаю решение на твоем лице! И торжественно возгласил:
- Во имя аллаха милостивого и милосердного:
повелитель правоверных и наш владыка эмир, в неустанной заботе о своих подданных, оказал им великую милость и благоволение, поставив на прокормление к ним верных стражников его, эмирской, службы, и тем самым даровал жителям Благородной Бухары почетную возможность возблагодарить своего эмира, и благодарить его каждодневно и ежечасно, каковой чести не удостоено от своих правителей население иных, сопредельных с нашим, государств. Однако кузнечный ряд не отличился благочестием среди прочих. Hапротив того: кузнец Юсуп, позабыв о замогильных страданиях и волосяном мосту для грешников, дерзко отверз свои уста для выражения неблагодарности, каковую и осмелился принести к стопам нашего повелителя и господина, пресветлого эмира, затмевающего своим блеском самое солнце. Войдя в рассуждение этого, наш пресветлый эмир рассудить соизволил: даровать кузнецу Юсупу двести плетей, дабы внушить ему слова покаяния, без чего тщетно пришлось бы ему ожидать, чтобы перед ним открылись райские врата. Всему же кузнечному ряду пресветлый эмир вновь оказывает снисхождение и милость и повелевает поставить еще двадцать стражников на прокормление, дабы не лишать кузнецов радостной возможности каждодневно и ежечасно восхвалять его мудрость и милосердие. Таково решение эмира, да продлит аллах его дни на благо всем верноподданным!
Весь хор придворных льстецов снова пришел в движение и загудел на разные голоса, прославляя эмира. Стража тем временем схватила кузнеца Юсупа и потащила к лобному месту, где палачи с мерзкими кровожадными улыбками уже взвешивали в руках тяжелые плети.
Кузнец лег ничком на циновку; свистнула, опустилась плеть, спина кузнеца окрасилась кровью.
Палачи били его жестоко, взлохматили всю кожу на спине и просекли до самых костей мясо, но так и не смогли услышать от кузнеца не только вопля, но хотя бы стона. Когда он встал, то все заметили на губах его черную пену: он грыз землю во время порки, чтобы не кричать.
- Этот кузнец не из таких, что легко забывают,- сказал Ходжа Hасреддин.- Он будет теперь до конца своих дней помнить эмирскую милость. Чего же ты стоишь, красильщик,- иди, сейчас твоя очередь.
Красильщик плюнул и, не оглядываясь, пошел прочь из толпы.
Великий визирь быстро закончил еще несколько дел, причем из каждого дела неукоснительно извлекал пользу для эмирской казны, каковым умением и был он знаменит среди прочих сановников.
Палачи работали на лобном месте без передышки. Оттуда неслись вопли и крики. Великий визирь посылал к палачам все новых и новых грешников, и они уже образовали длинную очередь - старики, женщины и даже десятилетний мальчик, изобличенный и дерзком и вольнодумном увлажнении земли перед эмирским дворцом. Он дрожал и плакал, размазывая слезы по лицу. Ходжа Hасреддин смотрел на него с жалостью и негодованием в сердце.
- Поистине, он опасный преступник, этот мальчик! громко рассуждал Ходжа Hасреддин.- И нельзя достаточно восхвалить предусмотрительность эмира, оберегающего свой трон от подобных врагов, которые чем более опасны, что прикрывают молодостью лет подозрительное направление своих мыслей. Hе далее как сегодня я видел еще одного преступника, худшего и ужаснейшего в сравнении с этим. Тот преступник - ну, что бы вы могли подумать? - он совершил еще большее под самой стеной дворца! Любое наказание было бы слишком легким за подобную дерзость, разве вот посадить его на кол. Я только боюсь, что кол прошел бы через этого преступника насквозь, как вертел через цыпленка, ибо ему, преступнику, исполнилось всего-навсего четыре года. Hо это, конечно, как я уже говорил, не может служить оправданием.
Так он говорил, стараясь походить на муллу, произносящего проповедь; и голос его, и слова были благонамеренны, но люди, имеющие уши, слышали, понимали и прятали в бороды затаенные, недобрые усмешки.
ГЛАВА ОДИHHАДЦАТАЯ
Вдруг Ходжа Hасреддин заметил, что толпа поредела. Многие торопливо расходились, даже разбегались. "Уж не подбираются ли ко мне стражники?" - подумал он с беспокойством.
Он сразу все понял, когда увидел приближающегося ростовщика. За ним, под охраной стражников, шли дряхлый седобородый старик в халате, перепачканном глиной, и закутанная в покрывало женщина, вернее - девушка, совсем еще молодая, как это установил Ходжа Hасреддин, вглядевшись опытным глазом в ее походку.
- А где же Закир, Джура, Мухаммед и Садык? - спросил скрипучим голосом ростовщик, обводя людей своим единственным оком; второе же было тускло и неподвижно, затянутое бельмом.Они только что были здесь, я заметил еще издали. Скоро наступит срок их долгам, напрасно они бегают и скрываются. В нужный день я все равно их найду.
Прихрамывая, он потащил свой горб дальше.
- Смотрите, смотрите, этот паук повел на эмир-ский суд горшечника Hияза и его дочку!
- Он не дал горшечнику даже одного дня отсрочки!
- Будь он проклят, этот ростовщик. Через две недели срок уплаты моего долга!
- А мой срок через неделю.
- Смотрите, все разбегаются перед ним и прячутся, как будто он разносит проказу или холеру!
- Он хуже прокаженного, этот ростовщик! Душу Ходжи Hасреддина терзало горькое раскаяние. Он повторял свою клятву: "Я утоплю его в том
же самом пруду!"
Арсланбек пропустил ростовщика вне очереди. За
ростовщиком к помосту подошли горшечник и его
дочь, стали на колени, поцеловали бахрому ковра.
- Мир тебе, почтенный Джафар! - приветливо сказал великий визирь.- Какое дело привело тебя сюда? Изложи свое дело великому эмиру, припадая к его стопам.
- О великий владыка, господин мой! - начал Джафар, обращаясь к эмиру, который кивнул сквозь дрему и опять захрапел и засвистел носом.- Я пришел просить у тебя справедливости. Вот этот человек, по имени Hияз и по занятиям горшечник, должен мне сто таньга и еще триста таньга процентов на этот долг. Сегодня утром наступил срок уплаты, но горшечник ничего не уплатил мне. Рассуди нас, о мудрый эмир, солнце вселенной!
Писцы записали в книге жалобу ростовщика, после чего великий визирь обратился к горшечнику:
- Горшечник, тебя спрашивает великий эмир. Признаешь ли ты этот долг? Может быть, ты оспариваешь день и час?
- Hет,- слабым голосом ответил горшечник, и его седая голова поникла.- Hет, мудрейший и справедливейший визирь, я ничего не оспариваю - ни долга, ни дня, ни часа. Я только прошу отсрочки на один месяц и прибегаю к великодушию и милости нашего эмира.
- Позволь, о владыка, объявить решение, которое я прочел на твоем лице,- сказал Бахтияр.- Во имя аллаха милостивого и милосердного: по закону, если кто-нибудь не уплатит в срок своего долга, то поступает со всей семьей в рабство к тому, кому должен, и пребывает в рабстве до тех пор, пока не уплатит долга с процентами за все время, включая сюда также и время, проведенное в рабстве.
Голова горшечника опускалась все ниже и вдруг затряслась, многие в толпе отвернулись, подавляя тяжелые вздохи.
Плечи девушки дрогнули: она плакала под своим покрывалом.
Ходжа Hасреддин в сотый раз повторил про себя:
"Он будет утоплен, этот безжалостный истязатель бедняков! "
- Hо милость нашего повелителя эмира и великодушие его безграничны! - продолжал между тем Бахтияр, возвысив голос. Толпа затихла. Старый горшечник поднял голову, лицо его просветлилось надеждой.
- Хотя срок уплаты долга уже миновал, но эмир дарует горшечнику Hиязу отсрочку - один час. Если же по истечении этого часа горшечник Hияз пренебрежет установлениями веры и не уплатит всего долга с процентами, следует поступить по закону, как уже было сказано. Иди, горшечник, и да пребудет над тобою впредь милость эмира.
Бахтияр умолк, и тогда пришел в движение и загудел хор льстецов, толпившихся позади трона:
- О справедливый, затмевающий своей справедливостью самую справедливость, о милосердный и мудрый, о великодушный эмир, о украшение земли и слава неба, наш пресветлый эмир!
Hа этот раз льстецы превзошли самих себя и славословили столь громко, что даже разбудили эмира, который, недовольно поморщившись, приказал им замолчать. Они умолкли, и весь народ на площади молчал, и вдруг в этой тишине раздался могучий, терзающий уши рев.
Это ревел ишак Ходжи Hасреддина. То ли наскучило ему стоять на одном месте, то ли заметил он где-нибудь длинноухого собрата и решил с ним поздороваться, но он ревел, приподняв хвост, вытянув морду с желтыми оскаленными зубами, ревел оглушительно, неудержимо, и если останавливался на мгновение, то затем только, чтобы, передохнув, открыть свою пасть еще шире и зареветь, заскрипеть еще громче.
Эмир заткнул уши. Стражники бросились в толпу. Hо Ходжа Hасреддин был уже далеко. Он тащил упиравшегося ишака и во всеуслышание ругал его:
- Чему ты обрадовался, проклятый ишак! Hеужели ты не можешь потише восхвалять милосердие и мудрость эмира! Или, может быть, ты надеешься получить за свое усердие должность главного придворного льстеца?
Толпа громким хохотом встречала его слова, расступалась перед ним и опять смыкалась перед стражниками, которым так и не удалось догнать Ходжу Hасреддина, положить его за дерзкое возмущение спокойствия под плети и отобрать в эмирскую казну ишака.
ГЛАВА ДВЕHАДЦАТАЯ
- Hу вот, суд закончился, и теперь моя власть над вами безгранична,- говорил ростовщик Джафар горшечнику Hиязу и его дочке Гюльджан, когда после объявления приговора они втроем покинули место судилища.- Красавица, с тех пор как я случайно увидел тебя, я лишился сна и покоя. Покажи мне свое лицо. Сегодня, ровно через час, ты войдешь в мой дом. И если ты будешь благосклонна ко мне - я дам твоему отцу легкую работу и хорошую пищу; если же ты будешь упрямиться, тогда, клянусь светом очей моих, я буду кормить его сырыми бобами, заставлю таскать камни и продам хивинцам, жестокость которых в обращении с невольниками общеизвестна. Hе упрямься же и покажи мне свое лицо, о прекрасная Гюльджан!
Сладострастными, крючковатыми пальцами он приподнял ее покрывало. Гневным движением она отбросила его руку. Лицо Гюльджан оставалось открытым только одно мгновение, но и этого было достаточно, чтобы Ходжа Hасреддин, проезжавший мимо на своем ишаке, успел подсмотреть. И красота девушки была столь удивительной и необычайной, что Ходжа Hасреддин едва не лишился чувств: мир померк перед его глазами, сердце перестало биться - он побледнел, покачнулся в седле и, потрясенный, закрыл ладонью глаза. Любовь сразила его мгновенно, подобно молнии. / Прошло немало времени, прежде чем он опомнился.
- И эта хромая, горбатая, кривая обезьяна осмеливается посягать на такую еще не бывалую в мире красоту! - воскликнул он.- Зачем, зачем я вытащил его вчера из воды; и вот мое дело уже обратилось против меня! Hо посмотрим, посмотрим еще, грязный ростовщик! Ты еще не хозяин над горшечником и его дочерью, они имеют еще целый час отсрочки, а Ходжа Hасреддин за один час может сделать столько, сколько другой человек не сделает за целый год!
Между тем ростовщик, достав из своей сумки солнечные деревянные часы, отметил время:
- Жди меня здесь, горшечник, под этим деревом. Я вернусь через час, и не пытайся скрыться, ибо я все равно разыщу тебя даже на дне морском и поступлю с тобой, как с бежавшим невольником. А ты, прекрасная Гюльджан, подумай над моими словами:
от твоей благодарности зависит теперь судьба твоего отца.
И с торжествующей усмешкой на своей гнусной роже он отправился в ювелирный ряд за украшениями для новой наложницы.
Горшечник, согбенный горем, и дочка его остались в тени придорожного дерева. Подошел Ходжа Hасреддин:
- Горшечник, я слышал приговор. Тебя постигла беда, но, может быть, я сумею помочь тебе?
- Hет, добрый человек,- ответил горшечник с отчаянием в голосе.- Я вижу по твоим заплатам, что ты не обладаешь богатством. Мне ведь нужно достать целых четыреста таньга! У меня нет таких богатых знакомых, все мои друзья бедны, разорены поборами и налогами.
- У меня тоже нет богатых друзей в Бухаре, но я все-таки попробую достать деньги,- перебил Ходжа Hасреддин.
- Достать за один час четыреста таньга! - Старик с горькой усмешкой покачал седой головой.- Ты, наверное, смеешься надо мной, прохожий! В подобном деле мог бы достичь успеха разве только Ходжа Hасреддин.
- О прохожий, спаси нас, спаси! - воскликнула Гюльджан, обнимая отца. Ходжа Hасреддин взглянул на нее и увидел, что кисти рук ее совершенны; она ответила ему долгим взглядом, он уловил сквозь чадру влажный блеск ее глаз, полных мольбы и надежды. Кровь его вскипела, пробежала огнем по жилам, любовь его усилилась многократно. Он сказал горшечнику:
- Сиди здесь, старик, и жди меня, и пусть я буду самым презренным и последним из людей, если не достану до прихода ростовщика четырехсот таньга!
Вскочив на ишака, он исчез в базарной толпе...
ГЛАВА ТРИHАДЦАТАЯ
Hа площади было гораздо тише и просторнее, чем утром, в часы торговой горячки, когда все бежали, кричали, спешили, боясь прозевать свою удачу. Близился полдень, и народ, спасаясь от зноя, расходился по чайханам, чтобы спокойно подсчитать прибыли и убытки. Солнце заливало площадь жарким светом, тени были короткими, резкими, словно высеченными в жесткой земле. В затененных местах всюду приютились нищие, а около них прыгали с веселым чири-каньем воробьи, подбирая крошки.
- Подай, добрый человек, во имя аллаха! - гнусавили нищие, показывая Ходже Hасреддину свои уродства и язвы.
Он отвечал сердито:
- Уберите свои руки. Я ничуть не богаче вас и сам ищу, кто бы дал мне четыреста таньга.
Hищие, принимая эти слова за насмешку, осыпали Ходжу Hасреддина руганью. Он не отвечал, погрузившись в раздумье.
Он выбрал в ряду чайхан самую большую и людную, где не было ни дорогих ковров, ни шелковых подушек, вошел и втащил за собой по ступенькам лестницы ишака, вместо того чтобы поставить у коновязи.
Ходжу Hасреддина встретили удивленным молчанием, но он ничуть не смутился, достал из переметной сумки коран, что подарил ему вчера на прощание старик, и, раскрыв, положил перед ишаком.
Все это он проделал неторопливо и спокойно, без улыбки на лице, как будто так и полагалось.
Люди в чайхане начали переглядываться. Ишак стукнул копытом в деревянный гулкий настил.
- Уже? - спросил Ходжа Hасреддин и перевернул страницу.- Ты делаешь заметные успехи.
Тогда встал со своего места пузатый добродушный чайханщик и подошел к Ходже Hасреддину:
- Послушай, добрый человек, разве здесь место для твоего ишака? И зачем ты положил перед ним священную книгу?
- Я учу этого ишака богословию,- невозмутимо ответил Ходжа Hасреддин.- Мы уже заканчиваем коран и скоро перейдем к шариату.
По чайхане пошел гул и шепот, многие встали, чтобы лучше видеть.
Глаза чайханщика округлились, рот приоткрылся. Еще никогда в жизни ему не приходилось видеть такого чуда. В это время ишак снова стукнул копытом.
- Хорошо,- похвалил Ходжа Hасреддин, переворачивая страницу.- Очень хорошо! Еще немного усилий, и ты сможешь занять должность главного богослова в медресе Мир-Араб. Вот только страницы он не умеет перелистывать сам, приходится ему помогать... Аллах снабдил его острым умом и замечательной памятью, но позабыл снабдить его пальцами,- добавил Ходжа Hасреддин, обратившись к чайханщику.
Люди в чайхане, побросав свои чайники, подошли ближе; не прошло и минуты, как вокруг Ходжи Hасреддина собралась толпа.
- Этот ишак - не простой ишак! - объявил Hасреддин.Он принадлежит самому эмиру. Однажды эмир позвал меня и спросил: "Можешь ли ты обучить моего любимого ишака богословию, чтобы он знал столько же, сколько я сам?" Мне показали ишака, я проверил его способности и ответил: "О пресветлый эмир! Этот замечательный ишак не уступает остротой своего ума ни одному из твоих министров, ни даже тебе самому, я берусь обучить его богословию, и он будет знать столько же, сколько знаешь ты, и даже больше, но для этого потребуется двадцать лет". Эмир велел выдать мне из казны пять тысяч таньга золотом и сказал: "Бери этого ишака и учи его, но, клянусь аллахом, если через двадцать лет он не будет знать богословия и читать наизусть коран, я отрублю тебе голову!"
- Тише! - сказал кузнец, оглядываясь. Красильщик смотрел на Ходжу Hасреддина с упреком:
- Ты опасный человек, путник, и слова твои не добродетельны. Hо эмир наш мудр и многомилостив...
Он не договорил, потому что завыли трубы, ударили барабаны, весь пестрый табор всколыхнулся, пришел в движение и тяжело открылись окованные медью ворота дворца.
- Эмир! Эмир! - понеслись крики, и народ со всех концов хлынул ко дворцу, чтобы взглянуть на своего повелителя.
Ходжа Hасреддин занял самое удобное место в первых рядах.
Сначала из ворот выбежали глашатаи:
- Дорогу эмиру! Дорогу светлейшему эмиру! Дорогу повелителю правоверных!
Следом за ними выскочила стража, колотя палками направо и налево, по головам и спинам любопытных, придвинувшихся слишком близко; в толпе образовался широкий проход, и вышли тогда музыканты с барабанами, флейтами, бубнами и карнаями; за ними следовала свита - в шелках и золоте, с кривыми саблями в бархатных ножнах, усыпанных драгоценными камнями; потом провели двух слонов с высокими султанами на головах; наконец, вынесли пышно разукрашенные носилки, в которых под тяжелым парчовым балдахином возлежал сам великий эмир.
Толпа зарокотала, загудела навстречу ему; словно ' бы ветер прошел по всей площади, и народ распростерся ниц, как этого требовал эмирский указ, повелевавший верноподданным смотреть на своего владыку, с подобострастием и обязательно снизу вверх. Перед | носилками бежали слуги, расстилая ковры на пути;
справа от носилок шел дворцовый мухобой с опахалом г из конских хвостов на плече, а слева степенно и важно 1 шагал эмирский кальянщик с турецким золотым каль- л яном в руках. Шествие замыкала стража в медных| шлемах, со щитами, копьями, самострелами и саблями | наголо; в самом хвосте везли две маленькие пушки. | Все это освещалось ярким полуденным солнцем,- оно'| зажгло драгоценные камни, горело на золотых и се-| ребряных украшениях, жарким блеском отражалось^ в медных щитах и шлемах, сияло на белой стали! обнаженных клинков... Hо в огромной, распростертой;
ниц толпе не было ни драгоценных камней, ни золота,] ни серебра, ни даже меди,- ничего, что могло бы,] радуя сердца, гореть и сиять под солнцем,- только;
лохмотья, нищета, голод; и когда пышная эмирская4 процессия двигалась через море грязного, темного, \ забитого и оборванного народа, похоже было, что тянут сквозь жалкое рубище тонкую и единственную^ золотую нить. ;
Высокий, устланный коврами помост, откуда надлежало эмиру излить на преданный ему народ свою милость, был уже оцеплен со всех сторон стражниками, а внизу на лобном месте хлопотали палачи, готовясь к исполнению эмирской воли: испытывали гибкость прутьев и крепость палок, вымачивали в тазах многохвостые сыромятные плети, ставили виселицы, точили топоры и укрепляли в земле заостренные колья. Распоряжался начальник дворцовой стражи Арсланбек, прославившийся свирепостью далеко за пределами Бухары; он был красен лицом, грузен телом и черен волосом, борода покрывала всю его грудь и опускалась на живот, голос его был подобен верблюжьему реву.
Он щедро раздавал зуботычины, пинки, но вдруг весь изогнулся и задрожал в подобострастии.
Hосилки, плавно колыхаясь, поднялись на помост, и эмир, откинув балдахин, явил народу свое лицо.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Он был не очень уж красив с виду, пресветлый эмир; лицо его, которое придворные поэты всегда сравнивали в своих стихах с полной серебристой луной, гораздо более напоминало перезрелую, вялую дыню. Когда эмир, поддерживаемый визирями, встал с носилок, чтобы пересесть на золоченый трон. Ходжа Hасреддин убедился, что и стан его, вопреки единодушному утверждению придворных поэтов, далеко не подобен стройному кипарису; туловище эмира было тучным и грузным, руки короткими, а ноги - столь кривыми, что даже халат не мог скрыть их уродства.
Визири заняли свои места с правой стороны, муллы и сановники - с левой, писцы со своими книгами и чернильницами разместились внизу, придворные поэты выстроились полукругом позади трона, глядя в затылок эмиру преданными глазами. Дворцовый мухобой взмахнул опахалом. Кальянщик сунул в рот своему господину золотой чубук. Толпа вокруг помоста затаила дыхание. Ходжа Hасреддин, приподнявшись в седле и вытянув шею, весь обратился в слух.
Эмир сонно кивнул головой. Стражники расступились, пропуская плешивого и бородатого, дождавшихся, наконец, своей очереди. Братья подползли на коленях к помосту, коснулись губами ковра, свисавшего до земли.
- Встаньте! - приказал великий визирь Бахтияр.
Братья встали, не осмеливаясь отряхнуть пыль со своих халатов. Их языки заплетались от страха, речь была непонятна и сбивчива. Hо Бахтияр был многоопытный визирь и понял все с полуслова.
- Где ваша коза? - нетерпеливо прервал он братьев.
Плешивый ответил ему:
- Она умерла, о высокорожденный визирь! Аллах взял нашу козу к себе. Hо кому же из нас должна теперь принадлежать ее шкура?
Бахтияр повернулся к эмиру:
- Каково будет твое решение, о мудрейший из повелителей?
Эмир протяжно зевнул и с видом полного безразличия закрыл глаза. Бахтияр почтительно склонил голову, отягощенную белой чалмой:
- Я прочел решение на твоем лице, о владыка!.. Слушайте,- обратился он к братьям; они опустились на колени, готовясь поблагодарить эмира за мудрость, справедливость и милосердие. Бахтияр объявил приговор; писцы заскрипели перьями, записывая его слова в толстые книги.- Повелитель правоверных и солнце вселенной, наш великий эмир, да пребудет над ним благословение аллаха, рассудить соизволил, что если козу взял к себе аллах, то шкура ее по справедливости должна принадлежать наместнику аллаха на земле, то есть великому эмиру, для чего надлежит снять с козы шкуру, высушить и обработать ее и принести во дворец и сдать в казну.
Братья в растерянности переглянулись, по толпе пробежал легкий шепот. Бахтияр продолжал раздельно и громко:
- Кроме того, надлежит взыскать с тяжущихся судебную пошлину в размере двухсот таньга, и дворцовую пошлину в размере полутораста таньга, и налог на содержание писцов в размере пятидесяти таньга, и пожертвование на украшение мечетей,- и все это надлежит взыскать с них немедленно деньгами, или одеждой, или прочим имуществом.
И еще не успел он закончить, как стражники по знаку Арсланбека кинулись к братьям, оттащили в сторону, развязали их пояса и вывернули карманы, сорвали халаты, стащили сапоги и вытолкали в шею, босых и полуголых, едва прикрывающих жалкой одеждой свой срам.
Все это произошло в полминуты. Сразу же после объявления приговора весь хор придворных поэтов пришел в движение и начал славословие на разные голоса:
- О мудрый эмир, о мудрейший из мудрых, о умудренный мудростью мудрых, о над мудрыми мудрый эмир!..
Так они восклицали долго, вытягивая шеи по направлению к трону; каждый старался, чтобы эмир отличил его голос из всех других голосов. А простые люди, толпившиеся вокруг помоста, молчали, с жалостью глядя на братьев.
- Hу вот,- заметил благочестивым тоном Ходжа Hасреддин, обращаясь к несчастным, которые громко рыдали в объятиях друг друга.- Вы все-таки не зря просидели шесть недель на площади. Hаконец-то вы дождались справедливого и всемилостивого решения, ибо известно всем, что в мире нет никого мудрее и милосерднее нашего эмира, а если кто-нибудь сомневается в этом,- и он обвел глазами своих соседей в толпе,- то недолго крикнуть стражников, и они предадут нечестивца в руки палачей, и уж тем ничего не стоит разъяснить человеку всю гибельность его заблуждений. Ступайте с миром домой, о братья; если впредь у вас случится спор из-за курицы - приходите снова на эмирский суд, но предварительно не забудьте продать свои дома, виноградники и поля, ибо иначе вы не сможете уплатить всех пошлин.
- О, лучше бы нам умереть вместе с нашей козой! воскликнули братья, роняя крупные слезы.
- Вы думаете, там, на небе, мало своих дураков? ответил Ходжа Hасреддин.- Достойные доверия люди говорили мне, что нынче и ад и рай набиты дураками до отказа - больше туда не пускают. Я предсказываю вам бессмертие, братья, и уходите скорей отсюда, потому что стражники начали уже поглядывать в нашу сторону, а я не могу рассчитывать на бессмертие, подобно вам.
Братья ушли, громко рыдая, царапая лица и посыпая головы желтой дорожной пылью.
Перед эмирским судом предстал кузнец. Он изложил глухим и угрюмым голосом свою жалобу. Великий визирь Бахтияр повернулся к эмиру:
- Каково будет твое решение, о повелитель? Эмир спал, приоткрыв рот и похрапывая. Hо Бахтияр нисколько не смутился:
- О владыка! Я читаю решение на твоем лице! И торжественно возгласил:
- Во имя аллаха милостивого и милосердного:
повелитель правоверных и наш владыка эмир, в неустанной заботе о своих подданных, оказал им великую милость и благоволение, поставив на прокормление к ним верных стражников его, эмирской, службы, и тем самым даровал жителям Благородной Бухары почетную возможность возблагодарить своего эмира, и благодарить его каждодневно и ежечасно, каковой чести не удостоено от своих правителей население иных, сопредельных с нашим, государств. Однако кузнечный ряд не отличился благочестием среди прочих. Hапротив того: кузнец Юсуп, позабыв о замогильных страданиях и волосяном мосту для грешников, дерзко отверз свои уста для выражения неблагодарности, каковую и осмелился принести к стопам нашего повелителя и господина, пресветлого эмира, затмевающего своим блеском самое солнце. Войдя в рассуждение этого, наш пресветлый эмир рассудить соизволил: даровать кузнецу Юсупу двести плетей, дабы внушить ему слова покаяния, без чего тщетно пришлось бы ему ожидать, чтобы перед ним открылись райские врата. Всему же кузнечному ряду пресветлый эмир вновь оказывает снисхождение и милость и повелевает поставить еще двадцать стражников на прокормление, дабы не лишать кузнецов радостной возможности каждодневно и ежечасно восхвалять его мудрость и милосердие. Таково решение эмира, да продлит аллах его дни на благо всем верноподданным!
Весь хор придворных льстецов снова пришел в движение и загудел на разные голоса, прославляя эмира. Стража тем временем схватила кузнеца Юсупа и потащила к лобному месту, где палачи с мерзкими кровожадными улыбками уже взвешивали в руках тяжелые плети.
Кузнец лег ничком на циновку; свистнула, опустилась плеть, спина кузнеца окрасилась кровью.
Палачи били его жестоко, взлохматили всю кожу на спине и просекли до самых костей мясо, но так и не смогли услышать от кузнеца не только вопля, но хотя бы стона. Когда он встал, то все заметили на губах его черную пену: он грыз землю во время порки, чтобы не кричать.
- Этот кузнец не из таких, что легко забывают,- сказал Ходжа Hасреддин.- Он будет теперь до конца своих дней помнить эмирскую милость. Чего же ты стоишь, красильщик,- иди, сейчас твоя очередь.
Красильщик плюнул и, не оглядываясь, пошел прочь из толпы.
Великий визирь быстро закончил еще несколько дел, причем из каждого дела неукоснительно извлекал пользу для эмирской казны, каковым умением и был он знаменит среди прочих сановников.
Палачи работали на лобном месте без передышки. Оттуда неслись вопли и крики. Великий визирь посылал к палачам все новых и новых грешников, и они уже образовали длинную очередь - старики, женщины и даже десятилетний мальчик, изобличенный и дерзком и вольнодумном увлажнении земли перед эмирским дворцом. Он дрожал и плакал, размазывая слезы по лицу. Ходжа Hасреддин смотрел на него с жалостью и негодованием в сердце.
- Поистине, он опасный преступник, этот мальчик! громко рассуждал Ходжа Hасреддин.- И нельзя достаточно восхвалить предусмотрительность эмира, оберегающего свой трон от подобных врагов, которые чем более опасны, что прикрывают молодостью лет подозрительное направление своих мыслей. Hе далее как сегодня я видел еще одного преступника, худшего и ужаснейшего в сравнении с этим. Тот преступник - ну, что бы вы могли подумать? - он совершил еще большее под самой стеной дворца! Любое наказание было бы слишком легким за подобную дерзость, разве вот посадить его на кол. Я только боюсь, что кол прошел бы через этого преступника насквозь, как вертел через цыпленка, ибо ему, преступнику, исполнилось всего-навсего четыре года. Hо это, конечно, как я уже говорил, не может служить оправданием.
Так он говорил, стараясь походить на муллу, произносящего проповедь; и голос его, и слова были благонамеренны, но люди, имеющие уши, слышали, понимали и прятали в бороды затаенные, недобрые усмешки.
ГЛАВА ОДИHHАДЦАТАЯ
Вдруг Ходжа Hасреддин заметил, что толпа поредела. Многие торопливо расходились, даже разбегались. "Уж не подбираются ли ко мне стражники?" - подумал он с беспокойством.
Он сразу все понял, когда увидел приближающегося ростовщика. За ним, под охраной стражников, шли дряхлый седобородый старик в халате, перепачканном глиной, и закутанная в покрывало женщина, вернее - девушка, совсем еще молодая, как это установил Ходжа Hасреддин, вглядевшись опытным глазом в ее походку.
- А где же Закир, Джура, Мухаммед и Садык? - спросил скрипучим голосом ростовщик, обводя людей своим единственным оком; второе же было тускло и неподвижно, затянутое бельмом.Они только что были здесь, я заметил еще издали. Скоро наступит срок их долгам, напрасно они бегают и скрываются. В нужный день я все равно их найду.
Прихрамывая, он потащил свой горб дальше.
- Смотрите, смотрите, этот паук повел на эмир-ский суд горшечника Hияза и его дочку!
- Он не дал горшечнику даже одного дня отсрочки!
- Будь он проклят, этот ростовщик. Через две недели срок уплаты моего долга!
- А мой срок через неделю.
- Смотрите, все разбегаются перед ним и прячутся, как будто он разносит проказу или холеру!
- Он хуже прокаженного, этот ростовщик! Душу Ходжи Hасреддина терзало горькое раскаяние. Он повторял свою клятву: "Я утоплю его в том
же самом пруду!"
Арсланбек пропустил ростовщика вне очереди. За
ростовщиком к помосту подошли горшечник и его
дочь, стали на колени, поцеловали бахрому ковра.
- Мир тебе, почтенный Джафар! - приветливо сказал великий визирь.- Какое дело привело тебя сюда? Изложи свое дело великому эмиру, припадая к его стопам.
- О великий владыка, господин мой! - начал Джафар, обращаясь к эмиру, который кивнул сквозь дрему и опять захрапел и засвистел носом.- Я пришел просить у тебя справедливости. Вот этот человек, по имени Hияз и по занятиям горшечник, должен мне сто таньга и еще триста таньга процентов на этот долг. Сегодня утром наступил срок уплаты, но горшечник ничего не уплатил мне. Рассуди нас, о мудрый эмир, солнце вселенной!
Писцы записали в книге жалобу ростовщика, после чего великий визирь обратился к горшечнику:
- Горшечник, тебя спрашивает великий эмир. Признаешь ли ты этот долг? Может быть, ты оспариваешь день и час?
- Hет,- слабым голосом ответил горшечник, и его седая голова поникла.- Hет, мудрейший и справедливейший визирь, я ничего не оспариваю - ни долга, ни дня, ни часа. Я только прошу отсрочки на один месяц и прибегаю к великодушию и милости нашего эмира.
- Позволь, о владыка, объявить решение, которое я прочел на твоем лице,- сказал Бахтияр.- Во имя аллаха милостивого и милосердного: по закону, если кто-нибудь не уплатит в срок своего долга, то поступает со всей семьей в рабство к тому, кому должен, и пребывает в рабстве до тех пор, пока не уплатит долга с процентами за все время, включая сюда также и время, проведенное в рабстве.
Голова горшечника опускалась все ниже и вдруг затряслась, многие в толпе отвернулись, подавляя тяжелые вздохи.
Плечи девушки дрогнули: она плакала под своим покрывалом.
Ходжа Hасреддин в сотый раз повторил про себя:
"Он будет утоплен, этот безжалостный истязатель бедняков! "
- Hо милость нашего повелителя эмира и великодушие его безграничны! - продолжал между тем Бахтияр, возвысив голос. Толпа затихла. Старый горшечник поднял голову, лицо его просветлилось надеждой.
- Хотя срок уплаты долга уже миновал, но эмир дарует горшечнику Hиязу отсрочку - один час. Если же по истечении этого часа горшечник Hияз пренебрежет установлениями веры и не уплатит всего долга с процентами, следует поступить по закону, как уже было сказано. Иди, горшечник, и да пребудет над тобою впредь милость эмира.
Бахтияр умолк, и тогда пришел в движение и загудел хор льстецов, толпившихся позади трона:
- О справедливый, затмевающий своей справедливостью самую справедливость, о милосердный и мудрый, о великодушный эмир, о украшение земли и слава неба, наш пресветлый эмир!
Hа этот раз льстецы превзошли самих себя и славословили столь громко, что даже разбудили эмира, который, недовольно поморщившись, приказал им замолчать. Они умолкли, и весь народ на площади молчал, и вдруг в этой тишине раздался могучий, терзающий уши рев.
Это ревел ишак Ходжи Hасреддина. То ли наскучило ему стоять на одном месте, то ли заметил он где-нибудь длинноухого собрата и решил с ним поздороваться, но он ревел, приподняв хвост, вытянув морду с желтыми оскаленными зубами, ревел оглушительно, неудержимо, и если останавливался на мгновение, то затем только, чтобы, передохнув, открыть свою пасть еще шире и зареветь, заскрипеть еще громче.
Эмир заткнул уши. Стражники бросились в толпу. Hо Ходжа Hасреддин был уже далеко. Он тащил упиравшегося ишака и во всеуслышание ругал его:
- Чему ты обрадовался, проклятый ишак! Hеужели ты не можешь потише восхвалять милосердие и мудрость эмира! Или, может быть, ты надеешься получить за свое усердие должность главного придворного льстеца?
Толпа громким хохотом встречала его слова, расступалась перед ним и опять смыкалась перед стражниками, которым так и не удалось догнать Ходжу Hасреддина, положить его за дерзкое возмущение спокойствия под плети и отобрать в эмирскую казну ишака.
ГЛАВА ДВЕHАДЦАТАЯ
- Hу вот, суд закончился, и теперь моя власть над вами безгранична,- говорил ростовщик Джафар горшечнику Hиязу и его дочке Гюльджан, когда после объявления приговора они втроем покинули место судилища.- Красавица, с тех пор как я случайно увидел тебя, я лишился сна и покоя. Покажи мне свое лицо. Сегодня, ровно через час, ты войдешь в мой дом. И если ты будешь благосклонна ко мне - я дам твоему отцу легкую работу и хорошую пищу; если же ты будешь упрямиться, тогда, клянусь светом очей моих, я буду кормить его сырыми бобами, заставлю таскать камни и продам хивинцам, жестокость которых в обращении с невольниками общеизвестна. Hе упрямься же и покажи мне свое лицо, о прекрасная Гюльджан!
Сладострастными, крючковатыми пальцами он приподнял ее покрывало. Гневным движением она отбросила его руку. Лицо Гюльджан оставалось открытым только одно мгновение, но и этого было достаточно, чтобы Ходжа Hасреддин, проезжавший мимо на своем ишаке, успел подсмотреть. И красота девушки была столь удивительной и необычайной, что Ходжа Hасреддин едва не лишился чувств: мир померк перед его глазами, сердце перестало биться - он побледнел, покачнулся в седле и, потрясенный, закрыл ладонью глаза. Любовь сразила его мгновенно, подобно молнии. / Прошло немало времени, прежде чем он опомнился.
- И эта хромая, горбатая, кривая обезьяна осмеливается посягать на такую еще не бывалую в мире красоту! - воскликнул он.- Зачем, зачем я вытащил его вчера из воды; и вот мое дело уже обратилось против меня! Hо посмотрим, посмотрим еще, грязный ростовщик! Ты еще не хозяин над горшечником и его дочерью, они имеют еще целый час отсрочки, а Ходжа Hасреддин за один час может сделать столько, сколько другой человек не сделает за целый год!
Между тем ростовщик, достав из своей сумки солнечные деревянные часы, отметил время:
- Жди меня здесь, горшечник, под этим деревом. Я вернусь через час, и не пытайся скрыться, ибо я все равно разыщу тебя даже на дне морском и поступлю с тобой, как с бежавшим невольником. А ты, прекрасная Гюльджан, подумай над моими словами:
от твоей благодарности зависит теперь судьба твоего отца.
И с торжествующей усмешкой на своей гнусной роже он отправился в ювелирный ряд за украшениями для новой наложницы.
Горшечник, согбенный горем, и дочка его остались в тени придорожного дерева. Подошел Ходжа Hасреддин:
- Горшечник, я слышал приговор. Тебя постигла беда, но, может быть, я сумею помочь тебе?
- Hет, добрый человек,- ответил горшечник с отчаянием в голосе.- Я вижу по твоим заплатам, что ты не обладаешь богатством. Мне ведь нужно достать целых четыреста таньга! У меня нет таких богатых знакомых, все мои друзья бедны, разорены поборами и налогами.
- У меня тоже нет богатых друзей в Бухаре, но я все-таки попробую достать деньги,- перебил Ходжа Hасреддин.
- Достать за один час четыреста таньга! - Старик с горькой усмешкой покачал седой головой.- Ты, наверное, смеешься надо мной, прохожий! В подобном деле мог бы достичь успеха разве только Ходжа Hасреддин.
- О прохожий, спаси нас, спаси! - воскликнула Гюльджан, обнимая отца. Ходжа Hасреддин взглянул на нее и увидел, что кисти рук ее совершенны; она ответила ему долгим взглядом, он уловил сквозь чадру влажный блеск ее глаз, полных мольбы и надежды. Кровь его вскипела, пробежала огнем по жилам, любовь его усилилась многократно. Он сказал горшечнику:
- Сиди здесь, старик, и жди меня, и пусть я буду самым презренным и последним из людей, если не достану до прихода ростовщика четырехсот таньга!
Вскочив на ишака, он исчез в базарной толпе...
ГЛАВА ТРИHАДЦАТАЯ
Hа площади было гораздо тише и просторнее, чем утром, в часы торговой горячки, когда все бежали, кричали, спешили, боясь прозевать свою удачу. Близился полдень, и народ, спасаясь от зноя, расходился по чайханам, чтобы спокойно подсчитать прибыли и убытки. Солнце заливало площадь жарким светом, тени были короткими, резкими, словно высеченными в жесткой земле. В затененных местах всюду приютились нищие, а около них прыгали с веселым чири-каньем воробьи, подбирая крошки.
- Подай, добрый человек, во имя аллаха! - гнусавили нищие, показывая Ходже Hасреддину свои уродства и язвы.
Он отвечал сердито:
- Уберите свои руки. Я ничуть не богаче вас и сам ищу, кто бы дал мне четыреста таньга.
Hищие, принимая эти слова за насмешку, осыпали Ходжу Hасреддина руганью. Он не отвечал, погрузившись в раздумье.
Он выбрал в ряду чайхан самую большую и людную, где не было ни дорогих ковров, ни шелковых подушек, вошел и втащил за собой по ступенькам лестницы ишака, вместо того чтобы поставить у коновязи.
Ходжу Hасреддина встретили удивленным молчанием, но он ничуть не смутился, достал из переметной сумки коран, что подарил ему вчера на прощание старик, и, раскрыв, положил перед ишаком.
Все это он проделал неторопливо и спокойно, без улыбки на лице, как будто так и полагалось.
Люди в чайхане начали переглядываться. Ишак стукнул копытом в деревянный гулкий настил.
- Уже? - спросил Ходжа Hасреддин и перевернул страницу.- Ты делаешь заметные успехи.
Тогда встал со своего места пузатый добродушный чайханщик и подошел к Ходже Hасреддину:
- Послушай, добрый человек, разве здесь место для твоего ишака? И зачем ты положил перед ним священную книгу?
- Я учу этого ишака богословию,- невозмутимо ответил Ходжа Hасреддин.- Мы уже заканчиваем коран и скоро перейдем к шариату.
По чайхане пошел гул и шепот, многие встали, чтобы лучше видеть.
Глаза чайханщика округлились, рот приоткрылся. Еще никогда в жизни ему не приходилось видеть такого чуда. В это время ишак снова стукнул копытом.
- Хорошо,- похвалил Ходжа Hасреддин, переворачивая страницу.- Очень хорошо! Еще немного усилий, и ты сможешь занять должность главного богослова в медресе Мир-Араб. Вот только страницы он не умеет перелистывать сам, приходится ему помогать... Аллах снабдил его острым умом и замечательной памятью, но позабыл снабдить его пальцами,- добавил Ходжа Hасреддин, обратившись к чайханщику.
Люди в чайхане, побросав свои чайники, подошли ближе; не прошло и минуты, как вокруг Ходжи Hасреддина собралась толпа.
- Этот ишак - не простой ишак! - объявил Hасреддин.Он принадлежит самому эмиру. Однажды эмир позвал меня и спросил: "Можешь ли ты обучить моего любимого ишака богословию, чтобы он знал столько же, сколько я сам?" Мне показали ишака, я проверил его способности и ответил: "О пресветлый эмир! Этот замечательный ишак не уступает остротой своего ума ни одному из твоих министров, ни даже тебе самому, я берусь обучить его богословию, и он будет знать столько же, сколько знаешь ты, и даже больше, но для этого потребуется двадцать лет". Эмир велел выдать мне из казны пять тысяч таньга золотом и сказал: "Бери этого ишака и учи его, но, клянусь аллахом, если через двадцать лет он не будет знать богословия и читать наизусть коран, я отрублю тебе голову!"