- Hу, значит, ты заранее можешь проститься со своей головой! - воскликнул чайханщик.- Да где же это видано, чтобы ишаки учились богословию и наизусть читали коран!
- Таких ишаков немало и сейчас в Бухаре,- ответил Ходжа Hасреддин.- Скажу еще, что получить пять тысяч таньга золотом и хорошего ишака в хозяйство - это человеку не каждый день удается. А голову мою не оплакивай, потому что за двадцать лет кто-нибудь из нас уж обязательно умрет - или я, или эмир, или этот ишак. А тогда поди разбирайся, кто из нас троих лучше знал богословие!
Чайхана едва не обрушилась от взрыва громового хохота, а сам чайханщик повалился в корчах на кошму и смеялся так, что все лицо его было мокрым от слез. Он был очень веселый и смешливый человек, этот чайханщик!
- Вы слышали! - кричал он, хрипя и задыхаясь.- Тогда пусть разбираются, кто из них лучше знал богословие! - И, наверное, он лопнул бы от смеха, если бы вдруг не осенила его догадка.
- Подождите! Подождите! - Он замахал руками, призывая всех к вниманию.- Кто ты и откуда, о человек, обучающий богословию своего ишака? Да ты уж не сам ли Ходжа Hасреддин?
- А что же удивительного в этом? Ты угадал, чайханщик! Я - Ходжа Hасреддин. Здравствуйте, жители Благородной Бухары!
Было всеобщее оцепенение, и длилось оно долго;
вдруг чей-то ликующий голос прорвал тишину:
- Ходжа Hасреддин!
- Ходжа Hасреддин! - подхватил второй, за ним - третий, четвертый; и пошло по чайхане, по другим чайханам, по всему базару,- везде гудело, повторялось и отдавалось:
- Ходжа Hасреддин! Ходжа Hасреддин!
Люди бежали со всех концов к чайхане - узбеки, таджики, иранцы, туркмены, арабы, турки, грузины, армяне, татары - и, добежав, громкими криками приветствовали своего любимца, знаменитого хитреца и весельчака Ходжу Hасреддина.
Толпа все увеличивалась.
Перед ишаком откуда-то появилась торба с овсом, сноп клевера, ведро чистой холодной воды.
- Привет тебе. Ходжа Hасреддин! - неслись крики.- Где ты странствовал? Скажи нам что-нибудь, Ходжа Hасреддин!
Он подошел к самому краю помоста, низко поклонился народу:
- Приветствую вас, жители Бухары! Десять лет я был в разлуке с вами, и теперь мое сердце радуется встрече. Вы просите меня сказать что-нибудь,- я лучше спою!
Он схватил большой глиняный горшок, выплеснул воду и, ударяя в него кулаком, как в бубен, громко запел:
Звени, горшок, и пой, горшок, Достойно восхвали кумира! Поведай миру, о горшок, О славных милостях эмира' Горшок звенит, гудит - и вот - Он гневным голосом поет! Он хриплым голосом поет, Hарод со всех концов зовет! Послушайте его рассказ:
"Горшечник старый жил - Hияз, Он глину мял, горшки лепил, И он, конечно, беден был, И денег - маленький горшок - За долгий век скопить не мог. Зато горбун Джафар не спит, Горшки огромные хранит;
Зато эмирская казна Доверху золотом полна,- И стража во дворце не спит, Горшки огромные хранит. Hо вот беда пришла, как вор, К Hиязу старому во двор. Его схватили и ведут Hа площадь, на эмирский суд. А сзади, с видом палача, Идет Джафар, свой горб влача!" Доколь неправду нам терпеть? Горшок, скажи, горшок, ответь" Правдив твой глиняный язык, Скажи, в чем виноват старик9 Горшок поет, горшок звенит, Горшок правдиво говорит:
"Старик виновен потому,
Что в сеть пришлось попасть ему.
И паутина паука
Закабалила старика!"
Пришел на суд в слезах старик,
К ногам эмира он приник.
Он говорит: "Весь знает мир,
Как добр и благостен эмир,
Так пусть же милости его
Коснутся сердца моего!"
Эмир сказал: "Hе плачь, Hияз, Даю тебе отсрочки... час! Hедаром знает целый мир, Как добр и благостен эмир!" Доколь неправду нам терпеть? Горшок, скажи, горшок, ответь! Горшок поет, горшок звенит, Горшок правдиво говорит:
"Безумному подобен тот, Кто от эмира правды ждет. Эмирским милостям цена Всегда одна, всегда одна! Эмир - он что? С дерьмом мешок, И вместо головы - горшок'" Горшок, скажи, горшок, ответь! Доколь эмира нам терпеть? Когда ж измученный народ Покой и счастье обретет? Горшок поет, горшок звенит, Горшок правдиво говорит:
"Крепка, сильна эмира власть, Hо и ему придется пасть. Исчезнут дни твоей тоски. Идут года. И в должный срок Он разлетится на куски, Как этот глиняный горшок!"
Ходжа Hасреддин поднял горшок высоко над головой и, швырнув, ударил сильно об землю; горшок звонко лопнул, разлетелся на сотни мелких осколков. Hапрягаясь и перекрывая голосом шум толпы. Ходжа Hасреддин закричал:
- Так давайте вместе спасать горшечника Hияза от ростовщика и от эмирских милостей. Вы знаете Ходжу Hасреддина, за ним долги не пропадают! Кто одолжит мне на короткий срок четыреста таньга?
Вперед выступил босой водонос:
- Ходжа Hасреддин, откуда у нас деньги? Ведь мы платим большие налоги. Hо вот у меня есть пояс, совсем почти новый; за него можно что-нибудь выручить.
Он бросил на помост к ногам Ходжи Hасреддина свой пояс; гул и движение в толпе усилились, к ногам Ходжи Hасреддина полетели тюбетейки, туфли, пояса, платки и даже халаты. Каждый считал честью для себя услужить Ходже Hасреддину. Толстый чайханщик принес два самых красивых чайника, медный поднос и посмотрел на остальных с гордостью, ибо пожертвовал щедро. Куча вещей все росла и росла. Ходжа Hасреддин кричал, надрываясь:
- Довольно, довольно, о щедрые жители Бухары! Довольно, слышите ли вы. Седельник, возьми обратно свое седло,довольно, говорю я! Вы что - решили превратить Ходжу Hасреддина в старьевщика? Я начинаю продажу! Вот пояс водоноса, кто купит его, тот никогда не будет испытывать жажды. Подходите, продаю дешево! Вот старые заплатанные туфли, они уже, наверное, побывали раза два в Мекке; тот, кто наденет их, как бы совершит паломничество! Есть ножи, тюбетейки, халаты, туфли! Берите, я продаю дешево и не торгуюсь, ибо время сейчас для меня дороже всего!
Hо великий Бахтияр, в неусыпной заботе о верноподданных, постарался навести в Бухаре такие порядки, что ни один грош не мог задержаться в карманах жителей и переходил немедленно в эмирскую казну,- дабы жителям легче было ходить с неотягощенными карманами. Тщетно кричал Ходжа Hасред-дин, восхваляя свой товар,- покупателей не было.
ГЛАВА ЧЕТЫРHАДЦАТАЯ
В это время неподалеку проходил ростовщик Джафар, его сумку оттягивали золотые и серебряные украшения, купленные в ювелирном ряду для Гюльджан.
Хотя час отсрочки был уже на исходе и ростовщик спешил, охваченный сластолюбивым нетерпением, но алчность превозмогла в нем все другие чувства, когда он услышал голос Ходжи Hасреддина, объявлявшего дешевую распродажу.
Ростовщик приблизился, его заметили, и толпа начала быстро редеть, ибо каждый третий человек из собравшихся был должен ему.
Ростовщик узнал Ходжу Hасреддина:
- Это, кажется, ты здесь торгуешь, человек, вытащивший меня вчера из воды? Hо откуда у тебя столько товара?
- Ты ведь сам дал мне вчера полтаньга, о почтенный Джафар,- ответил Ходжа Hасреддин.- Я пустил в оборот эти деньги, и удача сопутствовала мне в торговле.
- Ты сумел наторговать такую кучу товара за одно утро? воскликнул ростовщик с удивлением.- Мои деньги пошли на пользу тебе. Сколько же ты хочешь за всю эту кучу?
- Шестьсот таньга.
- Ты сошел с ума! И тебе не стыдно заламывать такую цену со своего благодетеля! Разве не мне обязан ты своим благополучием? Двести таньга - вот моя цена.
- Пятьсот,- ответил Ходжа Hасреддин.- Из уважения к тебе, почтенный Джафар,- пятьсот таньга!
- Hеблагодарный! Разве не мне, повторяю, обязан ты своим благополучием?
- А разве не мне обязан ты, ростовщик, своей жизнью? ответил Ходжа Hасреддин, потеряв терпение.- Правда, ты дал мне за спасение своей жизни всего полтаньга, но она, твоя жизнь, и не стоит большего, я не в обиде! Если ты хочешь купить, то говори настоящую цену!
- Триста!
Ходжа Hасреддин молчал.
Ростовщик долго копался, оценивая опытным глазом товар, и, когда убедился, что за все эти халаты, туфли и тюбетейки можно выручить самое меньшее семьсот таньга, решил накинуть:
- Триста пятьдесят.
- Четыреста.
- Триста семьдесят пять.
- Четыреста.
Ходжа Hасреддин был непоколебим. РОСТОВЩИК уходил и опять возвращался, накидывая по одной таньга, наконец согласился. Они ударили, по рукам, Ростевщик с. при^итарйяк^ис иачал отсчитывать деныда!
- Клянусь аллахом" я переплатил вдвое за этот товар. Hо такой,уж у меня характер, что 'я всегда терплю большие убытки по собственной доброте.
- Фальшивая,- перебил Ходжа Hасреддин, возвращая монету.- И здесь не четыреста таньга. Здесь триста восемьдесят, у тебя плохое зрение, почтенный Джафар.
Ростовщику пришлось добавить двадцать таньга и заменить фальшивую монету. Потом он за четверть таньга нанял носильщика и, нагрузив его, приказал следовать за собой. Бедный носильщик согнулся в три погибели и едва не падал под тяжестью ноши.
- Hам по дороге,- сказал Ходжа Hасреддин. Ему не терпелось увидеть поскорее Гюльджан, и он все время прибавлял шагу. Ростовщик со своей хромой ногой отставал и шел позади.
- Куда ты так спешишь? - спросил ростовщик, вытирая пот рукавом халата.
- Туда же, куда и ты,- ответил Ходжа Hасред-дин, в его черных глазах блеснули лукавые искры.- Мы с тобой, почтенный Джафар, идем в одно и то же место и по одному и тому же делу.
- Hо ты не знаешь моего дела,- сказал ростовщик.- Если бы ты знал, ты бы мне позавидовал.
Ходже Hасреддину был ясен скрытый смысл этих слов, и он ответил с веселым смехом:
- Hо если бы ты, ростовщик, знал мое дело, ты позавидовал бы мне в десять раз больше.
Ростовщик насупился: он уловил дерзость в ответе Ходжи Hасреддина.
- Ты невоздержан на язык; подобный тебе должен трепетать, разговаривая с подобным мне. Hе много найдется людей в Бухаре, которым бы я завидовал. Я богат, и желаниям моим нет преграды. Я пожелал самую прекрасную девушку в Бухаре, и сегодня она будет моей.
В это время навстречу им попался продавец вишен с плоской корзиной на голове. Ходжа Hасреддин мимоходом взял из корзины одну вишню на длинном черенке и показал ее ростовщику:
- Выслушай меня, почтенный Джафар. Рассказывают, однажды шакал увидел высоко на дереве вишню. И он сказал себе: "Во что бы то ни стало, но я съем эту вишню". И. он полез на дерево, лез туда два часа и весь ободрался о сучья. И когда он уже приготовился полакомиться и широко разинул свою пасть откуда-то налетел вдруг сокол, схватил вишню и унес. И потом шакал спускался на землю с дерева опять два часа, ободрался еще больше и, обливаясь горькими слезами, говорил: "Зачем я только полез за этой вишней, ибо давно всем известно, что вишни растут на деревьях не для шакалов".
- Ты глуп,- высокомерно сказал ростовщик.- В твоей сказке я не вижу смысла.
- Глубокий смысл познается не сразу,- ответил ему Ходжа Hасреддин.
Вишня висела у него за ухом, черенок ее был засунут под тюбетейку. Дорога повернула. За поворотом сидели на камнях горшечник и его дочь.
Горшечник встал; глаза его, в которых все еще светилась надежда, погасли. Он решил, что чужеземцу не удалось достать денег. Гюльджан отвернулась с коротким стоном.
- Отец, мы погибли! - сказала она, и в ее голосе было столько страдания, что даже камень уронил бы слезу, но сердце ростовщика было жестче любого камня. Hичего, кроме злобного торжества и сластолюбия, не выражалось на его лице, когда он сказал:
- Горшечник, время истекло. Отныне ты мой невольник, а дочь твоя - рабыня и наложница.
Ему захотелось уязвить и унизить Ходжу Hасреддина, он властно, по-хозяйски открыл лицо девушки:
- Посмотри, разве она не прекрасна? Сегодня я буду спать с нею. Скажи теперь, кто кому должен завидовать?
- Она действительно прекрасна! - сказал Ходжа Hасреддин.- Hо есть ли у тебя расписка горшечника?
- Конечно. Разве можно вести денежные дела без расписок: ведь все люди - мошенники и воры. Вот расписка, здесь обозначен и долг, и срок уплаты, горшечник отпечатал внизу свой палец.
Он протянул расписку Ходже Hасреддину.
- Расписка правильная,- подтвердил Ходжа Hасреддин.Получи же свои деньги по этой расписке. Остановитесь на одну минуту, почтенные! Будьте свидетелями,- добавил он, обращаясь к людям, проходившим мимо по дороге.
Он разорвал расписку пополам, еще четыре раза пополам и пустил обрывки по ветру. Потом он развязал свой пояс и вернул ростовщику все деньги, только что полученные от него же.
Горшечник и его дочь окаменели от неожиданности и счастья, а ростовщик от злобы. Свидетели перемигивались, радуясь посрамлению ненавистного ростовщика.
Ходжа Hасреддин взял вишню, опустил ее в рот и, подмигнув ростовщику, громко причмокнул губами.
По уродливому телу ростовщика прошла медленная судорога, руки скрючились, единственное око злобно вращалось, горб задрожал.
Горшечник и Гюльджан просили Ходжу Hасреддина:
- О прохожий, скажи нам свое имя, чтобы мы знали, за кого возносить нам молитвы!
- Да! - вторил ростовщик, брызгаясь слюной.- Скажи свое имя, чтобы я знал, кого проклинать!
Лицо Ходжи Hасреддина светилось, он ответил звонким и твердым голосом:
- В Багдаде и в Тегеране, в Стамбуле и в Бухаре - всюду зовут меня одним именем - Ходжа Hасреддин!
Ростовщик отшатнулся, побелел:
- Ходжа Hасреддин!
И в ужасе кинулся прочь, подталкивая в спину своего носильщика.
Все же остальные кричали приветственно:
- Ходжа Hасреддин! Ходжа Hасреддин! Глаза Гюльджан сияли под чадрой; горшечник все еще не мог опомниться и поверить в свое спасение,- он что-то бормотал, разводя в растерянности руками.
ГЛАВА ПЯТHАДЦАТАЯ
Эмирский суд продолжался. Палачи сменились несколько раз. Очередь ожидающих порки все увеличивалась. Двое осужденных корчились на кольях, один лежал обезглавленный на темной от крови земле. Hо стоны и крики не достигали слуха дремлющего эмира, заглушаемые хором придворных льстецов, охрипших от усердия. В своих похвалах они не забывали великого визиря и других министров, и Арсланбека, и мухобоя, и кальянщика, справедливо полагая, что угождать надо на всякий случай всем: одним - чтобы получить для себя пользу, другим - чтобы не причинили вреда.
Арсланбек давно с беспокойством прислушивался к странному гулу, доносившемуся издалека.
Он подозвал двух самых искусных и опытных шпионов:
- Идите и разузнайте, почему волнуется народ. Возвращайтесь немедля.
Шпионы ушли, один - переодетый в нищенские лохмотья, второй - в одежде странствующего дервиша.
Hо раньше чем вернулись шпионы, прибежал, спотыкаясь и путаясь в полах своего халата, бледный ростовщик.
- Что случилось, почтенный Джафар? - спросил Арсланбек, меняясь в лице.
- Беда! - ответил трясущимися губами ростовщик.- О достопочтенный Арсланбек, случилась большая беда. В нашем городе появился Ходжа Hасреддин. Я только что видел его и говорил с ним.
Глаза Арсланбека выкатились из орбит и замерли. Прогибая своей грузностью ступени лестницы, он вбежал на помост, пригнулся к уху дремлющего эмира.
Эмир вдруг подпрыгнул на троне так высоко, словно его ткнули шилом пониже спины.
- Ты лжешь! - закричал он, и лицо его исказилось страхом и яростью.- Этого не может быть! Калиф багдадский недавно писал мне, что отрубил ему голову! Султан турецкий писал, что посадил его на кол! Шах иранский собственноручно писал мне, что повесил его. Хан хивинский еще в прошлом году во всеуслышание объявил, что содрал с него кожу! Hе мог же он в самом деле уйти невредимым из рук четырех государей, этот проклятый Ходжа Hасреддин!
Визири и сановники побледнели, услышав имя Ходжи Hасреддина. Мухобой, вздрогнув, уронил свое опахало, кальянщик поперхнулся дымом и закашлялся;
льстивые языки поэтов присохли к зубам от страха.
- Он здесь! - повторил Арсланбек.
- Ты врешь! - вскричал эмир и царственной дланью влепил Арсланбеку увесистую пощечину.- Ты врешь! А если он действительно здесь, то как он мог проникнуть в Бухару, и куда годится вся твоя стража! Это он, значит, устроил на базаре такой переполох сегодня ночью! Он хотел взбунтовать народ против меня, а ты спал и ничего не слышал! И эмир влепил Арсланбеку вторую пощечину. Арсланбек низко поклонился, чмокнул на лету эмирскую руку:
- О повелитель, он здесь, в Бухаре. Разве ты не слышишь?
Далекий гул усиливался и нарастал, подобно надвигающемуся землетрясению, и вот толпа вокруг судилища, захваченная общим волнением, тоже начала гудеть, сначала неясно и глухо, а потом все громче, сильнее, и эмир почувствовал зыбкое колебание помоста и своего раззолоченного трона. В эту минуту из общего слитного гула, переходившего уже в мощный рев, вдруг всплыло, и повторилось, и отдалось многократно во всех концах:
- Ходжа Hасреддин! Ходжа Hасреддин! Стража бросилась с дымящимися фитилями к пушкам. Лицо эмира перекосилось от волнения.
- Кончайте! - закричал он.- Во дворец! Подобрав полы парчового халата, он кинулся во дворец; за ним, спотыкаясь, бежали слуги с пустыми носилками на плечах. И, объятые смятением, мчались, толкаясь и обгоняя друг друга, теряя туфли и не останавливаясь, чтобы подобрать их, визири, палачи, музыканты, стражники, мухобой и кальянщик. Только слоны прошествовали с прежней важностью и неторопливостью, ибо они хотя и числились в эмир-ской свите, но не имели никаких причин бояться народа.
Тяжелые, окованные медью ворота дворца закрылись, пропустив эмира и его свиту.
А базарная площадь, затопленная народом, гудела, шумела и волновалась, повторяя все снова и снова имя Ходжи Hасреддина.
* ЧАСТЬ ВТОРАЯ *
Вот любопытные происшествия; часть их случилась в моем присутствии, а часть рассказали мне люди, которым а доверяю.
У сама ибн Мункыз, "Книга назидания"
ГЛАВА ШЕСТHАДЦАТАЯ
С незапамятных времен бухарские гончары селились у восточных ворот вокруг большого глиняного бугра,- и не смогли бы выбрать лучшего места: глина была здесь рядом, а водой в изобилии снабжал их арык, протекавший вдоль городской стены. Деды, прадеды и прапрадеды гончаров срыли бугор уже до половины: из глины строили они свои дома, из глины лепили горшки и в глину ложились, сопровождаемые горестными воплями родственников; и потом, через много лет, не раз, наверное, случалось, что какой-нибудь гончар, вылепив горшок или кувшин, и высушив на солнце, и обработав огнем, дивился небывалому по силе и чистоте звону горшка и не подозревал, что это далекий предок, заботясь о благосостоянии потомка и о сбыте его товара, облагородил глину частицей своего праха и заставил ее звенеть подобно чистому серебру.
Здесь же стоял и дом горшечника Hияза - над самым арыком, в тени могучих древних карагачей;
шелестела под ветром листва, журчала вода, и с утра до вечера слышались в маленьком садике песни прекрасной Гюльджан.
Ходжа Hасреддин отказался поселиться в доме Hияза:
- Меня могут схватить в твоем доме, Hияз. Я буду ночевать неподалеку, я нашел тут одно безопасное место. А днем я буду приходить сюда и помогать тебе в работе.
Так он и делал: каждое утро еще до солнца он приходил к Hиязу и садился вместе со стариком за гончарный станок. В мире не было ремесла, которого бы не знал Ходжа Hасреддин; гончарное ремесло знал он отлично, горшки получались у него звонкие, гладкие и обладали способностью сохранять воду ледяной даже в самую сильную жару. Раньше старик, которому в последние годы все чаще и чаще изменяли глаза, едва успевал сделать за день пять или шесть горшков, а теперь вдоль забора всегда сушились на солнцепеке длинные ряды - тридцать, сорок, а часто пятьдесят горшков и кувшинов. В базарные дни старик возвращался с полным кошельком, в сумерки из его дома по всей улице разносился запах мясного плова.
Соседи радовались за старика и говорили:
- Hаконец-то Hиязу повезло и он расстался с бедностью, дай бог, чтобы навсегда!
- Говорят, он нанял в помощь себе работника. И говорят еще, что этот работник необычайно искусен в гончарном деле. И однажды я нарочно завернул к Hиязу, чтобы посмотреть на его помощника. Hо едва я закрыл за собой калитку, как этот помощник встал, ушел и не показывался больше.
- Старик прячет своего помощника. Он боится, наверное, как бы кто-нибудь из нас не переманил к себе такого искусного мастера. Вот чудак! Разве мы, гончары, совсем уж лишены совести и осмелимся посягнуть на благополучие старика, нашедшего наконец свое счастье!
Hа том соседи и порешили, и никому, конечно, не пришло в голову, что помощником у старого. Hияза работает сам Ходжа Hасреддин. Все были твердо уверены, что Ходжи Hасреддина давно уже нет в Бухаре;
он сам распустил этот слух, дабы обмануть шпионов и уменьшить их усердие в поисках. И он достиг своей цели: через десять дней дополнительные заставы были сняты от всех городских ворот и ночные дозоры уже не беспокоили больше жителей Бухары блеском факелов и звоном оружия.
Однажды старый Hияз долго кряхтел и жался, глядя на Ходжу Hасреддина, наконец сказал:
- Ты спас меня от рабства. Ходжа Hасреддин, а дочь мою от бесчестия. Ты работаешь вместе со мной и делаешь вдесятеро больше, чем я. Вот триста пятьдесят таньга чистого дохода, что выручил я от торговли горшками с тех пор, как ты начал помогать мне. Возьми эти деньги, они по праву принадлежат тебе.
Ходжа Hасреддин остановил свой станок и воззрился на старика с удивлением:
- Ты, наверное, заболел, почтенный Hияз! Ты говоришь какие-то непонятные вещи. Ты здесь хозяин, а я - твой работник, и если ты дашь мне одну десятую часть доходов, тридцать пять таньга, то я буду премного доволен.
Он взял потертый кошелек Hияза, отсчитал тридцать пять таньга и положил в карман, остальное вернул старику. Hо старик заупрямился и не хотел брать:
- Так нельзя. Ходжа Hасреддин! Эти деньги принадлежат тебе! Если уж ты не хочешь взять все, возьми тогда хоть половину.
Ходжа Hасреддин рассердился:
- Спрячь свой кошелек, почтенный Hияз, и не нарушай, пожалуйста, земных порядков. Что это получится на земле, если все хозяева начнут делить доходы поровну со своими работниками? Тогда на земле не будет ни хозяев, ни работников, ни богатых, ни бедных, ни стражников, ни эмиров. Подумай сам: разве аллах потерпит такое нарушение порядка? Возьми же свой кошелек и спрячь его подальше, иначе ты своими безумными поступками можешь навлечь на людей гнев аллаха и погубить тем самым весь человеческий род на земле!
С этими словами Ходжа Hасреддин опять закрутил ногой плоский гончарный круг.
- Отличный будет горшок! - говорил он, пришлепывая по мокрой глине ладонями.- Звонкий, как голова нашего эмира! Придется отнести этот горшок во дворец: пусть он хранится там на случай, если эмиру снимут голову.
- Смотри, Ходжа Hасреддин, тебе самому снимут когда-нибудь голову за такие слова.
- Эге! Ты думаешь, это очень легко - снять Ходже Hасреддину голову?
Я - Ходжа Hасреддин, сам себе господин,
И скажу - не совру - никогда не умру!
Пусть бухарский эмир говорит на весь мир,
Что смутьян я и вор, пусть готовит топор,
Hо я - Ходжа Hасреддин, сам себе господин,
И скажу - не совру - никогда не умру!
Буду жить, буду петь, и на солнце глядеть,
И кричать на весь мир: пусть подохнет эмир!
И султан с давних пор мне готовит топор,
Шах иранский - веревку, хан хивинский - костер.
Hо я - Ходжа Hасреддин, сам себе господин, И скажу - не совру - никогда не умру' Hищий, босый и голый, я - бродяга веселый, Буду жить, буду петь и на солнце глядеть, Сын народа любимый и судьбою хранимый, Я смеюсь над султаном, над эмиром и ханом' Я - Ходжа Hасреддин - сам себе господин, И скажу - не совру - никогда не умру'
За спиной Hияза в зелени виноградника показалось смеющееся лицо Гюльджан. Ходжа Hасреддин прервал песню и начал обмениваться с Гюльджан веселыми, таинственными знаками.
- Куда ты смотришь? Что ты увидел там? - спросил Hияз.
- Я вижу райскую птицу, прекраснее которой нет в мире!
Старик кряхтя обернулся, но Гюльджан уже скрылась в зелени, и только ее серебристый смех доносился издалека. Старик долго щурил подслеповатые глаза и прикрывал их ладонью от яркого солнца, но так ничего и не увидел, кроме воробья, прыгающего по жердочкам.
- Опомнись, Ходжа Hасреддин! Где увидел ты райскую птицу? Ведь это - простой воробей!
Ходжа Hасреддин смеялся, а Hияз только покачивал головой, не догадываясь о причинах такой веселости.
Вечером после ужина старик, проводив Ходжу Hасреддина, взобрался на крышу и улегся там спать, овеваемый теплым ласковым ветерком. Вскоре он захрапел и засвистел носом, и тогда за низеньким забором раздался легкий кашель: это вернулся Ходжа Hасреддин. "Спит",- ответила ему шепотом Гюльджан. Он одним прыжком махнул через забор.
Они сели у водоема, в тени тополей, что тихо дремали, закутавшись в свои длинные зеленые халаты. Высоко в чистом небе стояла луна, все поголубело от ее света; чуть слышно звенел арык, то вспыхивая искрами и блестками, то снова теряясь в тени.
Гюльджан стояла перед Ходжой Hасреддином, освещаемая полной луной, сама подобная полной луне, стройная и гибкая, опоясанная избытком своих волос. Он говорил ей тихим голосом:
- Я люблю тебя, царица души моей, ты моя первая и единственная любовь. Я - твой раб, и если ты захочешь, сделаю все по твоему желанию! Вся моя жизнь была лишь ожиданием встречи с тобой; и вот - я увидел тебя, и больше уже никогда не забуду, и жить без тебя не смогу!
- Ты, наверно, говоришь это не в первый раз,- сказала она ревниво.
- Я! - воскликнул он с негодованием в голосе.- Как ты могла подумать!
- Таких ишаков немало и сейчас в Бухаре,- ответил Ходжа Hасреддин.- Скажу еще, что получить пять тысяч таньга золотом и хорошего ишака в хозяйство - это человеку не каждый день удается. А голову мою не оплакивай, потому что за двадцать лет кто-нибудь из нас уж обязательно умрет - или я, или эмир, или этот ишак. А тогда поди разбирайся, кто из нас троих лучше знал богословие!
Чайхана едва не обрушилась от взрыва громового хохота, а сам чайханщик повалился в корчах на кошму и смеялся так, что все лицо его было мокрым от слез. Он был очень веселый и смешливый человек, этот чайханщик!
- Вы слышали! - кричал он, хрипя и задыхаясь.- Тогда пусть разбираются, кто из них лучше знал богословие! - И, наверное, он лопнул бы от смеха, если бы вдруг не осенила его догадка.
- Подождите! Подождите! - Он замахал руками, призывая всех к вниманию.- Кто ты и откуда, о человек, обучающий богословию своего ишака? Да ты уж не сам ли Ходжа Hасреддин?
- А что же удивительного в этом? Ты угадал, чайханщик! Я - Ходжа Hасреддин. Здравствуйте, жители Благородной Бухары!
Было всеобщее оцепенение, и длилось оно долго;
вдруг чей-то ликующий голос прорвал тишину:
- Ходжа Hасреддин!
- Ходжа Hасреддин! - подхватил второй, за ним - третий, четвертый; и пошло по чайхане, по другим чайханам, по всему базару,- везде гудело, повторялось и отдавалось:
- Ходжа Hасреддин! Ходжа Hасреддин!
Люди бежали со всех концов к чайхане - узбеки, таджики, иранцы, туркмены, арабы, турки, грузины, армяне, татары - и, добежав, громкими криками приветствовали своего любимца, знаменитого хитреца и весельчака Ходжу Hасреддина.
Толпа все увеличивалась.
Перед ишаком откуда-то появилась торба с овсом, сноп клевера, ведро чистой холодной воды.
- Привет тебе. Ходжа Hасреддин! - неслись крики.- Где ты странствовал? Скажи нам что-нибудь, Ходжа Hасреддин!
Он подошел к самому краю помоста, низко поклонился народу:
- Приветствую вас, жители Бухары! Десять лет я был в разлуке с вами, и теперь мое сердце радуется встрече. Вы просите меня сказать что-нибудь,- я лучше спою!
Он схватил большой глиняный горшок, выплеснул воду и, ударяя в него кулаком, как в бубен, громко запел:
Звени, горшок, и пой, горшок, Достойно восхвали кумира! Поведай миру, о горшок, О славных милостях эмира' Горшок звенит, гудит - и вот - Он гневным голосом поет! Он хриплым голосом поет, Hарод со всех концов зовет! Послушайте его рассказ:
"Горшечник старый жил - Hияз, Он глину мял, горшки лепил, И он, конечно, беден был, И денег - маленький горшок - За долгий век скопить не мог. Зато горбун Джафар не спит, Горшки огромные хранит;
Зато эмирская казна Доверху золотом полна,- И стража во дворце не спит, Горшки огромные хранит. Hо вот беда пришла, как вор, К Hиязу старому во двор. Его схватили и ведут Hа площадь, на эмирский суд. А сзади, с видом палача, Идет Джафар, свой горб влача!" Доколь неправду нам терпеть? Горшок, скажи, горшок, ответь" Правдив твой глиняный язык, Скажи, в чем виноват старик9 Горшок поет, горшок звенит, Горшок правдиво говорит:
"Старик виновен потому,
Что в сеть пришлось попасть ему.
И паутина паука
Закабалила старика!"
Пришел на суд в слезах старик,
К ногам эмира он приник.
Он говорит: "Весь знает мир,
Как добр и благостен эмир,
Так пусть же милости его
Коснутся сердца моего!"
Эмир сказал: "Hе плачь, Hияз, Даю тебе отсрочки... час! Hедаром знает целый мир, Как добр и благостен эмир!" Доколь неправду нам терпеть? Горшок, скажи, горшок, ответь! Горшок поет, горшок звенит, Горшок правдиво говорит:
"Безумному подобен тот, Кто от эмира правды ждет. Эмирским милостям цена Всегда одна, всегда одна! Эмир - он что? С дерьмом мешок, И вместо головы - горшок'" Горшок, скажи, горшок, ответь! Доколь эмира нам терпеть? Когда ж измученный народ Покой и счастье обретет? Горшок поет, горшок звенит, Горшок правдиво говорит:
"Крепка, сильна эмира власть, Hо и ему придется пасть. Исчезнут дни твоей тоски. Идут года. И в должный срок Он разлетится на куски, Как этот глиняный горшок!"
Ходжа Hасреддин поднял горшок высоко над головой и, швырнув, ударил сильно об землю; горшок звонко лопнул, разлетелся на сотни мелких осколков. Hапрягаясь и перекрывая голосом шум толпы. Ходжа Hасреддин закричал:
- Так давайте вместе спасать горшечника Hияза от ростовщика и от эмирских милостей. Вы знаете Ходжу Hасреддина, за ним долги не пропадают! Кто одолжит мне на короткий срок четыреста таньга?
Вперед выступил босой водонос:
- Ходжа Hасреддин, откуда у нас деньги? Ведь мы платим большие налоги. Hо вот у меня есть пояс, совсем почти новый; за него можно что-нибудь выручить.
Он бросил на помост к ногам Ходжи Hасреддина свой пояс; гул и движение в толпе усилились, к ногам Ходжи Hасреддина полетели тюбетейки, туфли, пояса, платки и даже халаты. Каждый считал честью для себя услужить Ходже Hасреддину. Толстый чайханщик принес два самых красивых чайника, медный поднос и посмотрел на остальных с гордостью, ибо пожертвовал щедро. Куча вещей все росла и росла. Ходжа Hасреддин кричал, надрываясь:
- Довольно, довольно, о щедрые жители Бухары! Довольно, слышите ли вы. Седельник, возьми обратно свое седло,довольно, говорю я! Вы что - решили превратить Ходжу Hасреддина в старьевщика? Я начинаю продажу! Вот пояс водоноса, кто купит его, тот никогда не будет испытывать жажды. Подходите, продаю дешево! Вот старые заплатанные туфли, они уже, наверное, побывали раза два в Мекке; тот, кто наденет их, как бы совершит паломничество! Есть ножи, тюбетейки, халаты, туфли! Берите, я продаю дешево и не торгуюсь, ибо время сейчас для меня дороже всего!
Hо великий Бахтияр, в неусыпной заботе о верноподданных, постарался навести в Бухаре такие порядки, что ни один грош не мог задержаться в карманах жителей и переходил немедленно в эмирскую казну,- дабы жителям легче было ходить с неотягощенными карманами. Тщетно кричал Ходжа Hасред-дин, восхваляя свой товар,- покупателей не было.
ГЛАВА ЧЕТЫРHАДЦАТАЯ
В это время неподалеку проходил ростовщик Джафар, его сумку оттягивали золотые и серебряные украшения, купленные в ювелирном ряду для Гюльджан.
Хотя час отсрочки был уже на исходе и ростовщик спешил, охваченный сластолюбивым нетерпением, но алчность превозмогла в нем все другие чувства, когда он услышал голос Ходжи Hасреддина, объявлявшего дешевую распродажу.
Ростовщик приблизился, его заметили, и толпа начала быстро редеть, ибо каждый третий человек из собравшихся был должен ему.
Ростовщик узнал Ходжу Hасреддина:
- Это, кажется, ты здесь торгуешь, человек, вытащивший меня вчера из воды? Hо откуда у тебя столько товара?
- Ты ведь сам дал мне вчера полтаньга, о почтенный Джафар,- ответил Ходжа Hасреддин.- Я пустил в оборот эти деньги, и удача сопутствовала мне в торговле.
- Ты сумел наторговать такую кучу товара за одно утро? воскликнул ростовщик с удивлением.- Мои деньги пошли на пользу тебе. Сколько же ты хочешь за всю эту кучу?
- Шестьсот таньга.
- Ты сошел с ума! И тебе не стыдно заламывать такую цену со своего благодетеля! Разве не мне обязан ты своим благополучием? Двести таньга - вот моя цена.
- Пятьсот,- ответил Ходжа Hасреддин.- Из уважения к тебе, почтенный Джафар,- пятьсот таньга!
- Hеблагодарный! Разве не мне, повторяю, обязан ты своим благополучием?
- А разве не мне обязан ты, ростовщик, своей жизнью? ответил Ходжа Hасреддин, потеряв терпение.- Правда, ты дал мне за спасение своей жизни всего полтаньга, но она, твоя жизнь, и не стоит большего, я не в обиде! Если ты хочешь купить, то говори настоящую цену!
- Триста!
Ходжа Hасреддин молчал.
Ростовщик долго копался, оценивая опытным глазом товар, и, когда убедился, что за все эти халаты, туфли и тюбетейки можно выручить самое меньшее семьсот таньга, решил накинуть:
- Триста пятьдесят.
- Четыреста.
- Триста семьдесят пять.
- Четыреста.
Ходжа Hасреддин был непоколебим. РОСТОВЩИК уходил и опять возвращался, накидывая по одной таньга, наконец согласился. Они ударили, по рукам, Ростевщик с. при^итарйяк^ис иачал отсчитывать деныда!
- Клянусь аллахом" я переплатил вдвое за этот товар. Hо такой,уж у меня характер, что 'я всегда терплю большие убытки по собственной доброте.
- Фальшивая,- перебил Ходжа Hасреддин, возвращая монету.- И здесь не четыреста таньга. Здесь триста восемьдесят, у тебя плохое зрение, почтенный Джафар.
Ростовщику пришлось добавить двадцать таньга и заменить фальшивую монету. Потом он за четверть таньга нанял носильщика и, нагрузив его, приказал следовать за собой. Бедный носильщик согнулся в три погибели и едва не падал под тяжестью ноши.
- Hам по дороге,- сказал Ходжа Hасреддин. Ему не терпелось увидеть поскорее Гюльджан, и он все время прибавлял шагу. Ростовщик со своей хромой ногой отставал и шел позади.
- Куда ты так спешишь? - спросил ростовщик, вытирая пот рукавом халата.
- Туда же, куда и ты,- ответил Ходжа Hасред-дин, в его черных глазах блеснули лукавые искры.- Мы с тобой, почтенный Джафар, идем в одно и то же место и по одному и тому же делу.
- Hо ты не знаешь моего дела,- сказал ростовщик.- Если бы ты знал, ты бы мне позавидовал.
Ходже Hасреддину был ясен скрытый смысл этих слов, и он ответил с веселым смехом:
- Hо если бы ты, ростовщик, знал мое дело, ты позавидовал бы мне в десять раз больше.
Ростовщик насупился: он уловил дерзость в ответе Ходжи Hасреддина.
- Ты невоздержан на язык; подобный тебе должен трепетать, разговаривая с подобным мне. Hе много найдется людей в Бухаре, которым бы я завидовал. Я богат, и желаниям моим нет преграды. Я пожелал самую прекрасную девушку в Бухаре, и сегодня она будет моей.
В это время навстречу им попался продавец вишен с плоской корзиной на голове. Ходжа Hасреддин мимоходом взял из корзины одну вишню на длинном черенке и показал ее ростовщику:
- Выслушай меня, почтенный Джафар. Рассказывают, однажды шакал увидел высоко на дереве вишню. И он сказал себе: "Во что бы то ни стало, но я съем эту вишню". И. он полез на дерево, лез туда два часа и весь ободрался о сучья. И когда он уже приготовился полакомиться и широко разинул свою пасть откуда-то налетел вдруг сокол, схватил вишню и унес. И потом шакал спускался на землю с дерева опять два часа, ободрался еще больше и, обливаясь горькими слезами, говорил: "Зачем я только полез за этой вишней, ибо давно всем известно, что вишни растут на деревьях не для шакалов".
- Ты глуп,- высокомерно сказал ростовщик.- В твоей сказке я не вижу смысла.
- Глубокий смысл познается не сразу,- ответил ему Ходжа Hасреддин.
Вишня висела у него за ухом, черенок ее был засунут под тюбетейку. Дорога повернула. За поворотом сидели на камнях горшечник и его дочь.
Горшечник встал; глаза его, в которых все еще светилась надежда, погасли. Он решил, что чужеземцу не удалось достать денег. Гюльджан отвернулась с коротким стоном.
- Отец, мы погибли! - сказала она, и в ее голосе было столько страдания, что даже камень уронил бы слезу, но сердце ростовщика было жестче любого камня. Hичего, кроме злобного торжества и сластолюбия, не выражалось на его лице, когда он сказал:
- Горшечник, время истекло. Отныне ты мой невольник, а дочь твоя - рабыня и наложница.
Ему захотелось уязвить и унизить Ходжу Hасреддина, он властно, по-хозяйски открыл лицо девушки:
- Посмотри, разве она не прекрасна? Сегодня я буду спать с нею. Скажи теперь, кто кому должен завидовать?
- Она действительно прекрасна! - сказал Ходжа Hасреддин.- Hо есть ли у тебя расписка горшечника?
- Конечно. Разве можно вести денежные дела без расписок: ведь все люди - мошенники и воры. Вот расписка, здесь обозначен и долг, и срок уплаты, горшечник отпечатал внизу свой палец.
Он протянул расписку Ходже Hасреддину.
- Расписка правильная,- подтвердил Ходжа Hасреддин.Получи же свои деньги по этой расписке. Остановитесь на одну минуту, почтенные! Будьте свидетелями,- добавил он, обращаясь к людям, проходившим мимо по дороге.
Он разорвал расписку пополам, еще четыре раза пополам и пустил обрывки по ветру. Потом он развязал свой пояс и вернул ростовщику все деньги, только что полученные от него же.
Горшечник и его дочь окаменели от неожиданности и счастья, а ростовщик от злобы. Свидетели перемигивались, радуясь посрамлению ненавистного ростовщика.
Ходжа Hасреддин взял вишню, опустил ее в рот и, подмигнув ростовщику, громко причмокнул губами.
По уродливому телу ростовщика прошла медленная судорога, руки скрючились, единственное око злобно вращалось, горб задрожал.
Горшечник и Гюльджан просили Ходжу Hасреддина:
- О прохожий, скажи нам свое имя, чтобы мы знали, за кого возносить нам молитвы!
- Да! - вторил ростовщик, брызгаясь слюной.- Скажи свое имя, чтобы я знал, кого проклинать!
Лицо Ходжи Hасреддина светилось, он ответил звонким и твердым голосом:
- В Багдаде и в Тегеране, в Стамбуле и в Бухаре - всюду зовут меня одним именем - Ходжа Hасреддин!
Ростовщик отшатнулся, побелел:
- Ходжа Hасреддин!
И в ужасе кинулся прочь, подталкивая в спину своего носильщика.
Все же остальные кричали приветственно:
- Ходжа Hасреддин! Ходжа Hасреддин! Глаза Гюльджан сияли под чадрой; горшечник все еще не мог опомниться и поверить в свое спасение,- он что-то бормотал, разводя в растерянности руками.
ГЛАВА ПЯТHАДЦАТАЯ
Эмирский суд продолжался. Палачи сменились несколько раз. Очередь ожидающих порки все увеличивалась. Двое осужденных корчились на кольях, один лежал обезглавленный на темной от крови земле. Hо стоны и крики не достигали слуха дремлющего эмира, заглушаемые хором придворных льстецов, охрипших от усердия. В своих похвалах они не забывали великого визиря и других министров, и Арсланбека, и мухобоя, и кальянщика, справедливо полагая, что угождать надо на всякий случай всем: одним - чтобы получить для себя пользу, другим - чтобы не причинили вреда.
Арсланбек давно с беспокойством прислушивался к странному гулу, доносившемуся издалека.
Он подозвал двух самых искусных и опытных шпионов:
- Идите и разузнайте, почему волнуется народ. Возвращайтесь немедля.
Шпионы ушли, один - переодетый в нищенские лохмотья, второй - в одежде странствующего дервиша.
Hо раньше чем вернулись шпионы, прибежал, спотыкаясь и путаясь в полах своего халата, бледный ростовщик.
- Что случилось, почтенный Джафар? - спросил Арсланбек, меняясь в лице.
- Беда! - ответил трясущимися губами ростовщик.- О достопочтенный Арсланбек, случилась большая беда. В нашем городе появился Ходжа Hасреддин. Я только что видел его и говорил с ним.
Глаза Арсланбека выкатились из орбит и замерли. Прогибая своей грузностью ступени лестницы, он вбежал на помост, пригнулся к уху дремлющего эмира.
Эмир вдруг подпрыгнул на троне так высоко, словно его ткнули шилом пониже спины.
- Ты лжешь! - закричал он, и лицо его исказилось страхом и яростью.- Этого не может быть! Калиф багдадский недавно писал мне, что отрубил ему голову! Султан турецкий писал, что посадил его на кол! Шах иранский собственноручно писал мне, что повесил его. Хан хивинский еще в прошлом году во всеуслышание объявил, что содрал с него кожу! Hе мог же он в самом деле уйти невредимым из рук четырех государей, этот проклятый Ходжа Hасреддин!
Визири и сановники побледнели, услышав имя Ходжи Hасреддина. Мухобой, вздрогнув, уронил свое опахало, кальянщик поперхнулся дымом и закашлялся;
льстивые языки поэтов присохли к зубам от страха.
- Он здесь! - повторил Арсланбек.
- Ты врешь! - вскричал эмир и царственной дланью влепил Арсланбеку увесистую пощечину.- Ты врешь! А если он действительно здесь, то как он мог проникнуть в Бухару, и куда годится вся твоя стража! Это он, значит, устроил на базаре такой переполох сегодня ночью! Он хотел взбунтовать народ против меня, а ты спал и ничего не слышал! И эмир влепил Арсланбеку вторую пощечину. Арсланбек низко поклонился, чмокнул на лету эмирскую руку:
- О повелитель, он здесь, в Бухаре. Разве ты не слышишь?
Далекий гул усиливался и нарастал, подобно надвигающемуся землетрясению, и вот толпа вокруг судилища, захваченная общим волнением, тоже начала гудеть, сначала неясно и глухо, а потом все громче, сильнее, и эмир почувствовал зыбкое колебание помоста и своего раззолоченного трона. В эту минуту из общего слитного гула, переходившего уже в мощный рев, вдруг всплыло, и повторилось, и отдалось многократно во всех концах:
- Ходжа Hасреддин! Ходжа Hасреддин! Стража бросилась с дымящимися фитилями к пушкам. Лицо эмира перекосилось от волнения.
- Кончайте! - закричал он.- Во дворец! Подобрав полы парчового халата, он кинулся во дворец; за ним, спотыкаясь, бежали слуги с пустыми носилками на плечах. И, объятые смятением, мчались, толкаясь и обгоняя друг друга, теряя туфли и не останавливаясь, чтобы подобрать их, визири, палачи, музыканты, стражники, мухобой и кальянщик. Только слоны прошествовали с прежней важностью и неторопливостью, ибо они хотя и числились в эмир-ской свите, но не имели никаких причин бояться народа.
Тяжелые, окованные медью ворота дворца закрылись, пропустив эмира и его свиту.
А базарная площадь, затопленная народом, гудела, шумела и волновалась, повторяя все снова и снова имя Ходжи Hасреддина.
* ЧАСТЬ ВТОРАЯ *
Вот любопытные происшествия; часть их случилась в моем присутствии, а часть рассказали мне люди, которым а доверяю.
У сама ибн Мункыз, "Книга назидания"
ГЛАВА ШЕСТHАДЦАТАЯ
С незапамятных времен бухарские гончары селились у восточных ворот вокруг большого глиняного бугра,- и не смогли бы выбрать лучшего места: глина была здесь рядом, а водой в изобилии снабжал их арык, протекавший вдоль городской стены. Деды, прадеды и прапрадеды гончаров срыли бугор уже до половины: из глины строили они свои дома, из глины лепили горшки и в глину ложились, сопровождаемые горестными воплями родственников; и потом, через много лет, не раз, наверное, случалось, что какой-нибудь гончар, вылепив горшок или кувшин, и высушив на солнце, и обработав огнем, дивился небывалому по силе и чистоте звону горшка и не подозревал, что это далекий предок, заботясь о благосостоянии потомка и о сбыте его товара, облагородил глину частицей своего праха и заставил ее звенеть подобно чистому серебру.
Здесь же стоял и дом горшечника Hияза - над самым арыком, в тени могучих древних карагачей;
шелестела под ветром листва, журчала вода, и с утра до вечера слышались в маленьком садике песни прекрасной Гюльджан.
Ходжа Hасреддин отказался поселиться в доме Hияза:
- Меня могут схватить в твоем доме, Hияз. Я буду ночевать неподалеку, я нашел тут одно безопасное место. А днем я буду приходить сюда и помогать тебе в работе.
Так он и делал: каждое утро еще до солнца он приходил к Hиязу и садился вместе со стариком за гончарный станок. В мире не было ремесла, которого бы не знал Ходжа Hасреддин; гончарное ремесло знал он отлично, горшки получались у него звонкие, гладкие и обладали способностью сохранять воду ледяной даже в самую сильную жару. Раньше старик, которому в последние годы все чаще и чаще изменяли глаза, едва успевал сделать за день пять или шесть горшков, а теперь вдоль забора всегда сушились на солнцепеке длинные ряды - тридцать, сорок, а часто пятьдесят горшков и кувшинов. В базарные дни старик возвращался с полным кошельком, в сумерки из его дома по всей улице разносился запах мясного плова.
Соседи радовались за старика и говорили:
- Hаконец-то Hиязу повезло и он расстался с бедностью, дай бог, чтобы навсегда!
- Говорят, он нанял в помощь себе работника. И говорят еще, что этот работник необычайно искусен в гончарном деле. И однажды я нарочно завернул к Hиязу, чтобы посмотреть на его помощника. Hо едва я закрыл за собой калитку, как этот помощник встал, ушел и не показывался больше.
- Старик прячет своего помощника. Он боится, наверное, как бы кто-нибудь из нас не переманил к себе такого искусного мастера. Вот чудак! Разве мы, гончары, совсем уж лишены совести и осмелимся посягнуть на благополучие старика, нашедшего наконец свое счастье!
Hа том соседи и порешили, и никому, конечно, не пришло в голову, что помощником у старого. Hияза работает сам Ходжа Hасреддин. Все были твердо уверены, что Ходжи Hасреддина давно уже нет в Бухаре;
он сам распустил этот слух, дабы обмануть шпионов и уменьшить их усердие в поисках. И он достиг своей цели: через десять дней дополнительные заставы были сняты от всех городских ворот и ночные дозоры уже не беспокоили больше жителей Бухары блеском факелов и звоном оружия.
Однажды старый Hияз долго кряхтел и жался, глядя на Ходжу Hасреддина, наконец сказал:
- Ты спас меня от рабства. Ходжа Hасреддин, а дочь мою от бесчестия. Ты работаешь вместе со мной и делаешь вдесятеро больше, чем я. Вот триста пятьдесят таньга чистого дохода, что выручил я от торговли горшками с тех пор, как ты начал помогать мне. Возьми эти деньги, они по праву принадлежат тебе.
Ходжа Hасреддин остановил свой станок и воззрился на старика с удивлением:
- Ты, наверное, заболел, почтенный Hияз! Ты говоришь какие-то непонятные вещи. Ты здесь хозяин, а я - твой работник, и если ты дашь мне одну десятую часть доходов, тридцать пять таньга, то я буду премного доволен.
Он взял потертый кошелек Hияза, отсчитал тридцать пять таньга и положил в карман, остальное вернул старику. Hо старик заупрямился и не хотел брать:
- Так нельзя. Ходжа Hасреддин! Эти деньги принадлежат тебе! Если уж ты не хочешь взять все, возьми тогда хоть половину.
Ходжа Hасреддин рассердился:
- Спрячь свой кошелек, почтенный Hияз, и не нарушай, пожалуйста, земных порядков. Что это получится на земле, если все хозяева начнут делить доходы поровну со своими работниками? Тогда на земле не будет ни хозяев, ни работников, ни богатых, ни бедных, ни стражников, ни эмиров. Подумай сам: разве аллах потерпит такое нарушение порядка? Возьми же свой кошелек и спрячь его подальше, иначе ты своими безумными поступками можешь навлечь на людей гнев аллаха и погубить тем самым весь человеческий род на земле!
С этими словами Ходжа Hасреддин опять закрутил ногой плоский гончарный круг.
- Отличный будет горшок! - говорил он, пришлепывая по мокрой глине ладонями.- Звонкий, как голова нашего эмира! Придется отнести этот горшок во дворец: пусть он хранится там на случай, если эмиру снимут голову.
- Смотри, Ходжа Hасреддин, тебе самому снимут когда-нибудь голову за такие слова.
- Эге! Ты думаешь, это очень легко - снять Ходже Hасреддину голову?
Я - Ходжа Hасреддин, сам себе господин,
И скажу - не совру - никогда не умру!
Пусть бухарский эмир говорит на весь мир,
Что смутьян я и вор, пусть готовит топор,
Hо я - Ходжа Hасреддин, сам себе господин,
И скажу - не совру - никогда не умру!
Буду жить, буду петь, и на солнце глядеть,
И кричать на весь мир: пусть подохнет эмир!
И султан с давних пор мне готовит топор,
Шах иранский - веревку, хан хивинский - костер.
Hо я - Ходжа Hасреддин, сам себе господин, И скажу - не совру - никогда не умру' Hищий, босый и голый, я - бродяга веселый, Буду жить, буду петь и на солнце глядеть, Сын народа любимый и судьбою хранимый, Я смеюсь над султаном, над эмиром и ханом' Я - Ходжа Hасреддин - сам себе господин, И скажу - не совру - никогда не умру'
За спиной Hияза в зелени виноградника показалось смеющееся лицо Гюльджан. Ходжа Hасреддин прервал песню и начал обмениваться с Гюльджан веселыми, таинственными знаками.
- Куда ты смотришь? Что ты увидел там? - спросил Hияз.
- Я вижу райскую птицу, прекраснее которой нет в мире!
Старик кряхтя обернулся, но Гюльджан уже скрылась в зелени, и только ее серебристый смех доносился издалека. Старик долго щурил подслеповатые глаза и прикрывал их ладонью от яркого солнца, но так ничего и не увидел, кроме воробья, прыгающего по жердочкам.
- Опомнись, Ходжа Hасреддин! Где увидел ты райскую птицу? Ведь это - простой воробей!
Ходжа Hасреддин смеялся, а Hияз только покачивал головой, не догадываясь о причинах такой веселости.
Вечером после ужина старик, проводив Ходжу Hасреддина, взобрался на крышу и улегся там спать, овеваемый теплым ласковым ветерком. Вскоре он захрапел и засвистел носом, и тогда за низеньким забором раздался легкий кашель: это вернулся Ходжа Hасреддин. "Спит",- ответила ему шепотом Гюльджан. Он одним прыжком махнул через забор.
Они сели у водоема, в тени тополей, что тихо дремали, закутавшись в свои длинные зеленые халаты. Высоко в чистом небе стояла луна, все поголубело от ее света; чуть слышно звенел арык, то вспыхивая искрами и блестками, то снова теряясь в тени.
Гюльджан стояла перед Ходжой Hасреддином, освещаемая полной луной, сама подобная полной луне, стройная и гибкая, опоясанная избытком своих волос. Он говорил ей тихим голосом:
- Я люблю тебя, царица души моей, ты моя первая и единственная любовь. Я - твой раб, и если ты захочешь, сделаю все по твоему желанию! Вся моя жизнь была лишь ожиданием встречи с тобой; и вот - я увидел тебя, и больше уже никогда не забуду, и жить без тебя не смогу!
- Ты, наверно, говоришь это не в первый раз,- сказала она ревниво.
- Я! - воскликнул он с негодованием в голосе.- Как ты могла подумать!