Страница:
Украйна действительно не хотела быть заодно с Мазепою. Шведы 4 ноября перешли Десну, а Петр спокойно отправился в тот же день в Глухов для избрания нового гетмана и 7 ноября писал к своим: «Объявляем вам, что после переметчика вора Мазепы вчерашнего дня учинили здешний народ елекцию нового гетмана, где все, как одними устами, выбрали Скоропадского, полковника стародубского: и тако проклятый Мазепа, кроме себе, худа никому не принес, ибо народом и имени его слышать не хотят, и сим изрядным делом вам поздравляю». Приехал в Глухов митрополит киевский с двумя другими архиереями, черниговским и переяславским, и торжественно предали Мазепу проклятию. «Того ж дня и персону оного изменника Мазепы вынесли, и, сняв кавалерию (которая на ту персону была надета с бантом), оную персону бросили в палачевские руки, которую палач взял и, прицепя за веревку, тащил по улице и по площади даже до виселицы и потом повесил». На другой день казнили Чечела и других приверженцев Мазепы, взятых в Батурине.
12 ноября проклятие Мазепе было провозглашено в Москве. В Успенский собор съехались архиереи, бояре, приехал царевич Алексей Петрович, и протодиакон на амвоне начал читать письмо от великого государя к царевичу, что бывший гетман Мазепа, забыв страх божий и крестное целование, ему, великому государю, изменил и отъехал к шведскому королю. Потом отслужили молебен о победе над неприятелем, и митрополит Стефан Яворский стал читать к народу поучение про изменника Мазепу: сначала вспомянул Мазепины к великому государю радетельные службы и к людям добродетели, а потом объявил измену и отъезд к шведскому королю. Окончивши поучение, Стефан обратился к другим архиереям и сказал: «Мы собраны во имя господа Иисуса Христа, и нам дано от самого бога вязать и решить; аще кого свяжем на земли, связан будет и на небеси», — и возгласил трижды: «Изменник Мазепа за крестопреступление и за измену великому государю буди анафема!» Прочие архиереи пропели трижды: «Буди проклят». Затем певчие на клиросах пропели многолетие великому государю и новоизбранному гетману Ивану Скоропадскому.
В то же время в Малороссии читали по всем церквам и прибивали к церковным дверям объявление малороссийских архиереев: «Благочестивейшему монарсе нашему бывший гетман Иоан Мазепа изменил и пристал к еретическому королю шведскому, малороссийские отчизни отчуждился, хотя оную под иго работы лядской поддати и храмы божии на проклятую обратити унею. Сего ради духу св. и нам, малороссийским архиереям, тако изволившим, чужд стался церкви святые православно-кафолические и общения правоверных, и все его единомысленники с ним самоизволне от его царского пресветлого величества до противные части шведские уделившиися, от матери нашея церкви св. восточные суть отвержени и прокляты. К сему же и с позосталых домов их, аще кто-либо соизволяя измене той и предаяйся до их части будет, таковый всяк не токмо от церкви св. восточные, от общения таин св., но и от пребывания православных извержется и весьма чужд будет, архиерейско повелеваем».
Из Глухова царь послал грамоту и к запорожцам. Приглашая их быть послушными новоизбранному гетману Скоропадскому, Петр писал: «Уповаем мы на вашу к нам, великому государю, верность, что вы за отчизну свою и за православную веру и за нас стоять и богоотступного изменника Мазепы прелестей слушать не будете, а за верность вашу к нам милость наша монаршеская к вам умножится и посылано будет к вам нашего жалованья на каждый курень по 1500 злотых украинских на каждый год сверх прежнего годового вам жалованья, и прислать бы вам к нам в военный поход немедленно посланцев своих, с которыми то жалованье к вам тотчас прислано будет, и наша милость к вам за ваши верные службы никогда отъемлема не будет; ибо когда прошлые зимы ваши посланные челобитчики о нашем жалованье были удержаны на Москве, також когда и преж сего наш великого государя гнев на вас являлся, и то все учинилось по письмам и ложным доношениям изменника Мазепы, который к нам писывал на вас почасту, будто вы к нам неверность свою являете, хотя вас теми своими лживыми клеветы привесть в нашу немилость, но ныне мы, видя, что он, вор и изменник Мазепа, то чинил по изменничью своему умыслу напрасно, милость свою за верные и постоянные ваши службы приумножать и вас в оной милости содержать будем непременно, потому нынешний новоизбранный гетман Иван Скоропадский о верной вашей к нам службе доносил».
Карл рассылал манифесты по Малороссии, возбуждая ее жителей к свержению тяжкого ига московского; Петр отвечал своими манифестами, где говорилось, как шведский король плененных в Польше малороссиян велел побить палками до смерти; как приказал перебить в нескольких деревнях безоружных жителей с женами и детьми; как шведы ставят лошадей в церквах православных; хотя король и объявляет малороссиянам, чтоб они спокойно жили в домах, продолжая обыкновенные занятия, но это все лесть: после он их ограбит, поработит Лещинскому и Мазепе, церкви обратит в кирхи люторские и униатские, как то он делал в Польше и Литве, Силезии и Саксонии; в Силезии больше 70 римских костелов превратил насильно в лютеранские. Король разглашает, что царь уменьшил прежние права и вольности малороссийские, но это клевета: «Можем непостыдно рещи, что никоторый народ под солнцем такими свободами и привилегиями и легкостию похвалитися не может, как по нашей, царского величества, милости малороссийский, ибо ни единого пенязя в казну нашу во всем Малороссийском краю с них брать мы не повелеваем. А что король упоминает о старых вольностях и привилегиях, то старики помнят, какие были права при польском владычестве: король исполнит свое обещание, т.е. возвратит старину, отдав опять Малороссию полякам. Король пишет, будто по царскому указу у малороссиян домы и пожитки сожжены и разорены: но войскам великороссийским под смертною казнию запрещено делать разорения и обиды малороссиянам, что уже и исполнено на некоторых преступниках при Почепе, и если что пожжено вследствие военного распоряжения, то за это будет полное вознаграждение». В заключение своего манифеста царь приглашал малороссийский народ делать врагу всевозможные препятствия, оставлять его без жилищ и хлеба и промышлять над ним всякими средствами; если кто приведет пленного генерала неприятельского, то получит в награду 2000 рублей, за полковника 1000, за офицера по расчету против чина, а за рядовых по пяти рублей, за убитого неприятеля по 3 рубля.
Новый гетман Скоропадский издал свой универсал, где объявлял, «что не тылко жадной (никакой) вражды от народа великороссийского противно нас не деется, але (но) всякую приязнь, яко от единоверных, узнаем. Чего ж мы, православные христиане, от него (Карла XII), яко от иноверного и от иноязычного, з которым а не народ наш, а не границы наши и малые близкости и сполности не мают, ожидать себе можем? И любо бы он и хотив боронить нас, якая оборона нам не есть потребна, лечь як то может из-за Балтицкого моря и, в такой далной отлеглости живучи, тое чинити, и церквей наших, которых он противником, оборонцою быти?»
Мазепа должен был указать Карлу, что особенная сила, притягивающая Малороссию к Великой России, заключается в единоверии, и потому придумали в королевском манифесте объявить, что Петр давно уже ведет переговоры с папою, как бы искоренить в своем государстве греческую веру и ввести римскую, что иезуитам уже дано позволение заводить школы и костелы, что царь непременно переменит веру, как скоро освободится от войны. Карл в своих манифестах почел за нужное вооружиться против Петра также и за нововведения, и за то, что людей низкого происхождения возвысил над благородными. Но манифесты шведского короля и универсалы проклятого гетмана не производили никакого действия на малороссиян; крестьяне прятали свое имение и хлеб в лесах, захватывали, где только можно было, шведов, отгоняли у них лошадей. Петр писал Апраксину: «Малороссийский народ так твердо, с помощию божьей, стоит, как болше нельзя от них требовать; король посылает прелестные письма, но сей народ неизменно пребывает в верности и письма королевские приносит». Таким образом, переход старого гетмана на шведскую сторону не принес Карлу никакой выгоды, а тут еще к концу 1708 года явился новый страшный враг, сильные морозы, свирепствовавшие в то время по всей Европе. 16 ноября Петр выступил из Глухова прямо на юг, к Путивлю, откуда направился немного к юго-востоку, в Лебедин; Карл двигался рядом на Ромны, где и остановился. Гадяч был занят шведским отрядом, Веприк — русским. В начале декабря царь держал в Лебедине военный совет, на котором положено: большей части войска идти добывать Гадяч, а генералу Алларту к Ромнам с тем, что если шведский король пойдет на помощь к Гадячу, то главной армии отступить от этого города, Алларту же захватить Ромны. План удался. Карл вышел из Ромен к Гадячу в надежде поразить главную русскую армию, но та, узнав о движении короля, немедленно отступила к Лебедину, а между тем Алларт занял Ромны. Эта передвижка армий происходила во время таких жестоких морозов, что птицы на воздухе мерзли, и хотя русские большую часть дороги шли возле лесу и ночевали около деревень, однако человек с полтораста ознобили себе руки и ноги, и несколько десятков померло; шведы же пострадали гораздо больше, потому что Карл продержал их двое суток на степи, все дожидаясь, что русские подойдут к Гадячу, станут его штурмовать, и тут-то он задаст им вторую Нарву.
Гадяч не сделался второю Нарвою, но Петр писал к Апраксину: «Не чаю, чтобы без генеральной баталии сия зима прошла, а сия игра в божиих руках, и кто ведает, кому счастие будет?»
И соседи России также дожидались, кому счастие будет в борьбе, решавшей судьбы Восточной Европы?
В продолжение 1708 года из Польши Украинцев доносил, что тамошние предводители по-прежнему требуют немедленной присылки денег, считая, что вместо 333 тысяч, следовавших на коронное войско по договору 1705 года, получено только 62600 рублей: «Стали они все веселы и ко мне не очень приветливы; вся шляхта и войско также к нам неласковы, говорят, будто в насмешку, что если случится у них с нами война, то не только служилые, но и жены и дети их пойдут на нас. Бискуп выпросил у меня тысячу рублей с великою докукою. На гетмана Синявского надеяться нельзя: он держится нашей стороны до поры до времени, сам он нам сказал явно, что обманом не отступит и шельмой не будет, но, если придут такие обстоятельства, что при стороне царской держаться будет ему нельзя, тогда он нам об этом прямо объявит».
Старик Украинцев не мог оставаться в Польше; понадобился дельный человек для посылки в Венгрию к Рагоци, и Петр писал к Головкину: «К Рагоци кого послать? А, например, Украинцева, ежели лучше того нет, но Дашков, аки глупый, к сему не годится». Украинцев отправился в Венгрию, а Дашков остался в Польше резидентом и в конце марта 1709 года писал Головкину из Сатанова: «Гетман Синявский не имеет силы у Станислава Лещинского, но жена его через других ищет милости у Станислава про запас, если бы не вышел король Август и царские дела пошли дурно. Очень будет хорошо, если придет сюда фельдмаршал лейтенант Гольц с нашими войсками, а если не придет, то боюсь, чтоб поляки не пришли в отчаяние, потому что неприятель разоряет все их имения; притом явились два волоха: Савва, который, взяв Могилев на Днестре, разоряет и мучит шляхту нестерпимо, разглашая, что действует по указу царского величества; другой, Иваненко, захватил Брацлав и также мучит и разоряет шляхту. Многие здесь войсковые люди приходили с великими воплями к гетману: зачем позволяет в очах их мучить их братьев шляхту, и гетман сильно опасается, чтоб не было возмущения в войске». Царь прислал Синявскому 10000 рублей, которые тот роздал регементарям, по 500 рублей, потому что Станислав присылал их перекупать, но они не согласились. Синявский просил Дашкова, чтоб царь прислал какой-нибудь подарок жене его. Об этой госпоже, владевшей мужем, еще Украинцев доносил: «Здесь ее почти никто не любит и рады были бы, если бы умерла и больше гетманом и другими не мутила». Гольц не приходил на соединение с коронным войском, и 21 апреля Дашков дал знать из Черного Острова, что царские дела находятся в очень дурном положении вследствие медленности Гольца: гетман Синявский объявил ему, что если Гольц не придет еще неделю, то все войско перейдет к неприятелю: они уже два раза бунтовали, не получая жалованья и страшно нуждаясь в краю совершенно пустом. Наконец 29 апреля пришла весть, что Гольц за несколько миль от Черного Острова, и коронное войско пришло в восторг. Соединенные войска двинулись к Львову, но тут новая беда: Гольц, как все немцы, не считал нужным скрывать своего нерасположения и неуважения к полякам, так что Дашков должен был писать Головкину: «Фельдмаршал заранее никогда не посылает для провиантов, и когда куда придет, то хочет в один час взять все, но так делать нельзя. Надобно непременно напомнить фельдмаршалу, чтоб обходился с здешними ласково; ласкою здесь можно больше сделать; также и с гетманами обходится зело несклонно». Сюда присоединилась ссора между коронным гетманом и предводителем литовского войска, старостою жмудским: литовцы грабили и били шляхту, выбирали провиант; Дашков насилу успевал в том, чтобы дело не дошло до явного разрыва. Король Август только манил обещаниями, что скоро вступит в Польшу с войском, но остерегался входить в какие-либо обязательства. Петр понимал, в чем дело, и писал Головкину: «О выходе Августове я не без сумнения, понеже все глухо обнадеживают, а в чем сила, то есть заключение договоров, того по се время не совершено, и конечно чаю, что смотрит на наше дело, что с шведом учиним, — для того медлит и в совершении трактатов».
Западная Европа, занятая своими делами, была рада, что беспокойный шведский король ушел наконец в пустыни северо-востока, и оставалась безучастною, хотя и внимательною зрительницею борьбы между Карлом и Петром. Матвеев понапрасну жил в Лондоне, добиваясь принятия России в великий союз. В феврале 1708 года Марльборо, «муж неописанных хитростей и политики исполненный», прямо сказал Матвееву, что не только королева английская, но и цесарь и Голландия рады союзу с Россиею, но не могут вступить в него немедленно, потому что больше всего боятся союза шведского короля с Франциею и венгерцами. «Слышу, — писал Матвеев Головкину, — что курфюрст ганноверский у герцога Марльборо и у великого казначея Годольфина всячески промышляет наше дело уничтожить; Марльборо и Годольфин говорят: можно ли из-за одних торговых выгод с Москвою раздражать шведского короля при нынешней его силе и во время войны у нас с Франциею?» На официальные запросы Матвеева был прежний ответ, что дело стало не за королевою, а за союзниками, цесарем и Голландиею, которые не дают ответа на предложение королевы о русском союзе. Тайным образом Матвеев проведал о внушениях прусского и ганноверского дворов, что всем государям Европы надобно опасаться усиления державы Московской; если Москва вступит в великий союз, вмешается в европейские дела, навыкнет воинскому искусству и сотрет шведа, который один заслоняет от нее Европу, то нельзя будет ничем помешать ее дальнейшему распространению в Европе. Для предотвращения этого союзникам надобно удерживать царя вне Европы, не принимать его в союз, мешать ему в обучении войска и в настоящей войне между Швециею и Москвою помогать первой. Англия, цесарь и Голландия подчинились этому внушению и определили не принимать царя в союз, а проводить его учтивыми словами. В июне Матвеев писал, что от льстивого английского министерства никакой склонности к царскому величеству нет и сердечная любовь к шведу со дня на день увеличивается, хотя бы королева и муж ее, принц датский, и усердно желали всякого добра царскому величеству: но они «от своих сильных вельмож как бы позорища видимые или больше за мертвых вменяются», потому что министры обращаются к наследнику, курфюрсту ганноверскому, и делают все ему угодное. Матвеев предлагал, что всего лучше, не тратя времени, прекратить учтивым образом дело и отозвать его из Англии; ждать нечего: здесь думают, что неудовольствие со стороны царя не грозит никакою опасностию; пусть, рассердившись на союзников, он обратится к Франции: та, связанная тесною дружбою с Швециею, не станет действовать в московских интересах.
Согласно этому взгляду, что можно не обращать внимания на русские требования, Англия признала Лещинского королем польским. Матвеев после этого перестал ездить ко двору; Петр еще в апреле 1708 года писал Головкину: «О Андрее Матвееве, как уже давно говорено, что ему время отъехать, ибо все рассказы и стыд». Матвеев получил указ об отозвании, совсем собрался уже выехать из Лондона и 23 июля назначил сроком расплаты со всеми своими кредиторами. 21 июля вечером поехал он в Соммерсет-гоуз, где обыкновенно собирались иностранные министры для узнания друг от друга новостей. Но дорогою вдруг подбегают к его карете три человека, остановили лошадей, двое вломились в карету, третий стал на козлы и велел кучеру мчать как можно скорее — неизвестно куда. Вломившиеся в карету начали бить Матвеева, отняли шпагу, трость, шляпу. Когда он стал громко кричать, то они снова избили его и изодрали платье, держа за ворот. На крики Матвеева, однако, сбежались люди, остановили лошадей и ввели было избитого Матвеева в ближайшую таверну, но должны были от него отступиться, потому что задержавшие его объявили, что имеют предписание купеческого шерифа арестовать его за долг в 50 фунтов двоим купцам, угольнику и кружевнику. Матвеева в извощичьей карете привезли в долговую тюрьму, но еще из таверны он успел дать знать в Соммерсет-гоуз иностранным министрам о страшном оскорблении, нанесенном всем им в его лице. Флорентийский посланник кавалер Жиральди, особенно дружный с Матвеевым, и лорд Лифорд тотчас приехали к нему в тюрьму, а португальский посланник поскакал в ту же минуту к статс-секретарю. Секретать последнего, Вальполь, приехал в тюрьму, описал все дело и обещал Матвееву, что завтра явится к нему сам статс-секретарь и дело розыщется: ходили слухи, что все это сделано по наущению шведского министра. Матвеев не стал дожидаться завтрашнего дня и тотчас же послал к Стельсу, чтоб тот своею порукою высвободил его из тюрьмы, что и было немедленно исполнено. На другой день приехали к Матвееву все иностранные министры, все с ужасом отзывались о неслыханном нарушении народного права; приехал и статс-секретарь с обещанием, что в тот же день поедет в Виндзор и донесет королеве о случившемся, что немедленно будет созван великий совет и он, статс-секретарь, надеется, что королева даст послу такое удовлетворение, какого никому из чужестранных послов не бывало. Понятно, с каким чувством выехал Матвеев из Англии, от этого «христоненавистного народа и канальского злочестия исполненного». Он возвратился на прежний свой пост в Гагу, откуда писал Головкину: «От двора английского не обещаю никакой царскому величеству приязни, видя неизмеримые лукавства герцога Марльборо и склонность его к шведскому и ганноверскому дворам»
В Дании те же выжидания, чем кончится поход Карла в Малороссию? К копенгагенскому двору был отправлен князь Василий Лукич Долгорукий. Датские министры под разными предлогами долго не хотели вступить с ним в конференцию. «По-видимому, — писал Долгорукий, — не без труда склонить здешний двор к желанному царским величеством делу: первая причина та, что король человек не военный и настращенный войною; другая причина, что половина тайных советников против войны, потому что деревни их находятся в Голштинии, и если война начнется, то они первые будут разорены; главная же причина — неимение денег». Когда наконец Долгорукий добился конференции, то на его предложение начать войну против шведов все министры единогласно отвечали: «Три причины не позволяют нам вступить в эту войну: 1) боимся англичан и голландцев; если мы завоюем что-нибудь у шведов, то англичане и голландцы отнимут это у нас и отдадут опять шведам, да еще с нашими убытками. 2) У нас нет денег. 3) Боимся, что король шведский, оставя войну в Польше, обратится на нас и царское величество в то время нас покинет». Но понятно, что в Дании желали успеха царю и радовались, слыша о затруднительном положении Карла XII. В сентябре 1708 года Матвеев писал из Гаги: «Приехал сюда из Дании тайный советник королевский барон Дейлер, был у меня и имел пространный разговор, говорил, что царскому величеству необходимо не упускать никакого полезного и способного случая к нанесению вреда неприятелю, который находится в таком бедственном положении, что изъяснить нельзя. Не надобно вступать с ним в генеральный бой, но особыми партиями утеснять и тем в конечную руину привесть, что сделать легко с такими многочисленными свежими войсками, какие у его царского величества. При крайней скудости швед лошадьми весьма опал; из войска его побег ратным людям беспрестанный, и никаким образом он, в краях тех пустых и безлюдных, ни людей к себе собрать не может, ни денег, чем их содержать, там не найдет, и этим он, швед, сам себя вводит в конечное бедство». После победы под Лесным начались опять конференции: Долгорукий предлагал, кроме вспомогательных войск, деньги: 300000 ефимков на первый год и 100000 ежегодно на все время войны. Датские министры отвечали, что этих денег мало, снаряжение флота очень дорого стоит. Король был за границею, и это обстоятельство затягивало дело. Долгорукий писал: «Зело бы нужно хоть малую дачу здешним министрам прислать; всего их четыре человека, а дать надобно только троим, потому что они уговаривают короля к войне, а четвертый, Лент, отговаривает».
Но до решительного оборота военных дел в Малороссии трудно было надеяться достигнуть чего-нибудь в Копенгагене, даже и по средством дач. Дачи, и немалые, нужны были на юге, в Константинополе, в страшный 1708 год, когда кроме шведа бунт кипел на юге России. Головкин писал Толстому, чтоб трудился и разведывал о тамошнем состоянии и писал: более всего смотрел бы теперь, чтоб Порта не позволила татарам начать неприятельские действия против России; также домогался бы, чтоб Порта послала запрещение Юсуф-паше силистрийскому подавать какие-нибудь поводы к подозрению стороне царского величества. «Юсуф-паше, — отвечал Толстой, — давно и не один указ послан, чтоб он не смел затевать ничего противного России, а как он там поступает, того мне знать нельзя». В России хотели всякими способами ласкать Порту; искали всюду, нет ли где пленных татар и турок, чтоб возвратить их на родину. Толстой не одобрял этих вредных, по его мнению, приемов с турками, которые могли увидать в подобных заискиваниях признаки страха. Визирь засадил в тюрьму русских купцов, торговавших иконами, и не выпускал их по требованию русского посла. «Когда визирь отдаст мне иконников, — писал Толстой Головкину, — тогда, и то если нельзя будет отделаться иначе, объявлю Порте, что царское величество изволяет послать в дар султану старых полоняников, не по обязанности, но по благоволению своему, для большей любви». Для визиря прислан был мех лисий загривчатый черный; Толстой и об этом подарке писал, что теперь отдавать его непристойно, а надобно помедлить: или визирь станет поступать ласковее, или злый зле погибнет, и мех пригодится на будущее время. «Король шведский, — доносил Толстой, — всячески промышляет, чтоб каким-нибудь образом сочинить с турками любовь, но до сих пор турки об этом нерадят и татарам враждовать с Россиею не позволяют. О бунтовщике, воре Булавине буду здесь смотреть прилежно, и если оная ребеллия вскоре не пресечется, боюсь, чтоб не задалась какая трудность, потому что турки об этом знают и радуются; впрочем, явно ничего не предпринимают в пользу бунтовщиков, и от воров явных присылок сюда нет». В конце 1708 года Толстой писал, что турки начинают с ним поступать суровейше ; с другой стороны, писал, что посол французский в происках своих, кажется, как будто немного ослабел. «А впредь что от него явится — бог весть; впрочем, если и будут от него происки, то не будет иметь себе помощников: потому что кто были у него приятели из ближних султанских людей, так всех я удовольствовал, и не будут ему помогать».
В начале 1709 года Толстой сообщил Головкину утешную ведомость: начавшиеся было противные замыслы пресечены и после конференции, которую он, Толстой, имел с великим визирем, утверждено было сохранение мирных договоров без нарушения: «Извольте быть безопасны от турок и татар на будущую весну; разве татары только какие-нибудь малые набеги сделают воровски. Уповаю, что и вор Мазепа не может здесь ничего сделать к своей пользе. Ваше сиятельство мне повелеваете не жалеть и превеликих иждивений, и своей последней копейки, только не допускать Порту к разрушению мира: поставляю свидетелем всемогущего, если случится дело, требующее иждивений, то хоть в одной рубашке останусь — ничего не пожалею, но теперь больших иждивений давать уже не для чего; один подарок надобно было дать, и я дал своих 2000 золотых червонных». Старых полоняников Толстой счел нужным отдать туркам. «Пока этого довольно, — писал он Головкину, — и черную шубу визирю подожду отдавать, она пригодится в другом каком-нибудь случае вперед, потому что неизвестно, что будет. Отдача невольников понудила визиря в лучшую со мною вступить любовь, понеже вельми ему сие приятно».
12 ноября проклятие Мазепе было провозглашено в Москве. В Успенский собор съехались архиереи, бояре, приехал царевич Алексей Петрович, и протодиакон на амвоне начал читать письмо от великого государя к царевичу, что бывший гетман Мазепа, забыв страх божий и крестное целование, ему, великому государю, изменил и отъехал к шведскому королю. Потом отслужили молебен о победе над неприятелем, и митрополит Стефан Яворский стал читать к народу поучение про изменника Мазепу: сначала вспомянул Мазепины к великому государю радетельные службы и к людям добродетели, а потом объявил измену и отъезд к шведскому королю. Окончивши поучение, Стефан обратился к другим архиереям и сказал: «Мы собраны во имя господа Иисуса Христа, и нам дано от самого бога вязать и решить; аще кого свяжем на земли, связан будет и на небеси», — и возгласил трижды: «Изменник Мазепа за крестопреступление и за измену великому государю буди анафема!» Прочие архиереи пропели трижды: «Буди проклят». Затем певчие на клиросах пропели многолетие великому государю и новоизбранному гетману Ивану Скоропадскому.
В то же время в Малороссии читали по всем церквам и прибивали к церковным дверям объявление малороссийских архиереев: «Благочестивейшему монарсе нашему бывший гетман Иоан Мазепа изменил и пристал к еретическому королю шведскому, малороссийские отчизни отчуждился, хотя оную под иго работы лядской поддати и храмы божии на проклятую обратити унею. Сего ради духу св. и нам, малороссийским архиереям, тако изволившим, чужд стался церкви святые православно-кафолические и общения правоверных, и все его единомысленники с ним самоизволне от его царского пресветлого величества до противные части шведские уделившиися, от матери нашея церкви св. восточные суть отвержени и прокляты. К сему же и с позосталых домов их, аще кто-либо соизволяя измене той и предаяйся до их части будет, таковый всяк не токмо от церкви св. восточные, от общения таин св., но и от пребывания православных извержется и весьма чужд будет, архиерейско повелеваем».
Из Глухова царь послал грамоту и к запорожцам. Приглашая их быть послушными новоизбранному гетману Скоропадскому, Петр писал: «Уповаем мы на вашу к нам, великому государю, верность, что вы за отчизну свою и за православную веру и за нас стоять и богоотступного изменника Мазепы прелестей слушать не будете, а за верность вашу к нам милость наша монаршеская к вам умножится и посылано будет к вам нашего жалованья на каждый курень по 1500 злотых украинских на каждый год сверх прежнего годового вам жалованья, и прислать бы вам к нам в военный поход немедленно посланцев своих, с которыми то жалованье к вам тотчас прислано будет, и наша милость к вам за ваши верные службы никогда отъемлема не будет; ибо когда прошлые зимы ваши посланные челобитчики о нашем жалованье были удержаны на Москве, також когда и преж сего наш великого государя гнев на вас являлся, и то все учинилось по письмам и ложным доношениям изменника Мазепы, который к нам писывал на вас почасту, будто вы к нам неверность свою являете, хотя вас теми своими лживыми клеветы привесть в нашу немилость, но ныне мы, видя, что он, вор и изменник Мазепа, то чинил по изменничью своему умыслу напрасно, милость свою за верные и постоянные ваши службы приумножать и вас в оной милости содержать будем непременно, потому нынешний новоизбранный гетман Иван Скоропадский о верной вашей к нам службе доносил».
Карл рассылал манифесты по Малороссии, возбуждая ее жителей к свержению тяжкого ига московского; Петр отвечал своими манифестами, где говорилось, как шведский король плененных в Польше малороссиян велел побить палками до смерти; как приказал перебить в нескольких деревнях безоружных жителей с женами и детьми; как шведы ставят лошадей в церквах православных; хотя король и объявляет малороссиянам, чтоб они спокойно жили в домах, продолжая обыкновенные занятия, но это все лесть: после он их ограбит, поработит Лещинскому и Мазепе, церкви обратит в кирхи люторские и униатские, как то он делал в Польше и Литве, Силезии и Саксонии; в Силезии больше 70 римских костелов превратил насильно в лютеранские. Король разглашает, что царь уменьшил прежние права и вольности малороссийские, но это клевета: «Можем непостыдно рещи, что никоторый народ под солнцем такими свободами и привилегиями и легкостию похвалитися не может, как по нашей, царского величества, милости малороссийский, ибо ни единого пенязя в казну нашу во всем Малороссийском краю с них брать мы не повелеваем. А что король упоминает о старых вольностях и привилегиях, то старики помнят, какие были права при польском владычестве: король исполнит свое обещание, т.е. возвратит старину, отдав опять Малороссию полякам. Король пишет, будто по царскому указу у малороссиян домы и пожитки сожжены и разорены: но войскам великороссийским под смертною казнию запрещено делать разорения и обиды малороссиянам, что уже и исполнено на некоторых преступниках при Почепе, и если что пожжено вследствие военного распоряжения, то за это будет полное вознаграждение». В заключение своего манифеста царь приглашал малороссийский народ делать врагу всевозможные препятствия, оставлять его без жилищ и хлеба и промышлять над ним всякими средствами; если кто приведет пленного генерала неприятельского, то получит в награду 2000 рублей, за полковника 1000, за офицера по расчету против чина, а за рядовых по пяти рублей, за убитого неприятеля по 3 рубля.
Новый гетман Скоропадский издал свой универсал, где объявлял, «что не тылко жадной (никакой) вражды от народа великороссийского противно нас не деется, але (но) всякую приязнь, яко от единоверных, узнаем. Чего ж мы, православные христиане, от него (Карла XII), яко от иноверного и от иноязычного, з которым а не народ наш, а не границы наши и малые близкости и сполности не мают, ожидать себе можем? И любо бы он и хотив боронить нас, якая оборона нам не есть потребна, лечь як то может из-за Балтицкого моря и, в такой далной отлеглости живучи, тое чинити, и церквей наших, которых он противником, оборонцою быти?»
Мазепа должен был указать Карлу, что особенная сила, притягивающая Малороссию к Великой России, заключается в единоверии, и потому придумали в королевском манифесте объявить, что Петр давно уже ведет переговоры с папою, как бы искоренить в своем государстве греческую веру и ввести римскую, что иезуитам уже дано позволение заводить школы и костелы, что царь непременно переменит веру, как скоро освободится от войны. Карл в своих манифестах почел за нужное вооружиться против Петра также и за нововведения, и за то, что людей низкого происхождения возвысил над благородными. Но манифесты шведского короля и универсалы проклятого гетмана не производили никакого действия на малороссиян; крестьяне прятали свое имение и хлеб в лесах, захватывали, где только можно было, шведов, отгоняли у них лошадей. Петр писал Апраксину: «Малороссийский народ так твердо, с помощию божьей, стоит, как болше нельзя от них требовать; король посылает прелестные письма, но сей народ неизменно пребывает в верности и письма королевские приносит». Таким образом, переход старого гетмана на шведскую сторону не принес Карлу никакой выгоды, а тут еще к концу 1708 года явился новый страшный враг, сильные морозы, свирепствовавшие в то время по всей Европе. 16 ноября Петр выступил из Глухова прямо на юг, к Путивлю, откуда направился немного к юго-востоку, в Лебедин; Карл двигался рядом на Ромны, где и остановился. Гадяч был занят шведским отрядом, Веприк — русским. В начале декабря царь держал в Лебедине военный совет, на котором положено: большей части войска идти добывать Гадяч, а генералу Алларту к Ромнам с тем, что если шведский король пойдет на помощь к Гадячу, то главной армии отступить от этого города, Алларту же захватить Ромны. План удался. Карл вышел из Ромен к Гадячу в надежде поразить главную русскую армию, но та, узнав о движении короля, немедленно отступила к Лебедину, а между тем Алларт занял Ромны. Эта передвижка армий происходила во время таких жестоких морозов, что птицы на воздухе мерзли, и хотя русские большую часть дороги шли возле лесу и ночевали около деревень, однако человек с полтораста ознобили себе руки и ноги, и несколько десятков померло; шведы же пострадали гораздо больше, потому что Карл продержал их двое суток на степи, все дожидаясь, что русские подойдут к Гадячу, станут его штурмовать, и тут-то он задаст им вторую Нарву.
Гадяч не сделался второю Нарвою, но Петр писал к Апраксину: «Не чаю, чтобы без генеральной баталии сия зима прошла, а сия игра в божиих руках, и кто ведает, кому счастие будет?»
И соседи России также дожидались, кому счастие будет в борьбе, решавшей судьбы Восточной Европы?
В продолжение 1708 года из Польши Украинцев доносил, что тамошние предводители по-прежнему требуют немедленной присылки денег, считая, что вместо 333 тысяч, следовавших на коронное войско по договору 1705 года, получено только 62600 рублей: «Стали они все веселы и ко мне не очень приветливы; вся шляхта и войско также к нам неласковы, говорят, будто в насмешку, что если случится у них с нами война, то не только служилые, но и жены и дети их пойдут на нас. Бискуп выпросил у меня тысячу рублей с великою докукою. На гетмана Синявского надеяться нельзя: он держится нашей стороны до поры до времени, сам он нам сказал явно, что обманом не отступит и шельмой не будет, но, если придут такие обстоятельства, что при стороне царской держаться будет ему нельзя, тогда он нам об этом прямо объявит».
Старик Украинцев не мог оставаться в Польше; понадобился дельный человек для посылки в Венгрию к Рагоци, и Петр писал к Головкину: «К Рагоци кого послать? А, например, Украинцева, ежели лучше того нет, но Дашков, аки глупый, к сему не годится». Украинцев отправился в Венгрию, а Дашков остался в Польше резидентом и в конце марта 1709 года писал Головкину из Сатанова: «Гетман Синявский не имеет силы у Станислава Лещинского, но жена его через других ищет милости у Станислава про запас, если бы не вышел король Август и царские дела пошли дурно. Очень будет хорошо, если придет сюда фельдмаршал лейтенант Гольц с нашими войсками, а если не придет, то боюсь, чтоб поляки не пришли в отчаяние, потому что неприятель разоряет все их имения; притом явились два волоха: Савва, который, взяв Могилев на Днестре, разоряет и мучит шляхту нестерпимо, разглашая, что действует по указу царского величества; другой, Иваненко, захватил Брацлав и также мучит и разоряет шляхту. Многие здесь войсковые люди приходили с великими воплями к гетману: зачем позволяет в очах их мучить их братьев шляхту, и гетман сильно опасается, чтоб не было возмущения в войске». Царь прислал Синявскому 10000 рублей, которые тот роздал регементарям, по 500 рублей, потому что Станислав присылал их перекупать, но они не согласились. Синявский просил Дашкова, чтоб царь прислал какой-нибудь подарок жене его. Об этой госпоже, владевшей мужем, еще Украинцев доносил: «Здесь ее почти никто не любит и рады были бы, если бы умерла и больше гетманом и другими не мутила». Гольц не приходил на соединение с коронным войском, и 21 апреля Дашков дал знать из Черного Острова, что царские дела находятся в очень дурном положении вследствие медленности Гольца: гетман Синявский объявил ему, что если Гольц не придет еще неделю, то все войско перейдет к неприятелю: они уже два раза бунтовали, не получая жалованья и страшно нуждаясь в краю совершенно пустом. Наконец 29 апреля пришла весть, что Гольц за несколько миль от Черного Острова, и коронное войско пришло в восторг. Соединенные войска двинулись к Львову, но тут новая беда: Гольц, как все немцы, не считал нужным скрывать своего нерасположения и неуважения к полякам, так что Дашков должен был писать Головкину: «Фельдмаршал заранее никогда не посылает для провиантов, и когда куда придет, то хочет в один час взять все, но так делать нельзя. Надобно непременно напомнить фельдмаршалу, чтоб обходился с здешними ласково; ласкою здесь можно больше сделать; также и с гетманами обходится зело несклонно». Сюда присоединилась ссора между коронным гетманом и предводителем литовского войска, старостою жмудским: литовцы грабили и били шляхту, выбирали провиант; Дашков насилу успевал в том, чтобы дело не дошло до явного разрыва. Король Август только манил обещаниями, что скоро вступит в Польшу с войском, но остерегался входить в какие-либо обязательства. Петр понимал, в чем дело, и писал Головкину: «О выходе Августове я не без сумнения, понеже все глухо обнадеживают, а в чем сила, то есть заключение договоров, того по се время не совершено, и конечно чаю, что смотрит на наше дело, что с шведом учиним, — для того медлит и в совершении трактатов».
Западная Европа, занятая своими делами, была рада, что беспокойный шведский король ушел наконец в пустыни северо-востока, и оставалась безучастною, хотя и внимательною зрительницею борьбы между Карлом и Петром. Матвеев понапрасну жил в Лондоне, добиваясь принятия России в великий союз. В феврале 1708 года Марльборо, «муж неописанных хитростей и политики исполненный», прямо сказал Матвееву, что не только королева английская, но и цесарь и Голландия рады союзу с Россиею, но не могут вступить в него немедленно, потому что больше всего боятся союза шведского короля с Франциею и венгерцами. «Слышу, — писал Матвеев Головкину, — что курфюрст ганноверский у герцога Марльборо и у великого казначея Годольфина всячески промышляет наше дело уничтожить; Марльборо и Годольфин говорят: можно ли из-за одних торговых выгод с Москвою раздражать шведского короля при нынешней его силе и во время войны у нас с Франциею?» На официальные запросы Матвеева был прежний ответ, что дело стало не за королевою, а за союзниками, цесарем и Голландиею, которые не дают ответа на предложение королевы о русском союзе. Тайным образом Матвеев проведал о внушениях прусского и ганноверского дворов, что всем государям Европы надобно опасаться усиления державы Московской; если Москва вступит в великий союз, вмешается в европейские дела, навыкнет воинскому искусству и сотрет шведа, который один заслоняет от нее Европу, то нельзя будет ничем помешать ее дальнейшему распространению в Европе. Для предотвращения этого союзникам надобно удерживать царя вне Европы, не принимать его в союз, мешать ему в обучении войска и в настоящей войне между Швециею и Москвою помогать первой. Англия, цесарь и Голландия подчинились этому внушению и определили не принимать царя в союз, а проводить его учтивыми словами. В июне Матвеев писал, что от льстивого английского министерства никакой склонности к царскому величеству нет и сердечная любовь к шведу со дня на день увеличивается, хотя бы королева и муж ее, принц датский, и усердно желали всякого добра царскому величеству: но они «от своих сильных вельмож как бы позорища видимые или больше за мертвых вменяются», потому что министры обращаются к наследнику, курфюрсту ганноверскому, и делают все ему угодное. Матвеев предлагал, что всего лучше, не тратя времени, прекратить учтивым образом дело и отозвать его из Англии; ждать нечего: здесь думают, что неудовольствие со стороны царя не грозит никакою опасностию; пусть, рассердившись на союзников, он обратится к Франции: та, связанная тесною дружбою с Швециею, не станет действовать в московских интересах.
Согласно этому взгляду, что можно не обращать внимания на русские требования, Англия признала Лещинского королем польским. Матвеев после этого перестал ездить ко двору; Петр еще в апреле 1708 года писал Головкину: «О Андрее Матвееве, как уже давно говорено, что ему время отъехать, ибо все рассказы и стыд». Матвеев получил указ об отозвании, совсем собрался уже выехать из Лондона и 23 июля назначил сроком расплаты со всеми своими кредиторами. 21 июля вечером поехал он в Соммерсет-гоуз, где обыкновенно собирались иностранные министры для узнания друг от друга новостей. Но дорогою вдруг подбегают к его карете три человека, остановили лошадей, двое вломились в карету, третий стал на козлы и велел кучеру мчать как можно скорее — неизвестно куда. Вломившиеся в карету начали бить Матвеева, отняли шпагу, трость, шляпу. Когда он стал громко кричать, то они снова избили его и изодрали платье, держа за ворот. На крики Матвеева, однако, сбежались люди, остановили лошадей и ввели было избитого Матвеева в ближайшую таверну, но должны были от него отступиться, потому что задержавшие его объявили, что имеют предписание купеческого шерифа арестовать его за долг в 50 фунтов двоим купцам, угольнику и кружевнику. Матвеева в извощичьей карете привезли в долговую тюрьму, но еще из таверны он успел дать знать в Соммерсет-гоуз иностранным министрам о страшном оскорблении, нанесенном всем им в его лице. Флорентийский посланник кавалер Жиральди, особенно дружный с Матвеевым, и лорд Лифорд тотчас приехали к нему в тюрьму, а португальский посланник поскакал в ту же минуту к статс-секретарю. Секретать последнего, Вальполь, приехал в тюрьму, описал все дело и обещал Матвееву, что завтра явится к нему сам статс-секретарь и дело розыщется: ходили слухи, что все это сделано по наущению шведского министра. Матвеев не стал дожидаться завтрашнего дня и тотчас же послал к Стельсу, чтоб тот своею порукою высвободил его из тюрьмы, что и было немедленно исполнено. На другой день приехали к Матвееву все иностранные министры, все с ужасом отзывались о неслыханном нарушении народного права; приехал и статс-секретарь с обещанием, что в тот же день поедет в Виндзор и донесет королеве о случившемся, что немедленно будет созван великий совет и он, статс-секретарь, надеется, что королева даст послу такое удовлетворение, какого никому из чужестранных послов не бывало. Понятно, с каким чувством выехал Матвеев из Англии, от этого «христоненавистного народа и канальского злочестия исполненного». Он возвратился на прежний свой пост в Гагу, откуда писал Головкину: «От двора английского не обещаю никакой царскому величеству приязни, видя неизмеримые лукавства герцога Марльборо и склонность его к шведскому и ганноверскому дворам»
В Дании те же выжидания, чем кончится поход Карла в Малороссию? К копенгагенскому двору был отправлен князь Василий Лукич Долгорукий. Датские министры под разными предлогами долго не хотели вступить с ним в конференцию. «По-видимому, — писал Долгорукий, — не без труда склонить здешний двор к желанному царским величеством делу: первая причина та, что король человек не военный и настращенный войною; другая причина, что половина тайных советников против войны, потому что деревни их находятся в Голштинии, и если война начнется, то они первые будут разорены; главная же причина — неимение денег». Когда наконец Долгорукий добился конференции, то на его предложение начать войну против шведов все министры единогласно отвечали: «Три причины не позволяют нам вступить в эту войну: 1) боимся англичан и голландцев; если мы завоюем что-нибудь у шведов, то англичане и голландцы отнимут это у нас и отдадут опять шведам, да еще с нашими убытками. 2) У нас нет денег. 3) Боимся, что король шведский, оставя войну в Польше, обратится на нас и царское величество в то время нас покинет». Но понятно, что в Дании желали успеха царю и радовались, слыша о затруднительном положении Карла XII. В сентябре 1708 года Матвеев писал из Гаги: «Приехал сюда из Дании тайный советник королевский барон Дейлер, был у меня и имел пространный разговор, говорил, что царскому величеству необходимо не упускать никакого полезного и способного случая к нанесению вреда неприятелю, который находится в таком бедственном положении, что изъяснить нельзя. Не надобно вступать с ним в генеральный бой, но особыми партиями утеснять и тем в конечную руину привесть, что сделать легко с такими многочисленными свежими войсками, какие у его царского величества. При крайней скудости швед лошадьми весьма опал; из войска его побег ратным людям беспрестанный, и никаким образом он, в краях тех пустых и безлюдных, ни людей к себе собрать не может, ни денег, чем их содержать, там не найдет, и этим он, швед, сам себя вводит в конечное бедство». После победы под Лесным начались опять конференции: Долгорукий предлагал, кроме вспомогательных войск, деньги: 300000 ефимков на первый год и 100000 ежегодно на все время войны. Датские министры отвечали, что этих денег мало, снаряжение флота очень дорого стоит. Король был за границею, и это обстоятельство затягивало дело. Долгорукий писал: «Зело бы нужно хоть малую дачу здешним министрам прислать; всего их четыре человека, а дать надобно только троим, потому что они уговаривают короля к войне, а четвертый, Лент, отговаривает».
Но до решительного оборота военных дел в Малороссии трудно было надеяться достигнуть чего-нибудь в Копенгагене, даже и по средством дач. Дачи, и немалые, нужны были на юге, в Константинополе, в страшный 1708 год, когда кроме шведа бунт кипел на юге России. Головкин писал Толстому, чтоб трудился и разведывал о тамошнем состоянии и писал: более всего смотрел бы теперь, чтоб Порта не позволила татарам начать неприятельские действия против России; также домогался бы, чтоб Порта послала запрещение Юсуф-паше силистрийскому подавать какие-нибудь поводы к подозрению стороне царского величества. «Юсуф-паше, — отвечал Толстой, — давно и не один указ послан, чтоб он не смел затевать ничего противного России, а как он там поступает, того мне знать нельзя». В России хотели всякими способами ласкать Порту; искали всюду, нет ли где пленных татар и турок, чтоб возвратить их на родину. Толстой не одобрял этих вредных, по его мнению, приемов с турками, которые могли увидать в подобных заискиваниях признаки страха. Визирь засадил в тюрьму русских купцов, торговавших иконами, и не выпускал их по требованию русского посла. «Когда визирь отдаст мне иконников, — писал Толстой Головкину, — тогда, и то если нельзя будет отделаться иначе, объявлю Порте, что царское величество изволяет послать в дар султану старых полоняников, не по обязанности, но по благоволению своему, для большей любви». Для визиря прислан был мех лисий загривчатый черный; Толстой и об этом подарке писал, что теперь отдавать его непристойно, а надобно помедлить: или визирь станет поступать ласковее, или злый зле погибнет, и мех пригодится на будущее время. «Король шведский, — доносил Толстой, — всячески промышляет, чтоб каким-нибудь образом сочинить с турками любовь, но до сих пор турки об этом нерадят и татарам враждовать с Россиею не позволяют. О бунтовщике, воре Булавине буду здесь смотреть прилежно, и если оная ребеллия вскоре не пресечется, боюсь, чтоб не задалась какая трудность, потому что турки об этом знают и радуются; впрочем, явно ничего не предпринимают в пользу бунтовщиков, и от воров явных присылок сюда нет». В конце 1708 года Толстой писал, что турки начинают с ним поступать суровейше ; с другой стороны, писал, что посол французский в происках своих, кажется, как будто немного ослабел. «А впредь что от него явится — бог весть; впрочем, если и будут от него происки, то не будет иметь себе помощников: потому что кто были у него приятели из ближних султанских людей, так всех я удовольствовал, и не будут ему помогать».
В начале 1709 года Толстой сообщил Головкину утешную ведомость: начавшиеся было противные замыслы пресечены и после конференции, которую он, Толстой, имел с великим визирем, утверждено было сохранение мирных договоров без нарушения: «Извольте быть безопасны от турок и татар на будущую весну; разве татары только какие-нибудь малые набеги сделают воровски. Уповаю, что и вор Мазепа не может здесь ничего сделать к своей пользе. Ваше сиятельство мне повелеваете не жалеть и превеликих иждивений, и своей последней копейки, только не допускать Порту к разрушению мира: поставляю свидетелем всемогущего, если случится дело, требующее иждивений, то хоть в одной рубашке останусь — ничего не пожалею, но теперь больших иждивений давать уже не для чего; один подарок надобно было дать, и я дал своих 2000 золотых червонных». Старых полоняников Толстой счел нужным отдать туркам. «Пока этого довольно, — писал он Головкину, — и черную шубу визирю подожду отдавать, она пригодится в другом каком-нибудь случае вперед, потому что неизвестно, что будет. Отдача невольников понудила визиря в лучшую со мною вступить любовь, понеже вельми ему сие приятно».