Сомов Орест Михайлович. Сватовство

посильная благостыня...
Я сидел как на иголках в продолжение сей речи; притворялся, будто бы не
слушаю назойливого соседа, а по совести, не проронил мимо ушей ни одного
слова. Дивился я, каким образом этот запачканный человечек знал так подробно
домашние дела наши и всех панов крохалиевских, и решился поплатиться с ним
вопросом: "Позвольте спросить о вашем имени и отчестве?"
- Зовут меня Савелий Дементьевич Пересыпченко, - отвечал он без
малейшей запинки как человек, издавна привыкший к подобным допросным
пунктам. - Может быть, вам благоугодно также знать мое звание и занятия? -
продолжал он. - На сие имею честь объявить, что я отставной канцелярист
земского суда и ныне занимаюсь хождением по делам, да продажею движимых и
недвижимых имений по доверенности, да свадебными и другими-прочими сделками.
Спросите по целому повету о Савелии Дементьевиче Пересыпченке; все, от мала
до велика, вам скажут: то-то делец! то-то честный и бескорыстный человек! с
ним верите ли его как у бога за печкой; а уж свадьбу состряпать - его
подавай: будь хоть отцы жениха и невесты смертельные враги между собою, он
их помирит и умаслит так, что они сами не прочь обвенчаться.
Я молчал, заметя, к чему клонилась эта затейливая речь. Стол кончился;
но наливки не переставали кружиться по собранию и кружить головы тех из
гостей, которые не совсем были привычны к подобным попойкам. К числу таковых
гостей принадлежал и я. В голове у меня порядочно стучало. Я обнимался и
целовался со всяким, кого встречал, болтал почти без умолку и отпускал
латинские фразы кстати и некстати. Скоро после обеда вошли в комнату гуслит
и два скрыпача, за которыми жених нарочно лосылал в город. Я начал
притопывать ногою и приплясывать в ожидании, что музыканты заиграют горлицу
либо метелицу - пляски, с которыми я не вовсе был не знаком. Судите же о
моей досаде, когда они забренчали и заскрыпели какие-то заморские
контратанцы, отроду мною неслыханные и невиданные. Городские панычи,
подметя, что я прежде разминал ноги для пляски, настроили невесту, чтоб она
пригласила меня танцевать... Я сперва отговаривался; но после подумал: ведь
не боги ж горшки обжигают! взял какую-то дородную и пожилую девицу и стал в
числе пар. Доходит очередь до меня; я выступаю как журавль, ноги мои гнутся,
скользят товправо, то влево, путаются и - о верх несчастия' я падаю и
увлекаю за собою дюжую мою даму .. Можно вообразить ее гнев и смех целого
собрания!.. Дама моя, с визгливой бранью и слезами на глазах, вскочила и
убежала в другую комнату, но я - я не в силах уже был подняться. Жених и два
или три паныча поставили меня на ноги и, видя, что голова у меня кружилась,
отвели в особую каморку и уложили на постелю Что было далее в этот бурный
для меня день, я ничего не помню и не знаю...
Рано поутру я проснулся, когда еще по целому дому раздавалось громкое,
единогласное храпенье гостей, от которого дрожали на потолке переборы.
Голова у меня была тяжела как свинец; смутно припоминал я себе все, что
случилось со мной накануне; когда же дошел в памяти до несчастного падения,
которым повершил вчерашние свои подвиги, то вздрогнул, как убийца при
воспоминании о перед-смертном трепетаньи своей жертвы. Стыд, досада на себя
и на других, страх новых насмешек, унижение в глазах миловидной белянки -
все это возвратило мне силы, отнятые вчерашним перепоем. Я спехом оделся,
как сумасшедший рванулся в дверь и побежал без оглядки к дому отцовскому.
Там ожидали меня нежное участие матери и пасмурный вид отца, который
встретил было меня строгим выговором за неумеренность, неприличную моему
возрасту и будущему сану; но матушка приняла мою сторону и робко, тихим
голосом (средства, кои всегда удавались ей с отцом моим) старалась меня
оправдать. "Дело свадебное, - говорила она, - хозяева обиделись бы, когда б
наш Демид не по полной выпивал за здоровье жениха с невестой и всего
благословенного дома". Отец мой убедился сими доводами, и домашняя гроза
пронеслась мимо меня без дальнейших следствий.
Из благодарности к моей матери я удовлетворил ее любопытство, когда мы
остались с нею глаз на глаз, и рассказал ей подробно все - все, что помнил.
Признаться, я скрасил немного темные пятна в моем рассказе, и виноваты у
меня были другие, а не я; зато радужными цветами расписал белокурую
красавицу, столь явно принимавшую во мне участие.
- Из слов твоих я догадываюсь, кто она такова, - сказала мне матушка, -
пусть у меня язык отсохнет, если это нет Настуся Опариевна, дочь Матроны
Якимовны Опариихи.
- Точно так называл мне ее мать новый мой знакомец, Пересыпченко...
- Кому уж больше быть, как на ей! - подхватила матушка, - она знает,
моя голубушка сизая, у ней сердце чует, что это был ее нареченный жених.
- Как нареченный жених? - вскрикнул я в каком-то страхе, смешанном с
чувством радости.
- Да так: у меня это давно уже положено на сердце, и я не раз
заговаривала с Настусей; не говорила только еще с ее матерью. Видишь, она
такая неприступная, панья во всю губу, как будто и бог знает что!.. Ну, да
его святая воля! а без сватов дело не обойдется.
За ними дело и не стало. Спустя дней пять вдруг послышался почтовый
колокольчик на улице, звенел, звенел и утих перед самыми нашими воротами. Я
выглянул в окно и увидел сходящего с повозки моего свадебного знакомца,
Савелия Дементьевича Пересыпченка... Тогда так бывало в нашей безответной
Малороссии: кто назовет себя капитан-исправником, заседателем, судьею,
подсудком, словом сказать, кем-либо из судовых, их роднёю, благоприятелем
или просто погрозит их именем да привяжет к дуге колокольчик, - тому,
бывало, безотговорочно дают по тройке с проводником из обывательских. Теперь
это вывелось; а жаль! нашему брату не держать же своих лошадей или не
платить прогонов, когда миром от селения до селения, от волости до волости
могут нас довезти хоть на край света или, по крайней мере, из конца в конец
по всей Малороссии. Скажете вы: по какому праву? И, отцы мои! да по тому
праву, что в селах обыватели народ простой; а нас, каковы мы ни есть,
все-таки величают панами.
Во время вышеупомянутого посещения сидел я в светлице и занимался
сочинением проповеди, которую, по совету отца моего, намерен был сказать в
следующее воскресенье, дабы блеснуть красноречием перед мирянами
крохалиевскими и подать им высокое мнение о моих дарованиях и учености. Лишь
только завидел я Савелия Дементьевича, у меня на сердце похолодело:
проповедь, и ученость, и красноречие мигом испарились из головы моей. Отца
моего не было дома: он уходил для каких-то треб; матушка тоже занималась
хозяйством. Я один должен был встретить приезжего.
- Здравствуйте, препочтеннейший и вселюбезнейший Демид Калистратович! -
сказал он, входя в комнату.- Я приехал к вам за важным делом, по поводу,
примером будучи, Настасьи Петровны Опариевны. А чтобы пан-отец, какова не
мера, не подумал, что я навязываюсь на такую услугу, которой он от меня не
ждал и не просил, то у меня готовы и сепаратные пункты: хочу торговать у
него мед и воск дапопросить взаймы денег для одного надежного человечка.
Я молчал; да и что мне было отвечать? Отказаться от его услуг - значило
как будто бы показать холодность к милой Настусе и заставить навязчивого,
всесветного свата подъехать с другим женихом. Он и принял мое молчание в
таком виде, как ему хотелось, т. е. счел его знаком согласия; но как тонкий
знаток провинциальных приличий искусно переменил разговор и повел
бесконечную речь о городских новостях, о сплетнях, шашнях господ судовых и -
право, всего не припомню.
К счастию моему, матушка скоро вошла в комнату. Дело между ею и
Савелием Дементьевичем сладилось ко взаимному удовольствию: условились,
чтобы хитрый сват подкрался к отцу моему с предложением, как бы нечаянно
напав на эту мысль. Как сказано, так и сделано. Отец мой, выгодно продав
свой мед и воск, стал мягок и уступчив; и хотя сначала неохотно слушал о
родстве с Матроной Яки-мовной, осуждая ее за излишнюю спесь, но когда пан
Пере-сыпченко напал на него всею силою деловой своей логики, то батюшка мой
начал убеждаться его доводами. Обед и наливки угладили остальные
затруднения.
Жребий был брошен; меня обрекли в женихи милой Настуси. Через неделю
Савелий Дементьевич должен был приехать для большей важности с другим еще
сватом, верным своим подручником, и отправиться к Матроне Якимовне. До этого
времени, чтоб рассеять волновавшие меня мысли и сократить минуты ожидания,
усерднее прежнего занялся я сочинением моей проповеди. Предметом оной было
увещание к братской любви; я грозно восставал против презорства и кощунства
мирского и текст выбрал следующий: Блажен человек, иже и скоты милует.
Признаюсь, у меня лежал на душе обидный хохот, которым меня чуть не оглушили
на свадьбе.
Проповедь кончена, пересмотрена, переписана набело, прочтена моему
отцу, одобрена им и сказана мною в следующее воскресенье. Я надеялся
произвести ею сильное впечатление в слушателях, особливо в барышнях
крохалиевских: надеялся пробудить в них угрызения совести и заставить их
внутренне сознаться в тяжком их грехе предо мною; и что же? Барышни
перешептывались по своему обыкновению, набожные старушки поминутно клали
земные поклоны, не вслушиваясь в порывы моего красноречия; а два-три
старичка подремывали под шум моих возгласов. Одна только девушка слушала
прилежно и, казалось, угадывала мое намерение;нужно ли доказывать, что это
была Настуся Опариевна? Досада моя на невнимательность всех прочих с
избытком вознаграждалась ее вниманием, и я не напрасно метал бисер отборных
метафор, синекдох и гипербол.
Впрочем, по окончании обедни все паны и паньи кроха-лиевские забросали
моего отца поздравлениями и похвалами моему красноречию, уму и учености. Тут
я понял, что с людьми темными и необразованными всегда возьмешь
высокопарностью и напыщенным слогом: чем менее они поймут, тем более будут
дивиться и расхваливать. Этому и теперь я вижу частые примеры, когда
случается мне заглянуть в ваши нынешние журналы да вслушаться в толки наших
провинциалов: чем бестолковее суждения и слог журналиста, тем больше
предполагают они в его статье ума и глубины. В том-то, думают они, и
мудрость: написать так, чтоб никто не понял; а слова подобрать и разместить
таким образом, чтобы чтец на каждой строке запинался и переводил дух. Одна
красная обертка журнала уже служит для них верною порукой за красноречие
издателя.
Настал желанный четверток. В десять часов утра снова колокольчик
зазвенел по улице и опять затих перед нашим домом. Погодя немного, вошли
наши сваты: Савелий Де-ментьевич с каким-то приземистым, плотным и
краснолицым человечком; оба они были навеселе. Около часа потолковав о деле,
мы сели за ранний обед, и он для нетерпеливого жениха бог весть как долго
протянулся в потчеваньи да в шутках и прибаутках, которыми рассыпались оба
свата. Вышед из-за стола, они почувствовали, что язык их прилипал к гортани.
Им отвели особую комнату, через сени, и они легли там отдохнуть, а я между
тем занялся своим убранством. Уже я не решился надеть ни красного жилета, ни
оранжевого платка на шею: за исключением бессменного моего долгополого
сюртука, я старался нарядиться сколько можно ближе к тому, как одеты были
городские панычи на свадьбе. Часа через два сваты мои встали как
встрепанные. Отслушав вечерню и получа родительское благословение,
отправился я с своими сватами в отцовской голубой тарадайке с желтыми и
красными мережками прямо к дому Матроны Якимовны Опариихи.
Приезжаем. Босоногая служанка с растрепанными волосами встречает нас и
объявляет, что панья просит обождать. Сидим и ждем час и другой; а между тем
из ближней комнаты раздаются громкие и бранчивые приказания Матроны Якимовны
то тому, то другому из ее домашней челяди.
Я теряю терпение и бодрость; но сваты мои стараются снова ободрить меня
своими побасенками и забавными замечаниями насчет всего, что видят в одной
комнате и слышат из другой. Наконец является Матрона Якимовна, высокая
дородная женщина со вздернутым носом, пухлыми щеками и чванливым взглядом.
На голове у ней был шелковый платок, по^ вязанный наколкой, как у городских
мещанок; на ногах голубые шерстяные чулки и башмаки без задников, с высокими
каблуками; прочий наряд ее составляли шушун и юбка ситцевые с большими
разводами ярких цветов да клетчатый бумажный платок на шее. Несмотря на то,
ни одна знатная дама, во всем блеске пышности и убранства, не приняла бы нас
так сухо и спесиво, как Матрона Якимовна.
Старший сват, т. е. Савелий Дементьевич Пересыпченко, повел речь
обиняками, чуть ли не от сотворения мира, и заключил ее сими замечательными
словами: "От власти божией не уйдешь. Старое стареет и валится, а молодое
цветет да молодится. Примером будучи, сказать вот и об вашей дочке: уж хоть
куда невеста. Такой дорогой товар не залежится у матушки на руках. А вот у
нас и купец находится: кланяемся вам и просим вашей ласки к нам и нашему
жениху".
Матрона Якимовна сделала какую-то двусмысленную ужимку губами и молча
указала нам на стулья; мы сели. Минуты две-три она как будто собиралась с
мыслями; наконец начала говорить протяжным голосом и с длинными остановками,
более как бы вслух рассуждая сама с собою: "Конечно, мне нечем укорить и
сватов и жениха... Сваты люди хорошие, в офицерских чинах; бесчестья никому
не сделают... Жених человек молодой и видный, имеет звонкий и явственный
глас; я это слышала прошлое воскресенье в обедню... И дом очень достаточный;
он же всему один наследник... Только можно ли тому быть, чтоб моя дочка,
Анастасия Петровна Опариевна, сделалась попадькой!.."
- Почему же нельзя, матушка Матрона Якимовна?- спросил старший сват.
- Статочное ли дело! Дедушка ее, Гордий Афанасьевич, был Стародубского
полка канцеляристом; батюшка ее, Петр Гордиевич, служил в генеральном суде
регистратором. Сама я тоже не простого рода: покойные мои родители, с тех
пор как свет стоит, слыли панами... А дочь мою стали бы величать
попадькой!.. Нет! тому не бывать.
- Да ведь духовный чин тоже чин, препочтеннейшая Матрона Якимовна!
Вспомните, что от начала веков людизнатные выдавали дочерей своих за людей
духовного звания. Лаван, примером будучи, был знатный господин, потому что у
него были свои рабы, по-русски, так сказать, крестьяне; а Лаван выдал обеих
дочерей своих за Иакова, который был, как Писание гласит, патриарх,
следовательно, духовного звания.
- А я вам скажу, - отвечала Матрона Якимовна решительным тоном, - что
хотя бы дочь мою сватал за себя патриарх цареградский, от которого в прошлом
году бродил здесь какой-то греческий чернец и собирал вклады на церковь, то
и этому патриарху отказала бы я и слова не сказала.
- Однако позвольте вам сказать, многомилостивая государыня Матрона
Якимовна, что родитель нашего нарекаемого жениха, отец Калистрат, тоже
дворянин и по силе реченного звания владеет землями и всякими угодьи...
- Да без крестьян. Какое уж это панство, когда и своих людей нет?
- Истинно так, препочтеннейшая Матрона Якимовиа! Вот у вас, примером
будучи, благодаря бога, душ пять-шесть ревизских наберется. Из них,
помнится, двое в бегах, один умер, да еще один отдан в рекруты; а все-таки с
подростками и малолетными можно будет насчитать душ восемь мужеска пола. У
отца Калистрата, конечно, этого нет; зато у него есть другое благословение
божие, из которого мог бы он купить порядочный хуторок, примером будучи, душ
в пятьдесят наличными.
- Верю, что мог бы, когда бы сына своего повел не по духовному званию,
а записал бы где-нибудь в статскую службу, особливо в губернском городе.
Тогда и у нас пошло бы дело на лад: за дворянина в офицерском чине я
просватаю свою дочку; а просто за поповича, не прогневайтесь, нет! велико
слово, нет!
- Ну, коли это последнее ваше слово, матушка Матрона Якимовна, то
делать нечего. Мы постараемся упросить да умолить отца Калистрата, чтоб он
позволил Демиду Калистратовичу выйти из духовного звания и вступить в
статскую службу; хотя, правду сказать, и не надеемся на успех. Обещайтесь же
и вы, препочтеннейшая, что на случай, паче чаяния, согласия со стороны
пан-отца вы ни за кого не отдадите своей дочки, пока Демид Калистратович не
выйдет в чины.
- Обещаюсь, если ей не сыщется лучшего жениха.
- Нет, матушка Матрона Якимовна: коли деле пошло иа условия, так
подлежит оным быть в надлежащем и благонадежном порядке всенепременнейше...
- Ну, хорошо,- перервала Матрона Якимовна с прежнею двусмысленною
ужимкою и как будто стараясь поскорее отделаться,- вот вам мое слово, что
буду ждать до первого офицерского чина Демида Калистратовича.
Разговор на минуту перервался и завязался потом о предметах
посторонних. Я молчал и с каким-то смутным ожиданием поглядывал на дверь, из
которой вышла Матрона Якимовна. Погодя немного она оборотилась к этой двери
и закричала богатырским голосом: "Анастасия Петровна! соорудите нам чаю!"
Я думал, что теперь-то увижу Настусю; напрасно. Через полчаса времени
чай, разлитый по чашкам, был принесен тою же босоногою служанкой, которая
встретила нас у две-рей. Сваты мои приветливо улыбнулись стоявшему на
подносе графину с кизлярскою водкой домашней работы и бросились на него, как
вороны на труп. Матрона Якимовна и меня потчевала кушать чай с водкой; но я
не дотрагивался до графина, хотя, признаться, настойка из какой-то травы,
названной как бы в насмешку чаем и смешанной с шафраном16, почти не шла мне
в горло. Что касается до самой хозяйки дома, то она кушала этот чай с водкой
весьма охотно.
Мы посидели еще несколько времени. Сваты мои ревностно поддерживали
свою двойную славу: записных гуляк и весельчаков малороссийских, исправно
осушали чашку за чашкой, делая при каждой умышленное "ух!", т. е. подливая
водки вдвое против чайной воды и сопровождая сию затейливую неловкость
шутками и побасенками. Наконец мы уехали - сваты с шумливым весельем, а я с
безмолвною печалью.
Отец мой, как и должно было ожидать, с негодованием отверг условия
Матроны Якимовны. Что мне было делать? Я чувствовал, что любовь моя к
Настусе, еще более подстрекаемая препятствием, усиливалась со дня на день.
Но пособить горю было нечем. Отца моего в некоторых случаях невозможно было
переспорить. Я начал задумываться, грустить и даже сохнуть. Уже ни ученье,
ни будущий экзамен, ни столько льстившая мне прежде перспектива выгодного
прихода не шли мне в ум. Одна только Настуся, с ее миловидным личиком, с ее
румяными щечками, с ее белокурыми волосами, ежеминутно напо'лняла мое
воображение. Короче, я любил так, как только любят в двадцать лет,- любил
всеми силами души моей.
От нечего делать и чтоб рассеять мою тоску, бродил я по таким местам,
где реже мог встречаться с людьми, и почти всегда невольно выбирал для
уединенных моих прогулок рощу, лежавшую за садом Матроны Якимовны. Мысль,
что там я несколько поближе к Настусе, была для меня отрадой.
Однажды я подкрался к самому плетню, которым обнесен был сад г-жи
Опариихи. Взглянув через плетень, я увидел, что по саду прохаживалась
Настуся и задумчиво напевала какую-то заунывную песенку. Сердце во мне
забилось, как щука в сетях. Я пригнулся за плетнем и посматривал сквозь
просветы оного на милую девушку. Вот она, как будто по невольному влечению,
идет прямо к тому месту, где я стою, вот ближе и ближе... Чтоб не напугать
ее нечаянным моим появлением и не навлечь каких-либо предосудительных для
меня подозрений, я прилег у плетня в густой высокой траве и притаил дух.
Настасья Петровна между тем подошла к самому плетню, стала одной ножкой на
переплет, другою выше, потом еще выше... Я лежал ни жив ни мертв от страха и
радости, от страха, чтоб не быть замеченным, и от радости, что Настуся так
близко... Покамест она взлезала на плетень, я старался наклонять над собою
траву и успел в этом так, что меня вовсе не стало видно. Вот уже белокурая
моя красавица на верху плетня, ветерок развевает ее шелковистые волосы, лицо
ее горит одушевленным румянцем... Она озирается вокруг внимательным взором,
подобно тем баснословным божествам Востока, которые слетали в наш мир, чтобы
помогать страждущим, и с воздушных высот обозревали землю. Погодя немного
мечта моя еще более осуществилась: Настуся точно слетела вниз, соскокнув с
плетня, и упала своими маленькими красивыми ножками прямо мне на грудь...
Как ни сладостна была для меня сия драгоценная ноша, однако я крякнул от
боли. Настуся испугалась, оторопела, запуталась ногами в густой траве и
упала на меня... круглые, зыбучие формы ее тела легли мне на лицо; голова
свесилась в траву... Нечего было медлить: я обхватил вое-, хитительный стан
милой девушки, поспешно вскочил на ноги, держа ее на руках. Она вскрикнула
от страха; но когда увидела меня, то застыдилась и, вырвавшись из моих рук,
спустилась на землю.
- Ах, это вы, Демид Калистратович! - сказала она,- я, право, думала,
что здесь в траве притаился медведь. Что вы тут делаете?
- Я... отдыхаю!-отвечал я, смутясь и не нашед приличнейшего ответа.
- Отдыхаете, в траве, под плетнем? Право, я что-то не верю! -
подхватила она с усмешкой.- Нет ли тут какой-нибудь студенческой шутки?
Я не знал, как оправдаться, и решился лучше сказать всю правду.
"Признаться, - молвил я с запинкой, - мне хотелось взглянуть на вас,
Настасья Петровна!.."
- На меня? да что вам в этом?-сказала она весело.
- Душа моя так и следит за вами; а где душа, там и глаза! - отвечал я
немного посмелее и даже с некоторым жаром.
Она потупила глаза и промолчала. Мы тихо пошли вместе по лесной
тропинке, и когда уже садовый плетень скрылся у нас из виду за чащею дерев,
тогда Настуся, как бы надумавшись или ободрясь, сказала мне с откровенною
улыбкой: "Так вы не шутя меня любите, Демид Калистратович ?"
- Ох! люблю так, как никто в свете не может любить вас! - вскричал я с
живостию.
- Для чего же вы не хотите выполнить волю матушки моей? Она не хочет
меня видеть попадьею; а по мне, признаюсь, все равно, в чем бы вы ни были: в
рясе ли, во фраке ли, в губернском ли мундире.
- Как это понимать? - спросил я сомнительно, - это значит, кажется, что
я равно вам не мил, во что бы ни оделся?
- О нет, совсем не то! - отвечала она простодушно. - Постарайтесь
только уговорить вашего батюшку; а там - мы увидим.
Я поблагодарил милую девушку в несвязных, но жарких выражениях, не
скрыл от нее препятствий и затруднений, предстоявших нам, и высказал ей, как
умел, все, что было у меня на душе. Она краснела и смотрела в землю, как
будто б искала грибов по дороге; но улыбалась очень умильно. Я не слышал под
собою ног от радости, что мог говорить с нею наедине. Мы ходили с полчаса по
самым глухим тропинкам, где не встречали не только человека, но даже
никакого домашнего животного; при всем том ни одно преступное желание не
закрадывалось в мое сердце, я любил эту милую девушку и уважал ее, как нечто
святое. Наконец она, как будто очнувшись от забытья, вдруг сказала: "Ах,
боже мой! я с вами и время позабыла! Матушка, верно, уж воротилась: она
поехала версты за три, на винокурню. Беда мне, если она хватится меня и не
отыщет в саду!" С сими словами она полетела как птичка вдоль по тропинке и
скоро исчезла у меня из глаз, унеся с собою минутные мои радости.
Я остался опять один бродить по роще; поздно пришел я домой, грустнее и
мрачнее прежнего. Это свидание с Насту-сей еще более открыло мне, какого
сокровища я лишался; и от чего? от обоюдного упрямства наших родителей! Я
сел в углу на лавке, сложа руки и спустя голову; не жаловался и даже не
вздыхал; но, конечно, заметно было, что я страдал внутренне, ибо добрая мать
моя смотрела на меня с тоскливым участием. Отец мой также давно уже заметил,
что я очень похудел, что я, вопреки прежней моей хорошей привычке, почти
ничего не ел, не принимался за книги и был молчалив как рыба. В этот раз,
видно, сильнее прежнего пробудилось в нем родительское сострадание, и он
приступил ко мне с расспросами:
- Здоров ли ты, Демид?
- Здоров,- отвечал я угрюмо и отрывисто.
- Что же с тобою делается?-спросил он немного построже.
- Ничего! - отвечал я по-прежнему.
- Ты не пьешь и не ешь, бродишь по целым дням бог знает где, молчишь,
как немой. Ты совсем одичал: не показываешься добрым людям и смотришь
каким-то юродивым... Ума не приложу, какая дурь забралась к тебе в голову!
Я молчал.
- Уж не молодая ли Опариевна сушит и крушит тебя?- продолжал он. - Ох,
мне эти любовные бредни! Сколько - и по Священному писанию видно - мудрых и
сильных мужей сбивалось от них с прямого пути. Довольно напомнить о
мудрейших: Давиде и Соломоне, и о сильнейшем из смертных - Сампсоне. А все
еще эти поучительные примеры не устрашают безрассудных человеков: имеют уши
- и не слышат!
Я все молчал.
- Ну, быть так,- сказал отец мой после некоторой расстановки, смягчив
свой голос.- Если только этим можно тебя спасти от сумасшествия или от
сухотки, то благослови тебя господь, и вот тебе мое родительское
благословение: иди в гражданскую службу.
Я вскочил, как пробужденный из мертвых, и бросился целовать руку моему
отцу. Мать тоже не вытерпела: слезы полились у нее из глаз, и она хотела
упасть в ноги перед своим мужем; но он удержал ее.
- Полно, полно! - сказал он растрогавшись, - благодарите бога, а меня
благодарить не за что. Я и теперь соглашаюсь скрепя сердце; мне очень не,