Сомов Орест Михайлович. Сватовство

хотелось бы, чтобы сынмой пошел иным путем, нежели его отец и дед. Да уж
видно, на то власть божия, ее же не прейдешь.
Я совершенно ожил: стал и весел, и говорлив, начал и есть и пить
по-прежнему. Можно было подумать, что сама природа требовала восстановления
сил, как будто бы по выздоровлении тела от тяжкой болезни. Одного только я
добивался: увидеться с Настусей еще однажды перед отъездом, и для того
по-прежнему посещал я рощу за садом Матроны Якимовны. Об учебных книгах мне
уже не для чего было думать; их заменил у меня Овидий старинного издания,
без начала и конца, купленный мною на рынке за 30 копеек, да том эклог
Сумарокова, не знаю какими судьбами закравшийся в число книг моего отца.
На третий день я увиделся с Настусей, объявил ей о счастливой перемене
моих обстоятельств и просил ее подождать до тех пор, пока офицерский чин
даст мне право на получение руки ее. Матушка моя приняла на себя уведомить о
том же Матрону Якимовну и взять с нее слово. Дела мои шли по желанию:
надежда меня оживляла. Весело простился я с Настусей, и через несколько дней
я и отец мой были уже на пути в губернский город.
Не трудно было отцу Калистрату склонить преосвященнейшего владыку на
увольнение меня из духовного звания; еще легче было ему определить меня в
статскую службу. Священник, покровительствуемый архиереем, протодиаконом и
другими значительными духовными лицами, предъявляющий сверх того
предварительные и ясные свидетельства своей благодарности, не мог быть
отвергнутым просителем в таком деле, которое обещало и впредь господам
членам присутствия вышереченные знаки благодарности. Меня определили
копиистом в уголовную палату. Я переменил образ жизни, приемы и привычки и
повел себя соответственно новому моему званию, по пословице: с волками вой.
Прошел год, и другой уже приближался к концу. Уже я, в силу
доказательств об отлично-ревностной и деятельной моей службе -
доказательств, подкреплявшихся убедительными доводами из Крохалиевки,-
подписывался твердою и размашистою рукою: "Канцелярист Демид Сластёна". В
это время постигло меня жестокое несчаетие: почтенный родитель мой, отец
Калистрат, скончался от сильной простуды, приключившейся ему, когда он в
ненастную осеннюю погоду провожал одного из прихожан своих в место вечного
успокоения. Мать моя звала меня к себе; я отправился в Крохалиев-ку, оплакал
свежую могилу отца и сделал нужные распоряжения. Как мы жили в собственном
доме и не на церковной земле, то и оставил мать мою полною госпожою дома и
всей нашей собственности и, сдав преемнику отца моего все то, чем покойник
владел по своему званию, продал все лишнее из пожитков отцовских: его
богатые рясы, трости, шубы и т. п., оставя себе на память только любимые его
вещи. Устроив все таким образом, я возвратился в город и продолжал мою
однообразную, но не вовсе бесполезную службу.
Протянулся еще год. Я был повышен чином, и губернский регистратор Демид
Калистратович Сластёна мог уже представиться Матроне Якимовне Опариихе как
достойный жених ее дочери. Я выпросил себе отпуск на довольно долгий срок -
и отправился в Крохалиевку.
Лучше бы я не приезжал сюда!.. Я чуть не попал на свадьбу Настасьи
Петровны с каким-то майором и застал добрую мать мою тяжко больною с печали.
От нее узнал я следующие подробности.
Майор этот, уволенный (и едва ли по своей доброй воле) от службы,
мимоездом очутился в Крохалиевке и почти с бою сам себе отвел квартиру в
доме Матроны Якимовны. Молодец он был, видно, не промах: тотчас явился к
хозяйке дома с извинениями, из которых самое убедительное было то, что он не
привык останавливаться в крестьянских избах. Одаренный беглым языком и
свойством ни от чего не краснеть и не запинаться, он умел пустить пыль в
глаза Матроне Якимовне: уверил ее, что ему обещано место городничего в нашем
городе и что у него есть хорошее поместье в одной из великороссийских
губерний; но как сие последнее заверение должно было-согласить с довольно
поношенным его платьем и скудным дорожным скарбом, то он прибавил, что
поместье находится под опекой, по причине тяжбы за оное с богатыми и алчными
родственниками. Вероятно, он умел всем сим рассказам придать вид
правдоподобия и убеждения, ибо Матрона Якимовна с первого раза поверила ему
на слово. Майор был среднего роста, сухощав и прихрамывал одной ногою, о
которой говорил, что прострелена была на сражении. Бог весть, правда ли это,
ибо формулярного списка его я не видал. Густые черные бакенбарды с проседью
закрывали пол-лица у этого отставного витязя и придавали ему вид
богатырский, даже отчасти суровый. Он сказывал, что ему тридцать пять лет от
рождения; но, судя по виду, можно бы смело придать ему еще десяток. Матрона
Якимовна, которая во сне и наяву бредила людьми чиновными, была от него без
памяти и уговорила его отдохнуть с дороги в ее доме,сколько ему угодно.
Майор того только и ждал. Мало-помалу он вкрался в дружбу и доверие к
хозяйке своей и даже, говорят, - не знаю, правда ли, нет ли - вскружил
голову Настасье Петровне. Сердце женское есть такая мудреная загадка,
которой никогда не мог я разгадать. Короче, не прошло и двух недель, как уже
в Крохалиевке заговорили о свадьбе. Еще неделя - и уже ее отпировали.
Мать моя, при первой вести об этой страшной помолвке, пошла к Матроне
Якимовне и напомнила ей данное мне честное слово. "А разве я не сдержала
его? - отвечала г-жа Опарииха насмешливо.- Сами вы видели, что я не выдавала
моей дочери замуж, пока сын ваш не вышел в чины. Теперь же, как он стал
человеком чиновным, так и для ней пришел час воли божией. Милости просим на
свадьбу!" - Что было отвечать на сей лукавый изворот? Матушка моя
возвратилась домой с тем же, с чем и пошла, наплакалась досыта и даже слегла
в постелю. Я застал ее в припадках томительной горячки.
Болезнь ее усиливалась со дня на день, и мне уже было не до Матроны
Якимовны и не до Настуси... На двенадцатый день по приезде моем я шел за
гробом доброй, чадолюбивой моей матушки.
С той поры Крохалиевка мне опостылела. Я продал отцовскую землю,
мельницу и пасеку; оставил только, как бы по темному предчувствию, дом с
садом и поместил в нем старого ослепшего дьячка с хилою его женою, на память
по моем отце, которому сей дьячок с лишком тридцать лет сопутствовал на
разные церковные службы и мирские требы. Этой же бедной чете предоставил я в
полное распоряжение и сад мой, чтоб она могла чем-нибудь пропитаться на
старости.
Вырученными за движимое и недвижимое имущество покойного моего отца и
собранными с должников его деньгами мог я безбедно дотянуть свой век, хотя
бы он продлился еще втрое; ибо я привык к умеренности и порядку. Изо всех
моих должников одна только Матрона Якимовна была несостоятельною
плательщицей: она откладывала уплату под разными предлогами, переписывала с
году на год заемные письма и во всяком случае старалась что-нибудь да
выторговать. Я мало об этом заботился, препоручил все хлопоты с нею бывшему
свату моему Савелию Дементьевичу; но избегал случая встретиться с нею или с
Настасьей Петровной и уехал в город, не видавшись ни с кем из них.
Через год, увидевшись с одним из панков крохалиевских, я узнал от него,
что в доме Матроны Якимовны шел, как говорится, дым коромыслом. Майор, как
на поверку вышло, не имел не только поместья, но ни души, даже собственной,
и сверх того был картежник и гуляка; он самовольно завладел имением своей
тещи, проматывал его, дрался с нею и мучил бедную жену свою. Несчастная, как
мне сказывали, страшно похудела, и глаза ее ни днем, ни ночью не осушались
от слез.
Спустя еще около трех лет получил я письмо такого содержания:
"Матушка моя умерла от бедности и горя, муж мой лежит в параличе. Я и
трое жалких детей моих нуждаемся в самом необходимом. Нас за долги выгоняют
из дому. Сделайте милость, не взыскивайте с меня хотя до времени денег,
должных вам покойницею матушкой, и пр... Настасья Прытицкая".
Сердце мое стеснилось от жалости и грустных воспоминаний. Я возвратил
Настасье Петровне заемное письмо ее матери с распискою в получении долга;
приложил к нему еще, что бог мне внушил послать ей; и как в это время ни
старого дьячка, ни жены его не было уже на свете, то я укрепил дом мой в
Крохалиевке и с садом за Настасьей Петровной и детьми ее. Там она по смерти
мужа живет и теперь, хоть не богато, но безбедно. Бог печется о сирых и
страждущих!
Что до меня, я уже больше не думал о женитьбе. Первые мечты моего
счастия рассеялись как дым; и теперь я коротаю век мой старым, безродным
бобылем. Хожу на службу, держусь во всей строгости моей присяги, равнодушно
сношу ропот сочленов моих, разнящихся со мною во мнениях, вечером читаю, что
бог послал, и от скуки веду свои записки. Не знаю, займут ли они вас,
милостивые государи, столько же, как меня; во всяком случае, желаю вам
удовольствия.
(Этот отрывок из записок Демида Калистратовича Сластёны был мне
доставлен одним из его земляков. Мне, как издателю оных, оставалось только
присовокупить к ним примечания для объяснения некоторых малороссийских слов,
обычаев и т. п.)