Страница:
Наконец он нащупал пакет. Там что-то лежало, но это можно будет достать. Только не здесь, а снаружи. Терри снял пакет с полки и…
— Мать твою, Господи… — Голос Пи-Джея. Из-за двери уборной.
Терри сорвался с места и побежал.
Побежал, прижимая к груди пакет. Уже в торговом зале он налетел на полку и сбил на пол бутылки с соком. Они со звоном обрушились на пол. Он рывком распахнул дверь уборной и увидел…
Пи-Джей стоял, вжавшись в дальнюю стену.
— Я это увидел, уже когда спустил воду. — Он заикался. — Потом обернулся и увидел на двери вот это. — И теперь Терри тоже увидел. На крючке на двери. Голова миссис Брент. Волосы аккуратно собраны в пучок, и одежный крючок продет как раз сквозь пучок, и на обрубке шеи совсем нет крови, только торчат позвонки, глаза как сморщенные черносливы, крошечное пятнышко крови на щеки, уже засохшей… а на линолеуме под дверью — красно-коричневые подтеки, как палые листья, и губы кривятся в подобии хитроватой улыбки…
Терри уронил пакет, и его содержимое высыпалось на пол. Темные сгустки крови, как расплавленная карамель на пудинге, отрезанные пальцы, обломки костей, левая стопа с мозолью на пятке и ногтями, накрашенными ярким безвкусным лаком, и маленький — детский — галстук-бабочка…
— Он всегда ненавидел этот дурацкий галстук, — медленно проговорил Терри, который уже все понял.
— Кто, черт возьми, кто?!
Терри ни разу в жизни не видел Пи-Джея таким напуганным. Стало быть, он не один. Хорошо, когда рядом есть кто-то, с кем можно разделить страх. Как в летнем лагере, у костра, когда все рассказывают страшные истории, а ты сидишь под одним пледом со своим лучшим другом, и вам страшно вместе. Вот только это была не история из серии лагерных страшилок. Вот что действительно страшно.
Терри сказал:
— Я знаю, кто это сделал, Пи-Джей. Это Дэвид.
Пи-Джей только молча кивнул. Он и сам уже это понял.
— Надо набрать чеснока и смываться отсюда. Терри ободряюще прикоснулся к дрожащей руке друга и подумал: сколько раз ты был сильным и ободрял меня, ты всегда был за меня, когда я напрягался на родичей и на брата… ты мне помогал… а теперь, наверное, моя очередь.
— Надо набрать чеснока, — повторил он.
— Только не в этот пакет. Только не в этот…
— Хорошо. Схожу еще раз в подсобку.
— Я подожду. Нет… я пойду с тобой.
— Только надо будет проверять все пакеты, чтобы найти неиспользованный… С тобой все в порядке?
— Меня, похоже, сейчас стошнит.
— Вчера меня на тебя стошнило, но я сейчас в твоем свитере, так что подумай сначала, — сказал Терри. — Ладно, пойдем. А то уже скоро стемнеет. А сегодня я еще собирался съездить к Дому с привидениями. Мне нужно с ним повидаться.
— Ты что, с дуба рухнул?!
— Он мой брат. И мне кажется, это важно. — Терри только сейчас это понял. Ему не хватало Дэвида. Странно, но ни о родителях, ни о сестре он так не горевал. Пусть даже они всю жизнь ссорились, буквально с первых лет жизни, как только начали что-то более или менее соображать. — А тебе туда ехать не обязательно. Это же мой брат.
— Да, наверное, — сказал Пи-Джей. Но Терри знал, что он тоже пойдет. Иначе он бы не был Пи-Джеем.
22
— То есть это была сильная травма? Встреча с этим воплощением предельного зла в человеке? Он сказал:
— Синяя Борода не был воплощением предельного зла.
— Как ты можешь такое говорить?! Ты повидал много зла, которое мы, люди, причиняем друг другу.
— Ты психолог. Карла. Психоаналитик. И ты не веришь в предельное зло. Эта концепция слишком уж… суеверная. Для вас, психологов, не бывает черного и белого. Вы оперируете серым цветом. Травмы, комплексы, что там еще, я не знаю. Давай по правде… Ты действительно думаешь, что это было зло в чистом виде, воплощенное в человеке, который водил меня по подземельям Тифуже?
— В наши дни этого человека поместили бы в клинику. И может быть, даже вылечили.
— Там были застенки гораздо страшнее, чем те подвалы, — сказал Тимми. — Синяя Борода сам себя приговорил к заключению. Он жил в камере пыток, которую сам себе создал в душе. И сам себя мучил. Я спросила:
— А почему ты не смог найти лес той ночью?
— Потому что я отказался от необходимого противостояния. Я стоял на пороге, за которым мне могла бы открыться ужасная правда, и не только о сущности человека, но и о моей сущности тоже. И о связи, которая существует между мной и людьми.
— Но в конце концов, ты нашел исцеляющий лес. Или, вернее, весь мир стал лесом. Я не понимаю. Ты говорил, что на какое-то время утратил дар человеческой речи… — Мы подходили к самой сущности его травмы. Одно то, что сотворил с ним Жиль де Рэ, было ужасно… поначалу я думала, что причина в этом. Но потом я вспомнила, что имею дело отнюдь не с неврозом обычного человека, который, как и все люди, боится смерти. Дилемма, из-за которой Тимми Валентайн на столько веков выпал из жизни — или, вернее, нежизни, — вряд ли описана в психологической литературе. Мне уже начинало казаться, что я никогда не найду решения.
— Пока я бродил по лесам Бретани, я забывал человеческую речь. С каждым днем она давалась мне все труднее. Я не стал искать себе приемную мать. Я пил неосторожных крестьян, которые забредали в чащу. Я был не в лесу, но и не вне леса. Я был на границе. Я заблудился, Карла. Я потерялся.
Нет. Из разговора поваров на кухне он понял, что Синюю Бороду арестовали за ересь и держат сейчас в тюрьме, в местечке под названием Ла Тур-Нев.
Детей, томившихся в подземельях, уже освободили и отпустили в ночь. Цепочка неровных следов тянется от ворот замка, которые медленно опускаются на место. Дети испуганно жмутся друг к другу. Им страшно. Не меньше, чем в камерах пыток.
Но почему? А потом мальчик-вампир понимает: для них смерть была избавлением, безопасным убежищем, а теперь их лишили надежды на смерть. Он спускается ниже, чтобы рассмотреть их лица — бледные, изможденные, с ввалившимися глазами. Ржавые цепи от кандалов шуршат по траве, как змеи. Один маленький мальчик поднимает голову к небу. Там пролетел ворон. Он смотрит вслед птице и даже не знает, что смотрит на своего товарища по несчастью — на того, кто тоже был «развлечением» барона и тоже выжил.
Ла Тур-Нев? Где это, интересно? Он парит в небе в облике летучей мыши. Он накрывает ночь сетью своей сверхъестественной проницательности.
Далеко-далеко, чей-то голос… так ощущаешь порыв ледяного ветра на взмокшем от пота лице, мурашки по коже… он парит высоко в ночном небе. Внизу проплывают деревни. Крытые соломой крыши кажутся серебристыми в лунном свете. Голос. Теперь уже ближе. Пейзаж внизу как смазанное пятно. Может быть, там, в тумане, еще один замок. Может быть, темная башня… приглушенный лязг оружия, обрывки какого-то теологического диспута, рваный храп пьяного, удары игральных костей о камень. Он опускается к самой высокой башне, откуда доносится тихое тиканье — бьется сердце барона.
Взмах крыльев. Птица бьется в окно. Синяя Борода поднимает голову:
— Стало быть, ты пришел. Я знал, что ты меня не оставишь, темный ангел моей близкой смерти, дитя потустороннего мира, бессмертный проводник душ, мой вечный возлюбленный. — Он, кажется, бредит.
Мальчик-вампир принимает человеческий облик, туманным призраком проходит сквозь железную решетку и обретает телесную плотность, только когда его ноги касаются влажной соломы, от которой воняет свернувшейся кровью и засохшими экскрементами. Синяя Борода рвется ему навстречу, но его держат цепи, вбитые в стену.
Мальчик говорит, и каждое слово дается ему с трудом — он отвык от человеческой речи:
— Забудь меня. Все кончено. Твоя темная мечта умерла. Но так и должно было быть.
Жиль де Рэ говорит:
— Забыть? Но ты же меня не забыл. И это правда.
Мальчик-вампир пытается возразить, но он вновь стал немым.
— Завтра меня сожгут на костре, — продолжает Синяя Борода. — Но сначала будет допрос, самый обычный допрос… ты знаешь, что это такое? Тебе на ноги надевают такую коробку и вбивают в нее деревянные клинья, пока твои ноги не превращаются в кровавое месиво.
Жено по-прежнему нем. Он по-прежнему не в состоянии говорить. Но он видит как будто обрывок сна: другой человек, другая тюрьма, окруженная высокой глухой стеной, по верху которой идет толстая металлическая проволока с шипами — наподобие громадного тернового венца. Это просто мысленный образ. Больная фантазия. Такой проволоки не существует. Как не существует и замков, из башен которых валил черный дым, пропитанный запахом сожженной плоти. Иногда ему бывают такие странные, мимолетные видения. Может быть, это приоткрывается будущее.
Синяя Борода говорит:
— Сегодня мне предложили выбор. Если я отрекусь, меня милосердно избавят от пыток. И мне не придется гореть. Палач задушит меня еще до того, как подожжет костер. Смешно! У меня отобрали все и хотят обесценить даже мою смерть. Но ты пришел, и вот ответ на мою дилемму. Ты пришел подарить мне спасение, мое возлюбленное дитя. Ты подаришь мне поцелуй смерти и возрождения. И я стану таким же, как ты, точно таким же, как ты… да, в тот вечер ты от меня отвернулся, но ты все же вернулся ко мне… теперь ты меня понимаешь, правда?
Жено качает головой.
— У меня есть теория об устройстве мира, — продолжает Синяя Борода. Он говорит так спокойно, как будто завтра его не казнят. Как будто смерть для него ничто. — Послушай меня, ангел смерти. Величие покидает мир. Где великая Жанна д’Арк? Ее сожгли на костре. Она была последней из величайших людей на службе у добра. В силу вступает новое поколение… назовем их средним классом. Имя им — деньги. Не величие, не доблесть, не честь. Вслед за великими индивидуальностями пришла серая масса, чей общий хор неизбежно заглушит одинокие голоса таких, как мы с Жанной. Да! Я себя ставлю с ней наравне. Я последний из поколения великих людей. Завтра меня не станет, и зло больше уже никогда не будет таким, как раньше: очень личным, сокровенным и — да — возвышенным. И это ухе не поправишь. На мне заканчивается великая, эпоха… Как ты думаешь, мой ангел тьмы, будет мне место в мире, которым станут править эти буржуа… мне, человеку, по приказу которого убивали невинных?! И который сам убивал невинных?! Разумеется, нет. В этом будущем мире тот, кто пойдет по моим стопам, будет лишь мелким правонарушителем. И не более того. Он будет украдкой подкарауливать своих жертв на улицах, заманивать их сладостями и конфетами и утолять свою похоть, мучаясь от стыда. У него не будет своего замка. Он будет жить в гостиничном номере — точно таком же, как сотни тысяч других номеров. Ячейки в улье. Он не станет выбрасывать обезглавленные тела своих жертв из окна спальни. Он будет избавляться от них втайне: закапывать где-нибудь на пустыре, подбрасывать в выгребные ямы. Потому что ему будет стыдно. Стыд — вот добродетель среднего класса. Он будет исполнен высокой патетики. Он назовет себя жертвой общества… это будет безумец, иными словами. А вот я — не безумец. Мои извращенные удовольствия — не от слабоумия. Это логичное следствие моей вечной погони за теневой стороной вещей. И теперь мне нужно сделать последний шаг. Стать таким же, как ты. Обнять холодную вечность. Ты меня понимаешь? Мальчик молчит. Он слушает.
— Время пришло, — шепчет Жиль де Рэ.
— Ты сумасшедший, — наконец выговаривает вампир. Ярость, жалость, смущение… так много человеческих чувств. Это было бы так просто: утолить голод и выпить этого человека. Не задумываясь о последствиях. Но теперь он понимает, что эта встреча — критический узел его судьбы. Теперь он знает, что должен сказать. — То, что ты описал, это действительно впечатляет. Но в тебе нет величия, чтобы вместить это великое зло. Ты ничтожный человек. Жиль. Ничтожный и жалкий. Я от тебя отрекаюсь. Завтра ты не сгоришь заживо на костре. Ты отречешься и согласишься, чтобы палач тебя задушил. Они сочтут это чудом, что грешник раскаялся и спас свою душу. Но мы с тобой знаем правду. Твое спасение происходит от трусости. Теперь я понимаю. Ты сам запер себя в тюрьму своей непомерной гордыни. И твое «великое зло» — это лишь надпись на стене одиночной камеры… тщеславные слова, за которыми ты скрываешь свою мелочность и ничтожность. Ты развращал невинных и убивал беззащитных, Синяя Борода, но ты не тот человек, который достоин еще живым попасть в ад.
— Я люблю тебя! — кричит Синяя Борода.
— Тебе не хватит на это смелости. Ты пустой, в тебе нет ничего. Ты никто. Жалкий безумец. Ты меня любил, это правда. Но мне нечего тебе дать. Только это поддельное спасение. — Он умолкает. Ему больше нечего сказать.
Но Синяя Борода плачет.
— Ты все у меня отобрал! — кричит он. — Ужас и красоту моего видения! — Слезы текут по щекам этого чудовища в человеческом обличье. Все его тело сотрясается от рыданий.
Мальчик-вампир стоит и смотрит. Смотрит долго. Почему этот безумец плачет? Неужели отказ Жено вернул этому человеку рассудок? А если так… то не взял ли вампир чужое безумие на себя, как когда-то Иисус взял на себя все грехи мира?
Жено легонько касается плеча барона. И тут же отдергивает руку. Что он сейчас почувствовал… жалость? Неужели действительно жалость? Если безумие проявляет себя в человеке зверской жестокостью, возможно такое, чтобы в вампире — темном зеркале и отражении человека — оно проявлялось сочувствием?! Он снова пытается заговорить, но язык не ворочается во рту. Он как будто налит свинцом.
Похоже, теперь Синяя Борода вспоминает в бреду отрывки из своего прошлого.
— Раньше, — говорит он, обращаясь скорее к себе самому, — вокруг меня не было этой тьмы. Я помню, как Жанна д’Арк вела нас на Орлеан. Она была впереди атаки. Жалко, тебя там не было и ты не видел! Тебе бы понравилось, как сверкает оружие, когда — подобно серебряной рыбине — воин в латах на миг выпрыгивает из реки человеческой плоти и льющейся крови! Она повела нас в атаку, и я бросился следом за ней. В самое пекло. Солнце светило мне прямо в глаза. Оно обжигало… когда ее жгли на костре, свет ослеплял… с ней говорили святая Катерина и святая Маргарита, ты знаешь? Но нет… голоса, которые с ней говорили… это ей только чудилось. Она была сумасшедшая! Сумасшедшая! Иначе они бы ее не оставили. О этот слепящий свет… и я бросился следом за ней в безумие. Ослепленный! Ослепший! Как же она ослепляла! Но она сгорела. И в мире не осталось света. И мне пришлось выбрать путь тьмы. Но теперь безумие прошло… ко мне вернулся рассудок. Зачем ты пришел, ангел тьмы? Чтобы отобрать у меня мои последние иллюзии?! А ты… тьма рассеялась перед тобой… тьма отступила, теперь ты серый.
Мальчик-вампир по имени Жено не умеет плакать. Не может плакать. Но он в первый раз понимает, как это страшно и жалко — быть человеком. Он зрит в самую темную сердцевину мира живых и понимает, что это и его мир тоже. Тысячу лет назад он отказался от своей человеческой сущности, когда расстался со своей душой в огне умирающего города, но сейчас…
Он наконец понимает. Мы действительно очень похожи. И мне тоже хочется стать таким, как он. Я ему просто завидую! Он — человек, который хотел стать чудовищем. А я — чудовище, которое хочет быть человеком…
Потому что даже этот безумец — даже этот злодей, который насиловал детей до смерти и разрезал их тела на куски, себе «на сувениры», — способен плакать. В то время как мальчик-вампир, у которого есть целая вечность, в которой он отражается, словно в зеркале, не может плакать… как не могут плакать горы, и леса, и ветра, и долгие темные ночи.
И вот теперь — в момент, когда он осознал себя до конца — его обступают деревья вечного леса, и мать-темнота наконец принимает его в объятия.
Карла не нашла в себе сил посмотреть ему в глаза.
— То есть я должна тебя вылечить от сочувствия? — спросила она.
— Мне кажется, клятва Гиппократа не предполагает помощь таким чудовищам, как я, — с горечью отозвался Тимми. Но погоди. Тут есть еще одна тайна. Насчет тебя и Стивена Майлса.
— По крайней мере, — сказала Карла как бы между прочим, стараясь снять напряжение, — твоя история дает разгадку одной из величайших тайн в истории прикладной психопатологии. Ученые до сих пор спорят, почему Синяя Борода подписал отречение. В свете типичных случаев, с которыми работает современная психология, это казалось настолько не в его характере… — Она отвернулась от Тимми и посмотрела в окно. Сосны на склоне горы дрожали под ветром. Опавшие листья носились в воздухе, переливаясь всеми оттенками желтого, красного, бурого, алого, золотого, багряного, бронзового, охряного и цвета жженой умбры. — Это тайна огня, верно? — прошептала она. — Даже небо сегодня как будто в огне.
— В Древней Персии поклонялись огню, — задумчиво проговорил Тимми. — И уже очень скоро они придут со своими распятиями и, может быть, даже оружием посерьезней.
— Как тот бронзовый идол? — спросила Карла. — Кстати, а в чем была его сила?
— Это связано с огнем. В конце концов ты поймешь. Но сначала они придут. И мы встретим их здесь, в этом доме.
— А что будет с городом?
— Объективная реальность отразит субъективную истину.
— Та есть ты собираешься допустить, чтобы жители Узла стали вампирами…
— Скоро придет зима. А с ней — великие перемены. Перед рассветом ночь самая темная, но из этой темноты рождается новый день. Так и пламя родится из смерти и холода.
— И что теперь?
— Осталась последняя дверь. Карла. Я знаю, ты хочешь ее открыть, но если ты возьмешь ключ, дороги назад не будет… ты понимаешь?
— Мне как-то приснился сон. Про последнюю дверь. Но в том сне ключ был у Стивена. Стивен был в обличье оперного герцога Синяя Борода.
— Не важно. Ты хочешь, чтобы я отпер последнюю дверь?
— Я не знаю!
— Отвернись от окна, Карла Рубенс. Посмотри на меня. Не отталкивай меня.
Она медленно обернулась и увидела Тимми, одетого в белые джинсы и белую, тенниску. Он был похож на светлого ангела смерти. Он протянул к ней руки, и когда их руки соприкоснулись, она поняла, что хочет его. Как женщина хочет мужчину. Они поцеловались. Всего один раз. Сдержанно и целомудренно. И она поняла, что уже не боится.
И поймали. И опять посадили в клетку и привезли в деревню. Развалины замка… крестьяне называют его Тифуже. Проходя мимо развалин, они осеняют себя крестным знамением. Что-то шевелится в памяти одичавшего мальчика. Смутное воспоминание вековой давности. За обвалившимися стенами, заросшими мхом, начинается деревня. Базарная площадь. Весь день они ходят смотреть на него. Тупо таращат глаза, тычут пальцами. Он сидит неподвижно, зажмурив глаза. Ближе к вечеру они теряют в нему интерес. Гул на базарной площади нарастает. Постепенно их речь вновь обретает для мальчика смысл, и он понимает, что сегодня здесь будет забава. Сожгут какую-то ведьму. В памяти снова всплывает картина… мужчина горит на костре… городская площадь.
Там, в этом воспоминании, толпа обступает высокий костер, не обращая внимания на жар. Какой-то монах держит над головой распятие. Все как один улюлюкают и смеются. Он вроде бы в городе, но город — это лес. Балконы зданий, что окружают площадь, напоминают театральные ложи. Но в то же время эти балконы «растут» из гигантских древесных стволов. Красивые элегантные дамы жадно глядят на костер и дышат сбивчиво и возбужденно, обмахиваясь веерами. Но ему видятся дикие звери: скунсы, белки, лемур в высокой остроконечной шляпе. Кого здесь сжигают? В памяти всплывает имя… Синяя Борода.
В деревне на площадь к сложенным кострам вывели каких-то старух. В толпе носятся дети, перебрасываясь мячом. Взрослые просто смотрят пустыми глазами.
Но в воспоминании толпа исходит возмущенными воплями. Их обманули. Лишили потехи. Преступник раскаялся и подписал отречение. Толпа напирает. Дым от горящей плоти мешается с запахом ладана. Мальчик-вампир задыхается. Лес обступает и давит. Он кажется живым существом… там, в воспоминании, мальчик смотрит и смотрит. Молча. Ночь проходит. Перед самым рассветом он остается один на площади. Один перед почти догоревшим костром. Огонь давно умер. Остался лишь пепел, в котором еще теплятся оранжевые искры.
Здесь, в настоящем, старухам не будет милосердной смерти от удушения. Они горят заживо… они так ужасно кричат…
Он вспоминает другое сожжение на костре. Священник спешит на утреннюю мессу. Следом за ним — процессия юных хористов. Один из них держит над головой распятие. Мальчик-вампир глядит на страдающего Иисуса в россыпи драгоценных камней, лицо Христа искажено от боли, каждая капелька пота — жемчужина, терновый венец вырезан из изумрудов, глаза из сапфиров подняты к небу, дерзкие, вызывающие… так много боли. Мальчик-вампир смотрит как завороженный, и даже не сразу соображает, что он не испугался распятия… что крестная сила не отталкивает его.
В воспоминании восходит солнце, хотя в настоящем оно садится. Первые лучи касаются его бледной кожи. И не обжигают. Что происходит? Целую тысячу лет он прятался от света в живительной темноте земли. Я создание тьмы, размышляет он. Свет солнца меня убивает. Это непреложный закон.
Он по-прежнему смотрит на сияющее лицо Иисуса.
Палач в черной кожаной маске сгребает пепел лопатой, чтобы развеять его по ветру. Он не обращает внимания на мальчишку, который стоит в углу площади. Точно так же, как крестьяне теперь не обращают внимания на одичавшего мальчика в вонючей клетке. Сегодня нет ветра, поэтому пепел не разлетается, а просыпается обратно на землю. Мальчики-хористы запевают Kyrie [28]. Маленькая процессия заворачивает за угол, и мальчик-вампир больше не видит лица Иисуса…
Почему я вспоминаю об этом теперь? — думает он, глядя на горящих заживо старух.
А потом он вспоминает еще одну вещь: человек, сожженный тогда на костре, любил меня. Маньяк, извращенец, безумец. Но потом появился я, и он сумел полюбить. Так он обрел спасение.
А что его извращенная любовь дала мне? Она забрала у меня страх темноты.
Ночь, день — теперь для меня все едино. Нет больше ни дня, ни ночи. Только унылые серые сумерки. Постепенно я вспомню человеческую речь. Вновь научусь говорить слова. И они меня освободят. Я выйду из леса, и найду какую-нибудь женщину, и назову ее мамой.
В самом сосредоточии темноты, в самой черной ее сердцевине, зреет зерно, имя которому — сочувствие. Вот она: правда, которую он узнал в пепле сожженного безумца.
23
— Ты куда собрался? Ты осторожнее. — Шанна Галлахер на миг оторвалась от мытья посуды. Но Терри только тряхнул головой.
Пока у них есть распятия и чеснок, им ничто не грозит.
Это все знают.
Они забрались на велосипеды и вырулили на главную улицу. Там горел только один фонарь. Плоская тень дорожного знака «СТОП» падала на витрину аптеки Пи-Джеева папы.
— Стой! — крикнул Пи-Джей. — Слышишь? Шаги. Они резко затормозили. Остановились на углу. Да, шаги. А потом — грохот космического корабля из видеоигры.
— Автоматы работают? — удивился Терри. — Но они же закрыты вечером в воскресенье.
— И кто этот дядька? — Пи-Джей показал пальцем на высокого сухопарого мужчину в черном костюме, который рассматривал парики в витрине супермаркета.
Мужчина встрепенулся и повернул голову… неужели он их услышал за целый квартал?!
— Это мистер Кавальджан, сотрудник похоронного бюро, — сказал Терри. Теперь я его узнал. Он приехал из Ключей, чтобы…
— Он тоже один из них. Посмотри на его лицо. Как оно неестественно светится.
— Господи. И теперь некому даже похоронить этих тварей.
Терри взглянул вперед. Рельсы. Крошечная станция — старомодный павильон в восточном стиле, а дальше — дорога на гору. В бордово-серых сумерках все казалось каким-то тусклым и бледным.
— Мать твою, Господи… — Голос Пи-Джея. Из-за двери уборной.
Терри сорвался с места и побежал.
Побежал, прижимая к груди пакет. Уже в торговом зале он налетел на полку и сбил на пол бутылки с соком. Они со звоном обрушились на пол. Он рывком распахнул дверь уборной и увидел…
Пи-Джей стоял, вжавшись в дальнюю стену.
— Я это увидел, уже когда спустил воду. — Он заикался. — Потом обернулся и увидел на двери вот это. — И теперь Терри тоже увидел. На крючке на двери. Голова миссис Брент. Волосы аккуратно собраны в пучок, и одежный крючок продет как раз сквозь пучок, и на обрубке шеи совсем нет крови, только торчат позвонки, глаза как сморщенные черносливы, крошечное пятнышко крови на щеки, уже засохшей… а на линолеуме под дверью — красно-коричневые подтеки, как палые листья, и губы кривятся в подобии хитроватой улыбки…
Терри уронил пакет, и его содержимое высыпалось на пол. Темные сгустки крови, как расплавленная карамель на пудинге, отрезанные пальцы, обломки костей, левая стопа с мозолью на пятке и ногтями, накрашенными ярким безвкусным лаком, и маленький — детский — галстук-бабочка…
— Он всегда ненавидел этот дурацкий галстук, — медленно проговорил Терри, который уже все понял.
— Кто, черт возьми, кто?!
Терри ни разу в жизни не видел Пи-Джея таким напуганным. Стало быть, он не один. Хорошо, когда рядом есть кто-то, с кем можно разделить страх. Как в летнем лагере, у костра, когда все рассказывают страшные истории, а ты сидишь под одним пледом со своим лучшим другом, и вам страшно вместе. Вот только это была не история из серии лагерных страшилок. Вот что действительно страшно.
Терри сказал:
— Я знаю, кто это сделал, Пи-Джей. Это Дэвид.
Пи-Джей только молча кивнул. Он и сам уже это понял.
— Надо набрать чеснока и смываться отсюда. Терри ободряюще прикоснулся к дрожащей руке друга и подумал: сколько раз ты был сильным и ободрял меня, ты всегда был за меня, когда я напрягался на родичей и на брата… ты мне помогал… а теперь, наверное, моя очередь.
— Надо набрать чеснока, — повторил он.
— Только не в этот пакет. Только не в этот…
— Хорошо. Схожу еще раз в подсобку.
— Я подожду. Нет… я пойду с тобой.
— Только надо будет проверять все пакеты, чтобы найти неиспользованный… С тобой все в порядке?
— Меня, похоже, сейчас стошнит.
— Вчера меня на тебя стошнило, но я сейчас в твоем свитере, так что подумай сначала, — сказал Терри. — Ладно, пойдем. А то уже скоро стемнеет. А сегодня я еще собирался съездить к Дому с привидениями. Мне нужно с ним повидаться.
— Ты что, с дуба рухнул?!
— Он мой брат. И мне кажется, это важно. — Терри только сейчас это понял. Ему не хватало Дэвида. Странно, но ни о родителях, ни о сестре он так не горевал. Пусть даже они всю жизнь ссорились, буквально с первых лет жизни, как только начали что-то более или менее соображать. — А тебе туда ехать не обязательно. Это же мой брат.
— Да, наверное, — сказал Пи-Джей. Но Терри знал, что он тоже пойдет. Иначе он бы не был Пи-Джеем.
22
записки психиатра
Я сказала:— То есть это была сильная травма? Встреча с этим воплощением предельного зла в человеке? Он сказал:
— Синяя Борода не был воплощением предельного зла.
— Как ты можешь такое говорить?! Ты повидал много зла, которое мы, люди, причиняем друг другу.
— Ты психолог. Карла. Психоаналитик. И ты не веришь в предельное зло. Эта концепция слишком уж… суеверная. Для вас, психологов, не бывает черного и белого. Вы оперируете серым цветом. Травмы, комплексы, что там еще, я не знаю. Давай по правде… Ты действительно думаешь, что это было зло в чистом виде, воплощенное в человеке, который водил меня по подземельям Тифуже?
— В наши дни этого человека поместили бы в клинику. И может быть, даже вылечили.
— Там были застенки гораздо страшнее, чем те подвалы, — сказал Тимми. — Синяя Борода сам себя приговорил к заключению. Он жил в камере пыток, которую сам себе создал в душе. И сам себя мучил. Я спросила:
— А почему ты не смог найти лес той ночью?
— Потому что я отказался от необходимого противостояния. Я стоял на пороге, за которым мне могла бы открыться ужасная правда, и не только о сущности человека, но и о моей сущности тоже. И о связи, которая существует между мной и людьми.
— Но в конце концов, ты нашел исцеляющий лес. Или, вернее, весь мир стал лесом. Я не понимаю. Ты говорил, что на какое-то время утратил дар человеческой речи… — Мы подходили к самой сущности его травмы. Одно то, что сотворил с ним Жиль де Рэ, было ужасно… поначалу я думала, что причина в этом. Но потом я вспомнила, что имею дело отнюдь не с неврозом обычного человека, который, как и все люди, боится смерти. Дилемма, из-за которой Тимми Валентайн на столько веков выпал из жизни — или, вернее, нежизни, — вряд ли описана в психологической литературе. Мне уже начинало казаться, что я никогда не найду решения.
— Пока я бродил по лесам Бретани, я забывал человеческую речь. С каждым днем она давалась мне все труднее. Я не стал искать себе приемную мать. Я пил неосторожных крестьян, которые забредали в чащу. Я был не в лесу, но и не вне леса. Я был на границе. Я заблудился, Карла. Я потерялся.
память: спасение любовью: 1440
Луна сияет над Тифуже. Он кружит над замком в облике сокола. Он напряженно прислушивается, но не слышит ни вздохов Синей Бороды, предающегося своим извращенным удовольствиям, ни его сердцебиения. Он прислушивается к разговорам в замке. Может быть, сумасшедший барон отправился на ночную охоту, как и сам мальчик-вампир?Нет. Из разговора поваров на кухне он понял, что Синюю Бороду арестовали за ересь и держат сейчас в тюрьме, в местечке под названием Ла Тур-Нев.
Детей, томившихся в подземельях, уже освободили и отпустили в ночь. Цепочка неровных следов тянется от ворот замка, которые медленно опускаются на место. Дети испуганно жмутся друг к другу. Им страшно. Не меньше, чем в камерах пыток.
Но почему? А потом мальчик-вампир понимает: для них смерть была избавлением, безопасным убежищем, а теперь их лишили надежды на смерть. Он спускается ниже, чтобы рассмотреть их лица — бледные, изможденные, с ввалившимися глазами. Ржавые цепи от кандалов шуршат по траве, как змеи. Один маленький мальчик поднимает голову к небу. Там пролетел ворон. Он смотрит вслед птице и даже не знает, что смотрит на своего товарища по несчастью — на того, кто тоже был «развлечением» барона и тоже выжил.
Ла Тур-Нев? Где это, интересно? Он парит в небе в облике летучей мыши. Он накрывает ночь сетью своей сверхъестественной проницательности.
Далеко-далеко, чей-то голос… так ощущаешь порыв ледяного ветра на взмокшем от пота лице, мурашки по коже… он парит высоко в ночном небе. Внизу проплывают деревни. Крытые соломой крыши кажутся серебристыми в лунном свете. Голос. Теперь уже ближе. Пейзаж внизу как смазанное пятно. Может быть, там, в тумане, еще один замок. Может быть, темная башня… приглушенный лязг оружия, обрывки какого-то теологического диспута, рваный храп пьяного, удары игральных костей о камень. Он опускается к самой высокой башне, откуда доносится тихое тиканье — бьется сердце барона.
Взмах крыльев. Птица бьется в окно. Синяя Борода поднимает голову:
— Стало быть, ты пришел. Я знал, что ты меня не оставишь, темный ангел моей близкой смерти, дитя потустороннего мира, бессмертный проводник душ, мой вечный возлюбленный. — Он, кажется, бредит.
Мальчик-вампир принимает человеческий облик, туманным призраком проходит сквозь железную решетку и обретает телесную плотность, только когда его ноги касаются влажной соломы, от которой воняет свернувшейся кровью и засохшими экскрементами. Синяя Борода рвется ему навстречу, но его держат цепи, вбитые в стену.
Мальчик говорит, и каждое слово дается ему с трудом — он отвык от человеческой речи:
— Забудь меня. Все кончено. Твоя темная мечта умерла. Но так и должно было быть.
Жиль де Рэ говорит:
— Забыть? Но ты же меня не забыл. И это правда.
Мальчик-вампир пытается возразить, но он вновь стал немым.
— Завтра меня сожгут на костре, — продолжает Синяя Борода. — Но сначала будет допрос, самый обычный допрос… ты знаешь, что это такое? Тебе на ноги надевают такую коробку и вбивают в нее деревянные клинья, пока твои ноги не превращаются в кровавое месиво.
Жено по-прежнему нем. Он по-прежнему не в состоянии говорить. Но он видит как будто обрывок сна: другой человек, другая тюрьма, окруженная высокой глухой стеной, по верху которой идет толстая металлическая проволока с шипами — наподобие громадного тернового венца. Это просто мысленный образ. Больная фантазия. Такой проволоки не существует. Как не существует и замков, из башен которых валил черный дым, пропитанный запахом сожженной плоти. Иногда ему бывают такие странные, мимолетные видения. Может быть, это приоткрывается будущее.
Синяя Борода говорит:
— Сегодня мне предложили выбор. Если я отрекусь, меня милосердно избавят от пыток. И мне не придется гореть. Палач задушит меня еще до того, как подожжет костер. Смешно! У меня отобрали все и хотят обесценить даже мою смерть. Но ты пришел, и вот ответ на мою дилемму. Ты пришел подарить мне спасение, мое возлюбленное дитя. Ты подаришь мне поцелуй смерти и возрождения. И я стану таким же, как ты, точно таким же, как ты… да, в тот вечер ты от меня отвернулся, но ты все же вернулся ко мне… теперь ты меня понимаешь, правда?
Жено качает головой.
— У меня есть теория об устройстве мира, — продолжает Синяя Борода. Он говорит так спокойно, как будто завтра его не казнят. Как будто смерть для него ничто. — Послушай меня, ангел смерти. Величие покидает мир. Где великая Жанна д’Арк? Ее сожгли на костре. Она была последней из величайших людей на службе у добра. В силу вступает новое поколение… назовем их средним классом. Имя им — деньги. Не величие, не доблесть, не честь. Вслед за великими индивидуальностями пришла серая масса, чей общий хор неизбежно заглушит одинокие голоса таких, как мы с Жанной. Да! Я себя ставлю с ней наравне. Я последний из поколения великих людей. Завтра меня не станет, и зло больше уже никогда не будет таким, как раньше: очень личным, сокровенным и — да — возвышенным. И это ухе не поправишь. На мне заканчивается великая, эпоха… Как ты думаешь, мой ангел тьмы, будет мне место в мире, которым станут править эти буржуа… мне, человеку, по приказу которого убивали невинных?! И который сам убивал невинных?! Разумеется, нет. В этом будущем мире тот, кто пойдет по моим стопам, будет лишь мелким правонарушителем. И не более того. Он будет украдкой подкарауливать своих жертв на улицах, заманивать их сладостями и конфетами и утолять свою похоть, мучаясь от стыда. У него не будет своего замка. Он будет жить в гостиничном номере — точно таком же, как сотни тысяч других номеров. Ячейки в улье. Он не станет выбрасывать обезглавленные тела своих жертв из окна спальни. Он будет избавляться от них втайне: закапывать где-нибудь на пустыре, подбрасывать в выгребные ямы. Потому что ему будет стыдно. Стыд — вот добродетель среднего класса. Он будет исполнен высокой патетики. Он назовет себя жертвой общества… это будет безумец, иными словами. А вот я — не безумец. Мои извращенные удовольствия — не от слабоумия. Это логичное следствие моей вечной погони за теневой стороной вещей. И теперь мне нужно сделать последний шаг. Стать таким же, как ты. Обнять холодную вечность. Ты меня понимаешь? Мальчик молчит. Он слушает.
— Время пришло, — шепчет Жиль де Рэ.
— Ты сумасшедший, — наконец выговаривает вампир. Ярость, жалость, смущение… так много человеческих чувств. Это было бы так просто: утолить голод и выпить этого человека. Не задумываясь о последствиях. Но теперь он понимает, что эта встреча — критический узел его судьбы. Теперь он знает, что должен сказать. — То, что ты описал, это действительно впечатляет. Но в тебе нет величия, чтобы вместить это великое зло. Ты ничтожный человек. Жиль. Ничтожный и жалкий. Я от тебя отрекаюсь. Завтра ты не сгоришь заживо на костре. Ты отречешься и согласишься, чтобы палач тебя задушил. Они сочтут это чудом, что грешник раскаялся и спас свою душу. Но мы с тобой знаем правду. Твое спасение происходит от трусости. Теперь я понимаю. Ты сам запер себя в тюрьму своей непомерной гордыни. И твое «великое зло» — это лишь надпись на стене одиночной камеры… тщеславные слова, за которыми ты скрываешь свою мелочность и ничтожность. Ты развращал невинных и убивал беззащитных, Синяя Борода, но ты не тот человек, который достоин еще живым попасть в ад.
— Я люблю тебя! — кричит Синяя Борода.
— Тебе не хватит на это смелости. Ты пустой, в тебе нет ничего. Ты никто. Жалкий безумец. Ты меня любил, это правда. Но мне нечего тебе дать. Только это поддельное спасение. — Он умолкает. Ему больше нечего сказать.
Но Синяя Борода плачет.
— Ты все у меня отобрал! — кричит он. — Ужас и красоту моего видения! — Слезы текут по щекам этого чудовища в человеческом обличье. Все его тело сотрясается от рыданий.
Мальчик-вампир стоит и смотрит. Смотрит долго. Почему этот безумец плачет? Неужели отказ Жено вернул этому человеку рассудок? А если так… то не взял ли вампир чужое безумие на себя, как когда-то Иисус взял на себя все грехи мира?
Жено легонько касается плеча барона. И тут же отдергивает руку. Что он сейчас почувствовал… жалость? Неужели действительно жалость? Если безумие проявляет себя в человеке зверской жестокостью, возможно такое, чтобы в вампире — темном зеркале и отражении человека — оно проявлялось сочувствием?! Он снова пытается заговорить, но язык не ворочается во рту. Он как будто налит свинцом.
Похоже, теперь Синяя Борода вспоминает в бреду отрывки из своего прошлого.
— Раньше, — говорит он, обращаясь скорее к себе самому, — вокруг меня не было этой тьмы. Я помню, как Жанна д’Арк вела нас на Орлеан. Она была впереди атаки. Жалко, тебя там не было и ты не видел! Тебе бы понравилось, как сверкает оружие, когда — подобно серебряной рыбине — воин в латах на миг выпрыгивает из реки человеческой плоти и льющейся крови! Она повела нас в атаку, и я бросился следом за ней. В самое пекло. Солнце светило мне прямо в глаза. Оно обжигало… когда ее жгли на костре, свет ослеплял… с ней говорили святая Катерина и святая Маргарита, ты знаешь? Но нет… голоса, которые с ней говорили… это ей только чудилось. Она была сумасшедшая! Сумасшедшая! Иначе они бы ее не оставили. О этот слепящий свет… и я бросился следом за ней в безумие. Ослепленный! Ослепший! Как же она ослепляла! Но она сгорела. И в мире не осталось света. И мне пришлось выбрать путь тьмы. Но теперь безумие прошло… ко мне вернулся рассудок. Зачем ты пришел, ангел тьмы? Чтобы отобрать у меня мои последние иллюзии?! А ты… тьма рассеялась перед тобой… тьма отступила, теперь ты серый.
Мальчик-вампир по имени Жено не умеет плакать. Не может плакать. Но он в первый раз понимает, как это страшно и жалко — быть человеком. Он зрит в самую темную сердцевину мира живых и понимает, что это и его мир тоже. Тысячу лет назад он отказался от своей человеческой сущности, когда расстался со своей душой в огне умирающего города, но сейчас…
Он наконец понимает. Мы действительно очень похожи. И мне тоже хочется стать таким, как он. Я ему просто завидую! Он — человек, который хотел стать чудовищем. А я — чудовище, которое хочет быть человеком…
Потому что даже этот безумец — даже этот злодей, который насиловал детей до смерти и разрезал их тела на куски, себе «на сувениры», — способен плакать. В то время как мальчик-вампир, у которого есть целая вечность, в которой он отражается, словно в зеркале, не может плакать… как не могут плакать горы, и леса, и ветра, и долгие темные ночи.
И вот теперь — в момент, когда он осознал себя до конца — его обступают деревья вечного леса, и мать-темнота наконец принимает его в объятия.
наплыв: дитя ночи: огонь
— Вот она, — сказал Тимми, — темная сердцевина нашей истории.Карла не нашла в себе сил посмотреть ему в глаза.
— То есть я должна тебя вылечить от сочувствия? — спросила она.
— Мне кажется, клятва Гиппократа не предполагает помощь таким чудовищам, как я, — с горечью отозвался Тимми. Но погоди. Тут есть еще одна тайна. Насчет тебя и Стивена Майлса.
— По крайней мере, — сказала Карла как бы между прочим, стараясь снять напряжение, — твоя история дает разгадку одной из величайших тайн в истории прикладной психопатологии. Ученые до сих пор спорят, почему Синяя Борода подписал отречение. В свете типичных случаев, с которыми работает современная психология, это казалось настолько не в его характере… — Она отвернулась от Тимми и посмотрела в окно. Сосны на склоне горы дрожали под ветром. Опавшие листья носились в воздухе, переливаясь всеми оттенками желтого, красного, бурого, алого, золотого, багряного, бронзового, охряного и цвета жженой умбры. — Это тайна огня, верно? — прошептала она. — Даже небо сегодня как будто в огне.
— В Древней Персии поклонялись огню, — задумчиво проговорил Тимми. — И уже очень скоро они придут со своими распятиями и, может быть, даже оружием посерьезней.
— Как тот бронзовый идол? — спросила Карла. — Кстати, а в чем была его сила?
— Это связано с огнем. В конце концов ты поймешь. Но сначала они придут. И мы встретим их здесь, в этом доме.
— А что будет с городом?
— Объективная реальность отразит субъективную истину.
— Та есть ты собираешься допустить, чтобы жители Узла стали вампирами…
— Скоро придет зима. А с ней — великие перемены. Перед рассветом ночь самая темная, но из этой темноты рождается новый день. Так и пламя родится из смерти и холода.
— И что теперь?
— Осталась последняя дверь. Карла. Я знаю, ты хочешь ее открыть, но если ты возьмешь ключ, дороги назад не будет… ты понимаешь?
— Мне как-то приснился сон. Про последнюю дверь. Но в том сне ключ был у Стивена. Стивен был в обличье оперного герцога Синяя Борода.
— Не важно. Ты хочешь, чтобы я отпер последнюю дверь?
— Я не знаю!
— Отвернись от окна, Карла Рубенс. Посмотри на меня. Не отталкивай меня.
Она медленно обернулась и увидела Тимми, одетого в белые джинсы и белую, тенниску. Он был похож на светлого ангела смерти. Он протянул к ней руки, и когда их руки соприкоснулись, она поняла, что хочет его. Как женщина хочет мужчину. Они поцеловались. Всего один раз. Сдержанно и целомудренно. И она поняла, что уже не боится.
память: огонь: 1671
Дикий мальчишка выбежал из леса… за ним опять устроили охоту. Вчера его вытащили — нагого, ошеломленного, ничего не понимающего — из постели из листьев крапивы. Он зарычал, когда его вытолкнули на свет. Закрыл глаза от яркого солнца, вырвался, побежал… они со смехом бросились вдогонку, поймали, посадили в клетку и отвезли в деревню. Его выставили напоказ на площади, как какого-то диковинного зверя. Он весь день просидел с закрытыми глазами. Он не понимал, почему солнце не сжигает его живьем. Ночью он стал сильнее. Он перегрыз деревянные прутья и вернулся в лес. Но его снова выследили.И поймали. И опять посадили в клетку и привезли в деревню. Развалины замка… крестьяне называют его Тифуже. Проходя мимо развалин, они осеняют себя крестным знамением. Что-то шевелится в памяти одичавшего мальчика. Смутное воспоминание вековой давности. За обвалившимися стенами, заросшими мхом, начинается деревня. Базарная площадь. Весь день они ходят смотреть на него. Тупо таращат глаза, тычут пальцами. Он сидит неподвижно, зажмурив глаза. Ближе к вечеру они теряют в нему интерес. Гул на базарной площади нарастает. Постепенно их речь вновь обретает для мальчика смысл, и он понимает, что сегодня здесь будет забава. Сожгут какую-то ведьму. В памяти снова всплывает картина… мужчина горит на костре… городская площадь.
Там, в этом воспоминании, толпа обступает высокий костер, не обращая внимания на жар. Какой-то монах держит над головой распятие. Все как один улюлюкают и смеются. Он вроде бы в городе, но город — это лес. Балконы зданий, что окружают площадь, напоминают театральные ложи. Но в то же время эти балконы «растут» из гигантских древесных стволов. Красивые элегантные дамы жадно глядят на костер и дышат сбивчиво и возбужденно, обмахиваясь веерами. Но ему видятся дикие звери: скунсы, белки, лемур в высокой остроконечной шляпе. Кого здесь сжигают? В памяти всплывает имя… Синяя Борода.
В деревне на площадь к сложенным кострам вывели каких-то старух. В толпе носятся дети, перебрасываясь мячом. Взрослые просто смотрят пустыми глазами.
Но в воспоминании толпа исходит возмущенными воплями. Их обманули. Лишили потехи. Преступник раскаялся и подписал отречение. Толпа напирает. Дым от горящей плоти мешается с запахом ладана. Мальчик-вампир задыхается. Лес обступает и давит. Он кажется живым существом… там, в воспоминании, мальчик смотрит и смотрит. Молча. Ночь проходит. Перед самым рассветом он остается один на площади. Один перед почти догоревшим костром. Огонь давно умер. Остался лишь пепел, в котором еще теплятся оранжевые искры.
Здесь, в настоящем, старухам не будет милосердной смерти от удушения. Они горят заживо… они так ужасно кричат…
Он вспоминает другое сожжение на костре. Священник спешит на утреннюю мессу. Следом за ним — процессия юных хористов. Один из них держит над головой распятие. Мальчик-вампир глядит на страдающего Иисуса в россыпи драгоценных камней, лицо Христа искажено от боли, каждая капелька пота — жемчужина, терновый венец вырезан из изумрудов, глаза из сапфиров подняты к небу, дерзкие, вызывающие… так много боли. Мальчик-вампир смотрит как завороженный, и даже не сразу соображает, что он не испугался распятия… что крестная сила не отталкивает его.
В воспоминании восходит солнце, хотя в настоящем оно садится. Первые лучи касаются его бледной кожи. И не обжигают. Что происходит? Целую тысячу лет он прятался от света в живительной темноте земли. Я создание тьмы, размышляет он. Свет солнца меня убивает. Это непреложный закон.
Он по-прежнему смотрит на сияющее лицо Иисуса.
Палач в черной кожаной маске сгребает пепел лопатой, чтобы развеять его по ветру. Он не обращает внимания на мальчишку, который стоит в углу площади. Точно так же, как крестьяне теперь не обращают внимания на одичавшего мальчика в вонючей клетке. Сегодня нет ветра, поэтому пепел не разлетается, а просыпается обратно на землю. Мальчики-хористы запевают Kyrie [28]. Маленькая процессия заворачивает за угол, и мальчик-вампир больше не видит лица Иисуса…
Почему я вспоминаю об этом теперь? — думает он, глядя на горящих заживо старух.
А потом он вспоминает еще одну вещь: человек, сожженный тогда на костре, любил меня. Маньяк, извращенец, безумец. Но потом появился я, и он сумел полюбить. Так он обрел спасение.
А что его извращенная любовь дала мне? Она забрала у меня страх темноты.
Ночь, день — теперь для меня все едино. Нет больше ни дня, ни ночи. Только унылые серые сумерки. Постепенно я вспомню человеческую речь. Вновь научусь говорить слова. И они меня освободят. Я выйду из леса, и найду какую-нибудь женщину, и назову ее мамой.
В самом сосредоточии темноты, в самой черной ее сердцевине, зреет зерно, имя которому — сочувствие. Вот она: правда, которую он узнал в пепле сожженного безумца.
23
наплыв: зал игровых автоматов: лабиринт
Уже темнело. Терри засунул в карман джинсов еще одно распятие, надел куртку Пи-Джея и рассовал по карманам чеснок. Из дома он вышел через заднюю дверь. Пи-Джей уже ждал его во дворе, с велосипедами.— Ты куда собрался? Ты осторожнее. — Шанна Галлахер на миг оторвалась от мытья посуды. Но Терри только тряхнул головой.
Пока у них есть распятия и чеснок, им ничто не грозит.
Это все знают.
Они забрались на велосипеды и вырулили на главную улицу. Там горел только один фонарь. Плоская тень дорожного знака «СТОП» падала на витрину аптеки Пи-Джеева папы.
— Стой! — крикнул Пи-Джей. — Слышишь? Шаги. Они резко затормозили. Остановились на углу. Да, шаги. А потом — грохот космического корабля из видеоигры.
— Автоматы работают? — удивился Терри. — Но они же закрыты вечером в воскресенье.
— И кто этот дядька? — Пи-Джей показал пальцем на высокого сухопарого мужчину в черном костюме, который рассматривал парики в витрине супермаркета.
Мужчина встрепенулся и повернул голову… неужели он их услышал за целый квартал?!
— Это мистер Кавальджан, сотрудник похоронного бюро, — сказал Терри. Теперь я его узнал. Он приехал из Ключей, чтобы…
— Он тоже один из них. Посмотри на его лицо. Как оно неестественно светится.
— Господи. И теперь некому даже похоронить этих тварей.
Терри взглянул вперед. Рельсы. Крошечная станция — старомодный павильон в восточном стиле, а дальше — дорога на гору. В бордово-серых сумерках все казалось каким-то тусклым и бледным.