Страница:
С. П. Сомтоу
Вампирский узел
ЛЕТО:
СОН ЧЕРНОГО КОРОЛЯ
…Я сяду на поезд в Канзасе,
Ты поедешь из Санта-Фе.
Но наши пути обязательно пересекутся
На Вампирском дорожном Узле.
На перекрестке, что пьет наши души…
Тимми Валентайн
1
огонь: 79 н.э.
…сера… следы детских ступней на растрескавшейся мозаике, едкий запах горящей плоти… обугленной… оглушительный грохот, ПОТОМ……кровь, брызжет брызжет брызжет прорывается брызжет брызжет брызжет кипит на горячих камнях брызжет брызжет брызжет
…мраморные колонны ломаются, словно кости, над орущей и…
…кровь брызжет брызжет брызжет…
…обескровленные глаза сквозь пропитанную серой мглу, и вопли, и…
….сквозь поток пепла, кровь блестит на клыках брызжет блестит брызжет блестит брызжет блестит…
наплыв: сейчас
Мне страшно… Почему?Разве ты ничего не чувствуешь? Мне холодно. Обними меня. Хорошо.
Нет, не надо. У тебя такие холодные руки. Ничего, ладно. Б-р-р-р. С той самой минуты, как села в машину. Может быть, я еще не настолько пресыщена тесным общением с богатыми знаменитостями, как мне хотелось бы думать, а? А ты очень богатый, правда? То есть… ты ведь еще ребенок, но уже должен быть в списке самых богатых людей на земле, с этим новым альбомом и все такое. «Вампирский Узел». Да. Я не слишком много болтаю? А то мне почему-то не по себе. Так на чем мы там остановились? Ну да. На деньгах. Деньги — это всегда интересно. Все считают чужие деньги. Расскажи про свои деньги.
Руди, сворачивай на Магистраль [1].
Знаешь, я уже и не считаю, у скольких людей я брала интервью. И у каких людей. Сейчас не буду упоминать фамилии. Но ты… ты такой странный, такой таинственный. А правда, что сейчас тебя будут показывать по телевизору в первый раз? Ну да, наверное. Знаешь, а на фотографиях ты кажешься выше ростом. Тебе сколько лет? Двадцать? Какая прелесть. А мне… двадцать девять. Но я не выгляжу на свои двадцать девять, правда? Мне все говорят, что не выгляжу. Я хочу сделать большой материал для журнала. Грандиозный материал. Понимаешь, грандиозный. И тебе даже не надо ничего говорить. Признаюсь честно: я собираюсь почти все состряпать из головы. Кого, блин, волнует. Эти оголтелые меломаны, они все проглотят. Ой, прости, пожалуйста. Наверное, мне не стоило так говорить. Все-таки это твои поклонники.
Ну…
Слушай, какой у тебя лимузин роскошный. Два телефона! Наверное, твой шофер берет трубку и переключает звонок назад по какому-нибудь внутреннему коммутатору? Одно слово, шикарно. Смотри, городская тюрьма. Вон там. Хорошая ночь, правда? И машин на шоссе немного. А то бывают такие дни, когда от Ла-Гуардии [2] до центра добираешься три часа.
Я уже ездил, знаю.
Правда? Ну да, конечно. Знаешь, глаза у тебя красивые… такие вообще сексуальные… будь я восторженной школьницей, я бы с ума по тебе сходила. Точно бы головой повернулась. Тебе нравится Нью-Йорк?
Ничего так.
Ты, наверное, объездил весь мир, хотя ты совсем еще мальчик. Да?
Может быть.
Кстати, а где ты берешь эти свои потрясающие плащи… ну, в которых ты выступаешь?
В Европе.
Ага.
Мне нравится ночь.
Что? Ах да, ночь… А мне нравится, как ты говоришь. Так объемно, компактно. Как слова в твоих песнях. Знаешь, такого, как ты, еще не было. Я имею в виду рок-звезды и кумира подростков. Правда, не было. За все десять лет, что я работаю у себя в журнале. Но если я делаю интервью, ты должен мне рассказать о себе побольше. Ну там, всякое разное: любимое блюдо, любимый напиток, твои взгляды на подростковый секс, твое… Что-то не так?
Нет. Просто… воспоминания.
Какие воспоминания? О чем? Это как раз то, что надо. Фанаты рок-звезд и читатели «Идола» обожают всю эту бодягу. Как ты рос, где учился и все такое… смотри, а вот и Нью-Йорк! Я уже знаю, как опишу это в статье: «Город вздымался над черной водой, как гигантский кладбищенский двор, залитый, лунным светом».
Претенциозно.
Читателям нравится.
Понимаю.
Правда?! Ну да, конечно. Ладно, Тимми, вернемся к тебе. Ничего, если я буду тебя называть просто Тимми? Значит, ты и твои воспоминания… расскажи что-нибудь.
(брызжет брызжет брызжет)
Тебе лучше об этом не знать.
Трудное детство, да?
Очень. Я про него просто забыл.
Почему ты так смотришь? Глаза у тебя жутковатые, будто нездешние. Они прямо светятся в темноте. Ну вот. Знаешь, нечасто предоставляется случай подержать за руку знаменитость стоимостью в миллион долларов… прости, я совсем не хотела тебя обидеть…
Да нет, все нормально.
Просто у тебя руки как лед. Наверное, у тебя что-то с обменом веществ. Знаешь, я бы тебе посоветовала перейти на какое-нибудь экологическое питание… ну там, всякие натуральные продукты. Давай, я их согрею. Так лучше? Слушай, что-то меня повело… как будто я опьянела… я… твоя рука… она жжет мне грудь… то есть по-настоящему жжет, и… почему ты так улыбаешься? Дай я тебя обниму, дай мне… И не думай, что я извращенка. Ты — интересный мальчик, но я не люблю молоденьких мальчиков, знаешь… мне уже двадцать девять… хочешь на них посмотреть? Вот смотри, я за собой очень слежу, так что грудь у меня красивая. Эй, что ты делаешь… как я теперь объясню своему парню этот синяк?! Тебе нравится моя грудь? Вот так… эй, осторожнее! Они такие холодные, твои пальцы. Как сосульки. Эй, не царапайся, ты меня расцарапал до крови, смотри она прямо течет, еще свитер испачкает, вообще-то меня давно уже не прикалывают эта забавы, но ты такой знаменитый, такой… эй! Перестань! Что ты делаешь?! Прекрати, говорю, кусаться. Ты животное, идиот, ты…
Мне очень жаль, правда. Но ты сама виновата. Не надо было будить во мне эти воспоминания. Я знал одну девушку… очень похожую на тебя… это было давно.
Отпусти меня, какой же ты сильный, у тебя зубы… и лунный свет… не кусайся! не надо! мне больно мне больно мне…
Руди, этот съезд мы проедем. Свернешь на следующем. Если мы сейчас въедем в центр, нас точно заметят. Ненавижу, когда они дергаются и кричат. Это сразу же привлекает внимание. Я голоден. Страшно голоден. Это даже не голод, а боль. Я ей всю грудь изодрал. Она умрет через пару минут. М-м, свежая кровь, она согревает… спокойней… спокойней… и что мне теперь делать — убить тебя навсегда? Навсегда? Если я не убью тебя по-настоящему, ты проснешься для кошмарного одиночества., бедная девочка. Я вырвал ей сердце, Руди. Это спасет ее от великого и неизбывного одиночества. Вот оно, на сиденье. Оно еще бьется, сочится кровью… всю обивку испачкало… вот оно остановилось, сердце… в ее глазах больше нет жизни… я их закрою… ну вот, она умерла. Сиденье все в крови. Скажи Марии, пусть она все уберет. Концерт начинается через час.
Прости, Руди. Просто я разозлился. Она пробудила во мне слишком яркие воспоминания…
Да ладно вам, мастер Тимоти. Забудьте.
Как я могу забыть?!
память 1918
Дитя тьмы, он проскользнул сквозь прутья ограды. И стоит теперь, омываемый лунным светом, на самом краю двора. На его тонком и бледном лице лежат черные полосы — тени железных прутьев. Он чувствует легкий голод. Словно какой-то зверек-грызун тихонько скребется внутри живота. Но вовсе не голод выгнал его из потайного укрытия и привел сюда. Не голод, а, чистые детские голоса — певческие голоса. Это они прикоснулись к нему в его мертвом сне, в котором не было сновидений. И он слепо пошел за ними, как ищейка идет по следу, полагаясь только на острый нюх. Он шел из Лондона много дней. Он бросил все: дом на Фицрой-сквер и старую женщину, которая его приютила.Несколько долгих мгновений он смотрит на освещенные изнутри витражи в окнах старинной массивной часовни пятнадцатого века. Должно быть, хористы проводят вечернюю распевку. Эта часовня принадлежит одному из факультетов Кембриджского университета. Здесь у них школа церковного хорового пения, где готовят молодых хористов для службы в церкви. Он слышит мальчишеские голоса — прохладные, как ночной ветер.
— Эй, мальчик, ты что здесь делаешь?
ЕГО взгляд отрывается от витражей, мельком скользит по лицу человека и упирается в отполированные до зеркального блеска ботинки и полу длинной профессорской мантии.
— Отвечай, когда тебя спрашивают. Ты что, заблудился?
Внутри шевелится голод.
— Ты опоздал на распевку? — Преподаватель кивает в сторону часовни. — Нет, для хориста ты слишком расхристанный и неопрятный. Уходи, здесь нельзя гулять. Это закрытая территория.
Он смотрит мужчине в глаза, уязвленный его неприязнью. На миг все затмевает мысль о насыщении. С тех пор как он вышел из Лондона, он ни разу не утолил голод по-настоящему. Молодые мужчины ушли на войну, женщины заперли двери на все засовы. Остались только бродяги, чья кровь отдает спиртной горечью. Он уже готов броситься…
Нет. Мужчина в. профессорской мантии протирает глаза и видит лишь черного маленького зверька. Наверное, кошку. Промельк движения в темноте.
Мальчик бесшумно проходит по нефу часовни. Впереди — приглушенный мягкий свет на полотне Рубенса над алтарем. На мгновение в памяти проявляются образы. Он уже, был здесь, столетия тому назад. Здесь лежат мертвецы, что давно превратились в прах… но их память по-прежнему будоражит его. Она добирается до него сквозь теплую землю и холодные камни. Ему так хочется быть среди них. Высокие своды часовни теряются в сумраке, и поэтому кажется, что потолка нет вообще. Он сидит, скорчившись за высокой скамьей. Пение замирает и превращается в вязкую тишину. Это «Реквием» Пёрселла [3]. Мальчик помнит его еще с тех — давних — времен. Когда хоронили короля.
На какой-то короткий миг неприкаянная тоска у него в глазах сменяется безмятежным покоем. Музыку он любил всегда.
Сейчас он не чувствует голода. Голоса заглушили его на время. Именно в такие минуты он жалеет о том, что не может плакать…
Он слушает голоса.
— Отлично, ребята. Всё замечательно. Только, Майлс, когда ты выпеваешь соло, не надо терзать это высокое си-бемоль с таким прямо остервенением. Пусть оно вытекает из фразы естественным образом. Я понимаю, что все это нудно и скучно и вас раздражают дополнительные занятия по вечерам, но что еще остается делать… хорошие парни гибнут на войне, в церквях служат одни панихиды… чтоб ему провалиться, кайзеру. Ну хорошо, на сегодня, пожалуй, хватит. Все свободны.
Мальчишки толпой направляются к выходу, проходят под изукрашенной аркой из темного маслянистого дерева, которая делит неф надвое. Они разговаривают и смеются, в них нет ни капли почтения к священному месту. Органист спустился с хоров, и они с дирижером что-то вполголоса обсуждают. Детский смех и старческий шепот сливаются в гулкое эхо.
Огни погашены. Мальчик остался один. Сумрак ласкает его глаза. Теперь ему надо насытиться.
Он поднимается — бесшумно.
Он идет по проходу — тихий, как тень.
Он замирает на месте. Где-то скрипят дверные петли. Издалека долетает невнятный шум. Он растворяется в тени за алтарем. Когда-то этот серебряный крест высотой почти а его рост причинил бы ему много боли, но век ревностной веры давно миновал, и символы постепенно теряют силу.
Сейчас он видит лишь крошечные огоньки, мерцающие во мраке, и гигантские тени, дрожащие на стене. Какой-то мужчина ведет за собой нелепую процессию. Все участники этого действа одеты в черные плащи, расшитые звездами, полумесяцами, кабалистическими знаками и иероглифами. В руках у них — жезлы и зажженные свечи. Мальчик чувствует запах страха.
Запах исходит от молодой женщины — связанной, с кляпом во рту, — которую люди в плащах волокут за собой. Процессию замыкают два юных прислужника, совсем еще мальчики. Они размахивают кадилами, испускающими зловоние ароматных курений и обожженной плоти.
Он помнит это из прошлого, которое лучше забыть. Он выглядывает из сгустка тьмы.
Участника действа украдкой хихикают. Это — не истинный ритуал древних, а просто игра. Юные прислужники бегут теперь впереди процессии, распыляя повсюду зловонный дым…
— Спасибо, Салливан, — говорит один из участников черной процессии. Он легонько подталкивает предводителя, который мягко отстраняется от него и крадучись подбирается к женщине.
— Ты уверен, что ее не будут искать? — говорит грузный мужчина азиатского вида.
— Она официантка из «Медного котла», — отзывается первый, высокий мужчина в бумажной митре с намалеванным на ней черепом и другими оккультными символами. Девушка беспомощно бьется. Ее привязывают к алтарю. Ее отброшенная рука едва ли не задевает мальчика, притаившегося во тьме. Его рука выпивает тепло из ее руки. Они не видят его — он укрыт сумраком, как плащом.
Теперь они все смеются.
— Посерьезней, пожалуйста! — кричит предводитель. — Это серьезное дело!
Смех прорывается снова и давится сам собой.
— Какая же гадость эти курения! Меня сейчас просто стошнит. Ты уверен, что эта вонючая смесь действительно необходима?
— В Черной Книге ордена Богов Хаоса ясно сказано, что ладан следует смешивать с водной оболочкой нерожденного плода, — убежденно говорит предводитель. — Нам еще повезло, что у меня есть друзья в медицинской лаборатории.
Теперь мальчишки с кадилами весело носятся по проходу. Едкий дым сгущается, как туман. Девушка кашляет через кляп.
— А может, не стоит… правда…
— Молчи, неофит! — говорит предводитель, доставая нож из-под плаща. Теперь мальчик чувствует ужас, который исходит от всех участников действа. — Я же вам говорю: это очень серьезно, вызывать духа…
Про себя мальчик горько смеется. Он знает, что духи давно мертвы. Бела они вообще были, духи. Только их тени пережили темные времена. Они притворщики и лицемеры, эти смертные люди. Они ничего не знают о моей горечи, о моей тоске. И. сейчас этой девушке предстоит умереть ни за что.
Предводитель уже подошел к алтарю. Он заносит нож, и свет свечей отражается на клинке. Юный вампир отступает еще дальше в сумрак и сливается с темнотой.
Участники действа — все как один — затаили дыхание. Девушка, привязанная так крепко, что даже не может пошевелиться, обмочилась от страха. Моча тонкой струйкой течет по камню.
Мягко, чудь ли не нежно предводитель вонзает нож в женщину, распростертую на алтаре. Делает красный надрез между ее грудей и ведет тонкую линию до волос у нее на лобке. Теперь запах страха становится просто неодолимым: он заглушает и аромат благовонных курений, и вонь от дымящейся плоти.
Мальчик чувствует, как внутри нарастает безумие. Он и раньше пьянел от чужого страха. Но сейчас он разозлен и старается подавить голод.
Человек в плаще собирает кровь девушки в чашу. Ее глаза широко распахнуты. Ее крик, заглушенный кляпом, звучит словно откуда-то издалека. Из другого мира. Предводитель входит во вкус и начинает импровизировать, вырезая узоры на животе связанной жертвы. Мальчику видно его лицо, безжалостное и безумное.
Ярость вскипает внутри — жгучая ярость при виде бессмысленного убийства. Вместе с запахом крови приходит и древний голод, клокочущий, рвущийся изнутри. Он срывается с места…
Он — дикий зверь, устремившийся за добычей…
Нож падает на каменные ступени. Предводитель кричит дурным голосом:
— Дух! Порождение тьмы! Я не знал… это была лишь игра…
Он понимает, что натворил. Он бежит. Ему показалось, он видел волка. Кто-то видел пантеру. Кто-то — чудовище из своих самых страшных кошмаров. Они бросаются врассыпную, они кричат. Их шаги почти не звучат в этом огромном пространстве, заполненном гулким эхом…
Но один все-таки остается на месте. Маленький мальчик… Его кадило валяется на полу… вампир видит его сквозь клубы дыма. Их взгляды встречаются.
— Погоди, — говорит мальчик-вампир. — Я не сделаю тебе ничего плохого…
Они смотрят друг другу в глаза. Вампир видит то, что он видел всегда. Ужас — неприкрытый, предельный, прозрачный. Неужели этот ребенок увидел его в истинном облике? Неужели чужая личина на миг соскользнула?
Теперь вампир узнает парнишку. Это Майлс, хорист. Всего час назад этот мальчик выводил высокое си-бемоль, выдирая ноту из воздуха. Это его неземной чистый голос мальчик-вампир услышал в далеком Лондоне и вычленил из миллионов других голосов, что терзали его нечеловечески острый слух, — голос, который своей красотой потревожил его не сон.
— Майлс.
Его голос звучит очень тихо. Полунасмешливый, получарующий — обольстительный голос. Но мальчика уже нет.
А потом запах крови накатывает волной и поглощает все чувства. Он поднимается к алтарю, где лежит девушка. Она истекает кровью, она умирает.
— Я не хочу тебя пить, — говорит он, но голод вздымается, как штормовая волна. Он развязывает веревки. Девушка больше не дергается и не рвется. — Ты, конечно же, девственница. — Теперь он вспомнил. — Они, всегда выбирают девственниц. — Он произносит слова, а она только смотрит на него. Зачарованно, благоговейно. — Сейчас я буду любить тебя так, как способны любить только мертвые.
Он пьет ее жизнь по глотку. Он впивает ее в себя. Тепло вливается в его вены. Умиротворяющее, трепещущее тепло. Его глаза наливаются кровью. Девушка шевелится в последний раз, издает тихий стон, умирает.
Завтра, как только поблекнет свет дня, он найдет себе дом и еще одну женщину с добрым лицом. Еще одну приемную мать. Он задержится здесь на какое-то время. Из-за этого чистого детского голоса. Здесь живет музыка — музыка, способная напоить теплом тысячелетний лед у него внутри…
наплыв: сейчас
Они очень похожи, Руди. Эти две женщины. Совершенно одно лицо. Ты веришь в переселение душ? Как ты думаешь, это возможно, чтобы все клетки тела в точности повторились в другом человеке?Не знаю, мастер Тимоти.
Знаешь, для меня это очень заманчиво: верить, что периодически все повторяется. Цикличность… она оживляет монотонную скуку бессмертия.
Да.
Кажется, это 34-я улица. Надеюсь, к концу концерта вы уберете останки.
Конечно.
Останови здесь.
Да, мастер Тимоти.
огонь
Стивен Майлс стоит у окна в своем гостиничном номере и смотрит на зарево — пожар окрасил алым полнеба над городом. Его фрак небрежно валяется на долу. Телевизор работал весь день, хотя Майлс целый день провел в городе. Сначала — на репетиции, потом — на официальном и претенциозном коктейле, потом — на последнем в этом сезоне представлении «Гибели богов», потом — на дурацком приеме по этому случаю. Слава Богу, что он в свои почти семьдесят еще очень даже ничего. Этакий бодрый и крепкий старик.Пламя пляшет над городом. Дым клубится в ночи. Стивену кажется, будто он чувствует запах дыма. Он любит смотреть на огонь. Всегда любил, еще с раннего детства… огонь пробуждал в нем безумие.
Пронзительно зазвонил телефон. Стивен чертыхнулся.
— Стивен Майлс слушает.
— Здравствуйте, это Ева Вайс. Я не поздно звоню? Никак не соображу, сколько у вас сейчас времени. — Слабый голос. Слышно отвратительно. Звонок явно с той стороны Атлантического океана.
— Вайс? А-а, из Мюнхена. Гете-Хаус. — Стивен быстро сообразил, кто это. — А откуда у вас мой номер?
— Мне его дал ваш агент. Я ему все объяснила, и он… пошел мне навстречу. У меня к вам предложение. Этим летом, я знаю, вы собираетесь к нам, в Германию, делать «Тристана» [4] в Винтертурме. А заодно, может быть, отдирижируете у нас Малера, Девятую симфонию? Концерт будет в Мюнхене. Видите ли, в чем дело… Ханс Шик очень болен. Врачи опасаются, что он просто не доживет до лета. А вам в любом случае нужен живой концерт Мадера в Германии, чтобы укомплектовать нашу серию классических записей, которые готовятся к переизданию…
— Они готовятся к переизданию? Кажется, в прошлый раз мне тоже пришлось подменять Шика в срочном порядке. Ладно, посмотрим. — Он бросил трубку и не стал поднимать ее снова, когда телефон тут же начал звонить опять. Руки болели. Ему бы следовало прекратить дирижировать пятичасовые оперы, завязать с этим делом еще лет десять назад. Но тут уже ничего не поделаешь. Так уж сложилась жизнь… бесконечный, безвыходный круг из заурядных оперных театров и малых концертных залов, периодические «прорывы», когда ему предлагают подменить кого-нибудь из приболевших великих маэстро («Стивен Майлс справился великолепно, хотя времени на подготовку было всего ничего»), и возможность погреться в лучах — не своей, а одолженной — славы.
И еще: срывы, провалы. И кошмарные воспоминания, от которых никак не спасешься.
— Я просто псих, — шепчет он. — Бесноватый псих. Большую часть жизни он прожил в Америке и. сам давно уже употреблял в речи всякие американские словечки, но они по-прежнему резали ему слух..
Он откинулся на подушки. Где-то снаружи ревели сирены. А потом его взгляд случайно упал на экран телевизора.
Местные новости. Все тот же пожар крупным планом. Какие-то административные здания. Диктор сухим и бесстрастным голосом объявил число жертв: шесть человек погибло.
Теперь Майлс смотрел на экран. Он видел, как пламя мерцает в окнах, как падает на землю ребенок — черная обугленная головешка, — как пожарные раскручивают змеиные кольца своих брандспойтов. Его трясло от возбуждения. Ему хотелось что-то поджечь, устроить маленький пожар, смотреть на пляску живого огня… Вывалив на постель содержимое пепельницы, он изорвал лист с меню блюд, которые можно заказывать в номер, на аккуратные тонкие полоски, чиркнул спичкой, поджег бумагу, задул спичку и выключил свет…
Небольшой костерок вспыхнул на миг и погас. А когда Майлс снова взглянул на экран, там показывали какую-то ерунду: репортаж об убийстве некоего незначительного политика. Он раздраженно схватился за пульт и принялся переключать каналы…
Чистый мальчишеский голос пел в темной комнате.
Стивен замер, прислушался. Он узнал этот голос. Но раньше он пел не такую… муть…
Это была откровенная попса, из тех приторно-сладких, душещипательных песенок, от которых сходят с ума девчонки среднего школьного возраста. Совершенно невыразительный ширпотреб — и особенно после целого вечера Вагнера. Но зато голос… чистый, хорошо поставленный голос, как у обученного хориста. Голос нечеловеческой красоты. Аккомпанемент был убогим: бренчащие и довольно банальные фразы на фортепьяно и слащавые гитарные аккорды, наложенные на ударный ритм — унылый и бесконечный, как китайская пытка водой. Но голос как будто парил надо всем. Нездешний, свободный. Голос будил беспокойные воспоминания. Англия, школа церковного хорового пения. Давным-давно.
Слова были более изощренны, чем музыка. Двое влюбленных встречались, как поезда в ночи, на пустынном разъезде… на Вампирском Узле, который выпил их души… неплохое сравнение для песни об отчуждении и отчаянии. Вряд ли мальчик сам написал эти стихи. И все же он выпевал их с такой уязвленной неискушенностью, с такой древней печалью… Стивен смотрел на экран.
Камера медленно поворачивалась. Общий план зала. Зрители. Группа на сцене. Лицо певца, крупный план…
Он задохнулся от изумления. Он знал этого мальчика раньше — тридцать пять лет назад! И даже тогда он казался ему пришельцем из еще более давнего прошлого, из туманного сна из детства.
Его била дрожь. Пожар снаружи уже потушили, сирены умолкли.
Лицо…
Нечеловечески бледное. Белое как снег. Длинные черные волосы кружатся вихрем, как стая воронов. Узкий рот — алая прорезь на белом лице. И глаза — черные, неприкаянные. Глаза хищного зверя.
Так не бывает. Не может быть. Этот мальчик давно уже мертв. Он умер в то жуткое лето, когда их оперный театр впервые поехал в турне по Европе, а сам он сменил Карлхайнца фон Хана на посту главного дирижера. Боже правый… Он сам, лично, присутствовал на похоронах и даже послал венок матери! Мать не пролила ни слезинки, она заказала гроб со стальными стяжными ремнями, которые намертво заварили… она велела, чтобы гроб забросали камнями… сумасшедшая женщина, сумасшедшая.
И вот теперь — тот же мальчик. И тот же голос.
Совершенно не изменившийся, совершенно.
Я вижу сон наяву, я снова схожу с ума, — подумал Майлс, вспомнив психушку, «дом отдыха», где он познакомился с Карлой Рубенс.
Ему вдруг захотелось с ней поговорить.
Он снял телефонную трубку и набрал номер.
Четыре гудка.
— Карла…
— Стивен? Ты что, ненормальный? Я уже сплю. — Но голос в трубке звучал сдержанно и спокойно. Майлс знал, что Карла лишь притворяется, будто он ее разбудил.
— Прости, пожалуйста.
— Какого черта?! Ты откуда вообще звонишь?
— Из Арагона, штат Кентукки. Там, где сейчас вагнеровский фестиваль.
— Да, я читала. Мне по почте прислали проспектик. А теперь давай, ты положишь трубку и оставишь меня в покое. Ты два года не проявлялся, Стивен. И теперь я прекрасно обхожусь без тебя.
В памяти проносились картины, сменяя друг друга, как в калейдоскопе: этот кошмарный «дом отдыха», терапевтические процедуры, женитьба, развод. Карла, по-прежнему ухоженная и красивая в свои сорок пять, вожделеет мужчин помоложе. Стивен ненавидит старость. Это так мерзко, быть старым…