Сорокин Владимир. Моноклон (сборник)

   Фаллос Тамары Семеновны стремительно восстал. Задрав ее юбку, он мощно раздвинул толпу. Люди даже не успели шарахнуться от него. Наливаясь силой и объемом, багровая головка двинулась вперед по площади, подминая и расшвыривая людей. Став размером со стоящий неподалеку милицейский автобус, она снесла два ряда черного оцепления и приподнялась над площадью.
   Чудовищный фаллос воздымался. Смугло-розовое тело его вытягивалось, выгибаясь кверху. Толстенные фиолетовые вены, подобные чудовищным ископаемым змеям, ползли по фаллосу, наполняя его кровью. Он наливался, толстел и креп с каждой секундой. Головка уперлась в памятник Маяковскому. Раздался треск. Каменный Маяковский отшатнулся назад и стал рушиться навзничь.
   Площадь замерла.
   Маяковский громко рухнул, разваливаясь на куски.
   Люди вскрикнули.
   Скрытое до этого в облаках солнце выглянуло. Лучи его пролились на багровую головку фаллоса, воздымающегося над Москвой все выше и выше…
   Тамара Семеновна открыла глаза.
   С недоумением она обнаружила себя стоящей на площади возле выхода из метро «Владыкино», где так и не побывала ни разу в жизни. Она стояла, подняв свою длинную юбку. Напротив стояли разные люди. И молча смотрели на нее: кто с усмешкой, кто с хмурой неприветливостью. Прямо напротив стояли двое парней – русский и таджик. Они держали в руках недоеденное мороженое.
   Тамара Семеновна опустила глаза вниз, посмотрела на то, что было у нее под задранной юбкой и что она теперь показывала всем. Там виднелся ее обычный женский пах, поросший негустыми волосами. Ниже паха шли ее обыкновенные ноги. Никакого фаллоса не было и в помине.
   Это вызвало у нее еще большее недоумение.
   Не опуская юбки, она перевела свой взгляд на людей.
   Люди смотрели на ее пах.
   – Пыздец? – вопросительно произнес таджик и лизнул мороженое.
   Тамара Семеновна опустила юбку и пошла в метро.

Тимка

   Продавщицы Мокшева, Голубко и Абдуллоева без стука вошли в кабинет Сотниковой. Екатерина Станиславовна, надев стильные узкие очки в тончайшей золотой оправе, перелистывала бухгалтерский отчет за третий квартал для налоговой.
   – Да… – не глядя на них, произнесла она, быстро просматривая подшитые листы.
   Продавщицы молча, со скучающе-напряженными лицами встали посередине кабинета.
   – Да? – она подняла глаза, увидела вошедших, сняла очки, потерла переносицу загорелой рукой с огромными накладными ногтями молочного цвета и двумя золотыми кольцами, вместе составляющими венецианскую маску.
   Продавщицы молчали.
   – Так, – она поморгала, повела затекшей шеей. – Где Нина Карловна?
   – Идет из фасовки, – буркнула Голубко.
   Сотникова вытянула из плоской пачки «Слим» тонкую сигарету, закурила:
   – Значит, человеческого языка не понимаем?
   Продавщицы молча смотрели на нее.
   – И работать профессионально не желаем?
   – Мы хотим работать, – ответила за всех коренастая, со сросшимися черными бровями Абдуллоева.
   В кабинет стремительно вошла маленькая, круглая Нина Карловна:
   – Что случилось, Катерин Станиславна?
   – Случилось, опять случилось, – закивала головой Сотникова, выпуская дым сквозь пухлые губы. – Стоят и трут, стоят и трут. Опять!
   – Девочки, – Нина Карловна укоризненно повернулась к продавщицам.
   – Мы обсуждали кондишен, – сказала Мокшева.
   – Что? – скривила губы Сотникова.
   – У нас холодновато в отделе.
   – Пятнадцать градусов, как положено, – тряхнула клипсами Нина Карловна. – У вас же кофты под халатами, вы чего?
   – Конди-и-шен! – Сотникова откинулась в кресле, закачалась. – Врет и не краснеет.
   – Мы правда обсуждали кондишен, – Голубко смотрела исподлобья.
   – А чего ж вы ржали, как кобылы, а? – повысила голос Сотникова. – От холода?
   – У вас у каждой свой фронт: колбаса, мясо, полуфабрикаты, – зачастила Нина Карловна. – Каждая стоит на своем, каждая отвечает за свое место, каждая следит, каждая смотрит покупателям в глаза, улыбается, предлагает…
   – Стоят и трут, стоят и трут! – взмахнула рукой Сотникова. – Как неделю назад терли, так и сейчас. Вы что, на митинге? Оппозиция?
   – Мы не оппозиция, – ответила с улыбкой Голубко. – Больше не повторится, Катерина Станиславовна.
   – У нас не Черкизон, красавицы, – стремительно стряхнула пепел Сотникова. – Мы и так покупателей теряем, время слож-ней-ше-е. А вы мне – нож в спину. На, Екатерина Станиславовна, получай нож в спину!
   – Бонуса лишитесь, – качала круглой головой Нина Карловна. – Лишитесь бонуса.
   – Конечно! – качалась в кресле Сотникова. – Новогодний бонус получат далеко не все. И это не только из-за кризиса. Не только.
   – Будем стараться, не будем разговаривать, – улыбалась Голубко.
   – Молча будем работать, – закивала Абдуллоева.
   – Девочки, делайте выводы, – посоветовала Нина Карловна.
   – И это в последний раз! – подняла палец с молочным ногтем Сотникова.
   – Обещаем, – кивнула Голубко.
   – И я вам обещаю. Идите! – мотнула головой Сотникова.
   Продавщицы вышли.
   – И ты иди, – Сотникова недовольно подтянула к себе отчет. – Распустились, дальше некуда!
   Нина Карловна вышла.
   Заглянула секретарша Зоя:
   – Катерин Станиславна, по мерчендайзингу.
   – Все собрались? – Сотникова не подняла головы.
   – Да.
   – Щас я выйду.
   Зоя закрыла дверь.
   Сотникова отодвинула отчет, встала, зевнула, потянулась. Подняв вверх руки, вышла из-за стола на середину кабинета. Расставила длинные крепкие ноги на ширину плеч, положила руки на затылок. Стала делать круговые движения влево и вправо, резко выдыхая. На ней были светло-серые, в тонкую белую полоску расклешенные брюки с широким ремнем и белая блузка с вышитыми серебристыми лилиями.
   Зазвонил мобильный. Она подошла к столу, взяла, глянула на номер, опустила руку с мобильником вниз, задумчиво облизнула губы. Выдохнула. Быстро приложила мобильник к уху:
   – Слушаю.
   – Здравствуй, – раздался женский голос.
   – Здравствуйте, Ольга Олеговна.
   – Я к тебе еду.
   – Куда?
   – Туда. Ты что, не на работе?
   – Я на месте… но…
   – Что – но? Я уже на проспекте.
   – Но здесь, ну, у меня… не очень…
   – Очень. Подъезжаю, встреть.
   Разговор прервался.
   – Блядь… – Сотникова бросила мобильный на стол, оперлась о столешню руками, сильно тряхнула головой.
   Ее короткие, густые, гладкие волосы, крашенные в цвет спелой ржи, взметнулись волной и опали.
   – Ну что за блядь… – вздохнула она, схватила мобильник и пошла из кабинета, громко цокая высокими каблуками.
   – Зой, ко мне никого в течение часа. Никого! – бросила на ходу, минуя секретаршу.
   – Понял, – кивнула Зоя.
   Сотникова прошла по коридору, вышла в зал. Здесь толпились, ожидая ее, все двенадцать мерчендайзеров в синих халатах со своими блокнотами.
   – Отбой до пяти! – громко объявила она, проходя сквозь них.
   Двинулась по залу, огибая стеллажи и посетителей, негодующе качая головой:
   – Блядь… ну блядь… ну, что ж за блядь, господи…
   По ходу заметила на полу упаковку пастилы, подняла, бросила в большую, стоящую на полу сетку с игрушечными мягкими поросятами. Прошла сквозь свободную кассу.
   – Здрасьте, – сказала полная молодая кассирша.
   Сотникова пересекла вестибюль с банкоматами, камерой хранения и киоском оптики, прозрачные двери разошлись, она шагнула на брусчатку, встала. На улице было по-прежнему слишком тепло, слишком солнечно и слишком сухо, несмотря на сентябрь. Молодые каштаны и липы и не думали желтеть. На пыльном газоне дремали три бездомные собаки.
   Быстрым шагом Сотникова прогулялась от входа в гипермаркет до клумб и обратно, повернулась и увидела подъезжающую черную «Волгу». Молочным ногтем показала свободное место на стоянке. «Волга» свернула, запарковалась. Из машины вышла миниатюрная Малавец в форме советника юстиции второй степени, двинулась ко входу.
   – Дерьмовочка подъехала… – пробормотала Сотникова, злобно щурясь на Малавец.
   Та шла своей походкой: быстрой, целеустремленно-деловой и слегка комической, словно игрушечной.
   – Здравствуйте, Ольга Олеговна, – произнесла Сотникова, когда та приблизилась.
   – Здравствуй, Катя, – не взглянув на нее, Малавец обвела площадь возле входа своими серо-голубыми, беспокойными, слегка выпученными глазами.
   Ее худощавое, остроносое лицо было, как и всегда, бледновато-желтым, сосредоточенно-озабоченным. Беспокойные глаза непрерывно всматривались во все. Она была лет на девять постарше Сотниковой. – Ольга Олеговна, – выдохнула Сотникова, – дело в том, что у меня сегодня много людей, реально много, а поэтому…
   – А поэтому ты их всех сегодня уволишь, – произнесла Малавец, облизнув сухие, перламутрово-розово напомаженные губы и оглядывая мужчину с лабрадором на поводке.
   – Поймите, здесь нереально, я уже не могу здесь…
   – Реально. Пошли.
   Малавец решительно направила свое маленькое, худощавое тело в форме к входу. Ее ноги были достаточно стройны, но руки коротковаты. На согнутой левой руке висела дамская сумка, казавшаяся слишком большой для Малавец.
   Сотникова последовала за ней.
   – Ольга Олеговна, ну давайте завтра у меня…
   – Завтра суд. И послезавтра. И послепослезавтра, – произнесла Малавец.
   – Вечером давайте.
   – Вечером я отдыхаю. Пошли, времени нет.
   Малавец прошла в турникет, свернула в отдел фруктов, на ходу выхватила изо льда бутылку со свежевыжатым ананасовым соком, открыла, отпила, остановилась, вращая глазами:
   – Куда… я забыла…
   – Идите за мной, – недовольно буркнула Сотникова, громко цокая каблуками.
   Малавец последовала за ней. Сотникова пересекла зал, вошла в коридор, свернула к своему кабинету. У нее зазвонил мобильный, она глянула, отключила его, распахнула дверь.
   – Катерин Станиславна, звонил Лапшин, – доложила Зоя, пригубливая кофе.
   – Зой, ко мне никого в течение часа. Никого!
   – Понял, – буркнула Зоя.
   В секретарскую вошла Малавец с соком в руке.
   – Здрасьте, – кивнула ей Зоя, покосившись на форму. – А Лапшину что сказать?
   – Через час.
   Сотникова толкнула дверь в кабинет, пропуская Малавец. Та вошла. Сотникова закрыла и заперла за ней дверь, присела на край стола для заседаний, скрестив руки на груди и недовольно глядя в стену с благодарностью от Московской патриархии. Малавец села за стол Сотниковой, отодвинула отчет, поставила на стол сок и сумку. Открыла сумку, достала старую серебряную пудреницу, раскрыла. Из сумки вынула костяную трубочку, всунула конец в ноздрю, склонилась над пудреницей, сильно втянула в одну ноздрю, потом в другую. Замерла, глубоко выдохнула. Взяла бутылку с соком, отпила. Потом отключила свой мобильный:
   – Давай.
   Сотникова вздохнула:
   – Ну, я приехала, как и договаривались, в девятом часу.
   – Так, ты, во-первых, сядь поближе, вот сюда, – Малавец указала на стул.
   Сотникова пересела, положив ногу на ногу.
   – И сядь нормально, – пошарила по ней глазами Малавец. – Ты сидишь с каким-то вызовом.
   – Нет никакого вызова, – Сотникова сняла правую ногу с левой, провела ногтями по коленям.
   – Вот так естественней, – откинулась в кресле Малавец.
   – Приехала, позвонила. Он открыл, я захожу, говорю: «Я ваша новая кухарка, от вашей бывшей жены. Меня зовут Виктория». Он говорит: «Ах, как вы вовремя. Я очень голоден, купил карасей, а жарить не умею». Вот. Я говорю: «Не волнуйтесь, я все сделаю». Он говорит: «Прекрасно! Тогда я сейчас пойду ванну приму. А вы располагайтесь и начинайте». Вот. Сам пошел в ванную, я прошла на кухню, там на столе уже лежал белый передничек, я его надела, рыба лежала в раковине. Взяла нож и стала чистить карасей. И тут он вошел на кухню неслышно, быстро сзади подошел и за зад меня взял, а я…
   – Стоп! – хлопнула в сухопарые ладоши Малавец. – Стоп.
   Сотникова вздохнула, поскребла ногтями свои колени.
   – Ты что мне рассказываешь? – спросила Малавец.
   – Ну… историю…
   – Какую?
   – Ну, то, что было у нас с ним.
   – Ты рассказываешь страстную историю. Страст-ну-ю. И тай-ну-ю. Я к тебе приехала, отложив две важнейшие встречи только для того, чтобы ты рассказала мне страстную, тайную историю. Которую никто еще не знает. И никто, кроме нас с тобой, не узнает. А поэтому, если ты лишишь меня оча-ро-ва-тельных подробностей, я завтра же плюну на твое дело и передам его кому следует. И тогда ты узнаешь, как Бог свят и суд строг. Поняла?
   – Я все поняла, хорошо, – вздохнула Сотникова.
   – Рассказывай спокойно, не торопясь. И с исчерпывающими подробностями. Ясно?
   – Ясно.
   – Прошу, – Малавец сунула руку себе под юбку, сжала колени.
   – Он вышел из ванны, я услышала, хоть он и шел босиком.
   – Как ты была одета?
   – На мне была юбка совсем коротенькая, колготок не было и трусиков тоже не было. Как договорились.
   – Как договорились, – кивнула Малавец. – Продолжай.
   – И майка. Лифчика не было. И этот белый передничек. Он взял меня за зад, обеими руками, стал трогать попу. Сначала через юбку, а потом забрался под юбку. И говорил: «Продолжайте, продолжайте». Я не оборачивалась, продолжала чистить карасей. Потом он опустился на колени, раздвинул мне ягодицы и стал лизать мне анус.
   – Не анус, а попочку, сладкую попочку.
   – Да, сладкую попочку.
   – Он залез в нее язычком своим?
   – Да.
   – Глубоко? – дернула головой Малавец.
   – Сначала не глубоко, а потом глубоко.
   – А ты что? – Малавец сводила и разводила колени.
   – Мне было очень приятно.
   – Сладко тебе было?
   – Сладко.
   – Сладенько он язычком своим… да? Туда, сюда… сладенько? В попочке у Катеньки? Туда-сюда. Язычком забрался, да?
   – Забрался в попочку мою языком, – кивала Сотникова.
   – А Катенька что делала в этот момент?
   – Чистила карасей.
   – Чистила карасиков маленьких, хороших, а он, хулиган, Катеньке в попочку языком забрался, в сладенькую попочку?
   – Забрался языком, – кивала Сотникова, разглядывая свои ногти. – А потом…
   – Погоди! – прикрикнула Малавец, тяжело выдохнула. – Он что… он сам… сам он стонал?
   – Стонал.
   – Сладко стонал, да?
   – Сладко.
   – Стонал тебе в попочку… а сам в ней язычком, язычком… да? да? да? да-а-а-а-а-а!
   Малавец беспомощно вскрикнула и мелко затрясла головой, задвигала рукой под юбкой. Потом схватила отчет и с силой швырнула в Сотникову:
   – Сука!
   Сотникова испуганно отшатнулась, вскочила, отбежала к двери.
   Тряся головой, Малавец закрыла глаза, облегченно, со стоном вскрикнула:
   – А-а-а-а!
   И тут же простерла свободную руку к Сотниковой.
   – Прости, прости.
   Сотникова нерешительно стояла у двери.
   – Прости… – выдохнула и облегченно задышала Малавец. – Это так… это ничего… это нервы… присядь. Присядь. Присядь!
   Сотникова подняла отчет, положила на стол для совещаний. Села на свой стул.
   Малавец открыла пудреницу, втянула в правую ноздрю. Отпила сока. Пошмыгала носом.
   Помолчали: Сотникова смотрела в стену, Малавец вздыхала и трогала свои щеки, на которых проступили два розовых пятна.
   – Кать, ты пойми меня, пожалуйста, – заговорила Малавец. – Я хочу, чтобы ты меня правильно поняла.
   – Я хочу курить, – буркнула Сотникова.
   – Кури, конечно, кури.
   Сотникова взяла со стола сигареты, зажигалку, закурила, положила ногу на ногу.
   – Понимаешь, у каждого человека есть свое святое. Не в смысле веры, Бога, чудес. А просто – свое, родное святое. Которое всегда с тобой. И каждый должен уважать святое чужого человека, если хочет называться человеком. Я готова уважать твое святое. Всегда. Я никогда не растопчу его, никогда не осмею. Потому что я в первую очередь уважаю себя как личность, как мыслящий тростник. И уважаю свое святое. И твое. Я всегда пойму тебя. Как поняла с этим процессом. А у меня были все основания не понять ни тебя, ни Самойлова, ни Василенко. Но я поняла и тебя, и Самойлова, и даже мудака Василенко. И теперь вы живете нормальной человеческой жизнью, вам пока ничего не угрожает.
   – Пока, – выпустила дым Сотникова.
   – Пока, – кивнула Малавец, откидываясь в кресле. – Конечно, пока! Мы все живем – пока. Не пока бывает только у мертвецов. Или у ангелов. У них вместо «пока» – вечность. Ewichkeit. А у нас – dolce vita. Этим мы от них и отличаемся.
   Помолчали.
   – У меня очень сложный день сегодня, – Сотникова со вздохом выпустила дым.
   – У меня тоже.
   – Ко мне едут важные люди.
   – А у меня в приемной сидят два депутата Государственной Думы. Сидят и пьют кофе. И ждут меня. Сядь нормально.
   Сотникова с неудовольствием опустила ногу.
   – И не кури столько. Ты молодая, красивая женщина. Зачем ты куришь? Курят от разлада с собой.
   – Хочу и курю.
   – Ты же дым вдыхаешь! Задумайся один раз: вдыхаешь дым. Это же бред полный – дышать дымом, получая от этого удовольствия.
   – А кокаин вдыхать – не бред?
   Лицо Малавец стало строгим:
   – Это самый экологически чистый наркотик. Знаешь, сколько суток водка держится в организме? Двенадцать. А кокаин – всего трое суток. И никакой ломки.
   – А зависимость? – Сотникова загасила окурок.
   – А где ты видишь эту зависимость? – узкие, подбритые брови Малавец изогнулись. – Где?
   Сотникова молча курила, отведя глаза.
   Малавец махнула рукой:
   – Никакой зависимости, рыбка. Но я тебе не предлагаю.
   – Я и не прошу.
   Малавец закрыла пудреницу:
   – Что он дальше делал с тобой?
   – Дальше… ну, он обнял меня за ноги сзади. Прижался. Я поняла, что он голый. И почувствовала его член.
   – Не член! – хлопнула по столу Малавец. – А божественный фаллос!
   – Божественный фаллос.
   – Как ты его почувствовала?
   – Ну… – глаза Сотниковой шарили по кабинету.
   – Можно без «ну»?
   – Он когда прижался сзади, он же стоял на коленях…
   – Так, – Малавец сунула руку себе под юбку.
   – И его чле… божественный фаллос у меня оказался здесь… между коленями.
   – И что?
   – И он стал тереться между ними, а я его ими сжала.
   – Сильно сжала?
   – Достаточно.
   – А он что в это время делал?
   – Фаллос?
   – Он сам!
   – Он по-прежнему внедрялся языком в мою попку.
   – О-о-о… хорошее слово… – нервно улыбнулась Малавец, двигая рукой под юбкой. – Внедрялся… именно внедрялся. Точное слово! Внед-рял-ся! И тебе было хорошо?
   – Да, мне было хорошо. У него язык такой… настойчивый.
   – А фаллос?
   – Фаллос горячий.
   – И крепкий?
   – Крепкий. Твердый.
   – Твердый и большой. Ведь, правда, у него большой? Ты это сразу почувствовала?
   – Да, – Сотникова обхватила руками свои бедра, вздохнула, распрямляясь, выпятив грудь. – Он у меня между колен прошел и высунулся.
   – Знаешь, какой он длины?
   – Нет.
   – Угадай, – нервно улыбалась, покачивая головой, Малавец.
   Пятна на ее щеках проступили сильнее.
   – Двадцать?
   – Двадцать четыре сантиметра. Вот каков божественный фаллос моего бывшего мужа. А головка его фаллоса – как большой абрикос. Только малинового цвета. Ты видела его головку?
   – Да, я поглядывала вниз, хоть и продолжала чистить рыбу.
   – Ты… так краешком глаза, да? Свой глазок-смотрок, да? Краешком… краешком увидела, как он это, да?
   – Угу.
   – Как он высунулся… упругий, да? Туда-сюда, да? Туда-сюда… через ножки твои белые, да?
   – Да.
   – А сам он… что… сам что? Сам что он?
   – Он мычал.
   – В попку мычал?
   – В попку мычал.
   – И язычком в нее, да? Да? Язычком в попочку, а фаллосом своим мужественным… между ножек белых, ножек гладких, да? Ты ножки свои эпилируешь или бреешь?
   – Просто брею.
   – Сама?
   – Да.
   – Молодец. Сама! Ты побрила их специально, накануне, да?
   – Да.
   – Побрила, тайно побрила, гладила ножки свои, готовила, чтобы ему было слаще, нежнее для фаллоса, да?
   – Да.
   – Чтобы скользил он… скользил по нежному, через нежное… через ножки Катенькины… так вот… скользил, скользил, сколь-зил, сколь-зил, сколь-зил… а-а-а-а-а!!
   Малавец оцепенела, открыв рот и закатив глаза. Вскрик ее перерос в хрип. Сотникова угрюмо смотрела на нее, сложив руки на груди.
   – Ой, не могу… – Малавец уронила голову на стол, затихла, слабо всхлипывая.
   Сотникова закурила.
   – Ой… кошмар… кошмарик… – дышала Малавец, поднимая и опуская узкие худые плечи.
   Отдышавшись, она понюхала из пудреницы. Отпила сока из бутылки. Откинулась в кресле:
   – Кать, ты волком-то на меня не смотри. Не надо.
   Сотникова отвернулась.
   – Мы с тобой договорились: три ходки. Две уже прошли. Сходишь к нему, когда он из отпуска вернется, в последний раз, и дело с концом.
   – Лучше бы деньгами, – Сотникова встала, достала из холодильника бутылку минеральной воды, налила себе в стакан.
   – Денег мне от тебя не нужно. Я уже озвучила тебе: взяток не беру.
   – Напрасно.
   – Ты не хами мне, Кать. Я все-таки тебя постарше. Я, Катенька, видала такое, что тебе и не снилось.
   – А может, все-таки деньгами? – Сотникова подошла к Малавец, присела на край стола со стаканом в руке.
   – Не все в жизни измеряется деньгами, – Малавец положила свою небольшую руку Сотниковой на колено.
   – А может? – Сотникова зло смотрела на Малавец.
   – Кать, мы договорились.
   – А может?
   – Кать… – Малавец решительно вздохнула, сцепила пальцы замком.
   – А может? – голос Сотниковой дрогнул.
   – Катя! – Малавец хлопнула ладонью по столу.
   – А может?! – вскрикнула Сотникова, отбросив стакан и красивые, полные губы ее затряслись.
   Не разбившись, стакан покатился по полу.
   Малавец встала, обняла ее за плечи:
   – Катя. Давай по-хорошему.
   Сотникова отвернулась. Малавец вздохнула, подпрыгнула и села рядом с ней на стол:
   – Я тебе сейчас расскажу одну историю. И ты все поймешь. Вот двое. Он и она. Встретились. Полюбили друг друга. Быстро выяснилось, что они не просто любят друг друга, а жить без друг друга не могут. Совпадают, как две половинки прекрасной раковины. А внутри – жемчуг. Большая жемчужина любви. И она сияет в темноте. Они счастливы. Счастливы и душевно и физиологически. От акта любви получают колоссальное наслаждение. И у него, и у ней были истории раньше. Были партнеры, были партнерши. Но все померкли по сравнению с реальностью, так сказать. Все прошлое померкло. То есть их близость, это было что-то… Искры сыпались, сердце останавливалось. Иногда она даже теряла сознание. А он, когда кончал, плакал, как ребенок. Так это было сильно. И они были так счастливы, так счастливы, что… просто словами это и выразить невозможно. Как говорится: счастливы вместе. И счастливы не-ре-аль-но! Вот. А потом она забеременела. Они очень хотели ребенка. И он родился – мальчик, здоровый, жизнерадостный. Плод их любви. Она кормила его своей грудью, молока было много. И муж, чтобы не было мастита, помогал ей, сцеживал у нее молоко. Потом он стал просто отсасывать у нее молоко, просто пить его. Ему очень понравился вкус ее молока, ему все в ней нравилось, он боготворил ее, как и она его. Она кормила своей грудью двух своих любимых мужчин – сына и мужа. И была счастлива. И это продолжалось целый год. А потом она перестала кормить сына. Но муж продолжал пить ее молоко. Он очень любил одну позу во время их соития: он сидит на стуле, она сидит на нем лицом к нему. И во время акта он сосал ее груди. А они отдавали ему молоко. И оно не кончалось, оно лилось ему в рот, лилось сладким потоком, потоком любви и благодарности этому человеку, благодарности за то, что он есть, что она его встретила, что они вместе. И это продолжалось. Десять лет. Невероятно, да? Никто и не поверит в такое! Десять лет она поила своим молоком любимого человека. Поила по ночам. Вот… А потом она стала чувствовать смертельную слабость. У нее было много работы, она делала свою карьеру, серьезную. У нее начались головокружения, она похудела. Она обратилась к врачу, рассказала об их сладкой тайне. Врач сказал, что это разрушительно для ее здоровья. И она перестала кормить мужа своим молоком. Он конечно же понял ситуацию, он сам и предложил это, естественно, он же хотел ей добра, он думал об их счастье, о будущем. Они хотели еще детей. Ее карьера состоялась, да и он прилично зарабатывал. После того как она перестала поить его молоком, она поправилась, головокружения прошли. Она забеременела, но девочка родилась мертвой. А через год он ушел от нее к другой женщине. К другой женщине… – Малавец погладила плечо Сотниковой, помолчала.
   – Она тяжело перенесла его уход. Очень. Можно сказать – и не перенесла. Совсем. Не смирилась с его потерей. Старалась забыться в работе. Там она достигла приличных результатов, стала личностью. У нее появился мужчина. Но она не испытывала с ним и десятой доли того, что со своим бывшим мужем. Попросту – не кончала. Потом появился еще один. То же самое. Ее муж был необычный сексуальный партнер, очень необычный. Нет, он не был извращенцем, он делал все вполне обычно, но… у него был… как сказать… особый, неповторимый огонь, завод, которого не было ни у кого. Он мог просто положить ей руку на спину, и она сразу сходила с ума от желания. И потом, он действительно очень любил секс. Любил по-настоящему. Даже не любил, а обожал. Обожал. В этом было что-то маниакальное. А она обожала его. Да… В общем, она порвала с этими двумя. И стала жить одна, с сыном. Причем с мужем они остались друзьями. Она слишком любила его, чтобы навсегда порвать. И она растила его сына. Плод их любви. Они перезванивались каждую неделю. И однажды он пожаловался, что у него нет кухарки. И она помогла, послала к нему свою уборщицу, которая и готовила прилично. Та вернулась и рассказала, что он неожиданно овладел ею, когда та чистила рыбу. И когда кухарка это рассказывала, мне стало так хорошо, что…