Сорокин Владимир. Моноклон (сборник)

   Малавец замолчала. Серо-голубые, выпученные глаза ее наполнились слезами.
   Сотникова слезла со стола, взяла сигарету, закурила.
   Малавец сидела на столе, положив на форменную юбку свои маленькие руки.
   – Почему вы мне сразу не рассказали? – спросила Сотникова, стоя к ней спиной.
   – Не задавай глупых вопросов.
   Малавец смахнула слезы, шмыгнула носом, не слезая со стола, вытащила из сумочки пачку бумажных носовых платков, высморкалась. Взяла пудреницу, глянула на себя в зеркальце, опустила в пудреницу трубочку, понюхала.
   Сотникова задумчиво подошла к сейфу, клюнула его пару раз ногтем, резко повернулась на каблуках:
   – Когда третья ходка?
   – Ну… – шмыгая носом, Малавец сделала неопределенный жест рукой. – Можно на той неделе.
   – Не позже. Мы потом уедем на Родос.
   – Хорошо. Он пока в Москве.
   – Не позже, – повторила Сотникова.
   – Я договорюсь с ним на следующий уик-энд. Третья ходка.
   – Третья ходка, – по-деловому кивнула Сотникова.
   – И дело твое и Самойлова, оба дела будут закрыты. Это говорю тебе я, Ольга Малавец. И все у вас будет зашибитлз, как говорит мой сынок. Поэтому гаси свою сигарету, садись сюда.
   Сотникова потушила сигарету, села на стол.
   – Поближе.
   Она придвинулась к Сотниковой. Та взяла ее за руку, свою другую руку сунула себе под юбку:
   – Что он делал потом?
   Сотникова облизнула губы, вспоминая:
   – Потом… Потом он встал с колен, немного вставил мне член… то есть фаллос во влагалище и как бы замер. И перестал дышать. Я сперва подумала, что с ним что-то произошло. И он так стоял, обняв меня. И я тоже перестала… я перестала.
   – Что?
   – Рыбу чистить.
   – И вы так замерли, да? – Малавец стала теребить у себя под юбкой.
   – Да. Он стоял как статуя. И держал меня руками. И я тоже стояла.
   – А фаллос его божественный?
   – Слегка в меня вошел.
   – В пипочку твою… да?
   – Да.
   – В пипу, да?
   – Да.
   – Разлизал он тебе попу… разлизал настойчивым языком своим… языком настоящего мужчины… а вошел в пипу?
   – Да. А потом вдруг…
   – Погоди! – сжала ее плечо Малавец. – Погоди, погоди, погоди…
   Сотникова замолчала.
   Малавец прикрыла глаза, теребя себя под юбкой медленней, покусывая свою узкую нижнюю губу:
   – Не надо торопиться… все спокойно… все хорошо…
   Сотникова тупо смотрела перед собой.
   – И что было потом? – быстро спросила Малавец.
   – Потом он резко вошел в меня.
   – Куда вошел?
   – Во влагалище.
   – Чем вошел?
   – Фаллосом.
   – Горячим?
   – Да.
   – Решительно?
   – Да.
   – Страстно?
   – Да.
   – Глубоко?
   – Да.
   – Что он сказал тебе?
   – Он меня обнял всю и прошептал мне в ухо: «Я забил в тебя, киса!»
   – В ушко твое прошептал?
   – Да, в самое ухо.
   – Горячо прошептал?
   – Да.
   – И что потом? – всхлипнула Малавец.
   – А потом он стал двигаться во мне.
   – Двигаться?
   – Двигаться.
   – Двигаться?
   – Двигаться.
   – И двигаться?
   – Двигаться.
   – А потом, а потом?
   – А потом он стал кончать в меня.
   – Кончать?! Стал?!
   – Кончать. И стонал.
   – Стонал?!
   – Стонал и повторял: «Я забил в тебя, киса».
   – Я забил в тебя?! – вскрикнула со всхлипом Малавец.
   – Забил.
   – Забил?!
   – Забил.
   – За-бииииииииииииииииииил! – проревела Малавец, закатывая глаза.
   Сотникова напряженно замерла.
   Конвульсии охватили субтильное тело Малавец, из открытого рта рвалось рычание. Пальцами она вцепилась в плечо Сотниковой. Та сидела, словно окаменев, косо поглядывая на дрожащие ноги Малавец.
   Наконец, Малавец перестала дергаться, отпустила плечо Сотниковой, прижала ладони к разгоряченному лицу:
   – Все… все… все…
   Сотникова со вздохом облегчения слезла со стола, взяла сигарету и закурила, прохаживаясь по кабинету.
   – Все… – Малавец посидела на столе, пошевелила ногами в строгих черных туфлях, медленно спустилась со стола, сделала несколько шагов, остановилась.
   На ее щеках багровели два пятна. Статная Сотникова прохаживалась, куря, не обращая на Малавец внимания. Та взяла со стола свою пудреницу, подержала в руках, резко закрыла:
   – Не буду. Дай-ка мне, что ли, сигаретку.
   Сотникова дала, поднесла огня.
   Малавец закурила. Лицо ее сразу посерьезнело.
   – Вот так, Катя, – она взяла себя за локти.
   – Мне пора работать, – Сотникова быстро и жадно докурила, сунула окурок в пепельницу.
   – Да… – Малавец шарила прозрачными глазами по кабинету, словно видя его впервые.
   Сотникова отперла дверь, заглянула в секретарскую. Зоя сидела за своим столом и блестящими металлическими щипцами правила себе ресницы. – Лапшин, два раза. Маркович и таможня, – доложила она.
   Сотникова вернулась в кабинет.
   – Кофейку у тебя выпью? – спросила Малавец, попыхивая сигаретой, но не затягиваясь.
   – У нас машина кофейная сломалась, – соврала Сотникова. – И у меня завал работы.
   – Ладно, в «Кофемании» попью, – Малавец бросила недокуренную сигарету в пепельницу, взяла свою сумку. – Проводи уж меня.
   Сотникова неохотно кивнула.
   Они вышли из кабинета, двинулись по коридору.
   – Спасибо, – Малавец вдруг обняла Сотникову за белую талию.
   Сотникова шла целеустремленно, не реагируя.
   – Я ведь Любку, уборщицу нашу бывшую, уговаривала. Не уговорила. Выгнала дуру к чертовой матери. А блядищ он не терпит…
   Впереди, в зале гипермаркета раздались истошные женские крики.
   – Чего это? – пробормотала Малавец.
   – Не знаю… – нахмурилась Сотникова, ускоряя шаг. – Кошелек, что ли, у кого-то вытащили…
   – Щас воровство карманное просто жуткое, – покачала головой Малавец, отставая. – Кризис, естественно.
   Они вышли в зал.
   За длинными стеклянными витринами рыбного и мясного отделов никого не было.
   – Прекрасно… – пробормотала Сотникова.
   За стеллажами безалкогольных напитков послышался женский вскрик, перешедший в хныканье и бормотанье. Сотникова обошла стеллаж. На полу, подплывая кровью, лежала девушка-мерчендайзер в синем халате. Ее очки и блокнот валялись рядом. На полу спиной к стеллажу сидела мелко дрожащая женщина средних лет. Рядом стояла тележка с продуктами. Содержимое тележки сосредоточенно разглядывал полноватый подполковник милиции.
   – Мда… с натуральными продуктами у тебя явно прокол, – проговорил он и, заметив Сотникову, обернулся.
   – Кто… – Сотникова остановилась возле трупа, схватила себя ногтями за губы.
   – Убил ее? – поднял брови подполковник. – Я.
   Сотникова вперилась в него. Его загорелое, холеное лицо не выражало ничего особенного. Слегка покрасневшие глаза смотрели вполне обычно. Сотникова увидела пистолет в его руке. Сзади подошла Малавец.
   – О, прокуратура, – подполковник глянул на форму Малавец. – Так быстро?
   – Что здесь… происходит… – пробормотала Малавец, пуча глаза на распростертое тело.
   – Здесь происходит отстрел, – сообщил ей подполковник. – По принципу красоты.
   Обе женщины оцепенели. Сидящая заскулила.
   – Самые красивые катапультируются в лучший мир, – произнес подполковник, кивнул на сидящую. – Вот эта явно не подходит. Ползи отсюда, потребитель полуфабрикатов!
   Он легонько пнул женщину ногой. Та послушно поползла прочь, поскуливая от ужаса.
   – Женщина в форме, – подполковник сощурился на Малавец. – Это красиво, не спорю. Но сама по себе ты не красива.
   Малавец оцепенело смотрела на него.
   – А вот ты, пожалуй, подходишь, – он перевел взгляд на Сотникову. – Ты красива. По-настоящему.
   Он навел на Сотникову пистолет и выстрелил. Пуля попала Сотниковой в грудь, прошла навылет, пробила четыре упаковки виноградного сока «Добрый» и впилась в пакет манной крупы. Сотникова упала навзничь.
   Подполковник повернулся и скрылся за стеллажами с продуктами.
   – Кать… – выдохнула Малавец.
   Сотникова лежала на спине, раскинув руки и глядя в потолок. Ее полные губы слабо, еле различимо задвигались, хватая воздух. Она стала икать.
   – Катя… – прошептала Малавец, схватившись за свои все еще красные щеки.
   Сотникова смотрела на потолочный светильник вытянутой прямоугольной формы. Светильник сиял светом дня. Этот свет стал сиять, сиять, сиять, сиять и потянул Сотникову за собой. Она полетела за светом, понеслась, понеслась, понеслась, понеслась. И уперлась в закрытое пространство. За этим пространством, как за прозрачной стеной, стоял хомяк в человеческий рост. Шерсть его переливалась радужными сполохами, за ушами темнели два зигзага, белые усы на пухлых щеках сияли. Сотникова сразу узнала его. Это был ее хомяк Тимка, которого ей купила бабушка на Птичьем рынке, когда Кате было восемь лет. Хомяк тогда стал ее самым близким другом в семье, где ссоры между пьющей и гулящей матерью, работающей официанткой в ресторане «Якорь», и истеричным, сильно верующим в Бога отцом, младшим научным сотрудником «Мосгидропроекта», нарастали и рушились как снежные лавины. Катя любила хомяка, тискала, разговаривала с ним, дарила ему подарочки, баловала печеньем, рассказывала про школу, про подруг, про мальчишек, про учителей и задачки, брала этот теплый шерстяной комочек в ладоши и дула на него теплым воздухом. Тимка жмурился от удовольствия. Перед отцом Катя была всегда и во всем виновата, потому что училась она посредственно, мать же о ней заботилась и любила, пока была трезвой. Пьяная мать становилась чужой и непонятной, Катю она тогда или не замечала, или начинала резко тискать и целовать со слезами, словно прощаясь навсегда, что было страшновато. Когда пьяная мать после ссоры с отцом плакала, запершись в ванной, Кате было тоже не по себе. Была еще бабушка, она была хорошей и большой, всегда доброй, но она жила в Бронницах со своими козами, курами и собакой Вальком, приезжала в кунцевскую двухкомнатную квартиру родителей всегда только на день. Катя летом гостила у бабушки вместе с Тимкой. Коз и кур она тоже любила, разговаривала с ними, как и с Тимкой. Но козы и куры так не понимали Катю, как Тимка понимал ее. А разговаривать с Вальком было трудно: он все время сидел на цепи и был злой. Тимка жил на кухне в стеклянном аквариуме, устланном соломой и ватой. Он пил воду из половинки пластиковой мыльницы, ел из консервной крышки и спал, забившись в вату. Приходя из школы, когда родители были на своих работах, Катя кормила Тимку, говорила с ним, грела его своим дыханием, потом выпускала его побегать по квартире. Тимка бегал, семеня ножками и все обнюхивая. Он прожил в Катиной семье год. Однажды зимой Катя выпустила его побегать, а сама включила телевизор и стала смотреть Олимпиаду, фигурное катание. Потом она пошла в туалет, но услышав, что объявляют выступление ее любимых Линичук и Карпоносова, она кинулась из туалета, распахнув дверь так сильно, что та ударила по лыжам отца, стоящим в прихожей, лыжи повалились на пол, и Катя услышала писк Тимки. Лыжи упали на него. На руках у Кати Тимка умер всего за несколько минут: черные глазки его наполнились слезами, он беспомощно перебирал передними лапками, открыв рот. Потом затих. Положив его на стол, Катя рыдала до вечера. Первым с работы пришел отец. Он, как всегда, был устало-недовольным.
   – Тимку твоими лыжами убило! – зло плача, выкрикнула ему Катя.
   Увидев на столе мертвого хомяка, отец вдруг стал серьезным, усталость дня и привычная раздражительность сошли с него. Он сел за стол, поправил очки, взял Катину руку и сказал спокойно и серьезно:
   – Не плачь. Смерти нет. Твой Тимка не умер. Он ушел к Богу.
   – Он… вот он, он еще тепленький, – не соглашалась, всхлипывая, Катя.
   – Это уже не Тимка, – продолжал отец. – Это просто тело его. А душа его на том свете. Мы все туда уйдем и все там встретимся. И твой Тимка встретит тебя, когда ты туда придешь. И дедушка покойный встретит. И дядя Семен. И мои дедушка с бабушкой. И все друзья и все родственники. Всех воскресит Господь. А теперь пошли, похороним Тимку.
   Они оделись, отец взял совок, Катя – Тимку, спустились на лифте во двор, разгребли снег возле липы и закопали Тимку в не очень мерзлую землю. На следующий день выпало много снега, дворник почистил двор и возле липы вырос сугроб. Идя в школу, Катя говорила сугробу:
   – Тимка, я в школу иду.
   Возвращаясь из школы, говорила:
   – Тимка, я пришла домой.
   Нового хомяка ей почему-то не купили. А потом она забыла про Тимку. И вот сейчас он стоял перед ней, огромный, как медведь, красивый, благородный, и внимательно смотрел на нее сияющими глазами. Это был ее Тимка, но совершенно новый, преобразившийся. От него проистекала удивительная благодать. Но еще большая благодать дрожала и колебалась неземным светом за его спиной. Благодатное море света переливалось за спиной у Тимки. Всепоглощающий радостный покой исходил от этого моря. И это море ждало Сотникову. И ей ужасно захотелось в это море. Море тянуло, в нем было Другое, Радостное и Великое. Вся предыдущая жизнь Сотниковой вдруг показалась ей по сравнению с этим морем света чем-то маленьким, ничтожным, ссохшимся и сжавшимся, как бабушкина перчатка в старом комоде. Но море не пускало ее: Тимка стоял на пути. Она поняла, что должна что-то Тимке, чтобы он пропустил ее туда, в царство Вечной Радости. Сияющие глаза Тимки говорили ей, чего ждет он от нее. И она сразу поняла и вспомнила: просфорка! Она вспомнила, как однажды она пустила Тимку на стол, чтобы он погрыз просфорку, которую Катин отец принес из церкви. В общем, Катя сделала это даже не нарочно, не для того, чтобы досадить зануде-отцу, а просто ей было как-то весело и приятно, что Тимка поест просфорку, которую отец так значительно приносил из церкви и только натощак позволял есть Кате и младшему братику Леше. Тимка обхватил просфорку своими лапками, прижал к белому брюшку и стал грызть.
   – Ешь, Тимка, и стань святым! – со смехом повторяла Катя. – Съешь всю – и станешь святым Тимкой!
   Тимка ел быстро, наполняя свои защечные мешки. Он съел почти две трети просфорки, оставив кусочек в виде полумесяца. Но вдруг захрустел входной замок: отец возвращался из магазина. Катя быстро выхватила у Тимки объеденную просфорку, посмотрела кругом – куда бы сунуть? – карманчиков на платье не было, кинуть под диван, – выметут веником, а потом накажут, в унитаз – поздно, отец уже раздевается в прихожей. Катя подбежала к комоду, заглянула за него, но там было так широко, все видно, там просфорку не спрятать. Рядом с комодом стоял приемник-проигрыватель «Ригонда», Катя заглянула и увидела, что сзади красивой «Ригонды» картонная крышка, а в ней маленькие дырочки и две дырки побольше. Катя едва успела сунуть полумесяц в дырку, как отец вошел с авоськой, полной продуктов:
   – Кать, где мама?
   – У тети Сони, – ответила Катя, положив руки на «Ригонду».
   Отец хмуро глянул сквозь очки и унес авоську на кухню.
   – Опять хомяк на столе? – раздался его недовольный голос.
   – Я заберу, пап, – ответила Катя.
   Катя заглянула: хлебный полумесяц исчез в «Ригонде» бесследно. Она забрала озирающегося Тимку со стола и отнесла на кухню, опустила в его стеклянный домик.
   – Стол для людей, пол для хомяков, – бубнил отец, разбирая пакеты со снедью. – На столе мы едим, на столе трапеза, которую я благословляю каждый день. В последний раз, слышишь?
   – Слышу, – ответила Катя.
   Про просфорку отец не спросил ни в тот день, ни на следующий.
   А теперь Тимка хотел этот оставшийся, завалившийся в «Ригонду» кусочек.
   Сотникова открыла глаза. Она лежала в реанимационном блоке. И поняла, что в Сияющее Море Радости она не попала. Убогий земной мир снова окружил ее. Рядом в синем и белом халатах стояли двое бородатых людей. С недовольством она стала вглядываться в них. В одном из них она узнала своего мужа Василия. Другой бородатый был врачом.
   – Катенька, – произнес Василий, беря ее руку.
   Она смотрела на него, словно видела впервые, хотя и вспомнила, кто он в ее земной жизни.
   – Катенька, ты слышишь меня?
   Она пошевелила губами. Они были сухими, шершавый язык потерся о них. Она сглотнула. Глотать было очень больно, почти невозможно. Но в простреленной груди ни боли, ни тяжести не было.
   – Да, – прошептала она и почувствовала, что в правой ноздре у нее трубка.
   – Милая, ты жива, – улыбнулся Василий.
   – Да, – скорбно согласилась она.
   – Чудо. Пуля не задела ни сердца, ни позвоночника, ни пищевода, никаких внутренних органов! – голос Василия задрожал от радости. – Чудо, Катюша! Чудо, радость моя!
   Она смотрела на его осунувшееся бородатое лицо. Это тусклое, изможденное, обсосанное земной жизнью лицо обещало всю ту же серую, ограниченную, убогую, знакомую до тошноты земную жизнь.
   – Наклонись, – прошептала Сотникова.
   – Вам нельзя много разговаривать, – предупредил врач и отошел к соседней больной, лежащей с закрытыми глазами под капельницей и с такой же кислородной трубкой в носу.
   Василий приблизил свое лицо, отчего оно стало для нее еще невыносимей. Каждая морщина этого лица, каждый волос в бороде, казалось, говорил ей: «Это наша жизнь, другой не будет».
   Сотникова провела языком по губам и негромко заговорила:
   – Помнишь «Ригонду», которая стоит у моего отца? – «Ригонду»? – наморщил лоб Василий.
   – Приемник «Ригонда». У него стоит. Возле пианино.
   – Да, да, конечно, помню, – закивал он, гладя ее руку. – Отец тоже жутко переживает, даже хотел…
   – Открой в нем заднюю панель, найди там кусочек просфорки.
   Василий серьезно кивнул.
   – И принеси мне его сюда. Немедленно.
   Василий покосился на врача. Тот, подозвав сестру, занялся соседней больной.
   – Катенька, тебе нужен покой… – зашептало лицо Василия.
   – Немедленно, – произнесла она, отводя глаза. – Немедленно. Немедленно.
   – Хорошо, хорошо, я все сделаю, – противно и знакомо затряс он лысеющей головой.
   – Сегодня. Немедленно, – хрипло шептала она.
   – Хорошо, – кивнул он. – Сашу не пустили сюда, он тоже здесь, в коридоре. Он так плакал, когда узнал.
   Она вспомнила, что у нее есть сын. Это не вызвало у нее никаких чувств. Потом вспомнила своего отца на инвалидной коляске. Отец показался ей далеким, словно в перевернутом бинокле. Она вспомнила, что ее мать давно уже умерла. И добрая бабушка умерла.
   – Принеси мне сегодня, – повторила она.
   – Все сделаю, дорогая, не волнуйся. Принесу просфорку. И иконку принесу. Полина заказала сорокоуст, когда узнала, сразу пошла в храм и заказала. Чудо случилось, слава Богу. А этого гада пристрелили, этого мента, оборотня, сволочь эту, наркомана поганого. Его больше нет, Катенька, забудь. Четверых женщин насмерть застрелил, троих ранил. Пристрелили его, как бешеную собаку, отморозка. О тебе по всем каналам говорят. Ты – герой, Катюша. Василенко мне звонил, Сегдеева звонила, Аня звонит каждый час, Николай звонит. И эта, из прокуратуры, та самая, как ее, Малавец, справлялась, предлагала помощь, любые связи, такая душевная женщина, сказала, что все с вашим делом уладилось, а мы что про нее думали, а?
   – Сегодня, – Сотникова закрыла глаза в надежде снова увидеть сияющего Тимку.
   Но перед глазами была тьма.
   – Вам пора уходить, – раздался голос врача. – Вы знаете, мы вообще сюда никого не пускаем.
   – Катюш, я приду. – Она почувствовала на своей щеке бороду мужа.
   Но глаза не открыла.
   Облизнула губы.
   – Попить хотите? – раздался женский голос.
   Сотникова открыла глаза. Рядом стояла медсестра с поильником.
   – Да.
   Сестра напоила ее.
   – Сколько я здесь? – спросила Сотникова.
   – Со вчерашнего дня.
   – Сейчас утро?
   – Двенадцать часов. Скоро будем обедать.
   Сотниковой захотелось помочиться.
   – Мне можно встать?
   – Нет.
   – Я в туалет хочу.
   – Вы в памперсе.
   – А… – Сотникова потрогала себя под тонкой простыней, почувствовала памперс.
   – Я… у меня сильное ранение?
   – У вас все обошлось чудесным образом, – улыбнулась медсестра. – Пуля прошла навылет, ничего не задев. Скоро вас переведут в обычную палату.
   Сотникова стала мочиться, глядя на свои руки. Только сейчас она заметила, что ее роскошные накладные ногти сняли.
 
   Вечером пришел муж. Он принес свежую просфорку, иконки Богородицы и Целителя Пантелеймона. Сотникова хотела закричать на него из последних сил, но потом передумала, поняв, что этот человек с тусклым лицом ничем ей не поможет. Она потребовала, чтобы к ней пустили сына. Когда тринадцатилетний Саша подошел к ее кровати и поцеловал ее, она взяла его руку:
   – Сашенька, сделай для меня одно дело. Это очень важно.
   – Я все сделаю, мамочка.
   – Съезди к дедушке в Кунцево, открой заднюю панель у старого приемника дедушкиного, найди там кусочек просфорки, он туда завалился. Он мне очень нужен. Без него у меня ничего не получится.
   – Я все сделаю, мамочка.
   – Никому не говори об этом. И принеси мне его сюда. Сам.
   – Я все сделаю, мамочка, не волнуйся.
   Назавтра Саша пришел к ней. И протянул ссохшийся тонким полумесяцем кусочек просфорки.
   – Спасибо, Сашенька, – она взяла этот полумесяц и зажала в кулаке. – А теперь иди. Я буду спать.
   Сын поцеловал ее и ушел.
   Через сорок две минуты ее сердце остановилось.

Губернатор

   Едва губернаторский кортеж из трех черных и чистых машин подъехал к Дворцу культуры, как по гранитной лестнице к нему заспешили директор Тарасевич, постановщик Соловьев и выпускающая редактор с местного телевидения Соня Мейер.
   Губернатор вышел из машины. Встречающие дружно поприветствовали его. Он ответил им с деловой улыбкой. Приехавшие сопровождающие лица стали выходить из машин, обступать губернатора. Одетый в бурого медведя, двухметровый охранник Семен выбежал из машины охраны и с рычанием опустился на колени перед губернатором. Губернатор обхватил его за мохнатую шею своими короткими руками. Медведь легко встал, подхватил губернатора на спину и пошел вверх по лестнице. Все двинулись следом.
   Медведь внес губернатора в просторное фойе с новым паркетным полом, увешанное пейзажами местных живописцев. Двери в зал были предусмотрительно распахнуты. Медведь внес губернатора в большой зал на полторы тысячи мест.
   Посередине зала в проходе виднелся длинный стол под красным сукном со стульями и безалкогольными напитками. На подробно расписанном заднике сцены, в окружении вековых сосен и лиственниц светилась огромная цифра «350».
   Медведь опустился на колени перед столом, губернатор слез со спины и сразу по-деловому сел в центре стола лицом к сцене, потер свои крепкие ладони:
   – Садитесь, садитесь, садитесь.
   Все стали быстро рассаживаться за столом. Губернатор глянул на часы:
   – Так, сколько по времени?
   – Номер или концерт? – уточнил постановщик. – Вы же меня ради номера выдернули! – усмехнулся губернатор. – Концерт я семнадцатого посмотрю. Вместе с президентом.
   – Всего минут десять, Сергей Сергеич, – заулыбался бородатый постановщик.
   – Там три минуты за одну идут, Сергей Сергеич! – пошутила Мейер.
   – Ну, ну, – подмигнул ей губернатор. – А кто из старого состава?
   – Поляков и Бавильцева, – отозвался постановщик.
   – Всего двое, стало быть? – губернатор повернулся к 1-му вице-губернатору. – Вот так, Николай Самсонович. Годик прошел, люди разбежались. Спрашивается, а почему?
   – А потому что Базыме так и не дали квартиру, а Борисова и Золотильщикову позвали в Екатеринбург, в театр, – спокойно и быстро ответил 1-й вице-губернатор.
   – Базыме? – губернатор повернулся ко 2-му вице-губернатору. – Почему Базыме не дали?
   – Бобслей, – напомнил тот.
   – А… бобслей… – вспомнил губернатор, оттолкнулся кулаками от стола, откидываясь на спинку кресла. – Ладно, давайте глянем.
   Постановщик поднял руку. Свет в зале погас. На сцену с залихватским посвистом слева выбежали парни в косоворотках и сапогах с гармошками, ложками и сопелками, а справа – девки в ярких сарафанах. На середину сцены в три прыжка вылетел рыжий парень в алой косоворотке и лихо заплясал «русскую». Остальные, замкнув за ним полукруг, заиграли и запели:

 
Наш Ванюша – парень бравый:
Как забрили его в рать,
Отслужил, пришел со славой,
Начал девкам в сиськи срать.
 
 
Срал дояркам и свинаркам,
Срал пастушкам и кухаркам,
Срал здоровым и больным,
Срал тверезым и хмельным.
 
 
Срал легко, игриво, ловко,
Срал с напором, со сноровкой,
Срал толково, деловито,
Срал и тайно, и открыто.
 
 
Срал в избе и на природе,
Срал в хлеву и в огороде,
Срал в сенях и за кустом,
На мосту и под мостом!
 

   Из пола сцены поднялась невысокая березка, окруженная травяной поляной. Самая красивая из девушек стремительно сбросила с себя сарафан, нательную рубашку и повалилась навзничь в траву, выставив роскошную грудь. Девушка закрыла глаза, изображая спящую. Рыжий парень, состроив озорное лицо, на цыпочках подкрался, влез на березку, уселся на суку, приспустил полосатые штаны и быстро испражнился, попав девушке точно между грудей.
   Сразу же зазвучала грустная песня, протяжно зазвенели балалайки. Девушка проснулась, глянула на свою грудь, закрыла лицо рукой и разрыдалась. Другие девушки закружились вокруг нее плавным хороводом, напевая: