Сорокин Владимир Георгиевич. Первый субботник

   — Хоть бы одна кривая… как на подбор…
   Будзюк вырезал кустарник возле сосны.
   — Давай помогу, Сень! — крикнул Лохов и зашагал к нему.
   — Ты лучше иди вон те вали… или с этих сучья режь… во, позаросло… не продерешься!
   — Лозовина, знамо дело!.. — крикнул Лохов, становясь рядом. Он сильнее прижал к ручке рычажок акселератора, быстро перекинул пилу влево и всадил полотно в шею склонившегося Будзюка. Темная кровь полетела из-под зубчатой ленты, голова вместе с потертой кепкой отделилась от шеи, упала в кусты. Ноги Будзюка подогнулись, пила врезалась в землю. Он повалился на пилу, суча ногами.
   Лохов оглянулся, вытащил из-под безглавого тела пилу, подхватил свою и побежал, волоча их по земле, увертываясь от продолговатых полотен. Руки его прижимали рычажки акселераторов к рукояткам, пилы ревели, голубоватые шлейфы выхлопа тянулись за ними.
   — Теперя и посоревнуемся… посоревнуемся… — бормотал Лохов, огибая пни.
   Он пробежал через просеку, пересек овраг и оказался на обрыве. Внизу неторопливо текла Соша, трое ребятишек сидели на мостках и удили рыбку.
   Заметив Лохова с ревущими пилами в руках, они приподнялись:
   — Во, дядь Ваня двумя прям…
   — А шумят-то…
   — Дядь Вань, а ты батяньку моего не видал?
   Лохов свистнул, одно из полотен коснулось его ноги, он вздрогнул. Ребята смотрели на него.
   — Вот и посоревнуемся теперя… — пробормотал Лохов, разбежался и вместе с воющими пилами полетел в воду.
   Один из мальчиков бросил удочку, подпрыгнул и, совершив в воздухе сложное движение, упал плашмя на землю. Двое других подбежали к нему, подняли на вытянутых руках, свистнули. Мальчика вырвало на голову другого мальчика. По телу другого мальчика прошла судорога, он ударил ногой в живот третьего мальчика. Третий мальчик лязгнул зубами, закатил глаза и проговорил:
   — И ето когда на рынок поедет купит толстого сала а дома из ево вырежет пирамидку и у ей нутро вырежет и поедет у гошпиталь и купит у хирурга восемь вырезанных гнойных аппендиксов и из них гной у пирамидку выпустит а пирамидку сальной крышкой закроет да и зашьет а опосля пирамидку проварит у козьем молоке до пятого счету и на мороз вынесет а сам митроху найдет и покажет яму тайный уд а тот творогу коричневого пущай отвалит у малую махотку да и к куме у погреб поставит а сам к варваре у горницу войдет откроет параклит позовет брательников и пущай они по венцам посчитают и третье от параклита берно повытянут а он с варварою у баню пойдет а тама ей ложесна развалит а она опосля побегит к золовке и ейную хлебную тряпицу к ложеснам приложит и сукровицу сотрет а василий с батянею домовину вынесут из ейной горницы на двор а тама усе соберутся а матрена у домовину и ляжет а митроха с василием натрут домовину салом поклонятся да и отступят с миром когда оборачивать начнут ну и пусть пусть пустите нас на золотоносные таежные просторы трепещущих и содрогающихся душ наших позвольте позвольте позвольте расправить светоносные мраморные крылья наши потушить потушить потушить черное пламя невоплотившихся светильников разбросать разбросать разбросать осколки попранных кумирен провести провести провести белокурых отроков по фиолетовому лабиринту смерти говорить говорить говорить со среброликими старцами о распадающейся вечности понимать понимать понимать законы сил царств и престолов окропить окропить окропить проступившие тени минувшего обнимать обнимать обнимать стволы заповедных лип и дубов посягать посягать посягать на тайные лакуны в явных телах отнести отнести отнести платиновые скрижали в чертоги грозных убранств отрицать отрицать отрицать прошлое участие в играх смятения и отступничества приподнять приподнять приподнять бархатные покровы я тоже не полный дурак чтобы довериться костромским когда мне подсунули списанные я сразу сереге звякнул он адашкину а тот опять мне и я вложил а потом по поводу фондов с места в карьер раз ему он говорит в третьем квартале а я говорю если в третьем тогда с бетоном от винта а он стал клянчить и говорит райком его прижал а он партбилетом пока бросаться не собирается и мы вышли во двор с пирамидкой на бледной простыне положили ее на грустную колоду василий петрович взмахнул печальным топором и рассек ее пополам. Затем выпрямился, смахнул трясущимися пальцами слезу, помолчал и произнес тихим, слегка хриплым голосом:
   — Гной и сало.
 
 

Геологи

   В черной от копоти, видавшей виды печурке звонко потрескивали дрова, из полуприкрытой чугунной дверцы полыхало пламя, бросая янтарные отблески на лица геологов.
   Соловьев в последний раз затянулся папиросой и сунул окурок в оранжевую щель.
   Сидящий рядом на низеньком кедровом стульчаке Алексеев поигрывал широким охотничьим ножом, монотонно втыкая его в сучковатое полено.
   Соловьев вздохнул и встал, едва не коснувшись вихрастой головой прокопченого потолка зимовья:
   — Нет, ребята. Решать надо сегодня.
   Авдеенко молча кивнул, Алексеев неопределенно пожал плечами, продолжая втыкать нож, а сидящий у заиндевевшего окошка Иван Тимофеевич все так же неторопливо попыхивал своей желтой костяной трубкой.
   — Саша, ну что ты молчишь? — повернулся Соловьев к Алексееву.
   — Я уже все сказал, — тихо и внятно проговорил Алексеев. Его широкое бородатое лицо, высвеченное оранжевыми всполохами, казалось невозмутимым.
   — Но ведь твое предложение по крайней мере нелепо! — тряхнул головой Соловьев. — Что же — бросить друзей в лавиноопасной зоне, а самим сматывать удочки?!
   Широкий нож с силой воткнулся в полено:
   — А по-твоему, значит, стоит пустить псу под хвост год тяжелейшей работы?
   — Но люди-то дороже образцов, Саша! — неловко всплеснул руками Соловьев.
   — Конечно, — согласился Авдеенко, глядя на Алексеева.
   Тот раздраженно ударил ручкой ножа по колену:
   — Ну, что вы как дети! Давно они уже в Усть-Северном, ваши Сидоров с Коршевским! Давно! Голову даю на отсечение — сидят сейчас и чаи гоняют! И никакая лавина им не грозит!
   — Но рация, Саша, рация-то говорит другое! — перебил его Соловьев. — Какие чаи, если ребят нет в Усть-Северном?
   — Нет, значит, через день-другой будут там, — уверенно отрезал Алексеев.
   — А если они не пошли в Усть-Северный? — спросил Авдеенко, наклоняясь вперед и осторожно снимая с печурки кружку с дымящимся чаем.
   — Придут, — с той же уверенностью проговорил Алексеев, нашаривая в карманах широких ватных брюк папиросы, — про лавину они знают — раз, вертолет наверняка видели — два, геологи опытные — три. А потом, друзья мои, вы что, думаете, они на отвалах возьмут что-нибудь? При таком буране? Они там пару суток проторчат, не больше. И в Усть-Северный двинутся…
   Он сунул в печку сухую кедровую веточку, вынул и прикурил от охватившего ее пламени.
   — Ты так рассуждаешь, будто все уже известно наперед, — грустно усмехнулся Авдеенко. — Но ведь в Усть-Северный они собирались только на следующей неделе. По плану-то так.
   — Николай, ну что ты говоришь? Что они — пацаны, что ли? У Коршевского десятилетний стаж, он эти места знает как свои пять! Неужели, по-твоему, они настолько глупы, чтобы по вертолетам и стрельбе не догадаться о лавине? Да и продукты у них на исходе. Значит, пойдут в Усть-Северный. Я точно говорю вам, пойдут! А вы вот с Петром — настоящие паникеры. Рассуждаете, как младенцы, — бросить все, бросить образцы и идти искать! Где искать? Вдоль хребта? У Желтой Каменки? А может к западному ущелью податься? Вы же сами ничего толком не знаете. Бросить образцы, чтоб их лавиной засыпало! Полный абсурд…
   — А если не засыплет? — спросил Авдеенко. — Сюда лавина вряд ли дотянется…
   — А если дотянется? Что тогда? — повернул к нему свое широкое лицо Алексеев. — Как мы в глаза Родникову посмотрим?
   Они замолчали, сосредоточенно глядя на потрескивающую печурку.
   Иван Тимофеевич все так же неторопливо курил. Загорелое скуластое лицо его было хмурым и сосредоточенным. Седые виски выглядывали из-под плотно натянутой вязаной шапки.
   Авдеенко покачал головой:
   — Да, образцы, это конечно… год собирали…
   Вытянув губы, он стал осторожно прихлебывать горячий чай. Соловьев нетерпеливо сунул руки в карманы:
   — Саша, давай-ка еще раз свяжемся с Усть-Северным.
   Алексеев пожал плечами, встал:
   — Пожалуйста.
   В углу на грубо сколоченном столе поблескивала алюминиевой панелью новенькая рация.
   Подвинув стульчак, Алексеев уверенным движением надел наушники, щелкнул тумблером. На панели засветился красный огонек.
   Алексеев быстро заработал ключом.
   Потом перестал, поправляя наушники на голове, вслушиваясь в ответную россыпь морзянки.
   — Ну вот… — тихо проговорил он, простукивая «отбой». — Не пришли еще. Нет их. А вертолеты завтра утром, как пурга уляжется, опять полетят.
   Выключив рацию, он снял наушники, встал:
   — В общем, ребята, по-моему, надо собираться, и с утречка — в путь. Образцы тяжелые — добрые полтонны. Пока дойдем, пока что…
   Сидящий возле окошка Иван Тимофеевич вздохнул и выпустил широкую струю дыма.
   Все повернулись к нему.
   Соловьев осторожно спросил:
   — Иван Тимофеевич, ну а вы-то что думаете?
   Иван Тимофеевич молча покусывал мундштук трубки.
   Алексеев почесал бороду:
   — В тупик зашли. Я — одно предложение, они — другое… дилемм…
   Авдеенко поставил пустую кружку на стол:
   — Первый раз такие разногласия. Иван Тимофеевич, вы вот геолог опытный, двадцать пять лет в партиях. Уж вы-то, наверное, знаете, что делать.
   — Наверное, поэтому и молчите, — улыбнулся Соловьев.
   Иван Тимофеевич ответно улыбнулся:
   — Поэтому, Петя, поэтому…
   Он приподнялся, выбил трубку о край стола, убрал в карман и облегченно выдохнул:
   — Значит так. Как говорил мой земляк Василий Иванович Чапаев, на все, что вы тут наговорили — наплевать и забыть. Давайте-ка на кофейной гуще гадать не будем, а станем рассуждать по-серьезному. Оценивая сложившуюся ситуацию, мне кажется, что надо просто помучмарить фонку.
   В наступившей тишине Алексеев качнул головой. По его лицу пробежало выражение восхищения:
   — А ведь верно… как я не додумался…
   Соловьев растерянно почесал затылок, тихо пробормотал:
   — Да я вообще-то… хотел то же самое…
   Авдеенко одобрительно крякнул, шлепнув себя по коленке:
   — Вот, орлы, что значит настоящий профессионал!
   Потрепав его по плечу, Иван Тимофеевич вышел на середину избы, присел на корточки и костяшками пальцев три раза стукнул в оледенелый пол, внятно проговорив:
   — Мысть, мысть, мысть, учкарное сопление.
   Стоящие вокруг геологи хором повторили:
   — Мысть, мысть, мысть, учкарное сопление.
   Затем молодые геологи быстро встали рядом, вытянув вперед ладони и образуя из них подобие корытца.
   Иван Тимофеевич сделал им знак головой.
   Геологи медленно наклонились. Корытце опустилось ниже. Склонившись над ним, Иван Тимофеевич сунул себе два пальца в рот, икнул, содрогаясь.
   Его быстро вырвало в корытце из ладоней.
   Отдышавшись, он достал платок и, вытерев мокрые губы, проговорил:
   — Мысть, мысть, мысть, полокурый вотлок.
   Не меняя позы и стараясь не пролить на пол густую, беловато-коричневую массу, геологи внятно повторили:
   — Мысть, мысть, мысть, полокурый вотлок.
   Иван Тимофеевич улыбнулся и облегченно вздохнул.
   В печке слабо потрескивали и с шорохом разваливались прогоревшие поленья.
   За маленьким окошком свистела таежная вьюга.
 
 

Желудевая Падь

   Дед осторожно опустился на поваленный дуб, потрогал гладкий, потерявший почти всю кору ствол:
   — Вишь, чистый какой…
   Сашка подошел, поставив рядом ведро с грибами:
   — Что, объел кто?
   — Да нет, сама отлупилась, — дед достал кисет, стал медленно развязывать. — Дубовую кору мало кто ест. Горькая она. И твердая. Заяц яблоню уважает, а лось ольху…
   Сашка сел рядом с дедом, сложил ножик и кинул в ведро, на лохматые шляпки груздей.
   — Плохое тут место, дедуль. Грибов нет что-то. Сырота. Вот и ореховики одни, да молокане.
   Дед развязал кисет, зачерпнул трубочкой крупно нарезанный табак:
   — Сырота она и есть… Вон низина-то какая. От этого и дубы валятся. И желуди на них не держатся…
   — Поэтому и Желудевой Падью назвали?
   — А как же. Желудевая Падь она и есть. Чуть желуди наклюнулись и опали сразу, не созремши. Сырота…
   Он достал спички, примял табак в трубке и закурил.
   Сашка зевнул, положил руки на колени:
   — Тетя Ната сейчас, небось обедает.
   — Ага, — кивнул дед головой. — Погодь, поспеем. Дай покурю малость. Тут идти-то версты полторы, не боле…
   Он медленно потягивал трубку.
   Ветра не было и голубоватый дым волнисто расплывался возле его морщинистого лица с большим горбатым носом и гладкими белыми усами.
   Сашка смотрел как проступает в трубке сквозь табак оранжевый огонек:
   — Дедуль, а почему ты тут сидеть любишь? Тут же грибов совсем нет и сыро.
   Дед усмехнулся:
   — Да так… памятное местечко…
   — Как, памятное?
   — Тут мой друг погиб. Крестного сын. Вася.
   — Ты что-то не рассказывал.
   Дед молча кивнул головой и продолжал курить.
   Желудевая Падь лежала перед ними.
   Толстые, тесно стоящие дубы кое-где переплелись корявыми ветвями, широкие стволы утопали в узорчатых листьях папоротника.
   Лучи вечернего солнца, пробившиеся сквозь листву, играли на дубовой коре.
   Дед выпустил дым сквозь усы, потрогал висок:
   — Да… давно это было…
   — В войну?
   — В войну. В ее самую. Тут у нас немцы стояли, а мы с отрядом были верст семьдесят отсюдова.
   — Возле Черногатино?
   — Да. А Вася из Малых Желтоух был. Выросли вместе, вместе в отряд ушли. Ну и невеста была у него. Не в Желтоухах, а у нас, на Слободке.
   — Она жива щас?
   — Нет. Лет семь тому померла. И его нет.
   — А ты, дедуль, знаешь как он погиб?
   Дед снова усмехнулся:
   — Да я ж видал все. Прямо на моих глазах.
   — Правда?
   — Правда, Саш, правда.
   Дед раскурил погасшую трубку, вздохнул:
   — В сентябре было. Мы тогда думали в Белоруссию идти, фронт там был. А у нас уж ни оружия, ни припасов не было. Ждать-то не откуда. Что было — потратили. Так по лесам и отсиживались. Короткие вылазки делали. Ну и командир решил идти прорваться к нашим, чтоб зимой не околеть в лесу.
   — Дедуль, а в деревнях вы не могли зимовать?
   — В деревнях-то немцы, голова! Это ж все немчурой занято было. Вот. Ну и Васька, а он хороший разведчик был, на хорошем счету, упросил, стало быть, командира отпустить его за хлебом. А за одно и с невестой проститься. Ну и пошли мы. С подводой, тихохонько пошли. Шли ночь, день спали в кустах. Потом опять ночью. И вот, только утро начинается, а мы впятером входим в Желудевую Падь.
   Дед сощурился, пососал трубку:
   — Солнце тогда еще токмо-токмо встало, туман еще, мгла вокруг дубов. Кобылка наша плохонькая, ребра светятся. У телеги колеса ветошью обмотаны, чтоб не гремели. Идем, стало быть. Васька лошадь ведет, Сережка Осадчий сзади, Петька Бирюленок с Женькой на телеге, а я справа так-то во… — дед встал, выпрямился с трубкой в зубах. — На грудях у меня автомат немецкий, две гранаты за поясом, френч, с офицера снятый. И вот, стало быть, только мы входим, значит, как…
   Он вздрогнул, вынул изо рта дымящуюся трубку и громко заблеял высоким голосом:
   — Ммеееееее…
   Впалый рот его широко открылся, обнажив редкие сточившиеся зубы, глаза закрылись, седая голова откинулась назад:
   — Ммеееееее…
   Сашка недоумевающе уставился на него.
   Дед вытянул перед собой руку с трубкой, качнулся и пошел по папоротникам, блея и трясясь.
   — Дедуль… дедуль… — прошептал бледный Сашка, привставая.
   Дед шел к дубам, высоко поднимая колени.
   Дрожащий голос его эхом разносился по Желудевой Пади.
 
 

Заседание завкома

   К заводскому клубу Витька Пискунов пришел в девятом часу, — два фонаря уже горели, возле облупившихся десятиметровых колонн толпились парни. Заметив его, они перестали разговаривать, повернули к Витьке свои хмельные лица:
   — Привет, Пискун.
   — Здорово…
   — Ну, что — готов?
   — Готов. Морально и физически, — Витька достал папиросу, приблизился к широколицему парню. — Дай-ка…
   Парень вынул изо рта сигарету, протянул Витьке:
   — Собрались уж. Тебя дожидаются.
   — Черт с ними, — Витька прикурил.
   — С ними-то с ними, а попотеть тебе придется, это точно.
   — А что ты волнуешься? Мне ж потеть, не тебе, — запрокинув голову, Витька выпустил вверх дым, посмотрел на звезды.
   — Да я не волнуюсь, я так, — парень затушил окурок о колонну. Другой парень — высокий и горбоносый, оскалясь, хлопнул Витьку по плечу:
   — Ничего, робя, Витьку с кашей не съешь! Он сам кого хочешь слопает! Правда, Витьк?
   Пискунов молча курил, привалившись к колонне.
   — Да, Пискун, дозашибался ты, — качнул головой другой парень, — Не завидую.
   — Ладно, Жень, не расстраивай его…
   — А чего это они в клубе надумали?
   — Зал на ремонте.
   — Ааааа… Понятно.
   Пискунов докурил, щелчком послал окурок в клумбу и, отстранив широколицего, двинулся к двери.
   — На танцы придешь?
   — Не знаю…
   — В общем, Витек, бутыль с тебя по случаю такого случая, — хмыкнул горбоносый в спину Пискунова.
   — Бутыль? — оттянув дверь, Витька обернулся, — Хуиль! Бутыль сам поставишь, за футбол еще задолжал… А за мной не заржавеет, не боись…
   Хлопнув дверью, он вошел в вестибюль.
   Внутри было пусто. Окошечко кассы не горело. На вешалках висел халат уборщицы, три чьих-то пальто и серый плащ Клокова.
   «Приперся, — подумал Пискунов, проходя по вестибюлю. — Этого хлебом не корми, дай позаседать».
   Дверь в зал была открыта. Пискунов вошел. На слабо освещенной сцене, прямо под громадным портретом Ленина, сидели люди. Они занимали середину длинного стола, покрытого красным сукном.
   — Можно войти? — негромко спросил Пискунов. Его голос гулко разнесся по пустому залу.
   — Входи, входи, — откликнулась Симакова. Она сидела в центре стола и перебирала какие-то бумаги.
   — Он и здесь без опоздания не может, — сидящий рядом с ней Хохлов посмотрел на часы. — Пятнадцать минут девятого.
   — Привычка, — рассмеялся Клоков. — В кровь вошло уж. Как ни день — так Пискунов. Кто опоздал — Пискунов. Кто напился — Пискунов. Кто мастеру нагру…
   — Сергей Васильевич, — перебила его Симакова, — о Пискунове после. Давайте с путевками закончим. А ты, Пискунов, сядь, посиди пока.
   Витька, не торопясь, прошел меж кресел и сел с краю, поближе к двери.
   — Если дать сто кузнечному и сто десять литейному, как Старухин предлагает, тогда механосборочному останется всего восемьдесят четыре путевки. А гаражу вообще двенадцать… то есть четырнадцать, — зашелестел бумагами Хохлов.
   — Ну и правильно, — спокойно проговорила Звягинцева, постукивая карандашом по столу, — механосборочный никогда план не выполняет, всегда завод подводит. Кузнечный с литейным поднажмут, а сборщики все на тормозах спустят: то станки у них ломаются, то текучесть кадров… Поэтому и завод-то не балуют — ни квартир, ни заказов, ни путевок.
   — Ну, положим, квартир нет не только поэтому, — нахмурился Клоков. — У строителей не все ладится. Квартиры будут. В Ясенево три дома заложили, в Медведково два. А сборщиков тоже понять нужно. У нас ведь и ответственность больше, и условия потяжелее. И платят нашим рабочим не густо…
   — Да ну вас! — Звягинцева распрямилась, отчего два ордена, прикрепленные к ее серому жакету, слабо звякнули. — Платят не густо! Платят всем одинаково. Работать нужно. План выполнять. Тогда и платить хорошо будут, и заказы появятся, и путевки. Весь завод горит из-за сборщиков. Весь!
   — Но ведь надо понять, что работать на конвейере тяжелее, а за сто сорок рублей никто особенно не горит жела…
   — Понять! Вон сидит, поймите его! — Звягинцева показала карандашом в полутемный зал, где меж круглых кресел маячила голова Пискунова. — Ваш ведь фрукт, из механосборочного. Поймите его! Он зашибает, прогуливает, а мы его понять должны.
   — Татьяна Юрьевна, хватит об этом, — проговорила Симакова. — Давайте путевки распределять. У меня завтра отчет в ВЦСПС, ночь еще сидеть… В общем, или дать всем поровну, или как Старухин предложил.
   — Поровну нельзя, — вставил Урган. — Татьяна Юрьевна права. Лучше всех работают литейщики. Им и дать надо больше всех. А сборщики пусть на турбазу едут. Вон, под Саратовом я был прошлый год — любо-дорого посмотреть. И питание хорошее, и Волга рядом. Не хуже юга.
   — Точно, — Звягинцева повернулась к нему, — пусть туда и едут. А то всем на юга захотелось. Пискунов вон тоже, небось, заявление писал. Писал, Пискунов?
   — Я? — Витька поднял голову.
   — Ты, ты. Я тебя спрашиваю.
   — Эт что — В Ялту, что ль?
   — Да.
   — Чего я там не видал. Я лучше у тетки в Обнинске, тихо-мирно…
   — Сознательный, — усмехнулась Звягинцева, — тихо-мирно. Все бы так — тихо-мирно! А то вон, — она толкнула пальцем пачку листов. — Четыреста заявлений!
   — Значит, распределим, как Старухин предложил? — спросила Симакова.
   — Конечно.
   — Давайте так…
   — Удобно и правильно.
   — А главное — стимул. Хорошо поработал — путевка будет.
   — Правильно.
   — Голосовать будем?
   — Да не надо. И так все ясно.
   Симакова записала что-то в своем блокноте.
   — Оксана Павловна, — наклонился вперед Хохлов, — у нас в цехе работает одна женщина, мать троих детей, активистка, общественница. Из старой рабочей семьи. Очень хотелось, чтоб ей дали путевку.
   — И у меня тоже двое есть. Молодые, но общественники хорошие, — добавил Клоков.
   — Всех общественников, ветеранов войны и инвалидов мы обеспечим, как всегда, — ответила Симакова, — но это все потом, товарищи. Главное — распределили по цехам. А там уж сами решайте. Давайте перейдем к вопросу о Пискунове. Встань, Пискунов! Иди сюда.
 
   Витька неторопливо приподнялся, подошел к сцене.
   — Поднимайся, поднимайся к нам.
   По деревянным ступеням он поднялся на сцену и стал возле трибуны. С минуту сидящие за столом разглядывали его.
   — А поновей брюк ты что — найти не смог? — спросил Клоков.
   — Не смог, — Витька рассматривал метровый узел на галстуке Ильича.
   — Хоть бы почистил их. Вон грязные какие. Не на танцульки ведь пришел, не в винный магазин.
   — На танцы бы у него нашлись другие, — вставила Звягинцева, — и брюки и рубашка. И галстук нацепил бы, не забыл. И поллитру с дружками раздавил бы.
   Симакова положила перед собой два листка:
   — На завком поступили две докладные записки. Первая — от мастера механосборочного цеха товарища Шмелева, вторая — от профячейки цеха. В обоих товарищи просят завком рассмотреть поведение Пискунова Виктора Ивановича, фрезеровщика механосборочного цеха. Я их зачитаю… Вот, мастер пишет:
   «Довожу до сведения заводского комитета профсоюза, что работающий в моей бригаде Виктор Пискунов систематически нарушает производственную дисциплину, что пьяным является на свое рабочее место, и что не выполняет производственные нормы, и что грубит начальству, рабочим и мне… Начиная с июня сего года Пискунов опять запил, он приходит на завод и сильно шатается, а также выражается грубыми нецензурными словами. Я много раз предупреждал его, просил и даже ругал, но он все как с гуся вода — пьет, ругается, грубит, хулиганит. Шестнадцатого июля, работая на фрезерном станке и фрезеруя торцы корпуса, он закрепил деталь наоборот, что вызвало крупную поломку станка. Когда же я накричал на него, он взял другую деталь и кинул в меня, но я увернулся и пошел к начальнику цеха. Пискунов и до этого не следил за своим станком, на реле он нацарапал матерное слово, а рядом нацарапал матерную картинку. А когда я просил его стереть, он говорил, что ему нужен стимул. А десятого июля в раздевалке он избил Федора Барышникова так, что того повели в медпункт. Из-за Пискунова наша бригада никогда не выполняла план, так как он больше двухсот корпусов никогда не фрезеровал, а норма — триста пятьдесят. Я много раз говорил начальству, но оно говорит, что и так у нас текучка, так что надо воспитывать, а не выгонять. И Пискунов, когда я его ругаю, ручку вынет и говорит: „давай бумагу, сейчас заявление напишу, и не нужен мне ваш завод“. И плохо говорит о своей заводской семье. И ругается. Я проработал на нашем заводе двадцать три года и как член партии требую, чтобы к Пискунову применили эффективные меры, чтобы поговорили с ним эффективно, как следует. Его ведь два раза на завком посылали, а он хоть бы что. Весь наш коллектив присоединяется ко мне и требует эффективного разговора с Пискуновым. Мастер Андрей Шмелев.»
   В приоткрытую дверь зала вошла уборщица с ведром и щеткой. Поставив ведро на пол, она сняла со щетки тряпку и стала мыть ее в ведре.
   Симакова взяла в руки другой листок.
   — А это от профячейки… Члены цехового профсоюзного комитета просят заводской комитет рассмотреть на очередном заседании поведение фрезеровщика Виктора Пискунова. В течение последнего месяца Пискунов регулярно нарушал производственную дисциплину, являясь на работу в нетрезвом виде и не выполняя производственных норм. Шестнадцатого июля Пискунов нанес в пьяном состоянии сильное повреждение своему станку, тем самым на целый день задержал работу всей бригады. Снятие с Пискунова прогрессивки никак не повлияло на него, — он по-прежнему продолжает нарушать дисциплину, грубит цеховому начальству и товарищам.