Сорокин Владимир Георгиевич. Пир

   — Что — плохо?
   — Нет, нет, нет, нет… — быстро трясла она головой.
   — Что — нет?
   — Мне плохо, Сережа…
   — Что — плохо?
   — Плохо… плохо, плохо, плохо…
   Саблин резко и сильно ударил ее по щеке:
   — Что тебе плохо?
   Она закрыла лицо руками.
   — Что тебе плохо, гадина?
   Тишина повисла в столовой. Павлушка горбато замер с бутылкой в руке. Савелий стоял с обреченно-непонимающим лицом.
   — Посмотри на нас!
   Саблина окаменела. Саблин наклонился к ней и произнес, словно вырезая каждое слово толстым ножом:
   — Посмотри. На нас. Свинья.
   Она отняла руки от лица и обвела собравшихся как бы усохшими глазами.
   — Что ты видишь?
   — Лю… дей.
   — Еще что видишь?
   — На… стю.
   — И почему тебе плохо?
   Саблина молчала, вперясь в Настино колено.
   — Не стоит так откровенно не любить нас, Александра Владимировна, — тяжело проговорил Мамут.
   — Хотя бы учитесь скрывать свою ненависть, Сашенька, — нервно усмехнулась Румянцева.
   — Поздновато, — глядела исподлобья Арина. — В сорок-то лет.
   — Ненависть разрушительна для души, — хрустнул пальцами отец Андрей. — Ненавидящий страдает сильнее ненавидимых.
   — Как это все глупо… — грустно покачал головой Румянцев.
   — Зло не глупо. Зло — пошло, — вздохнул Лев Ильич.
   Саблина вздрогнула:
   — Да нет… господа… я не…
   — Что — нет? — сурово смотрел Саблин.
   — Я…
   — Савелий! Отдай ей нож и двузубец!
   Повар осторожно приблизился к Саблиной, протянул приборы ручками вперед.
   — Пожалуйте.
   Саблина взяла и посмотрела на них, словно видела впервые.
   — Ты будешь обслуживать нас, — опустился на свое место Саблин. — Будешь вырезать куски на заказ. Ступай, Савелий.
   Повар вышел.
   — Давайте есть, господа, пока Настя не остыла! — Саблин заложил себе угол салфетки за ворот. — На правах отца новоиспеченной я заказываю первый кусок: левую грудь! Павлушка! Неси бордо!
   Саблина встала, подошла к блюду, воткнула вилку в левую грудь Насти и стала отрезать. Все прислушались. Под коричневой хрустящей корочкой сверкнуло серовато-белое мясо с желтоватой полоской жира, потек сок. Саблина положила грудь на тарелку, подала мужу.
   — Прошу, господа! Не теряйте времени!
   Первой опомнилась Румянцева.
   — Сашенька, срежьте мне эдак вот вскользь с ребер, самую капельку!
   — А мне окорок! — хлебнул вина Мамут.
   — Плечо и предплечье, Александра Владимировна. — Румянцев потер пальцами, словно считая невидимые деньги. — Только, знаете, без руки, вот… самое предплечье, самое вот это…
   — Руку можно мне, — скромно кашлянул Лев Ильич.
   — А я попрошу голову! — бодро оперся кулаками о стол отец Андрей. — Дабы противостоять testimonium paupertatis.
   Арина подождала, пока Саблина исполнит все просьбы.
   — Александра Владимировна, а можно мне…
   И смолкла, глянув на отца.
   — Что? — наклонился Мамут к дочери.
   Арина прошептала ему на ухо.
   — Только скажи как взрослая, а не так, — посоветовал он.
   — А как?
   Отец шепнул ей на ухо.
   — Что тебе, Аринушка? — тихо спросила Саблина.
   — Мне… восхолмие Венеры.
   — Браво, Арина! — воскликнул Саблин, и гости зааплодировали.
   Саблина примерилась, заглядывая сверху и снизу: промежность была скрыта между ног.
   — Не так оно и просто добраться до тайного уголка! — подмигнул Румянцев, и взрыв смеха заполнил столовую.
   — Погоди, Саша… — Саблин встал, решительно взялся за Настины колени, потянул, раздвигая. Тазовые суставы захрустели, но ноги не поддались.
   — Однако! — Саблин взялся сильнее. Шея его вмиг побагровела, ежик на голове задрожал.
   — Повремени, брат Сергей Аркадьич, — встал батюшка. — Тебе сегодня грех надрываться.
   — Я что… не казак? Есть еще… и-и-и!.. порох в пороховницах… и-и-и! — кряхтел Саблин.
   Отец Андрей взялся за одно колено, Саблин за другое. Потянули, кряхтя, скаля красивые зубы. Сочно треснули суставы, жареные ноги разошлись и развалились, брызгая соком рвущегося мяса. Скрытый ляжками от жара печи, лобок светился нежнейшей белизной и казался фарфоровым. Два темных паховых провала с вывернутыми костями и дымящимся мясом оттеняли его. Поток коричневого сока хлынул на блюдо.
   — Сашенька, s'il vous plait, — вытирал руки салфеткой Саблин.
   Холодный нож вошел в лобок, как в белое масло: дрожь склеившихся волосков, покорность полупрозрачной кожи, невинная улыбка слегка раздвинутых половых губ, исходящих нечастыми каплями:
   — Прошу, ангел мой.
   Лобок лежал на тарелке перед Ариной. Все смотрели на него.
   — Жалко такую красоту есть, — нарушил тишину Мамут.
   — Как… ангел восковой, — прошептала Арина.
   — Господа, дорога каждая минута! — поднял бокал с бордо Саблин. — Не дадим остыть! Ваше здоровье!
   Зазвенел хрусталь. Быстро выпили. Ножи и вилки вонзились в мясо.
   — М-м-м… м-м-м… м-м-м… — Жующий Румянцев затряс головой, как от зубной боли. — Это что-то… м-м-м… это что-то…
   — Magnifique! — рвала зубами мясо Румянцева.
   — Хорошо, — жевал Настину щеку отец Андрей.
   — Повар у тебя, брат… того… — хрустел корочкой Лев Ильич.
   — Прекрасно пропеклось. — Мамут внимательно осмотрел насаженный на вилку кусок и отправил в рот.
   — Четверть часа… м-м-м… на углях и три часа в печи… — бодро жевал Саблин.
   — Очень правильно, — кивал Мамут.
   — Нет… это что-то… это что-то… — жмурился Румянцев.
   — Как я обожаю грудинку… — хрустела Румянцева.
   Арина осторожно отрезала кусочек лобка, отправила в рот и, медленно жуя, посмотрела в потолок.
   — Как? — спросил ее Мамут, прихлебывая вина.
   Она пожала пухлыми плечами. Мамут деликатно отрезал от лобка, попробовал:
   — М-м-м… сметана небесная… ешь, пока теплое, не кривляйся…
   — Сашенька, а что же ты? — Увлажнившиеся глаза Саблина остановились на жене.
   — Александра Владимировна, не разрушайте гармонии, — погрозил пальцем Румянцев.
   — Да, да… я… непременно… — Саблина рассеянно вглядывалась в безглавое, подплывшее соком тело.
   — Позвольте-ка, матушка, вашу тарелку, — протянул руку отец Андрей. — Вам самое деликатное полагается.
   Саблина подала ему тарелку. Он воткнул нож под нижнюю челюсть Настиной головы, сделал полукруглый надрез, помог вилкой и шмякнул на пустую тарелку дымящийся язык:
   — Наинежнейшее!
   Язык лежал мясистым знаком вопроса.
   — Благодарю вас, батюшка, — с усталой улыбкой Саблина приняла тарелку.
   — Ах, какая все-таки прелесть ваша Настенька, — бормотала сквозь мясо Румянцева. — Представьте… м-м-м… всегда, когда ее видела, я думала… как вот… как мы будем… м-м-м… как… нет, это просто потрясающе! Какие тонкие изящные ребра!
   — Настасья Сергеевна была удивительным ребенком, — хрустел оплавленной кожей мизинца Лев Ильич. — Однажды я приехал прямо с ассамблеи, устал, как рикша, день жаркий, и натурально, по-простому… м-м-м… решил, знаете ли, так вот прямо в…
   — Вина! Вина еще! Павлушка! — вскрикнул Саблин. — Где фалернское?
   — Так вы же изволили бордо-с. — Тот завертел белой тонкокожей шеей.
   — Дурак! Бордо — это только прелюдия! Тащи!
   Лакей выбежал.
   — Вкусно, черт возьми, — тучно вздохнул Мамут. — И очень, очень правильно, что без всяких там приправ.
   — Хорошее мясо не требует приправы, Дмитрий Андреевич, — откинулся на спинку стула жующий Саблин. — Как любая Ding an sich.
   — Истинная правда, — поискал глазами отец Андрей. — А где же, позвольте, это…
   — Что, брат?
   — Ложечка чайная.
   — Изволь! — протянул Саблин.
   Батюшка воткнул ложечку в глаз жареной головы, решительно повернул: Настин глаз оказался на ложечке. Зрачок был белым, но ореол остался все тем же зеленовато-серым. Аппетитно посолив и поперчив глаз, батюшка выжал на него лимонного сока и отправил в рот.
   — А я у рыбы глаза не могу есть, — полусонно произнесла медленно жующая Арина. — Они горькие.
   — У Настеньки не горькие, — глотнул вина батюшка. — А очень даже сладкие.
   — Она любила подмигивать. Особенно на латыни. Ее за это три раза в кондуит записывали.
   — Настя умела удивительно смотреть, — заговорила Саблина, задумчиво двигая ножом на тарелке недоеденный язык. — Когда я ее родила, мы жили в Петербурге. Каждый день приходила кормилица кормить Настеньку. А я сидела рядом. И однажды Настя очень странно, очень необычно на меня посмотрела. Она сосала грудь и смотрела на меня. Это был какой-то совсем не детский взгляд. Мне, право, даже стало не по себе. Я отвернулась, подошла к окну и стала в него глядеть. Была зима, вечер. И окно все затянуло изморозью. Только в середине оставалась проталина. И в этой черной проталине я увидела лицо моей Настеньки. Это было лицо… не знаю как объяснить… лицо очень взрослого человека. Который был значительно старше меня. Я испугалась. И почему-то сказала: «Батый».
   — Батый? — нахмурил брови отец Андрей. — Тот самый? Хан Батый?
   — Не знаю, — вздохнула Саблина. — Возможно, и не тот. Но тогда я сказала — Батый.
   — Выпей вина, — пододвинул ей бокал Саблин.
   Она послушно выпила.
   — Вообще, иногда в родном человеке может черт-те что померещиться. — Румянцев протянул пустую тарелку. — Пожалуйста, с бедрышка вон с того.
   — С какого? — встала Саблина.
   — Что позажаристей.
   Она стала вырезать кусок.
   — Сергей Аркадьич, — вытер жирные губы Мамут. — Полноте мучить супругу. Пригласите повара.
   — Да что вы, господа, — улыбалась Саблина. — Мне чрезвычайно приятно поухаживать за вами.
   — Я берегу здоровье моего повара, — глотнул вина Саблин. — Сашенька, и мне потом шеечки с позвонками… Да! Берегу. И ценю.
   — Повар хороший, — хрустел Настиным носом отец Андрей, — хоть и деревенский.
   — Деревенский, брат! А гаршнепа в бруснике делает получше, чем у Тестова. Все соусы знает. Помнишь на Пасху поросят?
   — А как же.
   — Я ему восемь поваренных книг привез. Да-да-да! Повар! Что ж это я… — Дожевывая, Саблин встал, ухватился за Настину ступню, повернул.
   Затрещали кости.
   — Полосни-ка вот здесь, Сашенька…
   Саблина полоснула. Он оторвал ступню, взял ополовиненную бутылку фалернского и пошел из столовой на кухню. В душном ванильном воздухе кухни повар трудился над лимонно-розовой пирамидой торта, покрывая его кремовыми розами из бумажной трубки. Кухарка рядом взбивала сливки к голубике.
   — Савелий! — Саблин поискал глазами стакан, увидел медную кружку. — Ну-ка, бери.
   Вытерев испачканные кремом руки о фартук, повар смиренно взял кружку.
   — Ты сегодня постарался, — наполнил кружку до краев Саблин. — Выпей в память о Насте.
   — Благодарствуйте. — Повар осторожно, чтобы не расплескать вино, перекрестился, поднес кружку к губам и медленно выцедил до дна.
   — Ешь, — протянул ему ступню Саблин.
   Савелий взял ступню, примерился и с силой откусил. Саблин в упор смотрел на него. Повар жевал тяжело и углубленно, словно работал. Куцая борода его ходила вверх-вниз.
   — Хороша моя дочь? — спросил Сергей Аркадьевич.
   — Хороша, — проглотил повар. — Поупрело славно. Печь на убоинку ухватиста.
   Саблин хлопнул его по плечу, повернулся и пошел в столовую.
   Там спорили.
   — Мой папаша сперва сеял чечевицу, а как всходила — сразу запахивал и сеял пашаничку, — увесисто рассуждал отец Андрей. — Пашаничка ко Преображению была такой, что мы с сестренкой в ней стоя в прятки играли. Ее и в ригу волочь не надобно было — пихнул сноп, он и посыпался. До весны, бывалоча, соломой топили. А вы мне — паровая молотилка!
   — Тогда, батюшка, давайте в каменный век вернемся! — желчно смеялся Румянцев. — Будем как в песенке: лаптем пашут, ногтем жнут!
   — Можно и в каменный век, — раскуривал сигару Мамут. — Было б что пахать.
   — Неужели опять про хлеб? — запихнул новую салфетку за ворот Саблин. — Черт его побери совсем! Надоело. Господа, неужели других сюжетов нет?
   — Это все мужчины, Сергей Аркадьич, — крутила бокал с вином Румянцева. — Их — хлебом не корми, дай про что-нибудь механическое поспо…
   — Что?! — притворно-грозно оперся кулаками в стол Саблин. — Каким еще хле-бом?! Каким, милостивая государыня, хле-бом?! Я вас не на хлеб пригласил! Хле-бом! Это каким же, позвольте вас спросить, хлебом я кормлю мужчин?! А? Вот этим, что ли? — Он схватил тарелку Арины с недоеденным лобком. — Это что по-вашему — булка французская?
   Румянцева уставилась на него, полуоткрыв рот.
   Повисла тишина.
   Мамут выпустил изо рта нераскуренную сигару, подался массивной головой вперед, словно собираясь завалиться на стол, колыхнул пухлым животом и утробно захохотал. Румянцев втянул узкую голову в стоячий воротник, замахал руками, словно отгоняя невидимых пчел, взвизгнул и пронзительно захихикал. Лев Ильич икнул, схватился руками за лицо, будто собираясь оторвать его, и нервно засмеялся, дергая костлявыми плечами. Отец Андрей хлопнул ладонями по столу и захохотал здоровым русским смехом. Арина прыснула в ладонь и беззвучно затряслась, словно от приступа рвоты. Румянцева завизжала, как девочка на лужайке. Саблина покачала головой и устало засмеялась. Саблин откинулся на стул и заревел от восторга.
   Минуты две хохот сотрясал столовую.
   — Не могу… ха-ха-ха… смерть, смерть моя… ох… — вытер слезы отец Андрей. — Тебя, Сережа, надобно на каторгу сослать…
   — За что… ха-ха… за каламбуризм? — тяжело успокаивался Мамут.
   — За пытку смехом… ой… хи-хи-хи… — извивался Румянцев.
   — Сергей Аркадьевич настоящий… ох… инквизитор… — вздохнула раскрасневшаяся Румянцева.
   — Палач! — покачал головой Лев Ильич.
   — Аринушка, прошу вас. — Саблин поставил перед ней тарелку.
   — Как же я теперь есть буду? — искренне спросила она.
   Новый приступ хохота обвалился на гостей. Хохотали до слез, до колик. Мамут уперся багровым лбом в стол и рычал себе в манишку. Румянцев сполз на пол. Его супруга визжала, сунув в рот кулак. Лев Ильич плакал навзрыд. Батюшка хохотал просто и здорово, как крестьянин. Саблин хрюкал, молотя ногами по полу. Арина мелко хихикала, словно вышивала бисером.
   — Ну все! Все! Все! — вытер мокрое лицо Саблин. — Finita!
   Стали приходить в себя.
   — Похохотать хорошо, конечно, голову прочищает… — тяжело выдохнул Мамут.
   — Говорят, можно эдаким манером и заворот кишок схлопотать, — глотнул вина Румянцев.
   — От доброго смеха никто не умирал, — огладил короткую бороду батюшка.
   — Господа, продолжим, продолжим, — потер руки Саблин. — Пока Настя теплая. Сашенька-свет, положи-ка ты мне… — он мечтательно прищурился, — потрошков!
   — А мне — шейки.
   — Мне — плечико, Сашенька, голубушка…
   — Бедро! Только бедро!
   — Можно… там вот, где корочка отстает?
   — Александра Владимировна, от руки будьте любезны.
   И вскоре все уже молча жевали, запивая мясо вином.
   — Все-таки… необычный вкус у человеческого мяса… а? — пробормотал Румянцев. — Дмитрий Андреевич, вы не находите?
   — Мясо вообще странная пища, — тяжело пережевывал Мамут.
   — Это почему же? — спросил Саблин.
   — Живое потому что. А стоит ли убивать живое исключительно ради поедания?
   — Жалко?
   — Конечно, жалко. Мы на прошлой неделе в Путятино ездили к Адамовичам. Только от станции отъехали — ступица подломилась. Дотащились до тамошнего шорника. А пока он новую ладил, я на ракиту присел эдак в теньке. Ну и подошла ко мне свинья. Обыкновенная хавронья. Встала и смотрит на меня. Выразительно смотрит. Живое существо. Целый космос. А для шорника — просто семь пудов мяса. И я подумал: какая все-таки это дичь — пожирать живых существ! Прерывать жизнь, разрушать гармонию только для процесса переваривания пищи. Который кончается известно чем.
   — Вы просто как Толстой рассуждаете, — усмехнулась Румянцева.
   — По проблеме вегетарианства у меня с графом нет расхождений. Вот непротивление злу — это увольте.
   — Что значит — прерывать жизнь? — перчил печень Саблин. — А у яблока вы не прерываете жизнь? У ржаного колоса?
   — Колосу не больно. А свинья визжит. Значит, страдает. А страдание — нарушение мировой гармонии.
   — А может, яблоку тоже больно, когда им хрустят, — тихо проговорил Лев Ильич. — Может, оно вопиет от боли, корчится, стенает. Только мы не слышим.
   — Ага! — заговорила вдруг Арина, вынув изо рта лобковый волос Насти. — У нас прошлым летом рощу рубили, а маменька покойная всегда окна закрывала. Я говорю — что ты, маменька? А она — деревья плачут.
   Некоторое время ели молча.
   — Бедра удивительно удались, — покачал головой Румянцев. — Сочные… как не знаю что… сок так и брызжет…
   — Русская печь — удивительнейшая вещь, — разрезал почку Саблин. — Разве в духовом шкафу так истомится? А на открытых углях?
   — На открытых углях только свинину жарить можно, — тяжело кивал Мамут. — Постное мясо сохнет.
   — То-то и оно.
   — Но жарят же черкесы шашлык? — подняла пустой бокал Румянцева.
   — Шашлык, голубушка — вороний корм. А тут — три пуда мяса! — кивнул Саблин на блюдо с Настей.
   — А я люблю шашлыки, — вздохнул Лев Ильич.
   — Нальет мне кто-нибудь вина? — трогала свой нос бокалом Румянцева.
   — Не зевай, пентюх! — прикрикнул Саблин на Павлушку.
   Лакей кинулся наливать.
   — А Александра Владимировна вообще не едят-с, — доложила Арина.
   — Неужели невкусно? — развел масленые руки Румянцев.
   — Нет, нет. Очень вкусно, — вздохнула Саблина. — Просто я… устала, право.
   — Вы мало пьете, — заключил Мамут. — Поэтому и кусок в горло не лезет.
   — Выпей как положено, Сашенька, — Саблин поднес полный бокал к ее устало-красивым губам.
   — Выпейте, выпейте с нами, — возбужденно моргал Румянцев.
   — Не манкируйте, Сашенька! — улыбалась порозовевшая Румянцева.
   Саблин взял жену левой рукой за шею и медленно, но решительно влил вино ей в рот.
   — Ой… Сережа… — выдохнула она.
   Все зааплодировали.
   — И теперь — капитальнейшей закуски! — командовал Мамут.
   — Чего-нибудь оковалочного, с жирком, Александра Владимировна, — подмигивал Лев Ильич.
   — Я знаю, что надо! — Саблин вскочил, схватил нож и с размаху вонзил в живот Насте. — Потрошенций! Это самая-пресамая закуска!
   Откромсав ножом ком кишок, он подцепил его вилкой и кинул на тарелку жены:
   — В потрохе — самая суперфлю, самая витальность! Съешь, радость моя! У тебя сразу все пройдет!
   — Правильно! Очень правильно! — тряс вилкой Мамут. — Я куропаток только с потрохами ем.
   — Я не знаю… может, лучше белого мяса? — Саблина смотрела на серовато-белые кишки, сочащиеся зеленовато-коричневым соком.
   — Съешь немедленно, умоляю! — взял ее за затылок Саблин. — Будешь потом благодарить всех нас!
   — Скушайте, Сашенька!
   — Александра Владимировна, ешьте непременно! Это приказ свыше!
   — Нельзя отлынивать от еды!
   Саблин насадил на вилку кусок кишок, поднес ко рту жены.
   — Только не надо меня кормить, Сереженька, — усмехнулась она, беря у него вилку и пробуя.
   — Ну, как тебе? — смотрел в упор Саблин.
   — Вкусно, — жевала она.
   — Милая моя жена. — Он взял ее левую руку, поцеловал. — Это не просто вкусно. Это божественно.
   — Согласен, — откликнулся отец Андрей. — Есть свою дочь — божественно. Жаль, что у меня нет дочери.
   — Не жалей, брат, — отрезал себе кусок бедра Саблин. — У тебя духовных чад предостаточно.
   — Я не вправе их жарить, Сережа.
   — Зато я вправе! — Мамут ущипнул жующую дочь за щеку. — Ждать не так уж много осталось, егоза.
   — Когда у вас? — спросил отец Андрей.
   — В октябре. Шестнадцатого.
   — Ну, еще долго.
   — Два месяца быстро пролетят.
   — Ариша, ты готовишься? — спросила Румянцева, разглядывая отрезанный Настин палец.
   — Надоело ждать, — отодвинула пустую тарелку Арина. — Всех подруг уж зажарили, а я все жду. Таню Бокшееву, Адель Нащекину, теперь вот Настеньку.
   — Потерпи, персик мой. И тебя съедим.
   — Вы, Арина Дмитревна, будете очень вкусны, уверен! — подмигнул Лев Ильич.
   — С жирком, нагульным, а как же! — засмеялся, теребя ей ухо, Мамут.
   — Зажарим, как поросеночка, — улыбался Саблин. — В октябре-то под водочку под рябиновую как захрустит наша Аринушка — у-у-у!
   — Волнуетесь поди? — грыз сустав Румянцев.
   — Ну… — мечтательно закатила она глаза и повела пухлым плечом, — немного. Очень уж необычно!
   — Еще бы!
   — С другой стороны — многих жарят. Но я… не могу представить, как я в печи буду лежать.
   — Трудно вообразить?
   — Ага! — усмехнулась Арина. — Это же так больно!
   — Очень больно, — серьезно кивнул отец Андрей.
   — Ужасно больно, — гладил ее пунцовую щеку Мамут. — Так больно, что сойдешь с ума, перед тем как умереть.
   — Не знаю, — пожала плечами она. — Я иногда свечку зажгу, поднесу палец, чтоб себя испытать, глаза зажмурю и решаю про себя — вытерплю до десяти, а как начну считать — раз, два, три, — и не могу больше! Больно очень! А в печи? Как же я там?
   — В печи! — усмехнулся Мамут, перча новый кусок. — Там не пальчик, а вся ты голенькая лежать будешь. И не над свечкой за семишник, а на углях раскаленных. Жар там лютый, адский.
   Арина на минуту задумалась, чертя ногтем по скатерти.
   — Александра Владимировна, а Настя сильно кричала?
   — Очень, — медленно и красиво ела Саблина.
   — Билась до последнего, — закурил папиросу Саблин.
   Арина зябко обняла себя за плечи:
   — Танечка Бокшеева, когда ее к лопате притянули, в обморок упала. А в печи очнулась и закричала: «Мамочка, разбуди меня!»
   — Думала, что это сон? — улыбчиво таращил глаза Румянцев.
   — Ага!
   — Но это был не сон, — деловито засуетился вокруг блюда Саблин. — Господа, добавки! Торопитесь! Жаркое не едят холодным.
   — С удовольствием, — протянул тарелку отец Андрей. — Есть надо хорошо и много.
   — В хорошее время и в хорошем месте. — Мамут тоже протянул свою.
   — И с хорошими людьми! — Румянцева последовала их примеру.
   Саблин кромсал еще теплую Настю.
   — Durch Leiden Freude.
   — Вы это серьезно? — раскуривал потухшую сигару Мамут.
   — Абсолютно.
   — Любопытно! Поясните, пожалуйста.
   — Боль закаляет и просветляет. Обостряет чувства. Прочищает мозги.
   — Чужая или своя?
   — В моем случае — чужая.
   — Ах, вот оно что! — усмехнулся Мамут. — Значит, вы по-прежнему — неисправимый ницшеанец?
   — И не стыжусь этого.
   Мамут разочарованно выпустил дым.
   — Вот те на! А я-то надеялся, что приехал на ужин к такому же, как я, гедонисту. Значит, вы зажарили Настю не из любви к жизни, а по идеологическим соображениям?
   — Я зажарил свою дочь, Дмитрий Андреевич, из любви к ней. Можете считать меня в этом смысле гедонистом.
   — Какой же это гедонизм? — желчно усмехнулся Мамут. — Это толстовщина чистой воды!
   — Лев Николаевич пока еще не жарил своих дочерей, — деликатно возразил Лев Ильич.
   — Да и вряд ли зажарит, — вырезал кусок из Настиной ноги Саблин. — Толстой — либеральный русский барин. Следовательно — эгоист. А Ницше — новый Иоанн Креститель.
   — Демагогия, — хлебнул вина Мамут. — Ницше вам всем залепил глаза. Всей радикально мыслящей интеллигенции. Она не способна просто и здраво видеть сущее. Нет, это бред какой-то, всеобщее помешательство, второе затмение умов! Сперва Гегель, на которого мой дедушка молился в буквальном смысле слова, теперь этот усатый!
   — Что вас так раздражает в Ницше? — раскладывал вырезанные куски по тарелкам Саблин.
   — Не в нем, а в русских ницшеанцах. Слепота раздражает. Ницше не добавил ничего принципиально нового к мировой философской мысли.
   — Ой ли? — Саблин передал ему тарелку с правой грудью.
   — Сомнительное заявление, — заметил Лев Ильич.
   — Ничего, ни-че-го принципиально нового! Вся греческая литература ницшеанская! От Гомера до Аристофана! Аморализм, инцест, культ силы, презрение к быдлу, гимны элитарности! Вспомните Горация! «Я презираю темную толпу!» А философы? Платон, Протагор, Антисфен, Кинесий? Кто из них не призывал преодолеть человеческое, слишком человеческое? Кто любил демос? Кто говорил о милосердии? Разве что один Сократ.
   — О сверхчеловеке заговорил первым только Ницше, — возразил Саблин.
   — Чушь! Шиллер употреблял это слово! О сверхчеловеке говорили многие — Гете, Байрон, Шатобриан, Шлегель! Да что Шлегель, черт возьми, — в статейке Раскольникова весь ваш Ницше! С потрохами! А Ставрогин, Версилов? Это не сверхчеловеки? «…свету провалиться, а мне всегда чай пить!»
   — Все великие философы подводят черту, так сказать, общий знаменатель под интуитивно накопленном до них, — заговорил отец Андрей. — Ницше не исключение. Он же не в чистом поле философствовал.
   — Ницше не подводил никакого общего знаменателя, никакой там черты! — резко тряхнул головой Саблин. — Он сделал великий прорыв! Он первый в истории человеческой мысли по-настоящему освободил человека, указал путь!
   — И что же это за путь? — спросил Мамут.
   — «Человек есть то, что должно преодолеть!» Вот этот путь.
   — Все мировые религии говорят то же самое.
   — Подставляя другую щеку, мы ничего не изменяем в мире.
   — А толкая падающего — изменяем? — забарабанил пальцами по столу Мамут.
   — Еще как изменяем! — Саблин поискал глазами соусник, взял; загустевший красный соус потек на мясо. — Освобождая мир от слабых, от нежизнеспособных, мы помогаем здоровой молодой поросли!