Страница:
Увы, со стороны СССР не последовало никакой реакции — как, впрочем, не последовало ее и на другую директиву, NSDD-55, суть которой известный советолог Ричард Пайпс определяет следующим образом: “Директива четко формулировала, что нашей целью является уже не сосуществование с СССР, а изменение советской системы с помощью внешнего нажима”. Упорное продолжение советского курса на сосуществование в этих условиях начинало все больше походить на коллаборацию, в каковую он и превратился открыто с приходом к власти М. С. Горбачева.
С Горбачевым открывается финальный этап “холодной войны” (“горячей” пробой сил внутри которой можно считать десятилетие пребывания советских войск в Афганистане): вялая оборона сменяется открытым отступлением, которое, в свой черед, превращается в паническое бегство. И, разумеется, рассматриваемый в этом контексте вывод ОКСВ из Афганистана — к тому же и без создания надежного политического тыла в оставляемой стране — был шагом вовсе не к миру, а к перенесению “Афганистана”, то есть разогревания ситуации на южной дуге, на территорию СССР, а затем России.
Падение дружественного режима Наджибуллы в 1992 году — падение, почти полностью спровоцированное предательским поведением руководства РФ, отказавшего правительству Наджиба в поставках авиационного керосина и дизельного топлива, — окончательно открыло путь к превращению территории Афганистана в зону контролируемой нестабильности и центр моджахедизма как специфического симбиоза направляемой в русло экстремизма восходящей исламской пассионарности и глобальных интересов международной олигархии. Последняя, таким образом, получает мощный — и, надо прямо сказать, не совсем безопасный для самих западных стран (однако овчинка, стало быть, стоит выделки) — инструмент для управления процессами, разворачивающимися в Хартленде, раз уж последний выпадает из ослабевших рук его трехсотлетней держательницы России.
Вот почему так понимаемый “Афганистан” вовсе не думал расставаться с нами. Напротив, чем дальше, тем активнее он станет искать встреч с нами на нашей собственной земле. И, как видим, распад СССР, изменивший само понятие этой земли, вовсе не гарантировал население нынешней, урезанной России от подобных встреч.
А то давление, которое Запад сегодня оказывает на Россию по вопросу о Чечне, лишь воспроизводит в огрубленной, применительно к нынешней слабости России, форме его былое давление на СССР по вопросу об Афганистане. Такую аналогию нарочито педалируют и сами западные “протестанты” — например, парижские “новые философы”, прямо проводящие параллель между Чечней и Афганистаном; и, разумеется, не только они. Выкрик лондонской “Гардиан” при начале второй чеченской кампании: “Господин Путин, отзовите своих собак!”, — исчерпывающе красноречив
. * * *
одновременного сдавливания с запада и с юга. Так называемые революции 1989 года в Восточной Европе были столь же мало спонтанными, как и явление моджахедизма, — хотя, как и последний, они, разумеется, имели свои серьезные причины в реальной ситуации. Однако как формы их, так и цели, а также разнообразное — от финансового (в случае моджахедов — и военного) до информационного — обеспечение были плодом хорошо продуманной и организованной деятельности все того же закулисного режиссера. Еще директива NSDD-32 рекомендовала “нейтрализацию” советского влияния в Восточной Европе и “применение тайных мер и прочих методов поддержки антисоветских организаций в данном регионе”. Вот почему в программах ЦРУ равное место с поддержкой моджахедизма обрела поддержка польской “Солидарности” — “тайная финансовая, разведывательная и политическая”. Теперь это ни
для кого не является тайной, и сравнительно недавно в США вышла книга “Его святейшество Иоанн-Павел II”, в которой подробно рассказывается, как щедро тратили США деньги на столь романтизированную советской интеллигенцией “Солидарность”. Только в 1981-1982 годы ей по каналам ЦРУ было переброшено 50 млн долларов. Была создана сеть поставок полиграфического оборудования и радиоаппаратуры для организации подпольных типографий и радиостанций. Позже поляки передали это наследство дудаевцам, в расположившийся в Кракове чеченский информационный центр. И ведь не кто иной, как Лех Валенса, выступил с крайне резким заявлением на “круглом столе” по Чечне, созванном в августе 1996 года в Кракове по инициативе “Движения за восстановление Польши”; естественным продолжением этой генеральной линии предстает, конечно, и совещание чеченских ваххабитов с афганскими талибами, проведенное (накануне вторжения боевиков в Дагестан) на территории Польши, заметим, теперь еще и члена НАТО. Разумеется, накал русофобии в Польше всегда был таков, что она неоднократно проявляла почти самоубийственную готовность идти в первых рядах любых способных повредить России акций. Но, разумеется, не до такой же степени, чтобы ослушаться своего нового и на сей раз обожаемого “старшего брата” — США.
И вот, однако же, иные сотрудники советских спецслужб считали возможным заявлять такое: “Мы, службы безопасности, на самом деле никогда не верили пропаганде, что Америка помогает “Солидарности”… (П. Швейцер. Цит. соч., с. 165). Если это так, то налицо либо повальная профнепригодность, либо… Видимо, правы как генерал Денисов, так и китайский исследователь советской литературы Чжан
Цзе, который сделал весьма обоснованный вывод: верхушка КПСС “защитным импульсам отнюдь не симпатизировала, усматривая в них, видимо, рецидивы сталинизма. Она, в лучшем случае, держалась нейтралитета, если же вмешивалась, то была по обеим сторонам” (“Правда”, 11. 02. 97). Что же до упомянутого “круглого стола” в Кракове (приуроченного к трагическим дням предательской сдачи российской армии в Чечне), то связь “восстановления Польши” с Кавказом (как и даты открытия, приуроченного к годовщине Варшавского восстания, жертвы которого поляки ожесточенно приписывают не немцам, а СССР) трудно понять без учета как всей описанной выше истории отношения ЦРУ и “Солидарности”, так и особенно — места, всегда отводившегося Польше всеми антироссийскими коалициями. Об этой ее роли помнил Пушкин, оставивший нам в наследие “Бородинскую годовщину”. Об этом Сталин напомнил Черчиллю в Ялте; и, разумеется
это имел в виду и Валенса, на “круглом столе” выступивший с призывом к своим коллегам — лауреатам Нобелевской премии — “остановить преступный геноцид”, с пафосом добавив: “России нет места в семье цивилизованных народов” (“Известия”, 3. 08. 96). Однако, сколь бы ни была велика роль Польши в разрушении “Ялты и Потсдама”, центральное место принадлежало, разумеется, Германии. Все понимали, что от того, когда и, главное, как произойдет ее объединение, решающим образом зависит коренной перелом в соотношении сил между Западом и Востоком.
Потому что не один ведь Горбачев был участником событий и не он один делится воспоминаниями о них, и в этих, других, воспоминаниях король предстает голым…
Еще два года назад бывший посол США в Москве Джон Мэтлок признал, что Запад во время объединения Германии просто-напросто обманул Россию (тогда СССР). Однако в нашем обществе, в том числе и среди политологов, до сих пор живуча версия, согласно которой США вовсе не стремились к объединению Германии и приняли его лишь как спонтанный результат неких самостоятельно развернувшихся событий.
Так, 4 июня 1999 года Вл. Кара-Мурза в программе “После полуночи” даже счел возможным “поправить” президента Клинтона, сказавшего во время своего пребывания в Берлине, что весть о воссоединении Германии вызвала радость в Вашингтоне, — мол, известно, какую тревогу возбудило это объединение в США, сулившее им “появление сильного геополитического противника”. Откуда почерпнуты такие сведения, остается загадкой. Ведь еще в ноябре 1989 года канцлер Коль с похвалой отозвался о позиции посла США в Бонне, Вернона А. Уолтера, “большого друга немцев”, по оценке канцлера*. Сам же Уолтер так прокомментировал события: “Семья снова собралась в одном доме. Поэтому я верю в объединение. Кто выступает против, тот будет сметен с политической сцены”.
Это и еще многое другое можно узнать из вышедшей в начале 90-х годов книги Хорста Теплица “329 дней. Как ошкуривали грушу”. Этот загадочный подзаголовок представляет собою парафраз слов Коля, произнесенных им 11 ноября 1989 года, после известия о согласии Горбачева на проведение “реформ” в ГДР: “Грушу ошкурили!”
“В этот момент, — пишет Теплиц, — мы знали, что Горбачев не будет вмешиваться и в ход событий внутри ГДР”.
А вот запись от 22 ноября 1989 года, которую, ввиду ее важности, стоит воспроизвести целиком. Итак:
“Из Вашингтона поступила информация о вчерашних переговорах Геншера с Бушем и Бейкером. США поддерживают стремление немцев к самоопределению и единству. По их мнению, однако, этот процесс может ускориться. Буш намерен выудить у Горбачева в ходе предстоящих переговоров у берегов Мальты границы и возможности его действий и определить, насколько тот может и хочет продвигаться в германском вопросе. Горбачев якобы очень встревожен возможным объединением Германии. Бейкер подтвердил: объединение есть и остается приоритетным в американской политике (выделено мною. — К. М.
образом, США первыми и одназначно (выделено мною. — К. М) и без оговорок высказались за объединение Германии”. Именно с этих позиций и строго следуя доктрине Мэхена о фундаментальном единстве интересов США и Германии в их глобальном противостоянии России решали американцы важнейший вопрос о членстве объединенной Германии в НАТО. 31 мая 1990 года Буш во время официального визита Горбачева в Вашингтон заявил, касаясь этой проблемы: “У нас с вами тут фундаментальное расхождение”. Его, однако, на диво быстро удалось преодолеть, о чем свидетельствует приводимая самим Горбачевым стенограмма исторических переговоров:
“Горбачев:
Значит, так и сформулируем: Соединенные Штаты и Советский Союз за то, чтобы объединенная Германия, по достижении окончательного урегулирования, учитывающего итоги Второй мировой войны (выделено мною. — К. М.), сама решила, членом какого союза ей состоять. Буш:
Я бы предложил несколько иную редакцию: США однозначно выступают за членство объединенной Германии в НАТО, однако, если она сделает другой выбор, мы не будем его оспаривать, станем его уважать. Горбачев:
Согласен. Беру вашу формулировку”. Итак, важнейшая формулировка, которая все же увязывала новое устройство Европы с итогами Второй мировой войны и в значительной мере блокировала путь к объявлению СССР (а с его исчезновением — России) “побежденной страной”, была сдана без боя. Последствия оказались трагическими; а что значило включение Германии в НАТО, прекрасно понимали на Западе, как понимали и то, что для советского упорства в этом вопросе, буде СССР пожелал бы упорствовать, были неотразимые основания. Так, бывший премьер-министр Великобритании Джеймс Каллаген 7 января 1990 года писал в “Timеs”: “На Потсдамской конференции Советский Союз стремился добиться того, чтобы создать как можно более обширное пространство между собой и любыми силами вторжения с Запада. Воссоединенная Германия, которая выбрала бы членство в НАТО, нарушила бы существующее в настоящее время равновесие, поскольку потенциально передовая линия НАТО приблизилась бы непосредственно к польской границе”.
Сегодня эта линия приблизилась уже к Белоруссии, однако и сегодня Горбачев комментирует вышеприведенный фрагмент с олимпийским спокойствием: “С этого момента можно считать, что германский вопрос, оставленный нам результатами Второй мировой войны, перестал существовать как проблема истории”.
В действительности же никакой вопрос — в особенности такой, как имеющий тысячелетнюю историю Drang nach Osten, — не может исчезнуть, он может лишь приобрести новое звучание. Уступки Горбачева освободили Германию от того чувства вины, которое, как думалось, было накоплено послевоенным временем, а формировалось у иных еще раньше, как о том свидетельствует запись в дневнике одного из немецких офицеров от 4 августа 1943 года: “Во всяком случае, 22 июня 1941 года сделало Германию на десятилетия, если не на столетия, неоплатным должником России”.
Теперь “ветер перемен”* уносил клочья этого так и не состоявшегося покаяния прочь, и в дверь стучались настроения иные. Гельмут Коль вспоминает, рассказывая о своей встрече с Горбачевым на Северном Кавказе в июле 1990 года, когда был окончательно решен вопрос о вступлении Германии в НАТО и выводе советских войск: “В тот момент я думал о том, что первые солдаты Красной армии перешли границы Германской империи в ноябре 1944 года. А в конце 1994 года, ровно через полвека, последние советские солдаты покинут Германию” (“Московские новости”, N 47, 24 ноября — 1 декабря 1996 г.).
Как видим, канцлер — на лирическом, так сказать, уровне — вовсе не стеснялся возводить преемственность вновь объединяющейся Германии к гитлеровскому рейху. А такие вещи, разумеется, никогда не остаются в области чисто лирической. Уже тогда стало ясно, что Россия утрачивает плоды самой великой Победы в своей истории и объединение Германии — такое, каким оно произошло, сопровождаемое позорным, ускоренным выводом советских войск, — именно так и воспринималось повсюду в мире. Уже в августе 1994 года Россия не была приглашена на празднование 50-летия высадки союзников в Нормандии (куда была, однако, приглашена Германия)*. В декабре 1992 года Россия, в угаре иллюзий партнерства, по сути, предала интересы граждан СССР — жертв нацизма, согласившись с Германией на урегулирование вопроса о компенсациях получением 1 млрд марок, которые были поделены между РФ, Украиной (по 400 млн) и Белоруссией, которой, непонятно почему, было выделено всего 200 млн.
А в конце 1994 года, как то и мечталось канцлеру Колю, русские войска оставили Берлин в одиночестве, за неделю до почетных проводов войск западных союзников СССР по антигитлеровской коалиции.
Предложение России о совместных проводах было отвергнуто, дабы подчеркнуто отделить “западных освободителей” от “советских оккупантов”. Газета “Дейли телеграф” назвала российский парад в Берлине (дополнительно опозоренный еще дирижированием пьяного президента Ельцина) “второсортным прощанием с третьесортной армией”. Победа 1945 года была поругана.
“Зеленый свет” такому развитию событий был окончательно зажжен во время встречи Буша и Горбачева у берегов Мальты — встречи, которую теперь, вслед за Алексеем Громыко, принято именовать “Мальтийским Мюнхеном”.
Она состоялась в первых числах декабря 1989 года и сопровождалась буйством стихий: волна была так высока, что долго не позволяла сблизиться кораблям. Мне случилось тогда быть на Капри, и я прекрасно помню, что иные итальянцы усматривали в этом некое зловещее предзнаменование. Многое еще остается здесь тайной, однако и того, что известно теперь, достаточно
чтобы подтвердить правоту слов бывшего замминистра иностранных дел СССР А. Бессмертных: “Если бы не Мальта, то Советский Союз никогда не сдал бы так гладко свой контроль над Восточной Европой и Прибалтикой. По свидетельству С. Тэлботта, Буш “давил” на Горбачева по трем направлениям, настаивая: 1) чтобы Горбачев реформировал свое общество;
2) чтобы “дал сателлитам идти своим путем”;
3) чтобы “вывел советские войска отовсюду”.
Горбачев же был готов идти навстречу, неоднократно заявляя в своем кругу: “Да, далеко пойду…” (“Правда”, 30. 01. 96).
В том, куда именно пойдет Горбачев, у американской стороны не было ни малейших сомнений: ведь еще в 1988 году помощник президента Буша по национальной безопасности Скоукрофт заявил, выступая на пресс-конференции: “Запад победил в “холодной войне”…
На Мальте же от Горбачева было получено обещание не применять силу также и для защиты территориальной целостности Союза. Что касается Прибалтики (а именно она в первую очередь имелась в виду), то Буш просто аннулировал “Хельсинки”, заявив: США никогда не признавали ее присоединения к Советскому Союзу, и если Москва применит силу, то она рискует изоляцией. При этом Горбачев даже не нашел нужным напомнить ни о статусе Прибалтики до 1917 года, ни об истории возникновения этих государств, обязанных своим появлением на свет исключительно Брестскому миру, ни о профашистских режимах кануна Второй мировой войны. Тем самым Бушу легко удалось уже в плане конкретной политики увязать цели одновременной ликвидации Советов и Российской империи, да к тому же получить согласие Горбачева на дальнейшее пребывание американских войск в Европе — при уже решенном вопросе о выводе советских войск оттуда. “Горби” заявил буквально следующее: “…Для будущего Европы важно, чтобы вы были здесь. Поэтому не думайте, что мы хотим вашего ухода”.
Бейкер счел это заявление Горбачева самым важным из сделанных на Мальте, и, действительно, так оно и было: СССР, в лице своего руководителя, сам отрекался от статуса сверхдержавы. Здесь же состоялась важная лексическая замена понятия “западные ценности” понятием “демократические ценности”, что придало первым значение универсальных. Позже, когда камуфляж станет уже ненужным, это позволит Мадлен Олбрайт летом 1999 года говорить о “защите западных ценностей”
как об одной из главных задач НАТО и лидерам ведущих стран блока просто-напросто отождествлять некие абстрактные “требования мирового сообщества” с интересами собственного доминирования. И хотя знаменательные слова: “Глобализация — это Америка” Клинтон произнесет позже, в 1996 году, на встрече стран “семерки” в Денвере, путь к такому отождествлению был открыт на Мальте.
Но, разумеется, триумф США не был бы полным, если бы не была выдернута давно терзавшая их заноза советского присутствия в Латинской Америке — в Западном полушарии, которое США издавна привыкли считать безраздельно своей “сферой влияния”. Помимо того, что советское влияние здесь придавало СССР необходимое для сверхдержавы “океаническое” измерение, вопрос о Кубе был тем более болезнен для США,
что именно поглощение Штатами Кубы, Филиппин и большей части Карибских островов вследствие испано-американской войны принято считать началом формирования Pax Americana*. Давление на Горбачева по вопросу о Кубе и Никарагуа резко усилилось еще до встречи на Мальте. Как теперь стало известно со слов бывшего начальника штаба Службы правительственной охраны во времена Горбачева, генерал-майора запаса Валерия Величко, 27 марта 1989 года, накануне состоявшегося в апреле последнего визита советского руководителя на Кубу, последний получил секретное письмо от президента Буша, в котором прямо и недвусмысленно было заявлено: “Инициатива Советского Союза и Кубы по прекращению помощи… окупится серьезными дивидендами доброй воли Соединенных Штатов” (“Труд”, 24. 06. 99)
Горбачев принял это как руководство к действию и, по воспоминаниям Величко, несмотря на пышную встречу, “был на редкость невесел и молчалив. Периодически он пытался затеять разговор о нецелесообразности поддержки кубинцами сандинистов и сальвадорских повстанцев”. Куба, однако, давлению не поддалась, и прощание Кастро с Горбачевым было очень сухим: если при встрече они обнялись, то, прощаясь, лишь холодно пожали друг другу руки. Провожали на улицах Гаваны Горбачева не полмиллиона, как это было при встрече, а всего 150 тысяч. Каждой из сторон предстояло получить свои “дивиденды” от занятой позиции, и здесь история тоже не поленилась создать эффектную мизансцену, совместив во времени саммит ОБСЕ в Стамбуле (17-18 ноября 1999 г.), на котором РФ пошла на новые уступки, и IX встречу лидеров ибероамериканских государств в Гаване (15-16 ноября 1999 г.).
В Гаване такая встреча прошла впервые, что само по себе достаточно красноречиво. А присутствие на ней короля и главы правительства Испании, премьер-министра Португалии подчеркивает, насколько удалось Кубе укрепить свои международные позиции за истекшие 10 лет, и как недальновидны были те, кто прогнозировал быстрое ее крушение, как только СССР, обзаведшийся “новыми друзьями”, откажет в своей поддержке Фиделю Кастро.
Принятая на встрече “Гаванская декларация” содержит призыв к Вашингтону отказаться от блокадного закона Хелмса-Бертона.
Но еще более показательно, что в ходе состоявшейся незадолго до того Генеральной Ассамблеи ОАГ (Организации американских государств) “была отвергнута инициатива США о создании “группы друзей”, которые могли бы приходить на помощь различным странам в случае возникновения в них угроз демократии” — вариант косовского сценария для Западного полушария. И параллель, которую проводит
российский латиноамериканист Карэн Хачатуров, выглядит впечатляющей: “…В то время как Вашингтон объявляет зоной своих жизненных интересов бассейн Каспия, латиноамериканцы отказываются жить по нормам “Pax Americana”… (“HT”, 18.11.99)*. Но путь к Каспию был открыт для Вашингтона у берегов Мальты, где Буш вновь вернулся к вопросу о Гаване и Манагуа, связав отмену советской поддержки им с отменой дискриминационной для СССР поправки Джексона-Вэника. Принятая еще в 70-е годы, она увязывала предоставление Советскому Союзу режима наибольшего благоприятствования
выезда евреев из СССР. Разумеется, несмотря на исчезновение СССР и полную, “без берегов”, свободу эмиграции из РФ, поправка продолжает действовать до сих пор. Горбачев и в этом вопросе уступил давлению — к тому же, по своему обыкновению, пройдя даже дальше, нежели ожидали от него. Именно здесь генсек заявил: “Доктрина Брежнева мертва”, — заявил в дни, когда США со своих баз вмешивались в дела Филиппин и готовились к вторжению в Панаму.
О событиях в Панаме конца декабря 1989 года не часто вспоминают в контексте краха СССР, считая их не связанными с общим процессом гибели второй сверхдержавы. Однако это далеко не так, и те события, к тому же оказавшиеся синхронно увязанными с переворотом в Румынии, имели стратегическое значение в этом процессе, знаменуя уход исторической России из своего апогея, точки своего наивысшего, поистине планетарного влияния на события в мире.
Начало же истории можно отнести к 1980 году, когда в авиакатастрофе — как предполагают, совсем не случайной — погиб тогдашний президент Панамы, генерал Омар Торрихос, сумевший добиться от президента Картера решения о передаче всего канала в управление местных властей.
Чуть менее десяти лет спустя Вашингтон сверг путем вооруженной агрессии** преемника Торрихоса, генерала Норьегу, обвиненного в причастности к наркобизнесу. Вопиюще противоправная акция, проведенная без какой-либо санкции СБ или ООН, при которой погибли и гражданские лица, не только осталась безнаказанной, но и не вызвала сколько-нибудь внятной реакции со стороны СССР. А сравнительно недавно появилась сенсационная, на мой взгляд, хотя и мало кем замеченная информация, согласно которой накануне агрессии США Норьега искал поддержки в Москве.
Направленному в СССР эмиссару панамского президента Нильсу Кастро было поручено предложить СССР обосноваться на берегах канала, что в былое время было, разумеется, мечтой советского руководства — как то и подобает сверхдержаве: ибо “положение обязывает”. Разумеется, речь не шла непременно о военном присутствии, о формах можно было договариваться. Но договариваться никто не собирался — при Горбачеве СССР уже переставал быть не только сверхдержавой, но и просто великой державой. Переводчик Нильса Кастро, Александр Кузьмищев, вспоминает: “Мне довелось… стать свидетелем, как его “отфутболивали” и в ЦК, и в МВД, и… везде” (“Правда”, 31. 01. 89).
Акция США против Панамы прошла беспрепятственно, придясь как раз на дни западного Рождества, и журнал “Time” писал тогда: не являемся ли мы свидетелями того, что в США “обретает очертания новая внешняя политика, политика после холодной войны (курсив мой. — К. М
), когда Вашингтон берет на себя качественно иную роль мирового жандарма, который действует скорее во имя спасения демократии, чем в целях сдерживания советского экспансионизма?” А “Вашингтон пост” цитирует генерала Колина Пауэлла, председателя Комитета начальников штабов и будущую звезду войны в Заливе, в частной беседе сказавшего, что на “дверях” США следует повесить табличку: “Здесь живет сверхдержава”.
Путь к окончательному оформлению новой схемы “Центр силы (США) — НАТО — ООН…” (Э. Балтин) был расчищен, оставалось произвести небольшие доработки, и они как раз в то же самое время завершались в Румынии.
Здесь подрывной, организованный характер “бархатных” революций обозначился вполне откровенно и очень кроваво, а окончательное пришествие демократии в Восточную Европу было ознаменовано апофеозом произвола: бессудной, “по законам революционного времени”, казнью четы Чаушеску. Уже 24 декабря Мэтлок зондирует в Москве возможность советского вмешательства в Румынии на стороне “антикоммунистических сил”; имеет хождение
С Горбачевым открывается финальный этап “холодной войны” (“горячей” пробой сил внутри которой можно считать десятилетие пребывания советских войск в Афганистане): вялая оборона сменяется открытым отступлением, которое, в свой черед, превращается в паническое бегство. И, разумеется, рассматриваемый в этом контексте вывод ОКСВ из Афганистана — к тому же и без создания надежного политического тыла в оставляемой стране — был шагом вовсе не к миру, а к перенесению “Афганистана”, то есть разогревания ситуации на южной дуге, на территорию СССР, а затем России.
Падение дружественного режима Наджибуллы в 1992 году — падение, почти полностью спровоцированное предательским поведением руководства РФ, отказавшего правительству Наджиба в поставках авиационного керосина и дизельного топлива, — окончательно открыло путь к превращению территории Афганистана в зону контролируемой нестабильности и центр моджахедизма как специфического симбиоза направляемой в русло экстремизма восходящей исламской пассионарности и глобальных интересов международной олигархии. Последняя, таким образом, получает мощный — и, надо прямо сказать, не совсем безопасный для самих западных стран (однако овчинка, стало быть, стоит выделки) — инструмент для управления процессами, разворачивающимися в Хартленде, раз уж последний выпадает из ослабевших рук его трехсотлетней держательницы России.
Вот почему так понимаемый “Афганистан” вовсе не думал расставаться с нами. Напротив, чем дальше, тем активнее он станет искать встреч с нами на нашей собственной земле. И, как видим, распад СССР, изменивший само понятие этой земли, вовсе не гарантировал население нынешней, урезанной России от подобных встреч.
А то давление, которое Запад сегодня оказывает на Россию по вопросу о Чечне, лишь воспроизводит в огрубленной, применительно к нынешней слабости России, форме его былое давление на СССР по вопросу об Афганистане. Такую аналогию нарочито педалируют и сами западные “протестанты” — например, парижские “новые философы”, прямо проводящие параллель между Чечней и Афганистаном; и, разумеется, не только они. Выкрик лондонской “Гардиан” при начале второй чеченской кампании: “Господин Путин, отзовите своих собак!”, — исчерпывающе красноречив
. * * *
одновременного сдавливания с запада и с юга. Так называемые революции 1989 года в Восточной Европе были столь же мало спонтанными, как и явление моджахедизма, — хотя, как и последний, они, разумеется, имели свои серьезные причины в реальной ситуации. Однако как формы их, так и цели, а также разнообразное — от финансового (в случае моджахедов — и военного) до информационного — обеспечение были плодом хорошо продуманной и организованной деятельности все того же закулисного режиссера. Еще директива NSDD-32 рекомендовала “нейтрализацию” советского влияния в Восточной Европе и “применение тайных мер и прочих методов поддержки антисоветских организаций в данном регионе”. Вот почему в программах ЦРУ равное место с поддержкой моджахедизма обрела поддержка польской “Солидарности” — “тайная финансовая, разведывательная и политическая”. Теперь это ни
для кого не является тайной, и сравнительно недавно в США вышла книга “Его святейшество Иоанн-Павел II”, в которой подробно рассказывается, как щедро тратили США деньги на столь романтизированную советской интеллигенцией “Солидарность”. Только в 1981-1982 годы ей по каналам ЦРУ было переброшено 50 млн долларов. Была создана сеть поставок полиграфического оборудования и радиоаппаратуры для организации подпольных типографий и радиостанций. Позже поляки передали это наследство дудаевцам, в расположившийся в Кракове чеченский информационный центр. И ведь не кто иной, как Лех Валенса, выступил с крайне резким заявлением на “круглом столе” по Чечне, созванном в августе 1996 года в Кракове по инициативе “Движения за восстановление Польши”; естественным продолжением этой генеральной линии предстает, конечно, и совещание чеченских ваххабитов с афганскими талибами, проведенное (накануне вторжения боевиков в Дагестан) на территории Польши, заметим, теперь еще и члена НАТО. Разумеется, накал русофобии в Польше всегда был таков, что она неоднократно проявляла почти самоубийственную готовность идти в первых рядах любых способных повредить России акций. Но, разумеется, не до такой же степени, чтобы ослушаться своего нового и на сей раз обожаемого “старшего брата” — США.
И вот, однако же, иные сотрудники советских спецслужб считали возможным заявлять такое: “Мы, службы безопасности, на самом деле никогда не верили пропаганде, что Америка помогает “Солидарности”… (П. Швейцер. Цит. соч., с. 165). Если это так, то налицо либо повальная профнепригодность, либо… Видимо, правы как генерал Денисов, так и китайский исследователь советской литературы Чжан
Цзе, который сделал весьма обоснованный вывод: верхушка КПСС “защитным импульсам отнюдь не симпатизировала, усматривая в них, видимо, рецидивы сталинизма. Она, в лучшем случае, держалась нейтралитета, если же вмешивалась, то была по обеим сторонам” (“Правда”, 11. 02. 97). Что же до упомянутого “круглого стола” в Кракове (приуроченного к трагическим дням предательской сдачи российской армии в Чечне), то связь “восстановления Польши” с Кавказом (как и даты открытия, приуроченного к годовщине Варшавского восстания, жертвы которого поляки ожесточенно приписывают не немцам, а СССР) трудно понять без учета как всей описанной выше истории отношения ЦРУ и “Солидарности”, так и особенно — места, всегда отводившегося Польше всеми антироссийскими коалициями. Об этой ее роли помнил Пушкин, оставивший нам в наследие “Бородинскую годовщину”. Об этом Сталин напомнил Черчиллю в Ялте; и, разумеется
это имел в виду и Валенса, на “круглом столе” выступивший с призывом к своим коллегам — лауреатам Нобелевской премии — “остановить преступный геноцид”, с пафосом добавив: “России нет места в семье цивилизованных народов” (“Известия”, 3. 08. 96). Однако, сколь бы ни была велика роль Польши в разрушении “Ялты и Потсдама”, центральное место принадлежало, разумеется, Германии. Все понимали, что от того, когда и, главное, как произойдет ее объединение, решающим образом зависит коренной перелом в соотношении сил между Западом и Востоком.
Потому что не один ведь Горбачев был участником событий и не он один делится воспоминаниями о них, и в этих, других, воспоминаниях король предстает голым…
Еще два года назад бывший посол США в Москве Джон Мэтлок признал, что Запад во время объединения Германии просто-напросто обманул Россию (тогда СССР). Однако в нашем обществе, в том числе и среди политологов, до сих пор живуча версия, согласно которой США вовсе не стремились к объединению Германии и приняли его лишь как спонтанный результат неких самостоятельно развернувшихся событий.
Так, 4 июня 1999 года Вл. Кара-Мурза в программе “После полуночи” даже счел возможным “поправить” президента Клинтона, сказавшего во время своего пребывания в Берлине, что весть о воссоединении Германии вызвала радость в Вашингтоне, — мол, известно, какую тревогу возбудило это объединение в США, сулившее им “появление сильного геополитического противника”. Откуда почерпнуты такие сведения, остается загадкой. Ведь еще в ноябре 1989 года канцлер Коль с похвалой отозвался о позиции посла США в Бонне, Вернона А. Уолтера, “большого друга немцев”, по оценке канцлера*. Сам же Уолтер так прокомментировал события: “Семья снова собралась в одном доме. Поэтому я верю в объединение. Кто выступает против, тот будет сметен с политической сцены”.
Это и еще многое другое можно узнать из вышедшей в начале 90-х годов книги Хорста Теплица “329 дней. Как ошкуривали грушу”. Этот загадочный подзаголовок представляет собою парафраз слов Коля, произнесенных им 11 ноября 1989 года, после известия о согласии Горбачева на проведение “реформ” в ГДР: “Грушу ошкурили!”
“В этот момент, — пишет Теплиц, — мы знали, что Горбачев не будет вмешиваться и в ход событий внутри ГДР”.
А вот запись от 22 ноября 1989 года, которую, ввиду ее важности, стоит воспроизвести целиком. Итак:
“Из Вашингтона поступила информация о вчерашних переговорах Геншера с Бушем и Бейкером. США поддерживают стремление немцев к самоопределению и единству. По их мнению, однако, этот процесс может ускориться. Буш намерен выудить у Горбачева в ходе предстоящих переговоров у берегов Мальты границы и возможности его действий и определить, насколько тот может и хочет продвигаться в германском вопросе. Горбачев якобы очень встревожен возможным объединением Германии. Бейкер подтвердил: объединение есть и остается приоритетным в американской политике (выделено мною. — К. М.
образом, США первыми и одназначно (выделено мною. — К. М) и без оговорок высказались за объединение Германии”. Именно с этих позиций и строго следуя доктрине Мэхена о фундаментальном единстве интересов США и Германии в их глобальном противостоянии России решали американцы важнейший вопрос о членстве объединенной Германии в НАТО. 31 мая 1990 года Буш во время официального визита Горбачева в Вашингтон заявил, касаясь этой проблемы: “У нас с вами тут фундаментальное расхождение”. Его, однако, на диво быстро удалось преодолеть, о чем свидетельствует приводимая самим Горбачевым стенограмма исторических переговоров:
“Горбачев:
Значит, так и сформулируем: Соединенные Штаты и Советский Союз за то, чтобы объединенная Германия, по достижении окончательного урегулирования, учитывающего итоги Второй мировой войны (выделено мною. — К. М.), сама решила, членом какого союза ей состоять. Буш:
Я бы предложил несколько иную редакцию: США однозначно выступают за членство объединенной Германии в НАТО, однако, если она сделает другой выбор, мы не будем его оспаривать, станем его уважать. Горбачев:
Согласен. Беру вашу формулировку”. Итак, важнейшая формулировка, которая все же увязывала новое устройство Европы с итогами Второй мировой войны и в значительной мере блокировала путь к объявлению СССР (а с его исчезновением — России) “побежденной страной”, была сдана без боя. Последствия оказались трагическими; а что значило включение Германии в НАТО, прекрасно понимали на Западе, как понимали и то, что для советского упорства в этом вопросе, буде СССР пожелал бы упорствовать, были неотразимые основания. Так, бывший премьер-министр Великобритании Джеймс Каллаген 7 января 1990 года писал в “Timеs”: “На Потсдамской конференции Советский Союз стремился добиться того, чтобы создать как можно более обширное пространство между собой и любыми силами вторжения с Запада. Воссоединенная Германия, которая выбрала бы членство в НАТО, нарушила бы существующее в настоящее время равновесие, поскольку потенциально передовая линия НАТО приблизилась бы непосредственно к польской границе”.
Сегодня эта линия приблизилась уже к Белоруссии, однако и сегодня Горбачев комментирует вышеприведенный фрагмент с олимпийским спокойствием: “С этого момента можно считать, что германский вопрос, оставленный нам результатами Второй мировой войны, перестал существовать как проблема истории”.
В действительности же никакой вопрос — в особенности такой, как имеющий тысячелетнюю историю Drang nach Osten, — не может исчезнуть, он может лишь приобрести новое звучание. Уступки Горбачева освободили Германию от того чувства вины, которое, как думалось, было накоплено послевоенным временем, а формировалось у иных еще раньше, как о том свидетельствует запись в дневнике одного из немецких офицеров от 4 августа 1943 года: “Во всяком случае, 22 июня 1941 года сделало Германию на десятилетия, если не на столетия, неоплатным должником России”.
Теперь “ветер перемен”* уносил клочья этого так и не состоявшегося покаяния прочь, и в дверь стучались настроения иные. Гельмут Коль вспоминает, рассказывая о своей встрече с Горбачевым на Северном Кавказе в июле 1990 года, когда был окончательно решен вопрос о вступлении Германии в НАТО и выводе советских войск: “В тот момент я думал о том, что первые солдаты Красной армии перешли границы Германской империи в ноябре 1944 года. А в конце 1994 года, ровно через полвека, последние советские солдаты покинут Германию” (“Московские новости”, N 47, 24 ноября — 1 декабря 1996 г.).
Как видим, канцлер — на лирическом, так сказать, уровне — вовсе не стеснялся возводить преемственность вновь объединяющейся Германии к гитлеровскому рейху. А такие вещи, разумеется, никогда не остаются в области чисто лирической. Уже тогда стало ясно, что Россия утрачивает плоды самой великой Победы в своей истории и объединение Германии — такое, каким оно произошло, сопровождаемое позорным, ускоренным выводом советских войск, — именно так и воспринималось повсюду в мире. Уже в августе 1994 года Россия не была приглашена на празднование 50-летия высадки союзников в Нормандии (куда была, однако, приглашена Германия)*. В декабре 1992 года Россия, в угаре иллюзий партнерства, по сути, предала интересы граждан СССР — жертв нацизма, согласившись с Германией на урегулирование вопроса о компенсациях получением 1 млрд марок, которые были поделены между РФ, Украиной (по 400 млн) и Белоруссией, которой, непонятно почему, было выделено всего 200 млн.
А в конце 1994 года, как то и мечталось канцлеру Колю, русские войска оставили Берлин в одиночестве, за неделю до почетных проводов войск западных союзников СССР по антигитлеровской коалиции.
Предложение России о совместных проводах было отвергнуто, дабы подчеркнуто отделить “западных освободителей” от “советских оккупантов”. Газета “Дейли телеграф” назвала российский парад в Берлине (дополнительно опозоренный еще дирижированием пьяного президента Ельцина) “второсортным прощанием с третьесортной армией”. Победа 1945 года была поругана.
“Зеленый свет” такому развитию событий был окончательно зажжен во время встречи Буша и Горбачева у берегов Мальты — встречи, которую теперь, вслед за Алексеем Громыко, принято именовать “Мальтийским Мюнхеном”.
Она состоялась в первых числах декабря 1989 года и сопровождалась буйством стихий: волна была так высока, что долго не позволяла сблизиться кораблям. Мне случилось тогда быть на Капри, и я прекрасно помню, что иные итальянцы усматривали в этом некое зловещее предзнаменование. Многое еще остается здесь тайной, однако и того, что известно теперь, достаточно
чтобы подтвердить правоту слов бывшего замминистра иностранных дел СССР А. Бессмертных: “Если бы не Мальта, то Советский Союз никогда не сдал бы так гладко свой контроль над Восточной Европой и Прибалтикой. По свидетельству С. Тэлботта, Буш “давил” на Горбачева по трем направлениям, настаивая: 1) чтобы Горбачев реформировал свое общество;
2) чтобы “дал сателлитам идти своим путем”;
3) чтобы “вывел советские войска отовсюду”.
Горбачев же был готов идти навстречу, неоднократно заявляя в своем кругу: “Да, далеко пойду…” (“Правда”, 30. 01. 96).
В том, куда именно пойдет Горбачев, у американской стороны не было ни малейших сомнений: ведь еще в 1988 году помощник президента Буша по национальной безопасности Скоукрофт заявил, выступая на пресс-конференции: “Запад победил в “холодной войне”…
На Мальте же от Горбачева было получено обещание не применять силу также и для защиты территориальной целостности Союза. Что касается Прибалтики (а именно она в первую очередь имелась в виду), то Буш просто аннулировал “Хельсинки”, заявив: США никогда не признавали ее присоединения к Советскому Союзу, и если Москва применит силу, то она рискует изоляцией. При этом Горбачев даже не нашел нужным напомнить ни о статусе Прибалтики до 1917 года, ни об истории возникновения этих государств, обязанных своим появлением на свет исключительно Брестскому миру, ни о профашистских режимах кануна Второй мировой войны. Тем самым Бушу легко удалось уже в плане конкретной политики увязать цели одновременной ликвидации Советов и Российской империи, да к тому же получить согласие Горбачева на дальнейшее пребывание американских войск в Европе — при уже решенном вопросе о выводе советских войск оттуда. “Горби” заявил буквально следующее: “…Для будущего Европы важно, чтобы вы были здесь. Поэтому не думайте, что мы хотим вашего ухода”.
Бейкер счел это заявление Горбачева самым важным из сделанных на Мальте, и, действительно, так оно и было: СССР, в лице своего руководителя, сам отрекался от статуса сверхдержавы. Здесь же состоялась важная лексическая замена понятия “западные ценности” понятием “демократические ценности”, что придало первым значение универсальных. Позже, когда камуфляж станет уже ненужным, это позволит Мадлен Олбрайт летом 1999 года говорить о “защите западных ценностей”
как об одной из главных задач НАТО и лидерам ведущих стран блока просто-напросто отождествлять некие абстрактные “требования мирового сообщества” с интересами собственного доминирования. И хотя знаменательные слова: “Глобализация — это Америка” Клинтон произнесет позже, в 1996 году, на встрече стран “семерки” в Денвере, путь к такому отождествлению был открыт на Мальте.
Но, разумеется, триумф США не был бы полным, если бы не была выдернута давно терзавшая их заноза советского присутствия в Латинской Америке — в Западном полушарии, которое США издавна привыкли считать безраздельно своей “сферой влияния”. Помимо того, что советское влияние здесь придавало СССР необходимое для сверхдержавы “океаническое” измерение, вопрос о Кубе был тем более болезнен для США,
что именно поглощение Штатами Кубы, Филиппин и большей части Карибских островов вследствие испано-американской войны принято считать началом формирования Pax Americana*. Давление на Горбачева по вопросу о Кубе и Никарагуа резко усилилось еще до встречи на Мальте. Как теперь стало известно со слов бывшего начальника штаба Службы правительственной охраны во времена Горбачева, генерал-майора запаса Валерия Величко, 27 марта 1989 года, накануне состоявшегося в апреле последнего визита советского руководителя на Кубу, последний получил секретное письмо от президента Буша, в котором прямо и недвусмысленно было заявлено: “Инициатива Советского Союза и Кубы по прекращению помощи… окупится серьезными дивидендами доброй воли Соединенных Штатов” (“Труд”, 24. 06. 99)
Горбачев принял это как руководство к действию и, по воспоминаниям Величко, несмотря на пышную встречу, “был на редкость невесел и молчалив. Периодически он пытался затеять разговор о нецелесообразности поддержки кубинцами сандинистов и сальвадорских повстанцев”. Куба, однако, давлению не поддалась, и прощание Кастро с Горбачевым было очень сухим: если при встрече они обнялись, то, прощаясь, лишь холодно пожали друг другу руки. Провожали на улицах Гаваны Горбачева не полмиллиона, как это было при встрече, а всего 150 тысяч. Каждой из сторон предстояло получить свои “дивиденды” от занятой позиции, и здесь история тоже не поленилась создать эффектную мизансцену, совместив во времени саммит ОБСЕ в Стамбуле (17-18 ноября 1999 г.), на котором РФ пошла на новые уступки, и IX встречу лидеров ибероамериканских государств в Гаване (15-16 ноября 1999 г.).
В Гаване такая встреча прошла впервые, что само по себе достаточно красноречиво. А присутствие на ней короля и главы правительства Испании, премьер-министра Португалии подчеркивает, насколько удалось Кубе укрепить свои международные позиции за истекшие 10 лет, и как недальновидны были те, кто прогнозировал быстрое ее крушение, как только СССР, обзаведшийся “новыми друзьями”, откажет в своей поддержке Фиделю Кастро.
Принятая на встрече “Гаванская декларация” содержит призыв к Вашингтону отказаться от блокадного закона Хелмса-Бертона.
Но еще более показательно, что в ходе состоявшейся незадолго до того Генеральной Ассамблеи ОАГ (Организации американских государств) “была отвергнута инициатива США о создании “группы друзей”, которые могли бы приходить на помощь различным странам в случае возникновения в них угроз демократии” — вариант косовского сценария для Западного полушария. И параллель, которую проводит
российский латиноамериканист Карэн Хачатуров, выглядит впечатляющей: “…В то время как Вашингтон объявляет зоной своих жизненных интересов бассейн Каспия, латиноамериканцы отказываются жить по нормам “Pax Americana”… (“HT”, 18.11.99)*. Но путь к Каспию был открыт для Вашингтона у берегов Мальты, где Буш вновь вернулся к вопросу о Гаване и Манагуа, связав отмену советской поддержки им с отменой дискриминационной для СССР поправки Джексона-Вэника. Принятая еще в 70-е годы, она увязывала предоставление Советскому Союзу режима наибольшего благоприятствования
выезда евреев из СССР. Разумеется, несмотря на исчезновение СССР и полную, “без берегов”, свободу эмиграции из РФ, поправка продолжает действовать до сих пор. Горбачев и в этом вопросе уступил давлению — к тому же, по своему обыкновению, пройдя даже дальше, нежели ожидали от него. Именно здесь генсек заявил: “Доктрина Брежнева мертва”, — заявил в дни, когда США со своих баз вмешивались в дела Филиппин и готовились к вторжению в Панаму.
О событиях в Панаме конца декабря 1989 года не часто вспоминают в контексте краха СССР, считая их не связанными с общим процессом гибели второй сверхдержавы. Однако это далеко не так, и те события, к тому же оказавшиеся синхронно увязанными с переворотом в Румынии, имели стратегическое значение в этом процессе, знаменуя уход исторической России из своего апогея, точки своего наивысшего, поистине планетарного влияния на события в мире.
Начало же истории можно отнести к 1980 году, когда в авиакатастрофе — как предполагают, совсем не случайной — погиб тогдашний президент Панамы, генерал Омар Торрихос, сумевший добиться от президента Картера решения о передаче всего канала в управление местных властей.
Чуть менее десяти лет спустя Вашингтон сверг путем вооруженной агрессии** преемника Торрихоса, генерала Норьегу, обвиненного в причастности к наркобизнесу. Вопиюще противоправная акция, проведенная без какой-либо санкции СБ или ООН, при которой погибли и гражданские лица, не только осталась безнаказанной, но и не вызвала сколько-нибудь внятной реакции со стороны СССР. А сравнительно недавно появилась сенсационная, на мой взгляд, хотя и мало кем замеченная информация, согласно которой накануне агрессии США Норьега искал поддержки в Москве.
Направленному в СССР эмиссару панамского президента Нильсу Кастро было поручено предложить СССР обосноваться на берегах канала, что в былое время было, разумеется, мечтой советского руководства — как то и подобает сверхдержаве: ибо “положение обязывает”. Разумеется, речь не шла непременно о военном присутствии, о формах можно было договариваться. Но договариваться никто не собирался — при Горбачеве СССР уже переставал быть не только сверхдержавой, но и просто великой державой. Переводчик Нильса Кастро, Александр Кузьмищев, вспоминает: “Мне довелось… стать свидетелем, как его “отфутболивали” и в ЦК, и в МВД, и… везде” (“Правда”, 31. 01. 89).
Акция США против Панамы прошла беспрепятственно, придясь как раз на дни западного Рождества, и журнал “Time” писал тогда: не являемся ли мы свидетелями того, что в США “обретает очертания новая внешняя политика, политика после холодной войны (курсив мой. — К. М
), когда Вашингтон берет на себя качественно иную роль мирового жандарма, который действует скорее во имя спасения демократии, чем в целях сдерживания советского экспансионизма?” А “Вашингтон пост” цитирует генерала Колина Пауэлла, председателя Комитета начальников штабов и будущую звезду войны в Заливе, в частной беседе сказавшего, что на “дверях” США следует повесить табличку: “Здесь живет сверхдержава”.
Путь к окончательному оформлению новой схемы “Центр силы (США) — НАТО — ООН…” (Э. Балтин) был расчищен, оставалось произвести небольшие доработки, и они как раз в то же самое время завершались в Румынии.
Здесь подрывной, организованный характер “бархатных” революций обозначился вполне откровенно и очень кроваво, а окончательное пришествие демократии в Восточную Европу было ознаменовано апофеозом произвола: бессудной, “по законам революционного времени”, казнью четы Чаушеску. Уже 24 декабря Мэтлок зондирует в Москве возможность советского вмешательства в Румынии на стороне “антикоммунистических сил”; имеет хождение