“Красновцы” стремились захватить в свои руки руководство восстанием, расставляя на руководящие посты своих людей. И наткнулись на жесткое сопротивление казачества, сопротивление, возраставшее по мере развития военных действий, которые далеко не всегда приносили повстанцам успех. В условиях тяжелейших военных действий военное руководство должно было находиться в руках людей, умевших воевать. Вот почему организаторы восстания были вынуждены пойти на компромисс. Компромиссной фигурой, устроившей обе стороны — и “красновцев” и местное казачество, — и стал Павел Кудинов — Георгиевский кавалер четырех степеней, офицер “из народа”, имевший, тем не менее, военное образование, с которым, по всей вероятности, у заговорщиков были завязаны отношения еще до восстания.
Как уже подчеркивалось выше, организаторам мятежа была необходима помощь таких казаков-фронтовиков, как Павел Кудинов, Харлампий и Емельян Ермаковы, Кондрат Медведев, — пусть некоторые из них и открыли два месяца назад фронт красным и даже сотрудничали с ними. Без опоры на таких авторитетных в казачьей среде “народных” офицеров, вышедших из массы казачества и пользующихся в народе полным доверием, пламя мятежа “кадетам” и “красновцам” было не раздуть. А главное, только такие, боевые и безоглядно храбрые офицеры, прошедшие фронт германской и гражданской войн, могли квалифицированно возглавить военные повстанческие подразделения.
На правах руководителя военного отдела окружного Совета Кудинов письменно разослал по всем действующим частям телефонограмму: “Ко всем действующим отрядам восставших казаков. Братья казаки! Мы окружены со всех сторон сильнейшим врагом; борьба отдельными отрядами без своевременной поддержки и взаимовыручки в бою приведет нас к неизбежному поражению и сраму. Чтобы не быть разбитыми, необходимо вверить общее командование армией одному лицу. Вашей волей требуется избрать себе командующего, которому вы с сознанием воина должны доверить свою жизнь. Ответ об избрании телефонограммой к 12 часам 8 марта. Начальник военного отдела
Кудинов”.
К вечеру 8 (21) марта 1919 года были получены ответы на эту телефонограмму, по которым Кудинов единогласно избирался на пост командующего всеми восставшими частями. Начальником штаба повстанческой армии был утвержден сотник Сафонов, который “с великой охотой согласился принять штаб” (3—4, 142).
Видимо, организаторы восстания выбрали такой, компромиссный, путь руководства восстанием: военную, тактическую власть отдать “офицерам из народа”, а политическую, стратегическую сохранить за собой, оставив в своих руках штаб повстанческой армии, в который входили бывший начальник разведотдела войск Верхнедонского округа сотник И. Г. Сафонов и два его “адъютанта” — “поручик Бахметьев — адъютант штаба по оперативной части” и “чиновник Сербич” — “адъютант штаба по строевой части”.
Возможно, эти “адъютанты штаба”, как головной структуры в армии повстанцев, подтолкнули Шолохова к созданию образа подполковника “товарища Георгидзе”, ответственного работника штаба повстанцев, направленного “кадетами” на Верхний Дон для руководства восстанием.
Образ “товарища Георгидзе” имеет в романе принципиальное значение. Он свидетельствует, что о роли деникинско-красновской закулисы в подготовке и руководстве восстанием Шолохов знал и воспроизвел ее с поразительной точностью. А это значит, опять-таки, что он имел на этот счет информацию из первоисточника, которому были доступны самые тайные секреты восстания.
Обратимся к сцене, где описывается прямое руководство подполковником Георгидзе армией повстанцев.
“— Ослабление активности противника на фронте Первой дивизии и настойчивые попытки его перейти в наступление на линии Мигулинская — Мешковская заставляют нас насторожиться. Я полагаю... — подполковник поперхнулся на слове “товарищи” и, уже зло жестикулируя женски белой прозрачной рукой, повысил голос...” (3 — 4, 168).
Как видите, этот белоручка-подполковник разговаривает с повстанцами как полный хозяин положения и при этом выговаривает им за допущенные верхнедонцами прошлые ошибки, когда два месяца назад они открыли фронт красным:
“— Вешенцы, да и вообще повстанцы, искупят свою вину перед Доном и Россией, если будут так же мужественно бороться с большевиками...”
“Говорит, а про себя смеется, гадюка!” — вслушиваясь в интонацию, подумал Григорий. И снова, как в начале, при встрече с этим неожиданно появившимся в Вешенской офицером, Григорий почувствовал какую-то тревогу и беспричинное озлобление” (3—4, 169).
Мелехов с пристрастием допрашивает Кудинова:
“...Офицер этот, из черкесов, он что у тебя делает?”
“— Георгидзе-то? начальником оперативного управления. Башковитый, дьявол! Это он планы разрабатывает. По стратегии нас всех засекает” (3—4, 170). И позднее, “в седле уже, медленно разбирая поводья, все еще пытался он отдать себе отчет в том неприятном чувстве неприязни и настороженности, которое испытал к обнаруженному в штабе подполковнику, и вдруг, ужаснувшись, подумал: “А что, если кадеты нарочно наоставляли у них этих знающих офицеров, чтобы поднять нас в тылу у красных, чтобы они по-своему, по-ученому руководили вами?” — и сознание с злорадной услужливостью подсунуло догадки и доводы” (3 — 4, 170).
Как видите, фигура подполковника Георгидзе имела принципиальное значение для Шолохова, — прежде всего, для обрисовки характера Павла Кудинова и его взаимоотношений с Григорием Мелеховым.
Но не только. Эта фигура важна для прояснения принципиального взгляда Григория Мелехова — и Шолохова — на Верхнедонское восстание как движение народное, противостоящее в равной мере и красным и белым, “комиссарам” типа Малкина и золотопогонникам типа Георгидзе. Народный характер, который сразу же приняло Вешенское восстание, понимают и его организаторы, и их доверенный человек — руководитель объединенными силами повстанцев Кудинов, — не случайно подполковника Георгидзе прячут от казаков в обозе Черновского полка, как неслучайна и смерть “товарища Георгидзе”: “...Шалая пуля его чмокнула в песик. И не копнулся вроде... Казаки, сволочи, должно быть, убили...” (3 — 4, 255). “Песик” на верхнедонском диалекте означает “висок”. Нужна была высокая точность выстрела и большой заряд ненависти, чтобы уложить сидевшего “на дышлине брички” в “двух верстах от линии огня” “товарища Георгидзе” выстрелом в висок.
“Убили товарища Георгидзе” (3 — 4, 253), — горюет командующий Кудинов и даже пытается произвести разыскания среди казаков, которые отказываются, “а по глазам ихним б... вижу — они ухандокали” (3 — 4, 255).
“— Ну, какой он нам с тобой товарищ, — отвечает Кудинову Григорий Мелехов... — Пока дубленый полушубок носил, до тех пор товарищем был. А — не приведи Господи — соединилися бы мы с кадетами да он в живых бы остался, так на другой же день усы бы намазал помадой, выхолился бы и не руку тете подал, а вот этак мизинчиком...” (3 — 4, 255).
Это свое барское нутро “товарищ Георгидзе” проявил уже в той сцене, где он был введен автором в действие и представлен Григорию Мелехову, — во время переговоров Кудинова с гонцом Алексеевской станицы, огромным казачиной в лисьем малахае.
Разговор этот закончился скандалом и резким ответом станичника-гонца: “И до каких же пор на православных шуметь будут? Белые шумели, красные шумели, зараз вот ты пришумливаешь, всяк власть свою показывает да ишо салазки тебе норовит загнуть”. После чего, пишет Шолохов, казак тихонечко притворил дверь, зато в коридоре так хлопнул входной дверью, что штукатурка минут пять сыпалась на пол и подоконники.
“Гордость в народе выпрямилась” (3 — 4, 166), — подвел итог этой сцене в романе Кудинов.
“— Хамство в нем проснулось и полезло наружу, а не гордость. Хамство получило права законности” (3 — 4, 167), — сказал подполковник Георгидзе в ответ на слова Кудинова.
Для подполковника Георгидзе казаки, трудовой и “служивский” народ, — хамы, звероподобные, дикие люди. Отсюда их ненависть к “золотопогонникам”, ничуть не меньшая, чем ненависть к “комиссарам”.
Отвечая этим настроениям фронтовиков, чтобы привлечь “служивские” массы казачества на свою сторону, организаторы восстания и пошли первоначально даже на то, чтобы сохранить некоторые аксессуары советской власти: сохранение Советов, но “без коммунистов”, отказ от погон, обращение “товарищ” и т. д...
Эти внешние приметы советской власти, сохранявшиеся на Северном Дону в дни восстания, не выдумка Шолохова, а достоверный, подтвержденный факт. Как не выдумка Шолохова и печальная судьба армии повстанцев после ее воссоединения с белой армией, — все ее части были расформированы, командиры дивизий и полков понижены до уровня сотников и хорунжих, командующий армией повстанцев Кудинов, переболев тифом, оказался задвинутым на задворки и назначен “дежурным офицером” при штабе Донской армии в Миллерове, а две недели спустя был “откомандирован в офицерский резерв в г. Новочеркасске”.
Не лучше сложилась судьба и у командира 1-й повстанческой дивизии Харлампия Ермакова, получившего после расформирования его дивизии должность “офицера для поручений при группе генерала Сальникова”, а позже — “помощника командира 20 Донского полка по хозяйственной части”.
“Кадеты” и после воссоединения армий не простили верхнедонцам декабря 1918 года, открытия ими фронта перед красными. Глубокой горечью проникнуты слова Павла Кудинова в очерке “Восстание верхнедонцев в 1919 году” о результатах объединения повстанческих сил с белыми: “...Как только соединились с Донской и Добровольческой армиями, опять начались всяческие виды законных и незаконных грабежей, опять завизжали свиньи, замычал скот, заржали последние казачьи лошадки, и все — к столу или для передвижения всевозможных тыловых паразитов...
Безответственные и безумные ватаги белых тыловых грабителей, контрразведчиков и карателей ежедневно старались вытравить из казачьих сердец чувства симпатии и солидарности к белой армии и этим увеличивали число красных. Естественно, что видя произвол и обиду на одной стороне, человек невольно ищет правду на другой, хотя и там ее не могло быть”.
Эти строки написаны Павлом Кудиновым в 1929 году, не в советской тюрьме, а на воле, им можно доверять полностью. Они объясняют метания и “блукания” Григория Мелехова, равно как и Харлампия Ермакова, стремившегося притулиться то к красным, то к белым. Они объясняют и характер разговора между генералом Фицхелауровым и командиром 1-й повстанческой дивизии Григорием Мелеховым после воссоединения Донской и повстанческой армий, когда в ответ на беспардонные оскорбления белого генерала комдив повстанческой дивизии готов был “зарубить его на месте”. Сцена, объективно вытекающая из всей тягостной атмосферы объединения Донской армии с повстанцами.
Тягостность этой атмосферы, беспардонного расформирования руководством Донской армии повстанческих подразделений усугублялась вдобавок и чисто военной несправедливостью, более того — необъяснимостью ситуации. Командование Донской армии, строго говоря, не имело ни права, ни возможностей подобным образом обращаться с повстанцами, хотя бы потому, что армия повстанцев была значительно сильнее Донской армии.
Как свидетельствует полковник Генерального штаба Донской армии Добрынин в книге “Борьба с большевизмом на юге России” (Прага, 1921), к началу марта 1919 года в руках Донской армии “насчитывалось всего 15000 бойцов”. Оказывается, удар конной группы по прямому направлению к восставшим Донское командование намечало не только ради “быстрого очищения Дона”, но и “усиления слабой Донской армии за счет восставших”.
Командование Донской армии достигло своей цели. Полковник Добрынин сообщает в своей книге, что численность Донской армии увеличилась с 15 000 бойцов в мае 1919 года до 45 500 в июле 1919 года.
Столь резкое уменьшение численности Донской армии к весне 1919 года объяснялось тем, что, как пишет Добрынин, “в декабре войска Верхне-Донского округа, минуя командование, начали мирные переговоры с Советским командованием и разошлись по домам, образовав к 25 декабря (7 января) громадный прорыв, открытый для вторжения советских войск”. Эта же цепная реакция захватила и другие части, в результате “в феврале 1919 года сохранившие в себе силу и уверенность остатки Донской армии отошли на р. Донец, прикрывая столицу Дона (Новочеркасск. — Ф. К.)”, сократившись всего до 15 тысяч человек. Численность повстанческих войск превосходила численность Донской армии более чем в два раза!
После прорыва 25 мая (7 июня) фронта конницей генерала Секретёва и соединения с верхнедонцами Донская армия сразу выросла с 15 000 до 45 500 человек, увеличившись на 30 тысяч бойцов, — за счет повстанческой армии, которая, будучи расформированной, влилась в ряды белых.
Расформирование армии повстанцев — еще одно преступление “кадетов”. Расформирование армии повстанцев проводилось в отсутствие ее командующего: как показал в ходе допросов Кудинов, “на второй день после соединения с Донской армией я заболел сыпным тифом и пролежал в постели 2 м-ца”. Армию повстанцев расформировали с согласия тех, кто стоял за спиной Кудинова и был истинным руководителем восстания.
В своих показаниях П. Кудинов охарактеризовал этот процесс так: “Верные части повстанческой армии были влиты в дивизии Донской армии. Прежний командный состав был смещен, заменен кадровыми офицерами”.
Практически армия повстанцев была ликвидирована. Так обернулось для Кудинова его слабохарактерность, выражавшаяся в прислужничестве перед “кадетами”. Всю жизнь Павел Кудинов отвергал свои тайные связи с “кадетами”, свою зависимость от них. На всем протяжении жизни он настаивал на стихийном характере восстания.
“Восстание вспыхнуло, как пожар под ветром, стихийно”, — убеждал он Константина Прийму. На вопрос в ходе следствия, кем оно было подготовлено, Кудинов отвечал: “По-моему, оно возникло стихийно”.
На вопрос: “От кого вы получали директивы и указания по руководству восстанием и кто был вашим руководителем?” — Кудинов отвечал на следствии так:
“Каких-либо указаний по руководству восстанием я ни от кого не получал, так как восстание было изолированным. Руководителей надо мной так же не было, и все вопросы восстания я решал сам со своим начальником штаба сотником Сафоновым”.
В отношении полной изолированности восстания — до прилета в Вешенскую аэроплана в апреле 1919 г. — Кудинов прав. Однако его признание в отношении того, что “все вопросы восстания он решал” вместе с бывшим начальником разведки Верхнедонского округа Сафоновым, как раз и дает ответ на вопрос о том, кто руководил в действительности восстанием.
О характере директив организаторов и руководителей восстания выразительно свидетельствует ответ Кудинова на вопрос, какими были цели восстания: “... Борьба против Советской власти, поддержка этим белогвардейской Донской армии, с которой впоследствии я предполагал соединить восстание и продолжить борьбу против Красной армии”.
Рядовые участники восстания и даже его командиры гадали, кто на самом деле командует восстанием и каковы его истинные цели, а командующий повстанческой армией Кудинов, конечно же, все это знал.
Однако цели эти скрывались от повстанцев и даже от командиров дивизий. Помните, после второго прилета аэроплана: “Кудинов, обойдя приглашением Мелехова, собрал в штабе строго секретное совещание” (3—4, 317). Недоверие к Мелехову, представляющему низы простых казачьих масс, не было случайным. Состав повстанцев был таков, что не питал любви к “кадетам” — “золотопогонникам”. Это знали и руководители Донской армии, а потому относились к Верхнедонскому восстанию настороженно.
Бывший начальник разведывательного и оперативного отделений штаба Донской армии полковник Добрынин писал в своей книге, что после того, как в январе 1919 года “Верхне-Донской округ... по собственному почину стал на “мирную платформу” и сам добровольно пошел на установление Советской власти... не могшее сочувствовать этому офицерство, а также интеллигенция заблаговременно ушли на юг, и теперь восстание было поднято исключительно простыми казачьими массами”(подчеркнуто нами. — Ф. К.).
Здесь — корень своеобразия Вешенского восстания, исток его внутренних противоречий между внешними — от “кадетов” — организаторами восстания и внутренними силами — “простыми казачьими массами”, — его реально осуществившими. Здесь — своеобразие характера Григория Мелехова, наиболее полно и точно выразившего противоречия, метания, историческую трагедию “простых казачьих масс” Дона, и своеобразие глубинных позиций автора, который отстаивал в “Тихом Доне” интерес этих “простых казачьих масс”, в полную меру сопережил их историческую трагедию.
Но здесь же — и объяснение своеобразия позиции Павла Кудинова, который так же, как и Григорий Мелехов или его прототип Харлампий Ермаков, был, по его собственному определению, “офицером из народа” и потому был вынужден скрывать от соратников свои, по слабости характера, тайные связи с “золотопогонниками” — “кадетами” во время подготовки восстания, свою зависимость от них в ходе восстания.
Вот почему Кудинов так настойчиво говорил о стихийном характере восстания, что правда, но не вся правда. В “Тихом Доне” воочию показано, как изуверская политика “расказачивания”, предательство прежних договоренностей с казаками и репрессии против них подняли стихийное казачье возмущение, что подтверждается историческими источниками.
Но была и вторая, потаенная сторона этих событий: умелая манипуляция и руководство стихийным движением казачества, чтобы направлять его в нужное белым генералам русло. Вот этот момент и отрицает Павел Кудинов. Его, пожалуй, единственное серьезное расхождение с Шолоховым в характеристике и оценке Вешенского восстания — образ подполковника Георгидзе, который Павел Кудинов не принял самым решительным образом.
Вслушайтесь в слова, адресованные П. Кудиновым К. Прийме: “В романе есть кое-что, с чем я не согласен, чего со мною или вокруг меня не было. Скажем, у меня в штабе не было монархиста Георгидзе. Но Шолохов, как писатель, имеет право на художественный вымысел”.
Спустя десятилетия Кудинов снова вернется к этой теме: “В книге “Тихий Дон” Михаил Александрович сообщает о том, что в моем штабе при восстании был какой-то полковник грузин. Никаких и каких-либо иных племен не было. Эта выдумка Шолохова потому, что такой армией против такой силы Сов[етского] С[оюза], по его предположениям, мог ли командовать сын бедного казака, кавалер 1 степени, полный бантист 25-летний Павел Назарьевич Кудинов, т. е. не ему бы командовать, а царскому генералу! — рассуждал так писатель... Верно сказано в мудрости: пророк не может иметь чести разве только в отечестве своем! Вот вам святая истина! Но так (как) он меня не знал и не видел, а потому плохо изобразил”. (Из письма П. Н. Кудинова Г. Набойщикову.)
Неожиданный поворот мысли и столь же неожиданное объяснение факта появления подполковника Георгидзе в романе, конечно же, к истине отношения не имеющее. П. Кудинов делает вид, что он не понимает, в чем действительный смысл присутствия этого, как он пишет, “грузина” в романе “Тихий Дон”, и представляет дело так, будто бы за этим образом — неверие Шолохова в то, что “сын бедного казака” мог руководить восстанием.
Но это — наивная хитрость Кудинова, продолжение спора с Шолоховым по поводу предположения, будто Вешенское восстание готовилось загодя: “никакой у них не было тайной организации, никакого подпольного центра... в штабе не было никакого грузина... все это делали донские казаки и он, 25-летний, во главе”.
Заметим, что на страницах “Тихого Дона” нет ни единого слова о “тайной организации” или “подпольном центре”, готовившем мятеж. С кем же, в таком случае, ведет спор Павел Кудинов? С самим собой?
Эмиграция
“Раскассировав” повстанческую армию, “кадеты” не только не спасли ее от гибели, но привели к ее полному уничтожению. Уже в марте 1920 года Донскую армию ожидал бесславный конец. Печальный исход этот исполнен драматизма. Вот как описывает отступление в Новороссийск донцов полковник Добрынин: “Все железнодорожное полотно, обочины и прилегающие лесные тропинки были буквально забиты бесконечным морем всадников, пеших людей, повозок, на которых сидели мужчины, женщины, дети, лежали больные, трупы убитых и умерших... Все спешили к этому рубежу в надежде скорее попасть на спасательные корабли. Если бы армия знала, что в этом отношении ее ждет ужас разочарования, то, конечно, она не катилась бы с такой поспешностью к манившему многих лиц, плохо понимавших обстановку, Новороссийску”. Казаки не знали, пишет полковник Добрынин, “что все суда уже заняты тыловыми учреждениями и добровольческими частями”, а потому надежд на перевозку донцов “нет никаких” — “эвакуировались лишь те, кому посчастливилось. Это оставило горький осадок в душе Донского казачества”.
Донская армия была практически брошена “добровольцами” на произвол судьбы. Лишь немногие казаки смогли попасть на отплывающие в неизвестность корабли. Шолохов воссоздал эти картины с полной достоверностью, опираясь на свидетельства очевидцев, и в первую очередь Харлампия Ермакова, которому, как и большинству верхнедонцев, не “посчастливилось” попасть на пароход.
“Пароходы увозили в Турцию российских толстосумов, помещиков, семьи генералов и влиятельных политических деятелей. На пристанях день и ночь шла погрузка. Юнкера работали в артелях грузчиков, заваливая трюмы пароходов военным имуществом, чемоданами и ящиками сиятельных беженцев” (3 — 4, 494).
А в это время вооруженные винтовками деникинцы защищали пароходные трапы от казаков:
“— Теперь мы вам не нужны стали? А раньше были нужны?.. Вша тыловая! Сейчас же пропускай нас, а то...” (3 — 4, 495).
“Новороссийская катастрофа” — с таким названием вошел в казачью историю заключительный акт трагического сотрудничества казаков с неудачным Главковерхом Вооруженных сил Юга России генералом Деникиным”, — говорится в Казачьем словаре-справочнике. Как свидетельствует там председатель Донского правительства Н. Л. Мельников, во время Новороссийской эвакуации были брошены три четверти Донской армии, не говоря уже о колоссальной массе беженцев. “Казачьи офицеры на суда, захваченные добровольцами, не допускались, около пароходов были сооружены баррикады, охраняемые караулами с пулеметами”. По данным Мельникова, из 40 000 донцов в Крым из Новороссийска было вывезено 10 000 казаков, добровольцев же было вывезено 35 000, хоть на фронте их было всего 10 000. Добровольцы “предали в руки большевиков десятки тысяч казаков и калмыков. Всем им пришлось пережить жуткие дни пленения. Кое-кого расстреляли, кое-кого замучили в застенках Чека, иных посадили за проволоку умирать на голодном пайке, а самых счастливых тут же мобилизовали, поставили в свои ряды и отправили на Польский фронт “оборонять Родину”, такую же единую и неделимую, но уже не “белую”, а “красную”.
Так была практически уничтожена Донская армия, на 2/3 состоявшая из повстанцев.
Павлу Кудинову посчастливилось попасть на пароход в Крым, а оттуда — за границу. Кудинов сообщал следователю: “В составе штаба 3-го корпуса командующего генерала Гусельщикова... отступал вместе с Донской армией до Новороссийска, а в январе 1920 года эвакуировался в Крым... после разгрома белой армии в Крыму я в ноябре месяце 1920 эмигрировал за границу”.
Большинство казаков именно из Крыма ушли в эмиграцию. Но ушло их очень малое количество.
Начало эмиграции для Кудинова было таким: “Сначала 7 месяцев жил в г. Константинополе (Турция), потом весной 1921 года выехал вместе с женой и братом в Грецию, где пробыл до октября месяца того же года. Возвратившись в Турцию, получил разрешение на отъезд в Болгарию”. На вопрос, чем занимался, ответил так: “В Турции работал на фабрике, в Греции на виноградниках, прибыв в Болгарию, занимался торговлей, имел бакалейную лавку от 1926 г. до 1934 и дальше занимался все время фотографией и свиноводством”.
В ходе другого допроса Кудинов уточняет: в Турции “работал чернорабочим на цементной фабрике”, “затем около 8 месяцев вместе с братом Евгением работал в Греции — на винограднике. Затем мы вернулись в Константинополь, а оттуда в составе 28 белогвардейцев-эмигрантов выехали в Болгарию. В Софию мы приехали в начале 1922 года. В сентябре переехали в город Князь-Александрово, где и проживал до настоящего времени”.
Об обстоятельствах казачьей эмиграции в Турцию и Грецию можно судить по воспоминаниям другого верхнедонца, казака Коренюгина-Зеленкова, вернувшегося в 1922 году по объявленной советским правительством амнистии из-за границы домой. Он рассказывал о переполненности кораблей, в результате чего более 30 000 казаков и офицеров не успели погрузиться, о суматохе и панике, царивших на причале во время погрузки. “Первая остановка эвакуированных была в Константинополе. Пять суток транспорт держали на рейде, пока не были выгружены остатки еще боеспособных врангелевских частей, солдат и офицеров перегружали на другие транспорты и отправляли на греческие острова Лемнос, Мудрое, Галлиполи. Раненых, больных и штатских выгружали в Константинополе, значительную часть беженцев направляли в Грецию, где их использовали на всяких черновых работах: они рыли ямы, ломали камень в карьерах, работали поденщиками. Часто можно было видеть, как бывший полковник в накинутой на плечи солдатской шинели, служившей ему и одеждой и постелью, на улицах Афин протягивал руку, голодный просил милостыню, или часами стоял на берегу моря, смотрел в туманную даль, за которой находилась его родина. Рядом жена или дочь фабриканта предлагали себя за фунт хлеба или стакан сладкого чая”.
Как уже подчеркивалось выше, организаторам мятежа была необходима помощь таких казаков-фронтовиков, как Павел Кудинов, Харлампий и Емельян Ермаковы, Кондрат Медведев, — пусть некоторые из них и открыли два месяца назад фронт красным и даже сотрудничали с ними. Без опоры на таких авторитетных в казачьей среде “народных” офицеров, вышедших из массы казачества и пользующихся в народе полным доверием, пламя мятежа “кадетам” и “красновцам” было не раздуть. А главное, только такие, боевые и безоглядно храбрые офицеры, прошедшие фронт германской и гражданской войн, могли квалифицированно возглавить военные повстанческие подразделения.
На правах руководителя военного отдела окружного Совета Кудинов письменно разослал по всем действующим частям телефонограмму: “Ко всем действующим отрядам восставших казаков. Братья казаки! Мы окружены со всех сторон сильнейшим врагом; борьба отдельными отрядами без своевременной поддержки и взаимовыручки в бою приведет нас к неизбежному поражению и сраму. Чтобы не быть разбитыми, необходимо вверить общее командование армией одному лицу. Вашей волей требуется избрать себе командующего, которому вы с сознанием воина должны доверить свою жизнь. Ответ об избрании телефонограммой к 12 часам 8 марта. Начальник военного отдела
Кудинов”.
К вечеру 8 (21) марта 1919 года были получены ответы на эту телефонограмму, по которым Кудинов единогласно избирался на пост командующего всеми восставшими частями. Начальником штаба повстанческой армии был утвержден сотник Сафонов, который “с великой охотой согласился принять штаб” (3—4, 142).
Видимо, организаторы восстания выбрали такой, компромиссный, путь руководства восстанием: военную, тактическую власть отдать “офицерам из народа”, а политическую, стратегическую сохранить за собой, оставив в своих руках штаб повстанческой армии, в который входили бывший начальник разведотдела войск Верхнедонского округа сотник И. Г. Сафонов и два его “адъютанта” — “поручик Бахметьев — адъютант штаба по оперативной части” и “чиновник Сербич” — “адъютант штаба по строевой части”.
Возможно, эти “адъютанты штаба”, как головной структуры в армии повстанцев, подтолкнули Шолохова к созданию образа подполковника “товарища Георгидзе”, ответственного работника штаба повстанцев, направленного “кадетами” на Верхний Дон для руководства восстанием.
Образ “товарища Георгидзе” имеет в романе принципиальное значение. Он свидетельствует, что о роли деникинско-красновской закулисы в подготовке и руководстве восстанием Шолохов знал и воспроизвел ее с поразительной точностью. А это значит, опять-таки, что он имел на этот счет информацию из первоисточника, которому были доступны самые тайные секреты восстания.
Обратимся к сцене, где описывается прямое руководство подполковником Георгидзе армией повстанцев.
“— Ослабление активности противника на фронте Первой дивизии и настойчивые попытки его перейти в наступление на линии Мигулинская — Мешковская заставляют нас насторожиться. Я полагаю... — подполковник поперхнулся на слове “товарищи” и, уже зло жестикулируя женски белой прозрачной рукой, повысил голос...” (3 — 4, 168).
Как видите, этот белоручка-подполковник разговаривает с повстанцами как полный хозяин положения и при этом выговаривает им за допущенные верхнедонцами прошлые ошибки, когда два месяца назад они открыли фронт красным:
“— Вешенцы, да и вообще повстанцы, искупят свою вину перед Доном и Россией, если будут так же мужественно бороться с большевиками...”
“Говорит, а про себя смеется, гадюка!” — вслушиваясь в интонацию, подумал Григорий. И снова, как в начале, при встрече с этим неожиданно появившимся в Вешенской офицером, Григорий почувствовал какую-то тревогу и беспричинное озлобление” (3—4, 169).
Мелехов с пристрастием допрашивает Кудинова:
“...Офицер этот, из черкесов, он что у тебя делает?”
“— Георгидзе-то? начальником оперативного управления. Башковитый, дьявол! Это он планы разрабатывает. По стратегии нас всех засекает” (3—4, 170). И позднее, “в седле уже, медленно разбирая поводья, все еще пытался он отдать себе отчет в том неприятном чувстве неприязни и настороженности, которое испытал к обнаруженному в штабе подполковнику, и вдруг, ужаснувшись, подумал: “А что, если кадеты нарочно наоставляли у них этих знающих офицеров, чтобы поднять нас в тылу у красных, чтобы они по-своему, по-ученому руководили вами?” — и сознание с злорадной услужливостью подсунуло догадки и доводы” (3 — 4, 170).
Как видите, фигура подполковника Георгидзе имела принципиальное значение для Шолохова, — прежде всего, для обрисовки характера Павла Кудинова и его взаимоотношений с Григорием Мелеховым.
Но не только. Эта фигура важна для прояснения принципиального взгляда Григория Мелехова — и Шолохова — на Верхнедонское восстание как движение народное, противостоящее в равной мере и красным и белым, “комиссарам” типа Малкина и золотопогонникам типа Георгидзе. Народный характер, который сразу же приняло Вешенское восстание, понимают и его организаторы, и их доверенный человек — руководитель объединенными силами повстанцев Кудинов, — не случайно подполковника Георгидзе прячут от казаков в обозе Черновского полка, как неслучайна и смерть “товарища Георгидзе”: “...Шалая пуля его чмокнула в песик. И не копнулся вроде... Казаки, сволочи, должно быть, убили...” (3 — 4, 255). “Песик” на верхнедонском диалекте означает “висок”. Нужна была высокая точность выстрела и большой заряд ненависти, чтобы уложить сидевшего “на дышлине брички” в “двух верстах от линии огня” “товарища Георгидзе” выстрелом в висок.
“Убили товарища Георгидзе” (3 — 4, 253), — горюет командующий Кудинов и даже пытается произвести разыскания среди казаков, которые отказываются, “а по глазам ихним б... вижу — они ухандокали” (3 — 4, 255).
“— Ну, какой он нам с тобой товарищ, — отвечает Кудинову Григорий Мелехов... — Пока дубленый полушубок носил, до тех пор товарищем был. А — не приведи Господи — соединилися бы мы с кадетами да он в живых бы остался, так на другой же день усы бы намазал помадой, выхолился бы и не руку тете подал, а вот этак мизинчиком...” (3 — 4, 255).
Это свое барское нутро “товарищ Георгидзе” проявил уже в той сцене, где он был введен автором в действие и представлен Григорию Мелехову, — во время переговоров Кудинова с гонцом Алексеевской станицы, огромным казачиной в лисьем малахае.
Разговор этот закончился скандалом и резким ответом станичника-гонца: “И до каких же пор на православных шуметь будут? Белые шумели, красные шумели, зараз вот ты пришумливаешь, всяк власть свою показывает да ишо салазки тебе норовит загнуть”. После чего, пишет Шолохов, казак тихонечко притворил дверь, зато в коридоре так хлопнул входной дверью, что штукатурка минут пять сыпалась на пол и подоконники.
“Гордость в народе выпрямилась” (3 — 4, 166), — подвел итог этой сцене в романе Кудинов.
“— Хамство в нем проснулось и полезло наружу, а не гордость. Хамство получило права законности” (3 — 4, 167), — сказал подполковник Георгидзе в ответ на слова Кудинова.
Для подполковника Георгидзе казаки, трудовой и “служивский” народ, — хамы, звероподобные, дикие люди. Отсюда их ненависть к “золотопогонникам”, ничуть не меньшая, чем ненависть к “комиссарам”.
Отвечая этим настроениям фронтовиков, чтобы привлечь “служивские” массы казачества на свою сторону, организаторы восстания и пошли первоначально даже на то, чтобы сохранить некоторые аксессуары советской власти: сохранение Советов, но “без коммунистов”, отказ от погон, обращение “товарищ” и т. д...
Эти внешние приметы советской власти, сохранявшиеся на Северном Дону в дни восстания, не выдумка Шолохова, а достоверный, подтвержденный факт. Как не выдумка Шолохова и печальная судьба армии повстанцев после ее воссоединения с белой армией, — все ее части были расформированы, командиры дивизий и полков понижены до уровня сотников и хорунжих, командующий армией повстанцев Кудинов, переболев тифом, оказался задвинутым на задворки и назначен “дежурным офицером” при штабе Донской армии в Миллерове, а две недели спустя был “откомандирован в офицерский резерв в г. Новочеркасске”.
Не лучше сложилась судьба и у командира 1-й повстанческой дивизии Харлампия Ермакова, получившего после расформирования его дивизии должность “офицера для поручений при группе генерала Сальникова”, а позже — “помощника командира 20 Донского полка по хозяйственной части”.
“Кадеты” и после воссоединения армий не простили верхнедонцам декабря 1918 года, открытия ими фронта перед красными. Глубокой горечью проникнуты слова Павла Кудинова в очерке “Восстание верхнедонцев в 1919 году” о результатах объединения повстанческих сил с белыми: “...Как только соединились с Донской и Добровольческой армиями, опять начались всяческие виды законных и незаконных грабежей, опять завизжали свиньи, замычал скот, заржали последние казачьи лошадки, и все — к столу или для передвижения всевозможных тыловых паразитов...
Безответственные и безумные ватаги белых тыловых грабителей, контрразведчиков и карателей ежедневно старались вытравить из казачьих сердец чувства симпатии и солидарности к белой армии и этим увеличивали число красных. Естественно, что видя произвол и обиду на одной стороне, человек невольно ищет правду на другой, хотя и там ее не могло быть”.
Эти строки написаны Павлом Кудиновым в 1929 году, не в советской тюрьме, а на воле, им можно доверять полностью. Они объясняют метания и “блукания” Григория Мелехова, равно как и Харлампия Ермакова, стремившегося притулиться то к красным, то к белым. Они объясняют и характер разговора между генералом Фицхелауровым и командиром 1-й повстанческой дивизии Григорием Мелеховым после воссоединения Донской и повстанческой армий, когда в ответ на беспардонные оскорбления белого генерала комдив повстанческой дивизии готов был “зарубить его на месте”. Сцена, объективно вытекающая из всей тягостной атмосферы объединения Донской армии с повстанцами.
Тягостность этой атмосферы, беспардонного расформирования руководством Донской армии повстанческих подразделений усугублялась вдобавок и чисто военной несправедливостью, более того — необъяснимостью ситуации. Командование Донской армии, строго говоря, не имело ни права, ни возможностей подобным образом обращаться с повстанцами, хотя бы потому, что армия повстанцев была значительно сильнее Донской армии.
Как свидетельствует полковник Генерального штаба Донской армии Добрынин в книге “Борьба с большевизмом на юге России” (Прага, 1921), к началу марта 1919 года в руках Донской армии “насчитывалось всего 15000 бойцов”. Оказывается, удар конной группы по прямому направлению к восставшим Донское командование намечало не только ради “быстрого очищения Дона”, но и “усиления слабой Донской армии за счет восставших”.
Командование Донской армии достигло своей цели. Полковник Добрынин сообщает в своей книге, что численность Донской армии увеличилась с 15 000 бойцов в мае 1919 года до 45 500 в июле 1919 года.
Столь резкое уменьшение численности Донской армии к весне 1919 года объяснялось тем, что, как пишет Добрынин, “в декабре войска Верхне-Донского округа, минуя командование, начали мирные переговоры с Советским командованием и разошлись по домам, образовав к 25 декабря (7 января) громадный прорыв, открытый для вторжения советских войск”. Эта же цепная реакция захватила и другие части, в результате “в феврале 1919 года сохранившие в себе силу и уверенность остатки Донской армии отошли на р. Донец, прикрывая столицу Дона (Новочеркасск. — Ф. К.)”, сократившись всего до 15 тысяч человек. Численность повстанческих войск превосходила численность Донской армии более чем в два раза!
После прорыва 25 мая (7 июня) фронта конницей генерала Секретёва и соединения с верхнедонцами Донская армия сразу выросла с 15 000 до 45 500 человек, увеличившись на 30 тысяч бойцов, — за счет повстанческой армии, которая, будучи расформированной, влилась в ряды белых.
Расформирование армии повстанцев — еще одно преступление “кадетов”. Расформирование армии повстанцев проводилось в отсутствие ее командующего: как показал в ходе допросов Кудинов, “на второй день после соединения с Донской армией я заболел сыпным тифом и пролежал в постели 2 м-ца”. Армию повстанцев расформировали с согласия тех, кто стоял за спиной Кудинова и был истинным руководителем восстания.
В своих показаниях П. Кудинов охарактеризовал этот процесс так: “Верные части повстанческой армии были влиты в дивизии Донской армии. Прежний командный состав был смещен, заменен кадровыми офицерами”.
Практически армия повстанцев была ликвидирована. Так обернулось для Кудинова его слабохарактерность, выражавшаяся в прислужничестве перед “кадетами”. Всю жизнь Павел Кудинов отвергал свои тайные связи с “кадетами”, свою зависимость от них. На всем протяжении жизни он настаивал на стихийном характере восстания.
“Восстание вспыхнуло, как пожар под ветром, стихийно”, — убеждал он Константина Прийму. На вопрос в ходе следствия, кем оно было подготовлено, Кудинов отвечал: “По-моему, оно возникло стихийно”.
На вопрос: “От кого вы получали директивы и указания по руководству восстанием и кто был вашим руководителем?” — Кудинов отвечал на следствии так:
“Каких-либо указаний по руководству восстанием я ни от кого не получал, так как восстание было изолированным. Руководителей надо мной так же не было, и все вопросы восстания я решал сам со своим начальником штаба сотником Сафоновым”.
В отношении полной изолированности восстания — до прилета в Вешенскую аэроплана в апреле 1919 г. — Кудинов прав. Однако его признание в отношении того, что “все вопросы восстания он решал” вместе с бывшим начальником разведки Верхнедонского округа Сафоновым, как раз и дает ответ на вопрос о том, кто руководил в действительности восстанием.
О характере директив организаторов и руководителей восстания выразительно свидетельствует ответ Кудинова на вопрос, какими были цели восстания: “... Борьба против Советской власти, поддержка этим белогвардейской Донской армии, с которой впоследствии я предполагал соединить восстание и продолжить борьбу против Красной армии”.
Рядовые участники восстания и даже его командиры гадали, кто на самом деле командует восстанием и каковы его истинные цели, а командующий повстанческой армией Кудинов, конечно же, все это знал.
Однако цели эти скрывались от повстанцев и даже от командиров дивизий. Помните, после второго прилета аэроплана: “Кудинов, обойдя приглашением Мелехова, собрал в штабе строго секретное совещание” (3—4, 317). Недоверие к Мелехову, представляющему низы простых казачьих масс, не было случайным. Состав повстанцев был таков, что не питал любви к “кадетам” — “золотопогонникам”. Это знали и руководители Донской армии, а потому относились к Верхнедонскому восстанию настороженно.
Бывший начальник разведывательного и оперативного отделений штаба Донской армии полковник Добрынин писал в своей книге, что после того, как в январе 1919 года “Верхне-Донской округ... по собственному почину стал на “мирную платформу” и сам добровольно пошел на установление Советской власти... не могшее сочувствовать этому офицерство, а также интеллигенция заблаговременно ушли на юг, и теперь восстание было поднято исключительно простыми казачьими массами”(подчеркнуто нами. — Ф. К.).
Здесь — корень своеобразия Вешенского восстания, исток его внутренних противоречий между внешними — от “кадетов” — организаторами восстания и внутренними силами — “простыми казачьими массами”, — его реально осуществившими. Здесь — своеобразие характера Григория Мелехова, наиболее полно и точно выразившего противоречия, метания, историческую трагедию “простых казачьих масс” Дона, и своеобразие глубинных позиций автора, который отстаивал в “Тихом Доне” интерес этих “простых казачьих масс”, в полную меру сопережил их историческую трагедию.
Но здесь же — и объяснение своеобразия позиции Павла Кудинова, который так же, как и Григорий Мелехов или его прототип Харлампий Ермаков, был, по его собственному определению, “офицером из народа” и потому был вынужден скрывать от соратников свои, по слабости характера, тайные связи с “золотопогонниками” — “кадетами” во время подготовки восстания, свою зависимость от них в ходе восстания.
Вот почему Кудинов так настойчиво говорил о стихийном характере восстания, что правда, но не вся правда. В “Тихом Доне” воочию показано, как изуверская политика “расказачивания”, предательство прежних договоренностей с казаками и репрессии против них подняли стихийное казачье возмущение, что подтверждается историческими источниками.
Но была и вторая, потаенная сторона этих событий: умелая манипуляция и руководство стихийным движением казачества, чтобы направлять его в нужное белым генералам русло. Вот этот момент и отрицает Павел Кудинов. Его, пожалуй, единственное серьезное расхождение с Шолоховым в характеристике и оценке Вешенского восстания — образ подполковника Георгидзе, который Павел Кудинов не принял самым решительным образом.
Вслушайтесь в слова, адресованные П. Кудиновым К. Прийме: “В романе есть кое-что, с чем я не согласен, чего со мною или вокруг меня не было. Скажем, у меня в штабе не было монархиста Георгидзе. Но Шолохов, как писатель, имеет право на художественный вымысел”.
Спустя десятилетия Кудинов снова вернется к этой теме: “В книге “Тихий Дон” Михаил Александрович сообщает о том, что в моем штабе при восстании был какой-то полковник грузин. Никаких и каких-либо иных племен не было. Эта выдумка Шолохова потому, что такой армией против такой силы Сов[етского] С[оюза], по его предположениям, мог ли командовать сын бедного казака, кавалер 1 степени, полный бантист 25-летний Павел Назарьевич Кудинов, т. е. не ему бы командовать, а царскому генералу! — рассуждал так писатель... Верно сказано в мудрости: пророк не может иметь чести разве только в отечестве своем! Вот вам святая истина! Но так (как) он меня не знал и не видел, а потому плохо изобразил”. (Из письма П. Н. Кудинова Г. Набойщикову.)
Неожиданный поворот мысли и столь же неожиданное объяснение факта появления подполковника Георгидзе в романе, конечно же, к истине отношения не имеющее. П. Кудинов делает вид, что он не понимает, в чем действительный смысл присутствия этого, как он пишет, “грузина” в романе “Тихий Дон”, и представляет дело так, будто бы за этим образом — неверие Шолохова в то, что “сын бедного казака” мог руководить восстанием.
Но это — наивная хитрость Кудинова, продолжение спора с Шолоховым по поводу предположения, будто Вешенское восстание готовилось загодя: “никакой у них не было тайной организации, никакого подпольного центра... в штабе не было никакого грузина... все это делали донские казаки и он, 25-летний, во главе”.
Заметим, что на страницах “Тихого Дона” нет ни единого слова о “тайной организации” или “подпольном центре”, готовившем мятеж. С кем же, в таком случае, ведет спор Павел Кудинов? С самим собой?
Эмиграция
“Раскассировав” повстанческую армию, “кадеты” не только не спасли ее от гибели, но привели к ее полному уничтожению. Уже в марте 1920 года Донскую армию ожидал бесславный конец. Печальный исход этот исполнен драматизма. Вот как описывает отступление в Новороссийск донцов полковник Добрынин: “Все железнодорожное полотно, обочины и прилегающие лесные тропинки были буквально забиты бесконечным морем всадников, пеших людей, повозок, на которых сидели мужчины, женщины, дети, лежали больные, трупы убитых и умерших... Все спешили к этому рубежу в надежде скорее попасть на спасательные корабли. Если бы армия знала, что в этом отношении ее ждет ужас разочарования, то, конечно, она не катилась бы с такой поспешностью к манившему многих лиц, плохо понимавших обстановку, Новороссийску”. Казаки не знали, пишет полковник Добрынин, “что все суда уже заняты тыловыми учреждениями и добровольческими частями”, а потому надежд на перевозку донцов “нет никаких” — “эвакуировались лишь те, кому посчастливилось. Это оставило горький осадок в душе Донского казачества”.
Донская армия была практически брошена “добровольцами” на произвол судьбы. Лишь немногие казаки смогли попасть на отплывающие в неизвестность корабли. Шолохов воссоздал эти картины с полной достоверностью, опираясь на свидетельства очевидцев, и в первую очередь Харлампия Ермакова, которому, как и большинству верхнедонцев, не “посчастливилось” попасть на пароход.
“Пароходы увозили в Турцию российских толстосумов, помещиков, семьи генералов и влиятельных политических деятелей. На пристанях день и ночь шла погрузка. Юнкера работали в артелях грузчиков, заваливая трюмы пароходов военным имуществом, чемоданами и ящиками сиятельных беженцев” (3 — 4, 494).
А в это время вооруженные винтовками деникинцы защищали пароходные трапы от казаков:
“— Теперь мы вам не нужны стали? А раньше были нужны?.. Вша тыловая! Сейчас же пропускай нас, а то...” (3 — 4, 495).
“Новороссийская катастрофа” — с таким названием вошел в казачью историю заключительный акт трагического сотрудничества казаков с неудачным Главковерхом Вооруженных сил Юга России генералом Деникиным”, — говорится в Казачьем словаре-справочнике. Как свидетельствует там председатель Донского правительства Н. Л. Мельников, во время Новороссийской эвакуации были брошены три четверти Донской армии, не говоря уже о колоссальной массе беженцев. “Казачьи офицеры на суда, захваченные добровольцами, не допускались, около пароходов были сооружены баррикады, охраняемые караулами с пулеметами”. По данным Мельникова, из 40 000 донцов в Крым из Новороссийска было вывезено 10 000 казаков, добровольцев же было вывезено 35 000, хоть на фронте их было всего 10 000. Добровольцы “предали в руки большевиков десятки тысяч казаков и калмыков. Всем им пришлось пережить жуткие дни пленения. Кое-кого расстреляли, кое-кого замучили в застенках Чека, иных посадили за проволоку умирать на голодном пайке, а самых счастливых тут же мобилизовали, поставили в свои ряды и отправили на Польский фронт “оборонять Родину”, такую же единую и неделимую, но уже не “белую”, а “красную”.
Так была практически уничтожена Донская армия, на 2/3 состоявшая из повстанцев.
Павлу Кудинову посчастливилось попасть на пароход в Крым, а оттуда — за границу. Кудинов сообщал следователю: “В составе штаба 3-го корпуса командующего генерала Гусельщикова... отступал вместе с Донской армией до Новороссийска, а в январе 1920 года эвакуировался в Крым... после разгрома белой армии в Крыму я в ноябре месяце 1920 эмигрировал за границу”.
Большинство казаков именно из Крыма ушли в эмиграцию. Но ушло их очень малое количество.
Начало эмиграции для Кудинова было таким: “Сначала 7 месяцев жил в г. Константинополе (Турция), потом весной 1921 года выехал вместе с женой и братом в Грецию, где пробыл до октября месяца того же года. Возвратившись в Турцию, получил разрешение на отъезд в Болгарию”. На вопрос, чем занимался, ответил так: “В Турции работал на фабрике, в Греции на виноградниках, прибыв в Болгарию, занимался торговлей, имел бакалейную лавку от 1926 г. до 1934 и дальше занимался все время фотографией и свиноводством”.
В ходе другого допроса Кудинов уточняет: в Турции “работал чернорабочим на цементной фабрике”, “затем около 8 месяцев вместе с братом Евгением работал в Греции — на винограднике. Затем мы вернулись в Константинополь, а оттуда в составе 28 белогвардейцев-эмигрантов выехали в Болгарию. В Софию мы приехали в начале 1922 года. В сентябре переехали в город Князь-Александрово, где и проживал до настоящего времени”.
Об обстоятельствах казачьей эмиграции в Турцию и Грецию можно судить по воспоминаниям другого верхнедонца, казака Коренюгина-Зеленкова, вернувшегося в 1922 году по объявленной советским правительством амнистии из-за границы домой. Он рассказывал о переполненности кораблей, в результате чего более 30 000 казаков и офицеров не успели погрузиться, о суматохе и панике, царивших на причале во время погрузки. “Первая остановка эвакуированных была в Константинополе. Пять суток транспорт держали на рейде, пока не были выгружены остатки еще боеспособных врангелевских частей, солдат и офицеров перегружали на другие транспорты и отправляли на греческие острова Лемнос, Мудрое, Галлиполи. Раненых, больных и штатских выгружали в Константинополе, значительную часть беженцев направляли в Грецию, где их использовали на всяких черновых работах: они рыли ямы, ломали камень в карьерах, работали поденщиками. Часто можно было видеть, как бывший полковник в накинутой на плечи солдатской шинели, служившей ему и одеждой и постелью, на улицах Афин протягивал руку, голодный просил милостыню, или часами стоял на берегу моря, смотрел в туманную даль, за которой находилась его родина. Рядом жена или дочь фабриканта предлагали себя за фунт хлеба или стакан сладкого чая”.