Он снова подтянулся и заглянул в окно. Притихшие, трясущиеся от страха девушки жались вокруг Джоанны. Они смотрели вверх, на люк. Внизу с треском стало разваливаться что-то очень большое, и под потолком начал клубиться дым. И тут через открытую дверь уборной Николас увидел Селину, которая двигалась по задымленному проходу. Она несла нечто длинное, обвисшее и, по всей видимости, нетяжелое, бережно прижимая его к себе. Он подумал, что у нее в руках какое-то тело. Деликатно покашливая – в коридоре ее настигли первые дымовые потоки, – она протиснулась сквозь сбившихся в кучку девушек. Те смотрели на нее безучастно, и их бил озноб от невыносимо долгого, мучительного ожидания; никому не было дела до того, что такое она решила спасти и что держала в руках. Она взобралась на стульчак и проскользнула в окно, быстро и ловко втянув за собой свою ношу. Николас подставил руки, чтобы подхватить ее. Спрыгнув на крышу, она спросила: «Как тут, спокойно?» – и немедленно углубилась в обследование своей добычи. Полное самообладание, спокойствие и невозмутимость. Это было платье от Скьяпарелли. Из него торчала вешалка, как шея, только без головы.
– Как тут, спокойно? – спросила Селина.
– Какое там спокойно! – сказал Николас.
Впоследствии, мысленно возвращаясь к этой мгновенной, как вспышка молнии, сцене, он никак не мог вспомнить, вправду ли он тогда непроизвольно перекрестился. Ему почему-то казалось, что он все-таки перекрестился. Во всяком случае, Феликс Добелл, вновь возникший на крыше, кинул на него удивленный взгляд и позднее рассказывал, будто Николас от радости, что Селина спаслась, даже суеверно перекрестился.
Она кинулась бежать к гостиничному чердаку. Феликс Добелл взял Тилли на руки, потому что она, хоть и пришла в себя, из-за перелома не могла передвигаться сама. Он понес ее туда же, куда устремилась Селина со своим платьем – платье было уже предусмотрительно вывернуто наизнанку.
Сквозь узкое окошко – заглушаемый шумом льющейся из шлангов воды, треском горящего дерева и штукатурки в нижних помещениях, лязгом инструментов и грохотом падающих на крышу кирпичей, который сопровождал работу спасателей, – донесся какой-то новый звук. Этот вновь возникший звук то усиливался, то почти пропадал, перемежаясь приступами надсадного кашля. То был голос Джоанны: словно в забытьи, она нараспев читала псалом на вечерню Дня 27-го – за пастора и за паству попеременно.
Мегафон скомандовал:
– Передайте всем, кто внутри, чтобы не стояли под люком. Мы заканчиваем. Он может упасть внутрь. Пусть все отойдут в сторону.
Николас снова подтянулся к окну. Девушки сами слышали команду и уже стеснились в закутке у самого окошка, не обращая внимания на то, что там то и дело появлялась его голова. Точно завороженные, они окружили Джоанну, которая и сама стояла, точно завороженная таинственным смыслом текстов, предписанных англиканской церковью для службы 27-го Дня, – теми словами, которые, по убеждению верующих, распространяются на всех без исключения людей, где бы и в каких бы обстоятельствах ни застало их это мгновение: на лондонских рабочих, которые возвращались домой через парк и с удивлением оглядывались на скопление пожарных машин вдалеке; на Руди Битеша, который сидел у себя дома в районе Сент-Джонз-вуд и безуспешно пытался дозвониться в Клуб, чтобы «конфиденциально» переговорить с Джейн; на свежесформированное лейбористское правительство и на людей в других местах земного шара, которые мирно спали, стояли в очереди, чтобы отоварить введенные по случаю победы дополнительные карточки, били в тамтамы, прятались в бомбоубежищах или катались на автодроме в луна-парке.
Николас крикнул:
– Отойдите как можно дальше от люка! Все сюда, к окну!
Девушки сбились у самого окна. Джейн и Джоанна, как самые крупные, влезли на стульчак, чтобы освободить место остальным. Николас заметил, что по лицу у всех струится пот. Джоанна стояла к нему ближе других, и он увидел, как у нее на коже вдруг проступили крупные веснушки – будто страх подействовал на нее, как весеннее солнце; и верно – веснушки, обычно бледные и почти незаметные, сейчас светились яркими золотистыми пятнышками, резко выделяясь на ее мертвенно-бледном от страха лице. Сквозь грохот разрушения слышались срывавшиеся с ее губ слова Псалтыри:
Джоанна уже спрыгнула со стульчака на пол и кружила по комнате, слегка пошатываясь из стороны в сторону, как волчок, в котором кончается завод. Ее глаза в растерянности перебегали с люка на окно. Ее губы продолжали механически произносить текст литаний, но голос у нее совсем ослаб, и она то и дело останавливалась, чтобы прокашляться. В воздухе все еще висела плотным облаком известковая пыль пополам с дымом. Внутри кроме Джоанны оставались еще три девушки. Джоанна попыталась на ощупь ухватиться за лестницу, но промахнулась. Потом наклонилась поднять портновскую мерку. Она искала ее, шаря по полу точно слепая, и не переставала бормотать:
– Скорей, Джоанна!
– Лестница, Джоанна, лестница!
А со стороны окна слышался голос Николаса:
– Джоанна, на лестницу, скорей!
Она стряхнула с себя оцепенение и поспешила за двумя последними девицами, из которых одна была бронзовая от загара, мускулистая пловчиха, а вторая – пышнотелая греческая эмигрантка благородного происхождения; обе в голос плакали от радости, что спасение близко. Джоанна начала карабкаться за ними следом, хватаясь рукой за перекладину, как только с нее поднималась нога той девушки, что лезла впереди. В это мгновение дом затрясся и вместе с ним затряслась лестница и вся комната. Пожар потушили, но здание, выжранное огнем изнутри, не выдержало последнего испытания – энергичной работы спасателей на крыше. Джоанна успела подняться до середины лестницы, когда раздался сигнальный свисток. Голос в мегафоне скомандовал всем спасателям немедленно покинуть опасную зону. Дом начал обваливаться: один пожарный все еще оставался у люка, надеясь, что вот-вот появится Джоанна. Но когда покатая часть крыши стала оседать, он тоже отскочил от опасного места, неудачно и больно приземлившись на плоской поверхности. И тут середина дома рухнула, превратившись в огромную гору обломков, и где-то под ними осталась Джоанна.
ГЛАВА 9
– Как тут, спокойно? – спросила Селина.
– Какое там спокойно! – сказал Николас.
Впоследствии, мысленно возвращаясь к этой мгновенной, как вспышка молнии, сцене, он никак не мог вспомнить, вправду ли он тогда непроизвольно перекрестился. Ему почему-то казалось, что он все-таки перекрестился. Во всяком случае, Феликс Добелл, вновь возникший на крыше, кинул на него удивленный взгляд и позднее рассказывал, будто Николас от радости, что Селина спаслась, даже суеверно перекрестился.
Она кинулась бежать к гостиничному чердаку. Феликс Добелл взял Тилли на руки, потому что она, хоть и пришла в себя, из-за перелома не могла передвигаться сама. Он понес ее туда же, куда устремилась Селина со своим платьем – платье было уже предусмотрительно вывернуто наизнанку.
Сквозь узкое окошко – заглушаемый шумом льющейся из шлангов воды, треском горящего дерева и штукатурки в нижних помещениях, лязгом инструментов и грохотом падающих на крышу кирпичей, который сопровождал работу спасателей, – донесся какой-то новый звук. Этот вновь возникший звук то усиливался, то почти пропадал, перемежаясь приступами надсадного кашля. То был голос Джоанны: словно в забытьи, она нараспев читала псалом на вечерню Дня 27-го – за пастора и за паству попеременно.
Мегафон скомандовал:
– Передайте всем, кто внутри, чтобы не стояли под люком. Мы заканчиваем. Он может упасть внутрь. Пусть все отойдут в сторону.
Николас снова подтянулся к окну. Девушки сами слышали команду и уже стеснились в закутке у самого окошка, не обращая внимания на то, что там то и дело появлялась его голова. Точно завороженные, они окружили Джоанну, которая и сама стояла, точно завороженная таинственным смыслом текстов, предписанных англиканской церковью для службы 27-го Дня, – теми словами, которые, по убеждению верующих, распространяются на всех без исключения людей, где бы и в каких бы обстоятельствах ни застало их это мгновение: на лондонских рабочих, которые возвращались домой через парк и с удивлением оглядывались на скопление пожарных машин вдалеке; на Руди Битеша, который сидел у себя дома в районе Сент-Джонз-вуд и безуспешно пытался дозвониться в Клуб, чтобы «конфиденциально» переговорить с Джейн; на свежесформированное лейбористское правительство и на людей в других местах земного шара, которые мирно спали, стояли в очереди, чтобы отоварить введенные по случаю победы дополнительные карточки, били в тамтамы, прятались в бомбоубежищах или катались на автодроме в луна-парке.
Николас крикнул:
– Отойдите как можно дальше от люка! Все сюда, к окну!
Девушки сбились у самого окна. Джейн и Джоанна, как самые крупные, влезли на стульчак, чтобы освободить место остальным. Николас заметил, что по лицу у всех струится пот. Джоанна стояла к нему ближе других, и он увидел, как у нее на коже вдруг проступили крупные веснушки – будто страх подействовал на нее, как весеннее солнце; и верно – веснушки, обычно бледные и почти незаметные, сейчас светились яркими золотистыми пятнышками, резко выделяясь на ее мертвенно-бледном от страха лице. Сквозь грохот разрушения слышались срывавшиеся с ее губ слова Псалтыри:
Что и почему подвигло ее на это? Да, она знала слова наизусть и уже много лет читала вслух. И все-таки, почему эта потребность возникла именно сейчас, в этой страшной ловушке, и почему ей было так важно, чтобы ее услышали? На ней был темно-зеленый шерстяной свитер и серая юбка. Все остальные, воспринимая голос Джоанны как что-то знакомое и привычное, может быть, чуть-чуть успокоились, меньше дрожали; но они мало вдумывались в истинный смысл слов из службы 27-го Дня: с гораздо большим вниманием – и страхом – они вслушивались в звуки у себя над головой.
Великое сотворил Господь над нами: мы радовались.
Возврати, Господи, пленников наших,
как потоки на полдень.
Сеявшие по слезам будут пожинать с радостию.
Литургия любого другого дня церковного календаря оказала бы на ее слушательниц не менее гипнотическое воздействие. Но Джоанна всегда читала положенный текст в положенный день – это было ее твердое правило. Люк вскрыли, и в образовавшийся проем хлынула известка и обломки кирпичей. Тут же вниз, в гущу белой пыли, была спущена пожарная лестница. Первой поднялась наверх Дороти Маркам, юная щебетунья, чья безоблачно-светлая жизнь за сорок три последние минуты погрузилась в кромешную тьму – точно праздничные огни в курортном городке, когда вдруг отключается электричество. Она осунулась, подурнела и стала удивительно похожа на свою тетку, леди Джулию Маркэм, председательницу клубного комитета правления, которая в эту минуту, ни о чем не подозревая, упаковывала в Бате посылки для беженцев. Волосы у леди Джулии были совсем белые, седые, и такие же были сейчас от известки у ее племянницы Дороти, которая вылезла по лестнице наружу, на черепичный скат, а потом, с помощью спасателей, перебралась на безопасную часть крыши. Следом за ней появилась Нэнси Риддл, дочь провинциального мидлендского священника, та, что брала у Джоанны уроки, чтобы исправить произношение. Теперь уроки декламации закончились для нее навсегда, и ей суждено было остаток жизни говорить с мидлендским акцентом. Когда она карабкалась наверх вслед за Дороти, раскачиваясь вместе с лестницей, стало особенно заметно, какие угрожающе широкие у нее бедра, хотя раньше это не так бросалось в глаза. Затем к лестнице ринулись три девушки разом; они все были из одной четырехместной комнаты и только недавно демобилизовались из армии: все три были дюжие, атлетического вида – пять лет в армии не проходят бесследно. Пока они разбирались, кому за кем идти, Джейн ухватилась за лестницу и выбралась наружу. За ней поднялись три бравые воительницы.
Если Господь не созиждет дома, напрасно трудятся строящие его;
если Господь не охранит города, напрасно бодрствует страж.
Напрасно вы рано встаете, поздно просиживаете,
едите хлеб печали, тогда как возлюбленному своему
Он дает сон.
Вот наследие от Господа: дети…
Джоанна уже спрыгнула со стульчака на пол и кружила по комнате, слегка пошатываясь из стороны в сторону, как волчок, в котором кончается завод. Ее глаза в растерянности перебегали с люка на окно. Ее губы продолжали механически произносить текст литаний, но голос у нее совсем ослаб, и она то и дело останавливалась, чтобы прокашляться. В воздухе все еще висела плотным облаком известковая пыль пополам с дымом. Внутри кроме Джоанны оставались еще три девушки. Джоанна попыталась на ощупь ухватиться за лестницу, но промахнулась. Потом наклонилась поднять портновскую мерку. Она искала ее, шаря по полу точно слепая, и не переставала бормотать:
Тем временем оставшаяся троица уже завладела лестницей, и одна из девушек, до имени Пиппа, на удивление стройненькая, но, очевидно, тоже недостаточно узкокостная, чтобы выбраться через окно, крикнула Джоанне:
И проходящие мимо не скажут: «Благословение
Господне на вас; благословляем вас именем Господним!»
Из глубины взываю к Тебе…
– Скорей, Джоанна!
– Лестница, Джоанна, лестница!
А со стороны окна слышался голос Николаса:
– Джоанна, на лестницу, скорей!
Она стряхнула с себя оцепенение и поспешила за двумя последними девицами, из которых одна была бронзовая от загара, мускулистая пловчиха, а вторая – пышнотелая греческая эмигрантка благородного происхождения; обе в голос плакали от радости, что спасение близко. Джоанна начала карабкаться за ними следом, хватаясь рукой за перекладину, как только с нее поднималась нога той девушки, что лезла впереди. В это мгновение дом затрясся и вместе с ним затряслась лестница и вся комната. Пожар потушили, но здание, выжранное огнем изнутри, не выдержало последнего испытания – энергичной работы спасателей на крыше. Джоанна успела подняться до середины лестницы, когда раздался сигнальный свисток. Голос в мегафоне скомандовал всем спасателям немедленно покинуть опасную зону. Дом начал обваливаться: один пожарный все еще оставался у люка, надеясь, что вот-вот появится Джоанна. Но когда покатая часть крыши стала оседать, он тоже отскочил от опасного места, неудачно и больно приземлившись на плоской поверхности. И тут середина дома рухнула, превратившись в огромную гору обломков, и где-то под ними осталась Джоанна.
ГЛАВА 9
Запись стерли из соображений экономии, чтобы пленку можно было использовать еще раз. В сорок пятом это было в порядке вещей. Николас пришел в неописуемую ярость. Он хотел дать послушать записанный на пленку голос Джоанны ее отцу, который после похорон дочери приехал в Лондон, чтобы выполнить необходимые формальности, связанные с имуществом покойной. Николас успел написать ему, отчасти для того, чтобы поделиться своими впечатлениями о последних минутах Джоанны, отчасти из простого любопытства и отчасти из желания устроить драматический сеанс прослушивания поэмы «Гибель Германии» в исполнении Джоанны. В своем письме он упомянул, что располагает магнитофонной записью.
Но запись исчезла. Наверно, ее стер кто-то из сослуживцев.
– Возмутительно! «Гибель Германии» – это ее вершина. Я просто в отчаянии.
Отец Джоанны, розовощекий белоголовый старик, сидел напротив него.
– Ну что вы, что вы, – сказал он, – не нужно так расстраиваться.
– Обидно, что вы этого не услышите.
Желая, по-видимому, утешить Николаса в его горе, священник с печальной улыбкой негромко произнес:
– А-а, «Германия»!
Он слегка повел своим типично английским, с горбинкой, носом, будто почуяв возможность узнать что-то новое и поучительное.
Это побудило Николаса предпринять последнюю попытку восстановить утраченную запись. Было воскресенье, но ему удалось дозвониться домой одному из сослуживцев:
– Вы случайно не знаете, кто-нибудь вынимал ленту из магнитофона, который мне разрешили временно взять? Я, как последний дурак, оставил его на работе. Куда-то пропала моя запись, очень важная запись. Личного порядка.
– Да нет, что-то не помню… постойте-ка… точно, точно, эту запись стерли. Там были какие-то стихи. Вы уж извините, сами понимаете – приказ экономить материалы… Слушайте, а как вам последние новости? Просто дух захватывает, а?…
Николас сообщил отцу Джоанны:
– Увы, запись все-таки уничтожена.
– Не беда. Я и так помню Джоанну. Мы славно жили вдвоем. Она мне очень помогала с работой в приходе. Зря она, бедняжка, уехала в Лондон.
Николас налил своему собеседнику очередную порцию виски и стал добавлять в стакан воду. Старик остановил его довольно резким жестом, когда воды в стакане на его вкус было уже достаточно. Он держался как человек, который либо давно овдовел, либо нечасто бывает в обществе придирчивых женщин. Николас вдруг со всей очевидностью понял, что отец никогда по-настоящему не знал своей дочери. И тогда Николас перестал жалеть о несостоявшемся сеансе: старик мог просто не узнать Джоанну в той, которая читала «Гибель Германии».
Николас сказал:
– Она до последней минуты читала наизусть что-то из Священного Писания. С ней там были другие девушки – наверно, слушали. Псалмы, по-моему.
– В самом деле? Мне никто про это не рассказывал. – По-видимому, старику стало неловко. Он качнул в руке стакан и залпом выпил остатки виски, словно опасался, что Николас добавит еще какие-нибудь подробности – например, что его дочь приняла католичество или допустила перед смертью другие проявления дурного вкуса.
Николас с неожиданной страстью произнес:
– Сила Джоанны была в ее вере.
– Я знаю, знаю, сынок, – к его удивлению, ответил священник.
– Ад был для нее не пустое понятие. Она говорила одной подруге, что страшится ада.
– В самом деле? Это для меня новость. Никогда не слышал от нее мрачных речей. Это, видимо, влияние Лондона. Я сам не бываю здесь без крайней надобности. Когда-то, в молодые годы, я служил в Болгаме под Лондоном, но с тех пор меня направляли только в сельские приходы. И я доволен. В сельских приходах больше чистых, преданных Богу, а порой воистину святых душ.
Николас почему-то вспомнил об одном своем американском приятеле-психоаналитике, который писал ему, что собирается после войны перебраться в Англию, «подальше от всех этих неврастеников, суеты и треволнений».
– В наши дни христианский дух сохранился только в сельских приходах, – заявил этот пастырь образцовых, первоклассных овечек. Он решительно поставил стакан на стол, как бы подводя итог своему рассуждению: при любом повороте разговора, горюя о дочери, он мысленно возвращался к тому роковому дню, когда она покинула отчий дом.
Он сказал:
– Я должен пойти посмотреть на место ее гибели.
Николас обещал сводить его к разрушенному дому на Кенсингтон-роуд, и священник успел уже несколько раз напомнить ему об этом, видимо опасаясь, что по рассеянности может уехать из Лондона, не выполнив своего печального долга.
– Я отведу вас.
– Что ж, если это вас не слишком затруднит, буду весьма обязан. А что вы думаете об этой новой бомбе? Может, просто выдумки, пропаганда?
– Не знаю, сэр, – ответил Николас.
– Кровь стынет в жилах, как подумаешь. Но если это правда, им придется пойти на перемирие. – Он огляделся по сторонам. – Что наделали эти бомбежки – страшно смотреть! Знаете, я никогда не бываю в Лондоне без крайней надобности.
Некоторое время они шли молча, потом Николас спросил:
– Вы видели девушек, которые тогда оказались вместе с Джоанной? Или, может, еще кого-нибудь из Клуба?
– Да, я многих видел, – ответил священник. – Добрейшая леди Джулия вчера пригласила к себе на чай нескольких девушек, хотела познакомить меня с ними. Бедняжки, все они столько пережили, даже те, кто просто присутствовал при этом.
– Конечно. А вы помните, кто именно там был из этих девушек?
– Была племянница леди Джулии, Дороти, и еще некая мисс Бейбертон – по-моему, она выбралась через окно. Были и другае.
– А мисс Редвуд? Селина Редвуд?
– М-м, видите ли… У меня совсем нет памяти на имена.
– Такая высокая, стройная, очень красивая. Я ее разыскиваю. Брюнетка.
– Ах, мой мальчик, да они там все были такие прелестные… Молодость всех красит. По мне лучше всех была Джоанна, но тут я, конечно, не объективен.
– Да, она была прелестная, – сказал Николас и прекратил расспросы.
Но его спутник сразу почуял, что Николас неспроста так настойчив, – как опытный пастор, он хорошо разбирался в сердечных делах и потому сочувственно осведомился:
– Эта юная особа исчезла?
– В общем, да – ума не приложу, куда она подевалась. Вот уже девять дней пытаюсь ее разыскать.
– Как странно. Может быть, потеряла память? Заблудилась в городе?… И теперь бродит по улицам?
– Думаю, в этом случае ее бы уже обнаружили. Ее трудно не заметить.
– А что говорят ее родные?
– Ее родные все в Канаде.
– Может, она уехала, чтобы забыть обо всем. Тут не было бы ничего удивительного. Она тоже оказалась в западне вместе со всеми?
– Да. Она выбралась через окно.
– М-да, не думаю, что она была у леди Джулии, – такой девушки, как вы описываете, я не помню. Но лучше все-таки сами позвоните и справьтесь.
– Да я уже звонил. Она ничего не знает о Селине, и никто из девушек тоже. Но я все же надеялся, что вдруг они ошибаются. Знаете, всякое бывает…
– Селина… – произнес священник.
– Да, так ее зовут.
– Постойте, постойте. Кто-то упоминал это имя. Одна девушка, блондинка, очень юная на вид, возмущалась, что Селина унесла ее единственное бальное платье. Не эту ли Селину вы ищете?
– Ее самую.
– Не очень-то красиво с ее стороны присвоить чужое платье, тем более в такой момент, когда у девушек в огне погиб весь гардероб.
– Это было платье от Скьяпарелли.
Священник не понял, но гадать не стал. Они как раз подошли к тому месту, где прежде стоял Клуб принцессы Тэкской. Теперь оно ничем не отличалось от других развалин по соседству – можно было подумать, что и этот дом пострадал от бомбежки в начале войны или от сравнительно недавнего артиллерийского обстрела. Каменные плиты крыльца лежали вкривь и вкось и вели в никуда. Рухнувшие колонны напоминали древнеримские развалины. Взрывом снесло почти половину боковой стены, ближе к скверу; вверх торчали искромсанные края. Греггин садик представлял собой груду каменных обломков, среди которых кое-где проглядывали одинокие цветы и растения редких видов. Белые и розовые плитки из бывшего вестибюля валялись в полном беспорядке и забвении, как будто прошла целая вечность, а с нижней части искромсанной боковой стены свисал еще более искромсанный клок коричневых обоев гостиной.
Отец Джоанны стоял, сжимая в руках широкополую черную шляпу.
– Вроде моей магнитофонной записи, – согласился Николас.
– Да, ничего нет, все куда-то сгинуло.
Руди Битеш взял со стола у Николаса стопку тетрадок, полистал их и спросил:
– Это не рукопись твоей книги, кстати сказать?
При обычных обстоятельствах он не позволил бы себе подобной бесцеремонности, но сейчас Николас был у него в большом долгу: Руди разыскал Селину.
– Возьми, если хочешь, – сказал Николас. И, не ведая, какой ему уготован конец, добавил: – Можешь оставить всю рукопись себе. Вдруг я когда-нибудь прославлюсь – ты на ней неплохо заработаешь.
Руди улыбнулся. Тем не менее тетради он взял, сунул под мышку и сказал:
– Ну, идем?
Они обещали захватить Джейн и пойти втроем смотреть праздник у Букингемского дворца. По дороге Николас сказал:
– Вообще-то я раздумал издавать эту книгу. Даже все машинописные экземпляры уничтожил.
– Так. Я тащу всю эту чертову тяжесть, и вдруг ты такое говоришь. Что же я заработаю, если книга не выйдет?
– Бери, раз дают. Мало ли что.
Чутье обычно подсказывало Руди верное решение: он сохранил тетрадки и со временем был вознагражден.
– А хочешь еще письмо от Чарлза Моргана? Он уверяет, что я гений, – сказал Николас.
– Чему это ты радуешься, черт побери?
– Да так, – сказал Николас. – Ну, берешь письмо или нет?
– Какое письмо?
– Вот, смотри.
Николас достал из внутреннего кармана пиджака произведение Джейн, порядком замусоленное, точно фотография, с которой никогда не расстаешься.
Руди бегло взглянул на листок.
– Работа Джейн, – сказал он, возвращая письмо. – А все-таки чему ты радуешься? Ты видел Селину?
– Да.
– Ну и что она?
– Закатила истерику. Вопила как ненормальная, не могла остановиться. Нервная реакция.
– Я думаю, она тебя увидела и снова все вспомнила. Я же говорил – не суйся к ней.
– Вопила как ненормальная.
– Ты ее напугал.
– Наверно.
– Я говорил – не суйся. Все равно она тебе не пара. Кстати сказать, она живет с каким-то тенором из кабаре на Кларгес-стрит.
Видел его?
– Видел. Симпатичный парень. Они женаты.
– Да, говорят, что женаты. Тебе нужна девушка самостоятельная. От этой толку не будет.
– Ладно, ладно. Вообще, он очень извинялся, что она так разошлась. И я, конечно, тоже извинялся. И тогда она еще сильнее развопилась. По-моему, если бы мы с ним набили друг другу морду, ей было бы легче.
– Значит, не настолько любишь – не стал драться с тенором.
– Да он вполне приличный, этот тенор.
– Ты слышал, как он поет?
– Нет, конечно, чего не слышал, того не слышал.
Джейн уже вполне оправилась после случившегося и вернулась к своему привычному состоянию удрученности, смешанной с надеждой; она снимала меблированную комнату на Кенсингтон-Черч-стрит. Она была уже одета и ждала их.
Руди спросил:
– А тебе не хочется закатить истерику при виде Николаса?
– Нет, – ответила она, – но если он по-прежнему будет упираться и не даст Джорджу согласия на издание своей книги, вот тогда я устрою истерику. А то Джордж считает, что это я виновата. Я ведь рассказала ему про письмо Чарлза Моргана.
– Ты берегись его, – сказал Руди. – От него у многих женщин истерика, кстати сказать. Сегодня он напугал Селину.
– Она в прошлый раз сама меня напугала.
– Так ты ее разыскал? – спросила Джейн.
– Да, но она еще не пришла в себя от шока. Видимо, я невольно напомнил ей весь этот кошмар.
– Это был сущий ад, – сказала Джейн.
– Верно.
– Почему он так любит Селину, кстати сказать? – спросил Руди. – Почему он не хочет найти себе самостоятельную женщину или француженку?
– Я звоню из Лондона, – поспешила сообщить Джейн.
– Слышу. А кто говорит? – спросила Нэнси, дочь одного мидлендского священника и супруга другого мидлендского священника.
– Это Джейн! У меня тут еще один вопрос про Николаса Фаррингдона, подумай быстренько. Как по-твоему, его уход в религию мог быть связан с пожаром в Клубе? Это очень важно! Я пишу о нем большую статью, я тебе говорила.
– Даже не знаю… Мне хотелось бы верить, что он это сделал под влиянием Джоанны. Джоанна была такая религиозная, даром что не католичка.
– Но влюблен-то он был не в Джоанну, а в Селину. После пожара он места себе на находил, пока не разыскал ее.
– Ну, не знаю, вряд ли Селина могла обратить его в христианскую веру. Кто-кто, только не Селина.
– Там у него в рукописи есть такая запись: прозрение зла может способствовать обращению точно так же, как прозрение добра.
– У этих фанатиков ничего не поймешь. Джейн, уже пикает, сейчас разъединят! Я думаю, он был влюблен в нас во всех. Жаль его, беднягу.
Празднество по случаю победы над Японией в тот августовский вечер проходило так же бурно, как и майский праздник победы над Германией. Вновь каждые полчаса на балконе появлялись маленькие фигурки, приветствовали толпу и затем исчезали.
Джейн, Николас и Руди неожиданно для себя попали в самую давку – толпа напирала со всех сторон.
– Расставь локти пошире, – почти одновременно сказали друг другу Николас и Джейн; но выполнить этот совет ни один не мог. Какой-то матрос, притиснувшись к Джейн, смачно поцеловал ее прямо в губы. Увернуться от его мокрого, разящего пивом рта не было никакой возможности; по счастью, скоро толпа немного раздалась, и вся троица пробилась к более безопасному месту, откуда уже можно было попасть в парк.
Но тут другой матрос, не замеченный никем, кроме Николаса, молча сунул своей подружке нож под ребро. На балконе вспыхнули огни, и толпа притихла, предвкушая появление королевской семьи. Заколотая женщина даже не вскрикнула, только сразу обмякла и стала оседать. В наступившей тишине далеко, за много ярдов от них, раздался женский крик – еще кого-то зарезали. А может быть, кому-то просто отдавили ногу. Толпа взревела снова. Глаза всех присутствующих в эту минуту были устремлены на балкон, где, соблюдая ритуал, один за другим появлялись члены королевской семьи. Руди и Джейн с энтузиазмом кричали «ура».
Николас безуспешно пытался выпростать руку, чтобы привлечь внимание к пострадавшей. Он кричал, что в толпе зарезали женщину. А матрос осыпал проклятьями свою подружку, которая не падала только потому, что со всех сторон была зажата толпой. Эти частные происшествия тонули в общем хаосе и неразберихе. Поток, напиравший со стороны Мэлла, подхватил и увлек за собой Николаса. Когда балкон вновь погрузился во тьму, ему удалось немного высвободиться; за ним рванулись Джейн и Руди, и в результате их вынесло прямо к парку. Выбираясь из толпы, Николас попал в затор и вдруг увидел перед собой недавнего убийцу. Никакой женщины с ним рядом уже не было. В момент вынужденной остановки Николас вытащил из кармана письмо от Чарлза Моргана и сунул его матросу за пазуху – и тут же толпа увлекла его прочь. Он сделал это без всяких видимых причин, без всякой цели – просто он почувствовал потребность сделать какой-то жест. В те времена такое случалось.
Домой они шли через парк, вдыхая чистый воздух и обходя парочки, которые, обнявшись, лежали у них на пути. Повсюду в парке слышалось пение. Николас и его спутники тоже что-то пели. В одном месте они наткнулись на драку между английскими и американскими солдатами. Двое лежали без сознания у края дорожки, а другие пытались привести их в чувство. Где-то позади еще раздавались приветственные крики толпы. В ночном небе, гудя, прошли строем военные самолеты. Праздник победы удался на славу.
– М-м, хорошо все-таки, что мы тут побывали, – невнятно произнесла Джейн. Она остановилась, чтобы подколоть выбившуюся прядь волос, и говорила со шпилькой во рту.
Николас подумал, что она молодец; и много лет спустя в далекой стране, где ему суждено было встретить смерть, он часто вспоминал ее такой, какой увидел в эту минуту: коренастая, с голыми ногами, крепко стоящая на темной траве и невозмутимо поправляющая волосы, она была словно живой символ Клуба принцессы Тэкской и царившей в нем атмосферы всеобщей бедности, с которой все безропотно мирились и которой ничуть не стеснялись в том далеком сорок пятом году.
Но запись исчезла. Наверно, ее стер кто-то из сослуживцев.
Священнику Николас сказал:
Ты сплел во мне кости и жилы, связал мою плоть,
И теперь, перед смертью, я в страхе твержу твое имя:
Ты волен меня спасти и меня погубить, Господь;
Я вижу, я чувствую грозную длань, занесенную надо мной [35].
– Возмутительно! «Гибель Германии» – это ее вершина. Я просто в отчаянии.
Отец Джоанны, розовощекий белоголовый старик, сидел напротив него.
– Ну что вы, что вы, – сказал он, – не нужно так расстраиваться.
– Обидно, что вы этого не услышите.
Желая, по-видимому, утешить Николаса в его горе, священник с печальной улыбкой негромко произнес:
– Нет-нет, – «Германия». «Гибель Германии».
Корабль Вечерняя звезда
Выходит в океан… [36]
– А-а, «Германия»!
Он слегка повел своим типично английским, с горбинкой, носом, будто почуяв возможность узнать что-то новое и поучительное.
Это побудило Николаса предпринять последнюю попытку восстановить утраченную запись. Было воскресенье, но ему удалось дозвониться домой одному из сослуживцев:
– Вы случайно не знаете, кто-нибудь вынимал ленту из магнитофона, который мне разрешили временно взять? Я, как последний дурак, оставил его на работе. Куда-то пропала моя запись, очень важная запись. Личного порядка.
– Да нет, что-то не помню… постойте-ка… точно, точно, эту запись стерли. Там были какие-то стихи. Вы уж извините, сами понимаете – приказ экономить материалы… Слушайте, а как вам последние новости? Просто дух захватывает, а?…
Николас сообщил отцу Джоанны:
– Увы, запись все-таки уничтожена.
– Не беда. Я и так помню Джоанну. Мы славно жили вдвоем. Она мне очень помогала с работой в приходе. Зря она, бедняжка, уехала в Лондон.
Николас налил своему собеседнику очередную порцию виски и стал добавлять в стакан воду. Старик остановил его довольно резким жестом, когда воды в стакане на его вкус было уже достаточно. Он держался как человек, который либо давно овдовел, либо нечасто бывает в обществе придирчивых женщин. Николас вдруг со всей очевидностью понял, что отец никогда по-настоящему не знал своей дочери. И тогда Николас перестал жалеть о несостоявшемся сеансе: старик мог просто не узнать Джоанну в той, которая читала «Гибель Германии».
– Не люблю Лондон. Бываю тут только в самом крайнем случае, – сказал священник, – если вызывают на заседание синодального совета или по другим делам. Если бы Джоанна осталась жить со мной… Да вот не сиделось ей на месте, бедняжке… – И он отхлебнул виски, закинув голову назад, будто собирался прополоскать горло.
Гневный лик его предо мной –
И клубящийся ад за мною;
Где найти, где найти спасенье? покой?… [37]
Николас сказал:
– Она до последней минуты читала наизусть что-то из Священного Писания. С ней там были другие девушки – наверно, слушали. Псалмы, по-моему.
– В самом деле? Мне никто про это не рассказывал. – По-видимому, старику стало неловко. Он качнул в руке стакан и залпом выпил остатки виски, словно опасался, что Николас добавит еще какие-нибудь подробности – например, что его дочь приняла католичество или допустила перед смертью другие проявления дурного вкуса.
Николас с неожиданной страстью произнес:
– Сила Джоанны была в ее вере.
– Я знаю, знаю, сынок, – к его удивлению, ответил священник.
– Ад был для нее не пустое понятие. Она говорила одной подруге, что страшится ада.
– В самом деле? Это для меня новость. Никогда не слышал от нее мрачных речей. Это, видимо, влияние Лондона. Я сам не бываю здесь без крайней надобности. Когда-то, в молодые годы, я служил в Болгаме под Лондоном, но с тех пор меня направляли только в сельские приходы. И я доволен. В сельских приходах больше чистых, преданных Богу, а порой воистину святых душ.
Николас почему-то вспомнил об одном своем американском приятеле-психоаналитике, который писал ему, что собирается после войны перебраться в Англию, «подальше от всех этих неврастеников, суеты и треволнений».
– В наши дни христианский дух сохранился только в сельских приходах, – заявил этот пастырь образцовых, первоклассных овечек. Он решительно поставил стакан на стол, как бы подводя итог своему рассуждению: при любом повороте разговора, горюя о дочери, он мысленно возвращался к тому роковому дню, когда она покинула отчий дом.
Он сказал:
– Я должен пойти посмотреть на место ее гибели.
Николас обещал сводить его к разрушенному дому на Кенсингтон-роуд, и священник успел уже несколько раз напомнить ему об этом, видимо опасаясь, что по рассеянности может уехать из Лондона, не выполнив своего печального долга.
– Я отведу вас.
– Что ж, если это вас не слишком затруднит, буду весьма обязан. А что вы думаете об этой новой бомбе? Может, просто выдумки, пропаганда?
– Не знаю, сэр, – ответил Николас.
– Кровь стынет в жилах, как подумаешь. Но если это правда, им придется пойти на перемирие. – Он огляделся по сторонам. – Что наделали эти бомбежки – страшно смотреть! Знаете, я никогда не бываю в Лондоне без крайней надобности.
Некоторое время они шли молча, потом Николас спросил:
– Вы видели девушек, которые тогда оказались вместе с Джоанной? Или, может, еще кого-нибудь из Клуба?
– Да, я многих видел, – ответил священник. – Добрейшая леди Джулия вчера пригласила к себе на чай нескольких девушек, хотела познакомить меня с ними. Бедняжки, все они столько пережили, даже те, кто просто присутствовал при этом.
– Конечно. А вы помните, кто именно там был из этих девушек?
– Была племянница леди Джулии, Дороти, и еще некая мисс Бейбертон – по-моему, она выбралась через окно. Были и другае.
– А мисс Редвуд? Селина Редвуд?
– М-м, видите ли… У меня совсем нет памяти на имена.
– Такая высокая, стройная, очень красивая. Я ее разыскиваю. Брюнетка.
– Ах, мой мальчик, да они там все были такие прелестные… Молодость всех красит. По мне лучше всех была Джоанна, но тут я, конечно, не объективен.
– Да, она была прелестная, – сказал Николас и прекратил расспросы.
Но его спутник сразу почуял, что Николас неспроста так настойчив, – как опытный пастор, он хорошо разбирался в сердечных делах и потому сочувственно осведомился:
– Эта юная особа исчезла?
– В общем, да – ума не приложу, куда она подевалась. Вот уже девять дней пытаюсь ее разыскать.
– Как странно. Может быть, потеряла память? Заблудилась в городе?… И теперь бродит по улицам?
– Думаю, в этом случае ее бы уже обнаружили. Ее трудно не заметить.
– А что говорят ее родные?
– Ее родные все в Канаде.
– Может, она уехала, чтобы забыть обо всем. Тут не было бы ничего удивительного. Она тоже оказалась в западне вместе со всеми?
– Да. Она выбралась через окно.
– М-да, не думаю, что она была у леди Джулии, – такой девушки, как вы описываете, я не помню. Но лучше все-таки сами позвоните и справьтесь.
– Да я уже звонил. Она ничего не знает о Селине, и никто из девушек тоже. Но я все же надеялся, что вдруг они ошибаются. Знаете, всякое бывает…
– Селина… – произнес священник.
– Да, так ее зовут.
– Постойте, постойте. Кто-то упоминал это имя. Одна девушка, блондинка, очень юная на вид, возмущалась, что Селина унесла ее единственное бальное платье. Не эту ли Селину вы ищете?
– Ее самую.
– Не очень-то красиво с ее стороны присвоить чужое платье, тем более в такой момент, когда у девушек в огне погиб весь гардероб.
– Это было платье от Скьяпарелли.
Священник не понял, но гадать не стал. Они как раз подошли к тому месту, где прежде стоял Клуб принцессы Тэкской. Теперь оно ничем не отличалось от других развалин по соседству – можно было подумать, что и этот дом пострадал от бомбежки в начале войны или от сравнительно недавнего артиллерийского обстрела. Каменные плиты крыльца лежали вкривь и вкось и вели в никуда. Рухнувшие колонны напоминали древнеримские развалины. Взрывом снесло почти половину боковой стены, ближе к скверу; вверх торчали искромсанные края. Греггин садик представлял собой груду каменных обломков, среди которых кое-где проглядывали одинокие цветы и растения редких видов. Белые и розовые плитки из бывшего вестибюля валялись в полном беспорядке и забвении, как будто прошла целая вечность, а с нижней части искромсанной боковой стены свисал еще более искромсанный клок коричневых обоев гостиной.
Отец Джоанны стоял, сжимая в руках широкополую черную шляпу.
– В сущности, тут смотреть не на что, – сказал он Николасу.
Яблоки осенью, на чердаке, складывают рядами… [38]
– Вроде моей магнитофонной записи, – согласился Николас.
– Да, ничего нет, все куда-то сгинуло.
* * *
Руди Битеш взял со стола у Николаса стопку тетрадок, полистал их и спросил:
– Это не рукопись твоей книги, кстати сказать?
При обычных обстоятельствах он не позволил бы себе подобной бесцеремонности, но сейчас Николас был у него в большом долгу: Руди разыскал Селину.
– Возьми, если хочешь, – сказал Николас. И, не ведая, какой ему уготован конец, добавил: – Можешь оставить всю рукопись себе. Вдруг я когда-нибудь прославлюсь – ты на ней неплохо заработаешь.
Руди улыбнулся. Тем не менее тетради он взял, сунул под мышку и сказал:
– Ну, идем?
Они обещали захватить Джейн и пойти втроем смотреть праздник у Букингемского дворца. По дороге Николас сказал:
– Вообще-то я раздумал издавать эту книгу. Даже все машинописные экземпляры уничтожил.
– Так. Я тащу всю эту чертову тяжесть, и вдруг ты такое говоришь. Что же я заработаю, если книга не выйдет?
– Бери, раз дают. Мало ли что.
Чутье обычно подсказывало Руди верное решение: он сохранил тетрадки и со временем был вознагражден.
– А хочешь еще письмо от Чарлза Моргана? Он уверяет, что я гений, – сказал Николас.
– Чему это ты радуешься, черт побери?
– Да так, – сказал Николас. – Ну, берешь письмо или нет?
– Какое письмо?
– Вот, смотри.
Николас достал из внутреннего кармана пиджака произведение Джейн, порядком замусоленное, точно фотография, с которой никогда не расстаешься.
Руди бегло взглянул на листок.
– Работа Джейн, – сказал он, возвращая письмо. – А все-таки чему ты радуешься? Ты видел Селину?
– Да.
– Ну и что она?
– Закатила истерику. Вопила как ненормальная, не могла остановиться. Нервная реакция.
– Я думаю, она тебя увидела и снова все вспомнила. Я же говорил – не суйся к ней.
– Вопила как ненормальная.
– Ты ее напугал.
– Наверно.
– Я говорил – не суйся. Все равно она тебе не пара. Кстати сказать, она живет с каким-то тенором из кабаре на Кларгес-стрит.
Видел его?
– Видел. Симпатичный парень. Они женаты.
– Да, говорят, что женаты. Тебе нужна девушка самостоятельная. От этой толку не будет.
– Ладно, ладно. Вообще, он очень извинялся, что она так разошлась. И я, конечно, тоже извинялся. И тогда она еще сильнее развопилась. По-моему, если бы мы с ним набили друг другу морду, ей было бы легче.
– Значит, не настолько любишь – не стал драться с тенором.
– Да он вполне приличный, этот тенор.
– Ты слышал, как он поет?
– Нет, конечно, чего не слышал, того не слышал.
Джейн уже вполне оправилась после случившегося и вернулась к своему привычному состоянию удрученности, смешанной с надеждой; она снимала меблированную комнату на Кенсингтон-Черч-стрит. Она была уже одета и ждала их.
Руди спросил:
– А тебе не хочется закатить истерику при виде Николаса?
– Нет, – ответила она, – но если он по-прежнему будет упираться и не даст Джорджу согласия на издание своей книги, вот тогда я устрою истерику. А то Джордж считает, что это я виновата. Я ведь рассказала ему про письмо Чарлза Моргана.
– Ты берегись его, – сказал Руди. – От него у многих женщин истерика, кстати сказать. Сегодня он напугал Селину.
– Она в прошлый раз сама меня напугала.
– Так ты ее разыскал? – спросила Джейн.
– Да, но она еще не пришла в себя от шока. Видимо, я невольно напомнил ей весь этот кошмар.
– Это был сущий ад, – сказала Джейн.
– Верно.
– Почему он так любит Селину, кстати сказать? – спросил Руди. – Почему он не хочет найти себе самостоятельную женщину или француженку?
* * *
– Я звоню из Лондона, – поспешила сообщить Джейн.
– Слышу. А кто говорит? – спросила Нэнси, дочь одного мидлендского священника и супруга другого мидлендского священника.
– Это Джейн! У меня тут еще один вопрос про Николаса Фаррингдона, подумай быстренько. Как по-твоему, его уход в религию мог быть связан с пожаром в Клубе? Это очень важно! Я пишу о нем большую статью, я тебе говорила.
– Даже не знаю… Мне хотелось бы верить, что он это сделал под влиянием Джоанны. Джоанна была такая религиозная, даром что не католичка.
– Но влюблен-то он был не в Джоанну, а в Селину. После пожара он места себе на находил, пока не разыскал ее.
– Ну, не знаю, вряд ли Селина могла обратить его в христианскую веру. Кто-кто, только не Селина.
– Там у него в рукописи есть такая запись: прозрение зла может способствовать обращению точно так же, как прозрение добра.
– У этих фанатиков ничего не поймешь. Джейн, уже пикает, сейчас разъединят! Я думаю, он был влюблен в нас во всех. Жаль его, беднягу.
* * *
Празднество по случаю победы над Японией в тот августовский вечер проходило так же бурно, как и майский праздник победы над Германией. Вновь каждые полчаса на балконе появлялись маленькие фигурки, приветствовали толпу и затем исчезали.
Джейн, Николас и Руди неожиданно для себя попали в самую давку – толпа напирала со всех сторон.
– Расставь локти пошире, – почти одновременно сказали друг другу Николас и Джейн; но выполнить этот совет ни один не мог. Какой-то матрос, притиснувшись к Джейн, смачно поцеловал ее прямо в губы. Увернуться от его мокрого, разящего пивом рта не было никакой возможности; по счастью, скоро толпа немного раздалась, и вся троица пробилась к более безопасному месту, откуда уже можно было попасть в парк.
Но тут другой матрос, не замеченный никем, кроме Николаса, молча сунул своей подружке нож под ребро. На балконе вспыхнули огни, и толпа притихла, предвкушая появление королевской семьи. Заколотая женщина даже не вскрикнула, только сразу обмякла и стала оседать. В наступившей тишине далеко, за много ярдов от них, раздался женский крик – еще кого-то зарезали. А может быть, кому-то просто отдавили ногу. Толпа взревела снова. Глаза всех присутствующих в эту минуту были устремлены на балкон, где, соблюдая ритуал, один за другим появлялись члены королевской семьи. Руди и Джейн с энтузиазмом кричали «ура».
Николас безуспешно пытался выпростать руку, чтобы привлечь внимание к пострадавшей. Он кричал, что в толпе зарезали женщину. А матрос осыпал проклятьями свою подружку, которая не падала только потому, что со всех сторон была зажата толпой. Эти частные происшествия тонули в общем хаосе и неразберихе. Поток, напиравший со стороны Мэлла, подхватил и увлек за собой Николаса. Когда балкон вновь погрузился во тьму, ему удалось немного высвободиться; за ним рванулись Джейн и Руди, и в результате их вынесло прямо к парку. Выбираясь из толпы, Николас попал в затор и вдруг увидел перед собой недавнего убийцу. Никакой женщины с ним рядом уже не было. В момент вынужденной остановки Николас вытащил из кармана письмо от Чарлза Моргана и сунул его матросу за пазуху – и тут же толпа увлекла его прочь. Он сделал это без всяких видимых причин, без всякой цели – просто он почувствовал потребность сделать какой-то жест. В те времена такое случалось.
Домой они шли через парк, вдыхая чистый воздух и обходя парочки, которые, обнявшись, лежали у них на пути. Повсюду в парке слышалось пение. Николас и его спутники тоже что-то пели. В одном месте они наткнулись на драку между английскими и американскими солдатами. Двое лежали без сознания у края дорожки, а другие пытались привести их в чувство. Где-то позади еще раздавались приветственные крики толпы. В ночном небе, гудя, прошли строем военные самолеты. Праздник победы удался на славу.
– М-м, хорошо все-таки, что мы тут побывали, – невнятно произнесла Джейн. Она остановилась, чтобы подколоть выбившуюся прядь волос, и говорила со шпилькой во рту.
Николас подумал, что она молодец; и много лет спустя в далекой стране, где ему суждено было встретить смерть, он часто вспоминал ее такой, какой увидел в эту минуту: коренастая, с голыми ногами, крепко стоящая на темной траве и невозмутимо поправляющая волосы, она была словно живой символ Клуба принцессы Тэкской и царившей в нем атмосферы всеобщей бедности, с которой все безропотно мирились и которой ничуть не стеснялись в том далеком сорок пятом году.