Спаркс Николас. Лучшее во мне

   Все это было постоянным, изнуряющим источником беспокойства, и Аманда устала волноваться о том, что думают или чувствуют дети, видя, как отец с трудом передвигается по дому, или о том, что Джаред и Линн, наверное, потеряли уважение к отцу, или о том, что в будущем Джаред или Линн, а может, и Аннет могут последовать примеру отца, регулярно находя утешение в выпивке, таблетках или еще бог знает в чем, пока окончательно не погубят свои жизни.
   Никто ей, в сущности, не помог. Даже без группы «Анонимные алкоголики» она понимала, что бессильна изменить Фрэнка. Пока он не признает свою проблему и не захочет исправиться, он будет пить. А что это значило для нее? Это значило, что ей нужно сделать выбор. Решить, будет ли она и дальше терпеть это, и если нет, то отчетливо представить себе все последствия своего решения и твердо держаться избранной позиции. В теории это было просто, а на практике вызывало раздражение. Почему, спрашивается, она должна брать на себя ответственность за его проблемы? И если алкоголизм – болезнь, разве это не означает, что он нуждается в ее помощи или по крайней мере в ее преданности. И как тогда ей, его жене, поклявшейся оставаться с ним и в радости, и в горе, после всего, что им пришлось вместе пережить, оправдать развод и раскол семьи? В одном случае она явит себя бессердечной матерью и женой, в другом – бесхарактерной потатчицей, тогда как ей хотелось только одного – чтобы ее муж снова стал тем, кого она когда-то полюбила.
   Вот что делало ее жизнь такой тяжелой. Аманда на самом деле не хотела разводиться и разрушать семью. Несмотря на кризис их семейной жизни, в ней подспудно все еще тлела верность некогда данным ею брачным клятвам. Аманда любила того Фрэнка, которым он был когда-то и которым, она знала, он мог бы стать. Но здесь и сейчас, когда она стояла перед домом Така Хостлетера, ей было грустно, она чувствовала себя одинокой и все продолжала спрашивать себя, как же все так вышло.

* * *

   Аманда знала, что мать ждет ее, но не была готова к встрече. Прошло еще несколько минут, и как только начало темнеть, она через заросший двор направилась к заваленному всякой всячиной гаражу, где Так реставрировал антикварные машины. В гараже стояла «корветт-стингрей» – наверное, модель 1960-х годов, угадала Аманда. Она провела рукой по капоту, и у нее возникло ощущение, будто в дверном проеме на фоне заходящего солнца вот-вот обозначится силуэт Така. Он войдет в запятнанной рабочей одежде, с лицом, изборожденным такими глубокими морщинами, что они больше похожи на шрамы.
   Фрэнк сегодня утром расспрашивал о Таке, но Аманда не стала распространяться – сказала только, что он старый друг семьи. Это было далеко не все, но что еще она могла сказать? Она и сама признавала, что ее дружба с Таком была необычной. Аманда знала его школьницей средних классов, потом они долго не виделись и лишь шесть лет назад, когда ей исполнилось тридцать шесть, они возобновили знакомство. Она приехала в Ориентал к матери и, сидя за чашкой кофе в «Ирвинз-дайнер» случайно услышала разговор пожилых мужчин за соседним столиком, судачивших о Таке.
   – То, что Так Хостлетер до сих пор творит с машинами, иначе, чем чудом, не назовешь, но бесспорно и то, что он окончательно спятил, – рассмеялся, качая головой, один из них. – Разговаривать с покойной женой – это бы еще ладно, но божиться, что и она ему отвечает – совсем другое дело.
   – Он всегда был чудак, это точно, – хмыкнул приятель говорившего.
   На Така, которого когда-то знала Аманда, это было совсем не похоже, и, заплатив за кофе, она села в машину и выехала на полузабытую проселочную дорогу, ведущую к его дому. Устроившись в креслах-качалках на обветшалой веранде Така, они провели весь день, и с тех пор Аманда наведывалась к нему всякий раз, когда бывала в городе. Сначала это случалось раз или два в год (она не могла видеть мать чаще), но последнее время Аманда стала приезжать в Ориентал и навещать Така даже в отсутствие матери. Частенько она готовила ему ужин. Так старел, и Аманда уверяла себя, что просто приезжает навестить старика, однако на самом деле истинная причина ее приездов была известна обоим.
   Человек в кафе в некотором смысле оказался прав. Так изменился. Он уже не был молчаливым, загадочным и порой неприветливым, каким Аманда его помнила со школьных времен, но и не выжил из ума, как считали многие. Он пока еще различал, где фантазия, а где реальность, и помнил, что жена его давно умерла. Однако, как представлялось Аманде, он мог одним лишь усилием воли материализовать свои мысли. По крайней мере для него они были реальностью. Когда наконец Аманда отважилась задать ему вопрос о его «беседах» с покойной женой, он как ни в чем не бывало ответил, что Клара до сих пор с ним рядом, и так будет, пока он жив.
   – А ведь я не только разговариваю с ней, но еще и вижу ее, – признался он.
   – Вы имеете в виду ее призрак? – переспросила Аманда.
   – Нет, – сказал Так. – Я имею в виду, что ей не хочется оставлять меня одного.
   – А сейчас она здесь?
   Так устремил взгляд куда-то поверх плеча Аманды.
   – Нет, сейчас не вижу, но слышу, как она слоняется по дому.
   Аманда прислушалась, но ничего, кроме скрипа кресел-качалок и досок веранды под ними, не услышала.
   – А она была рядом… здесь тогда? Давно?
   – Нет. Но тогда я и не пытался ее увидеть, – глубоко вздохнув, устало проговорил Так.
   Он был убежден, что это только благодаря их с Кларой любви они и после ее ухода нашли способ не разлучаться, и в этом было что-то, безусловно, очень трогательное и даже романтичное. Кто скажет, что это не так? Ведь каждому хочется верить в вечную любовь. Аманда и сама когда-то в нее верила – когда ей было восемнадцать. Правда, теперь она знала, что любовь – штука путаная, как жизнь. Она развивается по совершенно непредсказуемому и не понятному людям сценарию, оставляя после себя длинный шлейф сожалений. И почти всегда эти сожаления вызывают вопросы типа «что было бы, если бы…», ответа на которые не найти. Что было бы, если бы Бея не умерла? Что было бы, если бы Фрэнк не превратился в алкоголика? Что было бы, если б она вышла замуж за того, кого страстно любила? Узнала бы она тогда женщину, которая смотрит на нее сейчас из зеркала?
   Привалившись к машине, Аманда думала, что сказал бы на это Так. Так, который каждое утро ел яйца и мамалыгу в «Ирвинз», пил пепси из бокалов, куда бросал жареный арахис; Так, который прожил в одном и том же доме почти семьдесят лет и выбирался за пределы штата лишь однажды, когда во время Второй мировой войны его призвали в армию. Так, который телевизору предпочитал радио или патефон, потому что так у него было заведено с давних пор. В отличие от Аманды Так, казалось, принимал отведенную ему в этом мире роль. Аманда допускала, что в этом безоговорочном приятии, возможно, заключена особая мудрость, которой сама она никогда не обладала.
   Правда, у Така была Клара, и, может, в этом все дело. Они поженились, когда им было по семнадцать, и сорок два года прожили вместе. Из разговоров с Таком Аманда постепенно узнала о его жизни. Спокойно, без видимых эмоций Так сообщил ей о трех выкидышах Клары, последний из которых повлек за собой серьезные осложнения. После того как Клара услышала, что больше не сможет иметь детей, она плакала по вечерам каждый день почти год. Аманде также стало известно, что у Клары был огород, где она выращивала овощи и даже однажды победила в конкурсе на самую большую тыкву. А еще Аманда видела выцветшую синюю ленточку, до сих пор выглядывавшую из-за зеркала в спальне. Так рассказал Аманде, что, когда он наладил свой бизнес, они построили маленький домик на крошечном участке земли на реке Бэй близ Вандемира, по сравнению с которым Ориентал большой город, и они каждый год по нескольку недель жили там, поскольку Клара считала это место самым красивым на земле. Так описал Аманде, как, убираясь в доме, Клара подпевала радио, и признался, что иногда водил ее на танцы в «Ред-Лиз-Грилл» – заведение, в которое Аманда регулярно ходила подростком.
   В итоге она поняла: это была скромная жизнь, где любовь и радость находились в мелочах. Это была достойная и честная жизнь, не лишенная горестей, но полноценная и счастливая. Аманда знала, что Так понимал это как никто другой.
   – С Кларой мне всегда было хорошо, – однажды подвел он итог.
   Возможно, его душевность или все усиливающееся чувство одиночества были тому причиной, но Так для Аманды со временем стал кем-то вроде наперсника – ничего такого раньше Аманде и в голову прийти не могло. Именно с Таком она делилась своей болью и горем после смерти Беи, и только на его террасе она могла дать волю своему гневу на Фрэнка. Именно Таку она поверяла все свои тревоги: о детях, о себе – в ней все больше крепла уверенность, что в определенный момент своей жизни она свернула не на ту дорогу. Она рассказывала ему о разных случаях в Педиатрическом Раковом центре, об убитых горем родителях и невероятно оптимистичных детях, и Так, кажется, понимал, что эта работа для нее своеобразная отдушина в тяжелой атмосфере ее жизни, хотя и не распространялся на эту тему. Чаще всего он просто держал ее руку в своей заскорузлой, испачканной машинным маслом ладони, утешая своим молчанием. В конце концов он стал ей самым близким другом, который, как чувствовала Аманда, знает ее, настоящую, лучше, чем кто-либо другой.
   Но вот ее друга и наперсника не стало. Уже тоскуя по нему, она скользнула взглядом по «стингрею». Интересно, знал ли Так, что эта машина станет для него последней, думала Аманда. Он ничего ей не говорил, но, вспоминая сейчас свой последний визит, Аманда поняла, что он скорее всего что-то предчувствовал. В ее последний приезд он вручил ей запасной ключ от дома и, подмигнув, сказал: «Смотри не потеряй, не то придется разбивать окно». Тогда Аманда не придала особого значения его словам и спрятала ключ в карман. Она вспоминала и другие странности в тот вечер. Аманда рылась у него в шкафах, думая, что бы приготовить на ужин, а Так сидел за столом и курил.
   – Ты какое вино любишь, красное или белое? – внезапно, ни с того ни с сего спросил он.
   – Когда как, – ответила Аманда, перебирая консервы. – Иногда за ужином люблю выпить бокал красного.
   – У меня тут есть кое-какой запас, – объявил Так. – Вон в том шкафу.
   Аманда обернулась.
   – Откупорить бутылку?
   – Да я никогда его особо не любил. Мне лучше, как всегда, пепси с арахисом. – Он стряхнул пепел в щербатую кофейную чашку. – Я и свежие стейки все время покупаю. Мне их по понедельникам доставляют от мясника. Они на нижней полке в холодильнике. Решетка для гриля на улице за домом.
   Аманда шагнула к холодильнику.
   – Поджарить вам стейк?
   – Нет. Я обычно их на конец недели оставляю.
   Аманда застыла в нерешительности, не понимая, к чему он клонит.
   – То есть… вы меня просто ставите в известность?
   Так молча кивнул, не сказав больше ни слова. Все это Аманда приписала возрасту и усталости. В итоге она приготовила ему яичницу с беконом и, пока Так сидел в кресле у камина, укутавшись в одеяло и слушая радио, прибиралась в доме. Она отметила про себя, как он сгорбился и усох, каким стал маленьким по сравнению с тем мужчиной, которого она знала в детстве. Перед самым отъездом, она подошла к нему и поправила одеяло, решив, что он заснул. Он тяжело дышал. Аманда наклонилась и поцеловала его в щеку.
   – Я люблю вас, Так, – прошептала она.
   Он слегка пошевелился, будто во сне, но, когда она развернулась, чтобы уйти, вздохнул.
   – Как я скучаю по тебе, Клара, – пробормотал он.
   Это были последние слова, которые она от него слышала. В них сквозила боль одиночества, и Аманда вдруг поняла, почему он когда-то принял к себе Доусона. Наверное, Таку и тогда было одиноко.
 
   Аманда позвонила и сообщила Фрэнку, что доехала. Но у него уже заплетался язык. После нескольких слов она отключилась и порадовалась, что дети на эти выходные разъехались из дома.
   Найдя на верстаке планшет с зажимом для бумаги, она задумалась, что теперь делать с машиной. Изучив записи, Аманда выяснила, что «стингрей» принадлежит защитнику «Урагана Каролины», и мысленно для себя отметила, что нужно обсудить этот вопрос с юристом, занимающимся имуществом Така. Отложив в сторону планшет, она поймала себя на мыслях о Доусоне. Он тоже был частью ее тайны. Если рассказывать Фрэнку о Таке, пришлось бы рассказывать и о Доусоне, а Аманде этого не хотелось. Так всегда понимал, что на самом деле именно из-за Доусона она приезжала к нему, особенно вначале. Так не возражал: он как никто другой понимал, насколько сильна память. Бывало, когда сквозь навес пробивался солнечный свет, заливая двор Така жидкой дымкой позднего лета, Аманда почти физически ощущала рядом с собой присутствие Доусона, и это в очередной раз доказывало, что Так далеко не сумасшедший. Душа Доусона, как и душа Клары, присутствовала здесь всюду.
   Аманда знала, что пустое дело гадать, как повернулась бы ее жизнь, останься они с Доусоном вместе, однако последнее время ее все чаще тянуло сюда. И вместе с этим все живее становились воспоминания. Из глубин памяти всплывали давно позабытые события и ощущения прошлого. Здесь ничего не стоило вспомнить, какой сильной она чувствовала себя рядом с Доусоном, какой исключительной и красивой. Как она была уверена тогда, что Доусон – единственный человек на свете, который ее действительно понимал. Но главное – она помнила, как безоглядно любила его, и ту беззаветную страсть, с которой он любил ее.
   В своей спокойной манере Доусон убедил ее, что нет ничего невозможного. Аманда передвигалась по забитому вещами гаражу, пропахшему бензином и маслом, ощущая на себе груз сотен проведенных ею здесь вечеров. Она пробежала пальцами по скамейке, на которой просиживала часами, наблюдая за Доусоном с черными от масла ногтями, склонившимся с гаечным ключом над открытым капотом фастбэка. Уже тогда его лицо было лишено свойственной юности мягкости и наивности, которую она наблюдала на лицах других сверстников. Когда же двигались мышцы его рук, тянущихся за очередным инструментом, она видела тело мужчины, которым он уже почти стал. Как и все обитатели Ориентала, она знала, что отец его регулярно бил, и когда Доусон работал без рубашки, на его спине виднелись шрамы, как видно, оставленные пряжкой ремня. Неизвестно, знал ли о них сам Доусон, и от этой мысли смотреть на них становилось еще тяжелее.
   Доусон был строен и высок, темные волосы падали ему на глаза, еще более темные, чем волосы, и Аманда знала, что с годами он станет лишь красивее. Он совершенно не походил на остальных Коулов, и она как-то раз поинтересовалась, не похож ли он на мать. Они тогда сидели в его машине, в лобовое стекло которой стучал дождь. Доусон тоже, как и Так, почти всегда говорил тихо и спокойно.
   – Не знаю, – ответил он, протирая запотевшее стекло. – Отец сжег все ее фотографии.
   Однажды, в конце их первого совместного лета, они глубокой ночью спустились в небольшой док в бухте. Доусон где-то слышал, что ожидается метеоритный дождь. И вот они улеглись на расстеленном на досках одеяле и стали молча наблюдать за мелькавшими в небе огоньками. Аманда не сомневалась: знай родители, где она, сошли бы с ума, но в ту минуту для нее не было ничего, кроме проносившихся по небу звезд, тепла Доусона и его нежных объятий. Казалось, он не мыслил без нее будущего.
   Неужели у всех первая любовь такова? У Аманды на этот счет были сомнения. Даже сейчас ее первая любовь волновала ее как ничто иное. Иногда она с тоской думала, что ей скорее всего не суждено будет снова испытать это чувство, ведь жизнь притупляет страсть. И еще она очень хорошо усвоила, что любви не бывает много.
   Она стояла во дворе, за гаражом, и, глядя вдаль, думала, испытал ли Доусон такую же страсть еще раз и был ли он счастлив. Ей очень этого хотелось бы, но жизнь отсидевшего срок нелегка. По слухам, он не то снова попал в тюрьму, не то подсел на наркотики, не то и вовсе сгинул, хотя все эти варианты никак не вязались у нее с образом того человека, которого она знала. Отчасти именно поэтому она никогда не спрашивала о нем Така. Она боялась того, что могла услышать, и молчание Така лишь усиливало ее недобрые предчувствия. Она предпочитала неизвестность, хотя бы потому, что это позволяло ей вспоминать его таким, каким он был. Ее всегда интересовало, что чувствовал он, вспоминая их роман, и сохранил ли в своей душе восхищение перед тем, что между ними было, и, наконец, вспоминал ли он о ней вообще.

3

   Самолет Доусона приземлился в Нью-Берне, когда солнце уже давно и уверенно прокладывало путь к западной линии горизонта. На арендованной машине Доусон пересек реку Ньюс и в Бриджтоне свернул на 55-ю автостраду. По обеим сторонам дороги тянулись фермерские дома, изредка перемежавшиеся развалинами табачных сараев. Равнина мерцала в свете дневного солнца. С тех пор как Доусон уехал отсюда много лет назад, здесь все осталось по-прежнему. А может, подумал он, тут уже лет сто ничего не менялось. Позади остались Грантсборо и Эльянс, Бейборо и Стоунуолл, городишки еще меньше Ориентала, и Доусону вдруг пришло в голову, что округ Памлико – все равно что потерянное во времени место, забытая страница в заброшенной книге.
   А еще это его родина, и хоть Доусона с ней связывало много мучительных воспоминаний, именно здесь он дружил с Таком и именно здесь он встретил Аманду. Одно за другим перед ним вставали основные события его жизни, его детства, и, в тишине сидя за рулем, он размышлял, каким бы он стал, если б не встретил Така и Аманду, и главное, как сложилась бы его жизнь, если бы вечером 18 сентября 1985 года доктор Дэвид Боннер не решил пробежаться.
   Доктор Боннер с женой и двумя маленькими детьми приехал в Ориентал за год до этого, в декабре. Долгое время город обходился без врача вообще. Тот, что был, ушел на пенсию в 1980 году и уехал во Флориду. С тех пор Окружной совет Ориентала тщетно пытался найти ему замену. Врач нужен был во что бы то ни стало, но, несмотря на многочисленные попытки властей заинтересовать потенциальных кандидатов, желающих переехать в это, по сути, болото долго не находилось. Однако, на счастье, жена доктора Боннера, Мэрилин, выросла в этих краях и, так же как и Аманда, считалась здесь особой почти что королевских кровей. Родители Мэрилин, Беннеты, выращивали яблоки, персики, виноград и чернику в огромном фруктовом саду на окраине города, и поэтому, окончив ординатуру, Дэвид Боннер переселился в родной город своей жены, где открыл собственную практику.
   Работы у него с самого начала было невпроворот. Подуставшие от сорокаминутных поездок в Нью-Берн пациенты теперь роились возле его приемной, однако врач не питал иллюзий насчет возможности здесь разбогатеть. В захудалом городишке такого бедного округа, как этот, особо не разживешься, несмотря на прорву пациентов и семейные связи. Никто в городе об этом не знал, но фруктовый сад Беннетов был заложен, и не успел Дэвид приехать, как в тот же самый день тесть попросил у него взаймы. Но, даже ссудив тестю с тещей денег, доктор благодаря дешевой жизни в городе смог позволить себе дом в колониальном стиле с четырьмя спальнями с видом на бухту Смит, а его жена, вернувшись на родину, парила от счастья. По ее мнению, Ориентал – идеальное место для воспитания детей, и она была во многом права.
   Доктор Боннер любил проводить время на природе. Он занимался серфингом и плавал, ездил на велосипеде и бегал. Люди часто видели, как после работы он бодро трусит по Брод-стрит, а потом вдоль изгиба дороги на окраине города. Люди сигналили ему из машин или махали руками, а доктор Боннер, не останавливаясь, кивал им в ответ. Иногда после особенно длинного дня он выходил на пробежку лишь поздним вечером, когда темнело. Именно так было 18 сентября 1985 года. Он вышел из дома, когда на город начали опускаться сумерки. Доктор Боннер не знал, какими в тот день были скользкими дороги: целый день без перерыва моросил нудный дождь, который поднял нефть из битума, но оказался недостаточно сильным, чтобы смыть ее.
   Доктор отправился своим обычным маршрутом – дорога занимала у него минут тридцать, – но в тот вечер он так и не вернулся домой. Когда на небе появилась луна, Мэрилин заволновалась и, попросив соседку присмотреть за детьми, села в машину и отправилась на поиски. На окраине города, прямо за изгибом дороги рядом с порослью деревьев, она увидела «скорую помощь», шерифа и постепенно растущую толпу людей. Именно здесь ее мужа сбил грузовик. Водитель не справился с управлением, и машину занесло.
   Грузовик, как сказали Мэрилин, принадлежал Таку Хостлетеру. Водителю, которому грозило обвинение в убийстве транспортным средством, а также в непреднамеренном убийстве, было восемнадцать лет, и на его руки уже надели наручники.
   Его звали Доусон Коул.
 
   В двух милях от окраины Ориентала – и поворота, который он никогда не забудет – Доусон заметил ответвлявшуюся от шоссе старую проселочную дорогу. Она вела к участку, где жили его родственники, и он вспомнил отца. Однажды явившийся к Доусону, ожидавшему суда в окружной тюрьме, надзиратель сообщил о посетителе. Через минуту перед Доусоном предстал отец с зубочисткой во рту.
   – Ну, чего ты добился? Сбежал, связался с богатой девчонкой. И где кончил? В тюрьме. – Доусон заметил злорадный огонек в глазах отца. – Думал, что лучше меня, а вот и нет. Ты такой же, как я.
   Доусон молча взирал на отца из угла своей камеры, ощущая нечто похожее на ненависть. Вот тогда он поклялся себе: что бы ни случилось, он больше никогда не скажет с отцом ни слова.
   Суда не было. Несмотря на ходатайство государственного защитника, Доусона признали виновным и дали максимальный срок. В исправительной колонии Каледония в Галифаксе в Северной Каролине он работал на тюремной ферме – помогал выращивать зерно, пшеницу, хлопок и соевые бобы, собирал урожай, обливаясь потом на нещадно палящем солнце, и мерз, возделывая землю на ледяном северном ветру. И хотя он переписывался с Таком по почте, за четыре года к нему ни разу никто не приехал.
   После досрочного освобождения Доусон вернулся в Ориентал. Он работал у Така, и во время поездок в автомагазин за запчастями, слышал, как люди шушукаются за его спиной. Он знал: он отверженный, дрянь-человек, Коул, убивший не только зятя Беннетов, но и единственного в городе врача, и чувство вины буквально душило его. В такие минуты он заходил к цветочнику в Нью-Берне, а потом отправлялся на кладбище Ориентала, где похоронили доктора Боннера. Доусон приносил на могилу цветы либо рано утром, либо поздно вечером, когда кругом почти никого не было, иногда оставался на кладбище час, иногда дольше, и все думал о жене и детях, оставшихся у доктора Боннера. В общем, он почти год провел в тени, стараясь как можно реже попадаться людям на глаза.
   Однако родственнички не оставляли его в покое. Снова явившийся в гараж за данью отец привел с собой Теда. Отец был вооружен дробовиком, а Тед – бейсбольной битой, однако они просчитались, не взяв с собой Эби. Когда Доусон велел им подобру-поздорову убираться прочь, Тед сделал стремительный выпад, который, однако, оказался недостаточно быстрым: четыре года работы на полях под палящим зноем закалили Доусона, и он был готов к этой встрече. Он ломом сломал Теду нос и челюсть и, обезоружив отца, пересчитал старику ребра. Когда оба лежали на земле, Доусон, нацелив на них дробовик, предостерег от последующей встречи. Тед, подвывая, пригрозил убить его. Отец лишь ответил злобным взглядом. После этого Доусон стал спать с дробовиком и еще реже выходить из гаража. Он знал, что они могут прийти за ним в любую минуту, но судьба распорядилась иначе. Не прошло и недели, как Сумасшедший Тед ударил в баре человека ножом и сел в тюрьму. После этого папаша Доусона почему-то больше не приходил. А Доусон не задумывался почему. Он считал дни до того момента, когда наконец сможет уехать из Ориентала. Когда же окончился условный срок, он завернул дробовик в тряпку, положил его в ящик и закопал у подножия дуба на углу дома Така. Потом, погрузив вещи в машину и распрощавшись с Таком, он отправился в путь и в конце концов осел в Шарлотте. Там, устроившись на работу механиком, он по вечерам учился на сварщика в местном колледже, а позже переселился в Луизиану, где пошел работать на нефтеперерабатывающий завод, откуда и попал на буровую вышку.
   После освобождения из тюрьмы Доусон жил тихо, скромно и одиноко. Он никогда не ходил в гости к друзьям: их у него просто не было. Ни с какими женщинами, кроме Аманды, он никогда не встречался, поскольку даже сейчас ни о ком другом, кроме нее, не мог думать. Подпустить кого-то к себе означало позволить человеку узнать все о своем прошлом, и эта мысль Доусону была невыносима. Это он, бывший заключенный, из семьи уголовников убил хорошего человека. Хоть Доусон и отсидел свое честно, пытаясь искупить свою вину, он знал, что никогда не простит себе содеянного.
 
   Все ближе и ближе. Доусон подъезжал к месту гибели доктора Боннера. Он рассеянно отметил про себя, что впереди вместо деревьев на повороте теперь стоит невысокое, приземистое здание с парковкой, покрытой гравием. Не глядя в ту сторону, Доусон продолжал внимательно следить за дорогой.
   Не прошло и минуты, как он уже был в Ориентале. Он пересек центр города и переехал мост, перекинутый от места соединения бухты Гринз с бухтой Смит. В детстве, скрываясь от родственников, он часто сидел у моста, наблюдая за яхтами, воображая далекие гавани, в которые они, возможно, заходят, и места, в которых ему хотелось бы однажды побывать.