Спаркс Николас. Незабываемая прогулка

   Я никогда не забуду тот день из-за того, насколько тихой она была, и у меня целый день было интересное чувство, что кое-что важное было у неё на уме.
   Я провожал её домой из кафе «Сесиль» в субботу, дул сильный пронизывающий ветер. Северо-восточный дул с предыдущего утра, и в то время как мы шли, мы прижались друг к другу, чтобы не замерзнуть. Наши руки сделали петлю, и мы шли медленно, еще медленнее, чем обычно, и я мог сказать, что она опять чувствовала себя плохо. Она действительно не хотела идти со мной из-за погоды, но я попросил ее из-за моих друзей. Это было время, когда я размышлял, что они, наконец, поняли о наших чувствах друг к другу. Но как всегда и получается, проблема была в том, что никого более не был в кафе «Сесиль». Как и во многих прибрежных общинах, все было тихим на береговой линии в середине зимы.
   Она была тиха, когда мы шли, и я знал, что она думала о том, как сказать мне что-то. Я не ожидал того, как она начала беседу.
   «Люди думают, что я странна, не так ли», сказала она, наконец, нарушая тишину.
   «О ком ты?» спросил я, даже притом, что я знал ответ.
   «Люди в школе».
   «Нет, это не так», я лгал.
   Я поцеловал ее в щеку, и сжал ее руку немного сильнее. Она содрогнулась, и я мог сказать, что причинил ей боль.
   «Ты в порядке?» спросил я обеспокоено.
   «Все хорошо», сказала она, восстанавливая свое самообладание и не меняя темы.
   «Сделаешь мне одолжение?»
   «Все что угодно», сказал я.
   «Обещай говорить мне всегда только правду с этого момента?»
   «Хорошо», я сказал.
   Она остановила меня внезапно и посмотрела прямо на меня. «Ты обманываешь меня?»
   «Нет», я сказал, защищаясь, и задаваясь вопросом, куда она клонила. «Я обещаю, что с этого времени, я буду всегда говорить тебе правду».
   Так или иначе, когда я сказал это, я знал, что мне придет еще раскаиваться в этом.
   Мы пошли снова. Когда мы спускались вниз по улице, я глядел на ее руку, которая сплелась с моей рукой, и я увидел большой ушиб ниже ее безымянного пальца. Я понятия не имел, откуда он там появился, так как его там не было вчера. В течение секунды я думал, что он, возможно, появился через меня, но тогда я понял, что даже не прикасался к ней там.
   «Люди думают, что я странна, не так ли?» спросила она снова.
   Я продолжительно выдыхал.
   «Да», наконец я ответил. Это причинило мне боль.
   «Почему?» она выглядела почти подавленной.
   Я думал об этом. «Люди имеют различные причины», сказал я неопределенно, прилагая все усилия, чтобы не пойти дальше.
   «Но почему, точно? Это из-за моего отца? Или — это, потому что я пробую быть хорошей с людьми?»
   Я не хотел, чтобы все так повернулось.
   «Я полагаю», это было все, что я мог сказать. Меня подташнивало.
   Казалось, что Джейми пришла в уныние, и мы шли дальше в тишине.
   «Ты также думаешь, что я странна?» спросила она снова.
   То, как она это сказала, заставило меня почувствовать боль больше, чем я мог представить. Мы были почти возле ее дома прежде, чем я остановил ее и прижал ее к себе. Я поцеловал ее, и когда мы разъединились, она посмотрела вниз на землю.
   Я положил свой палец ниже ее подбородка, поднимая ее голову и заставляя ее смотреть на меня снова. «Ты — замечательный человек, Джейми. Ты красива, ты добра, ты — нежна…, ты являетесь всем, что я бы хотел. Если люди не любят тебя, или они думают, что ты странна, то это — их проблема».
   В сероватой теплоте холодного зимнего дня, я мог видеть, что ее нижняя губа начала дрожать. Я делал то же самое, и внезапно понял, что мое сердце также убыстрялось. Я смотрел в ее глаза, улыбаясь со всем чувством, которое я мог собрать, зная, что я не мог больше сдерживать слов.
   «Я люблю тебя, Джейми», сказал я ей. «Ты — лучшее, что когда-либо случалось со мной».
   Это был первый раз, когда я когда-либо говорил такие слова другому человеку помимо кого-то из моей семьи. Когда я воображал сказать это кому-то еще, я так или иначе думал, что это будет трудно, но это не было. Я никогда не был более уверенным.
   Как только я сказал это, Джейми наклонила голову и начала плакать, наклоняясь ко мне. Я обхватил ее своими руками, задаваясь вопросом, что было неправильным. Она была худа, и я понял впервые, что мои руки обхватили ее полностью. Она похудела за прошедшие полторы недели, и я вспомнил, что ранее она почти ничего не ела. Она продолжала плакать в мою грудь, казалось, долгое время. Я не знал, что думать, или даже то, что она чувствовала по отношению ко мне. Даже в этом случае, я не сожалел о словах. Правда — всегда есть правдой, и я только что пообещал ей, что никогда не буду лгать опять.
   «Пожалуйста, не говори этого», сказала она мне. «Пожалуйста…»
   «Но я люблю», сказал я, думая, что она не верила мне.
   Она начала плакать еще сильнее. «Я сожалею», шептала она мне через слезы. «Мне так жаль …»
   Мое горло внезапно пересохло.
   «Но почему?» спросил я, внезапно отчаявшись, чтобы понять то, что беспокоило ее. «Это из-за моих друзей и того, что они скажут? Меня это не интересует больше — это правда». Я запутался и, честно говоря — испугался.
   Ей потребовалось много времени, чтобы прекратить плакать, и она посмотрела на меня. Она поцеловала меня так же мягко, как Вы бы почувствовали дыхание прохожего по улице, затем провела пальцем по моей щеке.
   «Ты не можешь любить меня, Лендон», сказала она через красные, распухшие глаза.
   «Мы можем быть друзьями, мы можем видеть друг друга…, но ты не можешь любить меня».
   «Почему нет?» Я закричал хрипло, ничего не понимая.
   «Потому что» сказала она, наконец, мягко, «я очень больна, Лендон».
   Это понятие было настолько чужим, что я не мог понять, что она пробовала сказать.
   «Ну и что? Это пройдет через несколько дней…»
   Грустная улыбка пересекла ее лицо, и я понял прямо тогда, что она пробовала сказать мне. Ее глаза не уводили взгляд с моих глаз, когда она, наконец, сказала слова, разорвавшие мое сердце.
   «Я умираю, Лендон».

Глава двенадцатая

   У нее была лейкемия; она узнала об этом прошлым летом.
   В тот момент, когда она сказала мне об этом, кровь ушла из моего лица, и головокружащие образы пронеслись в моем сознании. За это короткое мгновение время внезапно остановилось, и я понял все, что случилось между нами. Я понял, почему она хотела, чтобы я играл в пьесе; я понял, почему, после того, как мы выполнили ту премьеру, Хегберт шептал ей со слезами на глазах, называя ангелом; я понял, почему он выглядел настолько утомленным все время и почему он волновался, что я приходил к ним домой. Все стало абсолютно ясным.
   Почему она хотела, чтобы Рождество в приюте было столь особенным…
   Почему она не думала, что поступит в институт…
   Почему она подарила мне свою Библию…
   Все имело здравый смысл, и в то же самое время казалось, что не было никакого смысла вообще.
   Джейми Саливан болела лейкемией…
   Джейми, сладкая Джейми, умирала…
   Моя Джейми…
   «Нет, нет», шептал я ей, «это должно быть ошибка…»
   Но ошибки не было, и когда она сказала мне снова, мой мир опустел. Моя голова начала вращаться, и я взялся за нее сильно, чтобы удержаться от потери баланса. На улице я видел мужчину и женщину, идущую к нам, склонив головы и положив руки на шляпы, чтобы их не сдуло ветром. Собака неслась поперек дороги и остановилась, чтобы понюхать кустарники. Сосед напротив стоял на стремянке, снимая Рождественские гирлянды. Нормальные сцены из каждодневной жизни, вещи, которые я никогда не замечал прежде, внезапно заставили меня почувствовать себя сердитым. Я закрыл глаза, желая, чтобы все это ушло.
   «Я так сожалею, Лендон», продолжала она говорить много раз. Именно я должна была сказать это, как бы то ни было. Я знаю это теперь, но мое замешательство препятствовало мне рассказать это.
   Глубоко в душе, я знал, что все это останется. Я прижал ее снова к себе, не зная, что делать, слезы заполняли мои глаза, пробуя и будучи не в состоянии быть твердым, потому что думал, что она нуждалась в этом.
   Мы плакали вместе на улице в течение долгого времени, просто немного дальше от ее дома. Мы еще плакали, когда Хегберт открыл дверь и увидел наши лица, точно зная, что их тайна раскрыта. Мы плакали, когда мы сказали моей матери позже тем днем, и моя мать прижала нас обоих к груди и рыдала настолько громко, что и служанка и повар хотели вызвать доктора, потому что они подумали, что что-то случилось с моим отцом. В воскресенье Хегберт сделал объявление своим прихожанам, его лицо выражало мучения и опасения, и он нуждался в помощи, чтобы вернуться на свое место даже прежде, чем он успел закончить.
   Каждый из прихожан смотрел в тихом недоверии на слова, которые они только что услышали, как будто они ждали изюминки этой ужасной шутки, в которую ни один из них не мог поверить. Тогда внезапно, начались стенания.
   Мы сидели с Хегбертом в тот день, в который она сказала мне, и Джейми терпеливо отвечала на мои вопросы. Она не знала, сколько ей осталось, сказала она мне. И не было ничего, что доктора могли бы сделать. Они сказали, что это была редкая форма болезни, именно та, которая не поддавалась лечению. Да, когда учебный год начался, она чувствовала себя прекрасно. Только в прошлые несколько недель, она начала чувствовать прогрессию болезни.
   «Это — то, как она прогрессирует», сказала она. «Ты чувствуешь себя прекрасно, и затем, когда твое тело не может продолжать бороться, тебе нехорошо».
   Душа свои слезы, я не мог не думать о пьесе.
   «Но все те репетиции… те долгие дни… возможно, ты не должны была брать участие».
   «Возможно», сказала она, взяв меня за руку и перебивая меня. «Игра в пьесе была тем, что держало меня здоровой так долго».
   Позже, она сказала мне, что семь месяцев прошли, с тех пор как она диагностировалась. Доктора дали ей год, возможно меньше.
   В эти дни, возможно, все было бы отлично. В эти дни они, возможно, вылечили бы ее.
   В эти дни Джейми, вероятно, жила бы. Но это случилось сорок лет назад, и я знал, что это означало.
   Только чудо могло спасти ее.
   «Почему ты не говорила мне?»
   Это был тот вопрос, который я не задал ей, но о котором я думал. Я не спал той ночью, и мои глаза все еще были раздуты. Я пришел от шока к отрицанию, к печали, к гневу, и снова обратно, всю ночь напролет, желая, чтобы этого не происходило, молясь, чтобы все это было только небольшим ужасным кошмаром.
   Мы были в ее гостиной комнате на следующий день, день, когда Хегберт сделал объявление в общине. Это было 10 января 1959.
   Джейми не выглядела настолько угнетенной, как я думал. Но с другой стороны, она жила с этим уже в течение семи месяцев. Она и Хегберт были единственными, кто знал, и ни один из них не доверил это даже мне. Это причинило мне боль и одновременно напугало.
   «Я приняла решение», объясняла она мне, «было бы лучше, если бы я не говорила никому, и я попросила, чтобы мой отец сделал то же самое. Ты видел, какими люди были после службы сегодня. Никто даже не посмотрел мне в глаза. Если бы тебе оставалось жить только несколько месяцев, неужели ты бы не этого хотел?»
   Я знал, что она была права, но от этого я не чувствовал себя лучше. Впервые в моей жизни, я был полностью в недоумении.
   У меня не было умирающих близких мне людей прежде, по крайней мере, каких я мог вспомнить. Моя бабушка умерла, когда мне было три года, и я ничего не помню ни о ней, ни о службе, которая была на похоронах, ни даже несколько лет после того, как она умерла. Я слышал истории, конечно, и от моего отца и от моего дедушки, но не более того. Это было то же самое как послушать истории, которые я мог бы прочитать в газете о некоторой женщине, которую я никогда действительно не знал. Хотя мой отец брал меня с собой на кладбище, он приносил цветы на ее могилу, но я никогда не имел никаких ощущений, связанные с нею. Я имел чувства только к людям, которые остались после неё.
   Никто в моей семье или моем кругу друзей не имел такого опыта. Джейми было семнадцать, ребенок почти ставший женщиной, умирающий, но все еще полон жизни в то же самое время. Я боялся, более чем когда-либо, не только за неё, но и за себя также. Я жил в опасении того, чтобы не сделать ошибку, чтобы не оскорбит ее. Было ли хорошо сердиться в ее присутствии? Было ли хорошо говорить о будущем? Мое опасение сделало трудными мои разговоры с нею, хотя она была терпелива со мной.
   Мое опасение, однако, заставило меня понять что-то еще, кое-что, что сделало все это еще хуже. Я понял, что я даже не знал ее, когда она была здорова. Я начал проводить время с нею только несколько месяцев ранее, и я любил ее в течение только восемнадцати дней. Те восемнадцать дней походили на всю мою жизнь, но теперь, когда я смотрел на нее, все, что я мог сделать, было удивление, как долго сможет все это продолжаться.
   В понедельник она не пришла в школу, и я так или иначе знал, что она уже никогда не будет ходить школьными коридорами снова. Я никогда не увижу, что она читает Библию одна за ленчем, я никогда не буду видеть ее коричневый жакет в толпе, когда она шла на следующий урок. Она окончила школу навсегда; она никогда не получит диплом.
   Я не мог сконцентрироваться ни на чем, в то время когда сидел на уроке, слушая, как один за другим преподаватели говорили нам то, что большинство из нас уже слышало.
   Реакция была подобна той, что была в церкви в воскресенье. Девочки плакали, мальчики повесили свои головы, люди говорили истории о ней, как будто она уже умерла. «Что мы можем сделать?», они громко задавались вопросом, и люди обращались ко мне для ответов.
   «Я не знаю», это было всем, что я мог сказать.
   Я ушел из школы раньше и пошел к Джейми, прогуливая свои занятия после обеда.
   Когда я постучал в дверь, Джейми открыла так же, как она всегда это делала, бодро и казалось беззаботно.
   «Привет, Лендон», сказала она, «для меня это неожиданность».
   Когда она наклонялась поцеловать меня, я поцеловал ей плечо, хотя все это заставляло меня плакать.
   «Мой отец не дома прямо сейчас, но если ты хотели бы посидеть на крыльце, то мы можем это сделать».
   «Как ты можешь?» спросил я внезапно. «Как ты можешь притворяться, что все в порядке?»
   «Я не притворяюсь, что все в порядке, Лендон. Позволь мне надеть пальто, и мы поговорим, хорошо?»
   Она улыбалась мне, ожидая ответа, и я, наконец, кивнул, зажав губы. Она протянулась и приласкала мою руку.
   «Я скоро буду», сказала она.
   Я подошел к стулу и сел, Джейми появилась мгновение спустя. Она надела теплое пальто, перчатки, и шляпу, чтобы не замерзнуть. Северо-восточный ветер прошел, и день не был так холоден, как это было на уик-энде. Тем не менее, ей и этого было много.
   «Ты не была в школе сегодня», сказал я.
   Она смотрела вниз и кивала. «Я знаю».
   «Ты когда-либо будешь ходить в школу?» Даже притом, что я уже знал ответ, я должен был услышать его от нее.
   «Нет», она сказала мягко, «не буду».
   «Почему? Неужели болезнь настолько прогрессировала?» Я начал плакать, и она наклонилась и взяла мою руку.
   «Нет. Сегодня я чувствую себя довольно хорошо. Я просто хочу быть дома по утрам, прежде чем мой отец должен пойти в офис. Я хочу провести с ним так много времени, как смогу».
   Прежде, чем я умру, хотела она сказать, но не сказала. Я почувствовал тошноту и не смог ответить.
   «Когда доктора впервые сказали нам», продолжала она, «они сказали, что я должна пробовать вести, насколько это возможно, нормальную жизнь. Они сказали, что это будет поддерживать мои силы».
   «В этом нет ничего нормального», сказал я горько.
   «Я знаю».
   «Разве ты не испугана?»
   Так или иначе, я ожидал, что она скажет — нет, скажет что-то мудрое, как бы сказал взрослый, или объяснит мне, что мы не можем понять план Бога.
   Она отвела взгляд. «Да», наконец, сказала она, «я испугана все время».
   «Тогда, почему ты не ведешь себя так?»
   «Я веду. Я только делаю это конфиденциально».
   «Потому что ты не доверяешь мне?»
   «Нет», сказала она, «потому что я знаю, что ты также испуган».
   Я начал молиться о чуде.
   Они случаются всегда, и я читал о них в газетах.
   Люди, восстанавливающие работоспособность своих конечностей, когда им говорят, что они никогда не смогу ходить, или каким-то образом выживали после ужасного несчастного случая, когда вся надежда была потеряна. Время от времени палатка проповедника устанавливалась в окрестностях Бьюфорта, и люди ходили туда, чтобы наблюдать, как излечивались другие люди. Я был тоже там, и хотя я предполагал, что большинство исцелений было не больше, чем ловким волшебным трюком, и я никогда не признавал людей, которые излечились, но иногда случались вещи, которые даже я не мог объяснить. Старик Свини, пекарь здесь в городе, был на Великой войне, вместе с артиллерией сражался позади траншей, и месяцы артобстрела врага сделали его глухим на одно ухо. Это не был трюк — он действительно не мог слышать на одно ухо, и были времена, когда мы, будучи детьми, могли прокрасться в светло-коричневую пекарню из-за этого. Но проповедник начал возбужденно молиться и, наконец, положил руку на глухое ухо Свини. Свини так громко закричал, что люди фактически повыпрыгивали со своих мест. У него было испуганное лицо, как будто парень тронул его раскаленной добела кочергой, но потом он встряхнул головой и, озираясь, произнес слова, «я могу слышать снова». Даже он не мог поверить этому. «Бог», проповедник сказал так, когда Свини начал возвращаться на свое место, «может сделать что угодно. Бог слышит наши молитвы».
   Итак, этой ночью я открыл Библию, которую Джейми подарила мне на Рождество и начал читать. Я слышал все о Библии в воскресной школе или в церкви, но, откровенно говоря, я только помнил основные моменты — Бог послал семь казней так, чтобы израильтяне смогли оставить Египет, Иону проглотил кит, Иисус ходил по воде и воскресил Лазаря из мертвых. Были и другие важные персоны, также. Я знал, что фактически каждая глава Библии говорила о Боге, делающего что-то захватывающее, но я не изучил их всех. Как христиане мы в большой степени изучаем Новый Завет, и я не знал ничего про книги об Иисусе Навине, или Руфе или Иоиле. Первую ночь я просмотрел книгу Бытия, вторую ночь — книгу Исхода. Книга Левит была следующей, потом книга Чисел и затем книга Второзаконие. В определенных частях мое продвижение замедлялось, даже притом что все законы объяснялись, все же я не мог это осмыслить. Это было принуждение, которое я не мог полностью понять.
   Было уже поздно однажды ночью, и я устал к тому времени, когда я, в конечном счете, достиг книги Псалмов, но так или иначе я знал, что это было тем, что я искал. Каждый слышал двадцать второй Псалом, который начинается, «Господь — Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться», но я хотел прочитать другие, так как ни один из них не должен был быть более важным, чем другие. После часа поисков я натолкнулся на подчеркнутую секцию, предполагая, что Джейми отметила её, потому что это что-то означало для нее. Вот, что там было сказано:
   К тебе, Господи, взываю: твердыня моя! Не будь безмолвен для меня, чтобы при безмолвии Твоем я не уподобился нисходящим в могилу.
   Услышь голос молений моих, когда я взываю к Тебе, когда поднимаю руки мои к святому храму Твоему.
   Я закрыл Библию со слезами на глазах, неспособным закончить псалом.
   Так или иначе, я знал, что она подчеркнула это для меня.
   «Я не знаю, что сделать», сказал я ошеломленно, смотря на тусклый свет своей лампы в спальни. Моя мама и я сидели на моей кровати. Время подходило к концу января, самый трудный месяц моей жизни, и я знал, что в феврале все только ухудшится.
   «Я знаю, что это трудно для тебя», бормотала она, «но ты ничем не сможешь помочь».
   «Я не подразумеваю о болезни Джейми — я знаю, что ничего не могу поделать. Я говорю о Джейми и себе».
   Моя мать смотрела на меня сочувственно. Она волновалась о Джейми, но она также волновалась и обо мне. Я продолжал.
   «Трудно мне говорить с нею. Все, что я могу сделать, когда я смотрю на нее, — думаю о дне, когда уже не увижу её. Таким образом, я провожу все свое время в школе, думая о ней, желая видеть её прямо тогда, но когда я добираюсь к её дому, то не знаю, что сказать».
   «Я не знаю, есть ли что-нибудь, что бы ты смог сказать, чтобы она почувствовала себя лучше».
   «Тогда, что я должен сделать?»
   Она посмотрела на меня печально и обняла рукой мое плечо. «Ты действительно любишь ее, не так ли», сказала она.
   «Всем своим сердцем».
   Я никогда не видел ее настолько грустной. «Что твое сердце говорит тебе делать?»
   «Я не знаю».
   «Возможно», сказала она мягко, «ты с трудом пробуешь услышать его».
   На следующий день я был аккуратней с Джейми, хотя и не очень сильно. Прежде, чем я пришел, я сказал себе, что не буду говорить ничего, что могло бы опустить её настроение — что я буду пробовать говорить с нею, как и прежде — так и случилось. Я сел на ее кушетке и рассказал ей о некоторых из моих друзей, и что они делали; я разыграл ее с успехом баскетбольной команды. Я сказал ей, что я все еще не получил известия с университета Северной Каролины, но что я надеялся, что буду знать ответ в течение следующих нескольких недель. Я сказал ей, что я с нетерпением ждал окончания учебы. Я говорил так, как если бы она вернется в школу на следующей неделе, и я знал, что я казался взволнованным все время. Джейми улыбалась и кивала в нужное время, задавая вопросы, время от времени. Но я думаю, что мы оба знали к тому времени, когда я закончил говорить, что такие разговоры были в последний раз. И из-за этого мы не чувствовали себя хорошо.
   Мое сердце говорило мне точно то же самое.
   Я сосредоточил свое внимание на Библии снова, в надежде, что она будет вести меня.
   «Как ты себя чувствуешь?» спросил я несколько дней спустя.
   К настоящему времени Джейми достаточно потеряла в весе. Ее кожа имела немного сероватый оттенок, и кости на ее руках начинали показываться через кожу.
   Снова я видел ушибы. Мы были в ее доме в гостиной комнате; холод был достаточно сильным для нее, чтобы вытерпеть его.
   Несмотря на все это, она все еще выглядела красивой.
   «Со мной все хорошо», сказала она, отважно улыбаясь. «Доктора дали мне немного лекарства от боли, и это, кажется, помогает немного».
   Я приходил каждый день. Время, казалось, замедлялось и убыстрялось в то же самое время.
   «Я могу что-нибудь достать для тебя?»
   «Нет, спасибо, у меня все прекрасно».
   Я осмотрел комнату, потом посмотрел снова на нее.
   «Я читал Библию», сказал я, наконец.
   «Правда?» Ее лицо просияло, напоминая мне об ангеле, которого я видел в пьесе. Я не мог поверить, что прошло только шесть недель.
   «Я хотел, чтобы ты знала».
   «Я рада, что ты сказал мне».
   «Я читал книгу Иова вчера вечером», сказал я, «где Бог испытывал веру Иова».
   Она улыбнулась и наклонилась, чтобы приласкать мою руку, ее рука любя торкнулась моей кожи. Чувство было приятным. «Ты должен прочитать кое-что еще. Эта книга не о Боге в одном из Его лучших мгновений».
   «Почему Он так поступил с ним?»
   «Я не знаю», сказала она.
   «Ты когда-либо чувствуешь себя подобно Иову?»
   Она улыбнулась, небольшой огонек пробежал в ее глазах. «Иногда».
   «Но ты не потеряла веры?»
   «Нет». Я знал, что она не потеряла, но я думаю, что я терял свою.
   «Потому что ты думаешь, что ты смогла бы поправиться?»
   «Нет», сказала она, «потому что это — единственная вещь, которая у меня осталась».
   После этого, мы начали читать Библию вместе. Так или иначе, это походило на правильную вещь, но мое сердце, тем не менее, говорило мне, что все еще можно сделать что-то большее.
   Ночью я не сплю, задаваясь вопросом об этом.
   Чтение Библии дало нам кое-что, чтобы сосредоточиться, и внезапно все начало налаживаться между нами, возможно потому, что я не так волновался о неосторожностях, которые могли оскорбить ее. Что могло быть более правильным, чем чтение Библии? Хотя я и не знал почти столько, сколько знала она, но я думаю, что она оценила это, и иногда, когда мы читали, она ложила руку на мое колено и просто слушала, как мой голос заполнял комнату.
   Другими временами, я сидел около нее на кушетке, смотря в Библию и наблюдая за Джейми из угла моего глаза в то же самое время, и мы читали отрывок или псалом, возможно даже притчу, и я спрашивал ее, что она думала об этом. Она всегда имела ответ, и я кивал, думая об этом.
   Иногда она спрашивала меня, о чем я думал, и я отвечал как можно лучше, хотя были моменты, когда я обманывал, и я был уверен, что она видела это. «Ты так считаешь?» она спросила бы, и я тер свой подбородок, и думал об этом перед тем, как ответить еще раз. Иногда, тем не менее, это была и ее ошибка, когда я не мог сконцентрироваться, из-за руки на моем колене и прочего.
   Однажды, в пятницу вечером, я пригласил её на обед к себе домой. Моя мама присоединилась к нам, а затем оставила стол и ушла в кабинет так, чтобы мы могли побыть одни.
   Было хорошо там, сидя с Джейми, и я знал, что она чувствовала так же. Она не оставляла часто свой дом, и это было хорошим изменением обстановки для нее.
   С тех пор как она сказала мне о своей болезни, Джейми прекратила завязывать волосы узлом, и они были столь же ошеломляющими, как и в первый раз, когда я увидел ее с распущенными волосами. Она смотрела на фарфоровый кабинет — моя мама имела один из таких кабинетов с огнями внутри — когда я подошел к ней и взял ее руку.
   «Спасибо за то, что пришла ко мне сегодня вечером», сказал я.
   Она посмотрела на меня. «Спасибо за приглашение».
   Я сделал паузу. «Как держится твой отец?»
   Джейми вздыхала. «Не слишком хорошо. Я очень волнуюсь о нем».