Страница:
Больше скажу: эта вера положительно укрепляется и растет, и государственные люди Англии, эти приверженцы фактов, не хотят видеть, что сами факты свидетельствуют против них. В последнее время так и сыплются предложения подчинить то или другое государственному контролю. И что всего удивительнее, еще недавно представительное собрание совершенно серьезно слушало речь одного из членов - лица в глазах собрания высокоавторитетного, утверждавшего, что государственные мастерские обходятся дешевле частных. Здешний первый министр, отстаивая недавно открытый оружейный завод, сказал, что в одном из арсеналов выделываются метательные снаряды не только лучшего качества, чем имеющиеся в продаже, но и стоящие втрое дешевле, и прибавил: "Так было бы и во всем". Англичане, как народ торговый, должны бы знать, какой процент прибыли идет в пользу фабриканта, на чем и насколько он может соблюдать экономию, и тот факт, что они выбрали главным своим представителем человека, ничего не понимающего в этих вещах, поразил меня как удивительный результат представительной системы.
Больше я уже ни о чем и не спрашивал, ибо мне стало очевидно, что, если в парламенте заседают мудрейшие, - английский народ не может быть назван мудрым".
Итак, нельзя назвать представительное правление удачной выдумкой, по крайней мере что касается подбора членов. Люди, поставленные у кормила власти, оказываются далеко не самыми приспособленными ни в смысле общности их интересов с интересами избирателей, ни в смысле образования и ума. В результате, частью поэтому, частью по причине своей сложности и неуклюжести, громоздкий механизм представительной власти служит административным целям далеко не успешно. В этом отношении он значительно уступает монархической власти. В той, по крайней мере, есть простота, всегда способствующая успешному действию. Это - одно преимущество, а другое - то, что власть находится в руках человека, прямо заинтересованного в хорошем заведовании народными делами, так как от этого зависит удержание им власти, - мало того, сама его жизнь. Монарх в собственных интересах выбирает мудрейших советников, презирая классовые различия. Для него важно иметь наилучшую помощь, и он не может допустить, чтобы предрассудки встали между ними и талантливым человеком, встреченным им на пути. Примеров тому сколько угодно. Французские короли выбирали себя в помощники Ришелье, Тюрго, Мазарини. У Генриха VIII был советником Вольсей, у Елизаветы - Бурлей, у короля Иакова Бэкон, у Кромвеля - Мильтон. И все это были люди иного калибра, чем те, которые держат бразды правления при нашем конституционном режиме. У самодержца такие важные побудительные причины утилизировать ум и способности, где бы они ни встретились, что он, подобно Людовику XI, будет советоваться даже со своим цирюльником, если тот окажется с царем в голове. Он не только выбирает умных министров и советников, но старается и на низшие должности назначать людей компетентных. Наполеон производил в маршалы простых солдат и своим успехом был в значительной степени обязан своему умению подмечать и готовности награждать заслугу. Еще недавно мы видели то же в России: вспомним, как быстро выдвинулся талантливый инженер Тотлебен и как дорого нам обошлось его искусство при защите Севастополя. Яркий контраст этому мы видим в нашей собственной армии, где гений остается в тени, между тем как тупиц осыпают почестями; где богатство и кастовая гордость почти не дают хода плебею; где зависть и соревнование между состоящими на службе у королевы и у компании препятствуют успехам высшей команды. Мы видим, что система представительства не дает хороших результатов ни в области законодательной, ни в области исполнительной власти. Разительное противоречие между действиями двух различных форм правления видим в отчете Севастопольского комитета о поставке бараков в крымскую армию: оказывается, что в сношениях своих с английским правительством поставщик бараков сплошь и рядом натыкался на колебания, проволочки и грубость чиновников; и наоборот, поведение французского правительства отличалось решительностью, быстротой действий, трезвым отношением к делу и большой учтивостью. Все это показывает, что, с точки зрения администрации, самодержавная власть самая лучшая. Если вы желаете иметь хорошо организованную армию; если вы желаете иметь санитарный департамент, департамент народного просвещения и благотворительности делового пошиба; если вы желаете, чтобы государственные чиновники на деле руководили обществом, - у вас нет иного выхода, как принять систему полной централизации, которую мы называем деспотизмом.
По всей вероятности, несмотря на намеки, рассеянные вначале, многие удивлялись, читая предыдущие страницы. Многие, пожалуй, даже взглянули лишний раз на обложку, чтобы убедиться, не взяли ли они по ошибке вместо Westminster Revietv номер какого-нибудь другого журнала; а иные, читая, не скупились и на бранные эпитеты по адресу автора за кажущуюся измену убеждений. Такие пусть не тревожатся. Мы ни на йоту не отступили от символа веры, приведенного в нашем prospectus'e. Напротив, мы по-прежнему стоим за свободные учреждения, и наша с виду враждебная критика, если возможно, только усилила в нас приверженность к этим учреждениям.
Подчинение нации одному человеку не есть нормальный порядок вещей; он пригоден для испорченного нездорового человечества, но его необходимо перерасти, и чем скорее, тем лучше. Инстинкт, который приводит к такому общественному строю, не благородный инстинкт. Назовите его "поклонением героям", и он покажется достойным уважения. Назовите его настоящим именем слепой боязнью, страхом перед силой, все равно какой, но особенно перед силой грубой, - и вы поймете, что тут нечем восхищаться. Вспомните, что в младенческие дни человечества тот же инстинкт заставлял обоготворять вождя людоеда, петь хвалы ловкому вору; справлять тризны по кровожадным бойцам; с благоговением отзываться о людях, посвятивших всю жизнь свою мести; воздвигать алтари тем, кто зашел всех дальше в пороках, позорящих человечество, - и иллюзия исчезнет. Прочтите о том, как во времена владычества этого инстинкта сотни людей приносились в жертву на могиле умершего короля; как у алтарей, воздвигнутых в честь героев, убивали пленных и детей, чтобы удовлетворить их традиционной страсти к человеческому мясу; как этот инстинкт породил верность подданных своим государям, в силу которой стали возможны бесконечные набеги, битвы, резня и всякого рода ужасы; как беспощадно умерщвлял он тех, кто отказывался пресмыкаться в прахе у ног его идолов; - прочтите все это, и чувство благоговения перед героями уже не покажется вам таким высоким и благородным. Посмотрите, как в позднейшее время тот же инстинкт идеализирует не только лучших, но и худших монархов, с восторгом приветствует убийц, рукоплещет вероломству, сгоняет толпы любоваться процессами, парадами и церемониями, которыми старается поддержать свой авторитет обессилившая власть, - и он покажется вам даже совсем не похвальным. Автократия предполагает низменность натуры как в правителе, так и в подданном: с одной стороны, холодное, безжалостное принесение в жертву чужих желаний и воли своим желаниям и воле; с другой - низкое, трусливое отречение от прав человека. Об этом свидетельствует самый наш язык. Слова: достоинство, независимость и другие, выражающие одобрение, - не предполагают ли натуры, неспособной к такого рода поклонению? Слова: тиранический, произвольный, деспотичный - укоризненные эпитеты; а слова: раболепство, низкопоклонство, заискивание - презрительные. Слово рабский выражает осуждение, а раболепный, т. е. рабоподобный, - мелочность, низость души. Слово villain (холоп), вначале означавшее просто крепостного, постепенно сделалось термином, синонимом всего презренного. Таким образом, в формах языка невольно воплотилось отвращение к тем, в ком ярче других проявляется инстинкт подчинения; уже это само по себе доказывает, что с таким инстинктом всегда соединяются дурные наклонности. Он породил бесчисленные преступления. На нем лежит вина за мученичество и казни благородных личностей, отказывавшихся покориться, за ужасы Бастилии и Сибири. Он всегда был бичом знания, свободной мысли, истинного прогресса. Он во все времена поощрял пороки придворных и вводил в моду эти пороки среди низших классов населения. По его милости в царствование Георга IV еженедельно в десятках тысяч церквей возносилась к небу заведомая ложь, в форме молитвы о здравии "благочестивейшего и милостивейшего короля". Углубитесь ли вы в чтение летописей далекого прошлого; - обратите ли взор свой ко многим еще нецивилизованным расам, рассеянным по земле; начнете ли сравнивать между собой ныне существующие европейские нации, - вы везде увидите, что подчинение авторитету ослабевает по мере роста умственного развития и нравственности. От времен древнего почитания воинов и до современного холопства инстинкт этот всего сильнее был развит там, где природа человеческая была всего ниже.
На такое отношение между варварством и честностью "слуга и истолкователь природы" наталкивается на каждом шагу. Подчинение многих одному есть общественная форма, необходимая для людей, пока натуры их дики или антиобщественны; чтобы такая форма могла удержаться, необходимо, чтобы эти многие страшно боялись одного. Их поведение в отношении друг друга таково, что поддерживает между ними постоянный антагонизм, опасный для единства обществ; прямо пропорционально этому антагонизму их почтение к сильному, решительному, жестокому вождю, единственному человеку, способному обуздать эти вспыхивающие, как порох, натуры и удержать их от взаимного истребления. В среде таких людей никакая форма свободного правления невозможна. Пока народ дик, им должен управлять суровый деспот, а чтобы такой деспотизм мог держаться, необходимо суеверное поклонение деспоту. Но, по мере того как дисциплина общественной жизни изменяет характер народа; по мере того как старые хищнические инстинкты от недостатка практики ослабевают, а вместо них развиваются различные формы сочувствия, - этот суровый закон становится менее необходимым, авторитет правителя умаляется и страх перед ним исчезает. Из бога или полубога он постепенно превращается в самого обыкновенного смертного, которого можно критиковать, осмеивать, изображать в карикатурном виде. Достижению такого результата способствуют различные влияния. Накопляющиеся знания постепенно развенчивают правителя, лишают его вначале присвоенных ему сверхъестественных атрибутов. Развивающаяся наука расширяет умственный кругозор человека, дает ему понятие о величии творения, о неизменности и непреодолимости Вездесущей Причины, в сравнении с которой всякая человеческая власть кажется ничтожной, и свое прежнее благоговение перед великим человеком мы переносим на Вселенную, которой этот великий человек составляет лишь незначительную частицу. Рост населения, из среды которого всегда выдвигается известный процент людей великих, делает то, что великие люди появляются чаще, и, чем больше их, тем меньше питают уважения к каждому из них в отдельности: они как бы умаляют один другого. В обществе оседлом и организованном его благосостояние и прогресс все менее и менее зависят от кого бы то ни было. В первобытном обществе смерть вождя может совершенно изменить положение дел, но в таком обществе, как наше, кто бы ни умер, все продолжает идти своим чередом. Таким образом, в силу многих причин и влияний самодержавная власть, в области ли политики или чего другого, постепенно ослабевает. Недаром сказал Теннисон: "The individual withers, and the world is more and more" {Индивидуум хиреет; мир приобретает все больше и больше значения.}. Это справедливо не только в том смысле, в каком оно сказано, но и в более высоком.
Далее, надо заметить, что когда неограниченное господство выдающихся людей перестает быть необходимостью, когда суеверный страх, которым держалось это господство, исчезает, становится невозможным возводить великих людей на вершину. В первобытной стадии общественной жизни, где сила - право, где война - дело жизни, где качества, необходимые правителю для того, чтобы обуздывать подданных и побеждать врагов, суть телесная сила, мужество, хитрость, воля, - легко выискать лучшего или, вернее, он сам выищется. Свойства, делающие его наиболее пригодным к тому, чтобы господствовать над окружающими дикарями, - те самые, с помощью которых он приобрел над ними господство. Но для более сложного строя жизни, цивилизованного и сравнительно мирного, эти качества уже непригодны, да если бы и были пригодны, организация общества такова, что обладателя их не допустят добраться до вершины. Для управления оседлым цивилизованным обществом нужны не страсть к завоеваниям, но желание общего блага; не вековечная ненависть к врагам, но спокойная справедливость и беспристрастие; не умение маневрировать, но проницательность философа. Но как найти человека, обладающего всеми этими качествами в самой высокой степени? Обыкновенно, он не рождается наследником престола, а выбрать его из тридцати миллионов населения - нет такого безумца, который допустил бы, что это возможно. Мы уже видели, как мало люди способны оценивать по заслугам ум и достоинство; лучшая иллюстрация тому - парламентские выборы. Если несколько тысяч избирателей не могут выбрать из среды своей самых умных и даровитых, тем менее могут сделать это миллионы. По мере того как общество становится многолюдным, сложным и мирным, политическое главенство лучших людей становится невозможным.
Но если бы даже отношение между самодержцем и рабом было нравственно здоровым, если бы даже самодержцами были вполне пригодные к этому люди, все же мы утверждали бы, что такая форма правления нехороша. Мы утверждали бы это не только на том основании, что самоуправление имеет большое воспитательное значение, - мы утверждали бы это с той точки зрения, что один человек, как бы он ни был умен и добр, непригоден к тому, чтобы единолично руководить действиями созревшего и смешанного общества; что при самых лучших намерениях доброжелательный деспот весьма легко может натворить массу бед, которые, при другом порядке вещей, были бы невозможны. Возьмем случай, наиболее благоприятный для тех, кому хотелось бы отдать верховную власть в руки достойнейших. Возьмем образцового героя Карлейля - Кромвеля. В нравах и обычаях той эпохи, когда возник пуританизм, было, несомненно, многое, способное внушить отвращение. Пороки и безумства отживающего католицизма, отчаянно боровшегося за свое существование, были бесспорно достаточно сильны, чтобы породить в виде реакции аскетизм. Но дело в том, что люди не меняют своих привычек и удовольствий сразу; это не в порядке вещей. Чтобы добиться прочных результатов, надо воздействовать постепенно. Лучшие вкусы, более высокие стремления надо развивать, а не навязывать насильственно, извне. Если вы отнимете у человека наслаждения низшего порядка, не заменив их более высокими, - быть беде, так как известная доля наслаждений необходимое условие здорового существования. Что бы ни проповедовала аскетическая мораль, удовольствие и боль - побудительные и сдерживающие импульсы, с помощью которых природа охраняет существование своих детей. Презрительный эпитет "свиной философии" не изменит вечного факта: страдание и горе по-прежнему будут торной дорогой к смерти, а счастье - добавочной жизнью и жизнедателем. Но негодующие пуритане не понимали этого и с чрезмерным усердием фанатиков старались искоренять наслаждение во всех его видах. Добившись власти, они запретили не только сомнительные развлечения, но заодно уж и всякие. И ответственность за все это падает на Кромвеля, ибо в каждом данном случае он или сам вводил репрессалии, или допускал их и поддерживал. Каковы же были последствия этого насильственного обращения людей к добродетели? Что произошло после смерти сильного духом человека, который воображал, что он помогает Богу "привести всех к покаянию"? Страшная реакция, повлекшая за собою один из самых гнусных периодов нашей истории. В начисто убранный и выметенный дом вошли "семь бесов, злейших первого" и основались в нем прочно. В течение нескольких поколений нравственный уровень англичан все понижался. Порок прославлялся; добродетель осмеивалась; брак сделался предметом издевательства для драматических писателей; процветали богохульство и сквернословие всякого рода; высшие стремления угасли, целый век был испорчен вконец. Только с воцарением Георга III жизненный масштаб английского народа несколько повысился. И этим веком деморализации мы в значительной степени обязаны Кромвелю. Можно ли после этого считать за благо владычество одного человека, как бы сам он ни был хорош и честен?
Нам остается еще заметить, что там, где политическое главенство великих людей перестает существовать явно, оно продолжает существовать в скрытой и более благодетельной форме. Не ясно ли, что в наши дни мудрый диктует законы миру, и если не он сам, так другие заставляют исполнять эти законы. Адам Смит, сидя в своей комнате у камина, произвел больше перемен, чем многие первые министры. Генерал Томсон, выковавший оружие для борьбы с проектируемым хлебным законом (Corn-Law), Кобден и Брайт, сражавшиеся этим оружием, двинули вперед цивилизацию гораздо сильнее многих скипетроносцев. Как ни неприятен этот факт государственным людям, отрицать его невозможно. Кто припомнит благодетельные последствия свободы торговли и присоединит к ним еще более важные результаты, которых следует еще ожидать, тот поймет, что эти люди положили начало более серьезному перевороту, чем кто бы то ни было из современных монархов. В наше время истинные властители - люди, вырабатывающие новые истины и внушающие их своим ученикам; они - "негласные законодатели" - действительные короли. Таким образом, все добро, которое могут нам сделать великие люди, остается при нас, а зло, сопряженное с этим, избегнуто.
Нет, времена старого режима прошли. Подчинение многих одному сделалось, по крайней мере для нас, ненужным, противным и невозможным. Поклонение героям было хорошо в свое время, но не в наше, оно отжило свой век, и, к счастью, никакие воззвания, хотя бы самые красноречивые, не могут вернуть его к жизни.
Перед вами как бы два непримиримых положения, два взаимно уничтожающих довода. Вначале мы критиковали представительное правительство, осуждая его; затем критиковали монархическую власть и осудили ее еще строже; одно, по-видимому, исключает другое.
Тем не менее парадокс этот легко объяснить. Вполне возможно признавать все то, что было нами сказано о недостатках представительной власти, и в то же время утверждать, что это все-таки лучшая форма правления. Мало того, из самих фактов, по-видимому свидетельствующих против нее, вполне возможно вынести еще более глубокое убеждение в ее превосходстве.
Ибо все сказанное нами вовсе не доказывает ее непригодности как средства обеспечить справедливость в отношениях между отдельными личностями и сословиями. Есть множество доказательств тому, что поддержание справедливости в отношениях подданных между собою, составляющее существенную задачу правящей власти, лучше всего обеспечено, когда эта власть вышла из народа, несмотря на все недостатки, которые могут быть ей присущи. В исполнении главной и важнейшей функции правительства представительная власть оказывается наилучшей как в силу своего происхождения, так и в теории и по результатам. Рассмотрим факты с этих трех точек зрения. В Испании, Англии, Франции - везде народные силы сплачивались для того, чтобы положить предел королевской тирании, иначе сказать, королевской несправедливости. По древнейшим сведениям об испанских кортесах, их дело было давать советы королю, а его долг - следовать этим советам. Они подавали петиции (челобитные), увещевали, приносили жалобы на обиды и требовали удовлетворения. Король, согласившись на их требования, давал клятву исполнять их, и тогда было постановляемо, что всякий королевский указ, противоречащий таким путем создавшимся статутам, будет "почитаем, как веление короля, но не будет исполняться, как противный правам и привилегиям подданного". Из всего этого очевидно, что кортесы поставили себе социальной задачей восстанавливать справедливость там, где она была нарушена королем или другими лицами; что король не имел привычки держать данное слово, и необходимо было прибегать к известным мерам для того, чтобы принудить его выполнять свои обещания. В Англии находим аналогичные факты. Бароны, обуздавшие тиранию короля Иоанна, были, в сущности, экспромтом собранными представителями нации, хотя официально не носили этого наименования. Их требование, чтобы правосудие не продавали, не отказывали в нем и не медлили с ним, достаточно показывает, какие виды социального зла побудили их взять власть в свои руки. В старые времена рыцари и депутаты от городов (burgesses), собираемые королем в расчете на материальную поддержку с их стороны, в свою очередь жаловались ему на обиды и притеснения, требуя удовлетворения, т. е. правосудия, и до тех пор, пока справедливость не была восстановлена, отказывали королю в помощи. Из этого мы видим как то, что необходимо же было как-нибудь ограждать себя от беззаконий, чинимых самодержавной властью, так и то, что для этой цели всего пригоднее представительные учреждения. Дальнейший рост власти народа, последние завоевания, сделанные им, имели своим источником именно требование лучших законов - уменьшение сословных привилегий, сословных льгот и несправедливостей; обильное доказательство этому можно найти в их речах, произнесенных во время агитаций по поводу билля о реформе (Reform-bill). Во Франции представительная власть опять-таки приняла определенную форму под давлением невыносимого гнета свыше. Когда века насилий и поборов довели народную массу до нищеты; когда по всей стране виднелись лишь исхудалые, изнуренные лица, а полуживых от голода жалобщиков вздергивали на "виселицы сорок футов вышиной"; когда Франция, благодаря требованиям и жестокостям никуда не годных королей и кровопийц-дворян была на краю гибели, - спасение явилось в лице собрания депутатов, избранных народом.
Предполагается, что a priori представительная власть способна к выработке справедливых законов; это доказывается и тем единодушием, с каким испанцы, англичане и французы, в конце концов, обратились к этой форме власти, и, в позднейшее время, попытками других европейских наций сделать то же. Рассуждают очень просто: ясно, что в большинстве случаев человек будет сам лучше оберегать свои интересы, чем другие будут оберегать их за него. Ясно также, что когда нужно выработать правила, затрагивающие интересы многих, эти правила будут всего справедливее, если при выработке их будут присутствовать и принимать в ней одинаковое участие все заинтересованные. Далее, ясно, что, когда этих заинтересованных так много и они так разбросаны, что им физически невозможно всем принимать участие в выработке таких законов и правил, самое лучшее будет, если жители каждой местности изберут из своей среды кого-нибудь, кто бы говорил за них, отстаивал их интересы, словом, был их представителем. Основной принцип таков: общее благо всего надежнее обеспечено, когда каждый заботится о собственном благе, и этот принцип проводится в дело по возможности прямолинейно. Изучение истории и человеческой природы убеждает нас, что одному человеку нельзя вверить интересы целой нации, если его собственные, действительные или воображаемые, интересы расходятся с ними. Оттуда же черпаем заключение, что от небольшой группы, составляющей часть нации, например от дворян, нельзя ожидать, чтобы они особенно пеклись о благе народа, в широком смысле слова, и ставили его интересы выше своих собственных. Далее, мы тем же путем убеждаемся, что только равномерное распределение политической власти между всеми служит надежной охраной общему благу. Именно в силу этого убеждения люди обращались к представительной власти, поддерживали ее и расширяли круг ее деятельности. От старинных повесток (циркуляров, writs), в которых говорилось, что справедливость требует, чтобы законы, одинаково всех касающиеся, были всеми одобрены, вплоть до тех доводов, которые приводят лица, лишенные гражданских прав, требуя доли участия в политической власти, - теория везде одна и та же. Заметьте, нигде ни слова о высокой мудрости или административной умелости такого собрания. С начала до конца имеется в виду одна цель: справедливость. Будем ли мы рассматривать вопрос с отвлеченной точки зрения, станем ли исследовать различные взгляды на него от древних и до наших дней, - и там и здесь мы найдем, что в теории представительная власть считается лучшим способом обеспечить справедливые общественные отношения.
А разве результаты не оправдывают теории? Не удалось ли нашему парламенту после долгой борьбы обуздать бесчинство королевской власти и отстоять права подданного {История этой борьбы изложена для русских читателей в книге А. Быковой "Рассказы из истории Англии". Спб. Изд. Д. Алексеева, 1900г.}? Не пользуемся ли мы, англичане, при нашей форме правления сравнительной безопасностью и правосудием так, что другие нации взирают на нас с завистью? Когда Франция избрала учредительное собрание, не было ли последствием этого освобождение народа от тягот, угнетавших его (уничтожение десятины, подати, платимой сеньору, налога на соль, чрезмерно строгих постановлений, оберегающих дичь, и т. д.), отмена множества феодальных льгот и привилегий, освобождение рабов во французских колониях? А у нас самих расширение нашей избирательной системы, выразившееся в билле о реформах, не имело ли благодетельных последствий и не повело ли к более совершенному строю, как о том свидетельствуют отмена хлебных законов и уравнение пошлин, платимых за ввод во владение наследством, полученным по закону и по завещанию? Такие доказательства неоспоримы. И a priori и a posteriori ясно, что представительная власть наиболее способна издавать и поддерживать справедливые законы.
Больше я уже ни о чем и не спрашивал, ибо мне стало очевидно, что, если в парламенте заседают мудрейшие, - английский народ не может быть назван мудрым".
Итак, нельзя назвать представительное правление удачной выдумкой, по крайней мере что касается подбора членов. Люди, поставленные у кормила власти, оказываются далеко не самыми приспособленными ни в смысле общности их интересов с интересами избирателей, ни в смысле образования и ума. В результате, частью поэтому, частью по причине своей сложности и неуклюжести, громоздкий механизм представительной власти служит административным целям далеко не успешно. В этом отношении он значительно уступает монархической власти. В той, по крайней мере, есть простота, всегда способствующая успешному действию. Это - одно преимущество, а другое - то, что власть находится в руках человека, прямо заинтересованного в хорошем заведовании народными делами, так как от этого зависит удержание им власти, - мало того, сама его жизнь. Монарх в собственных интересах выбирает мудрейших советников, презирая классовые различия. Для него важно иметь наилучшую помощь, и он не может допустить, чтобы предрассудки встали между ними и талантливым человеком, встреченным им на пути. Примеров тому сколько угодно. Французские короли выбирали себя в помощники Ришелье, Тюрго, Мазарини. У Генриха VIII был советником Вольсей, у Елизаветы - Бурлей, у короля Иакова Бэкон, у Кромвеля - Мильтон. И все это были люди иного калибра, чем те, которые держат бразды правления при нашем конституционном режиме. У самодержца такие важные побудительные причины утилизировать ум и способности, где бы они ни встретились, что он, подобно Людовику XI, будет советоваться даже со своим цирюльником, если тот окажется с царем в голове. Он не только выбирает умных министров и советников, но старается и на низшие должности назначать людей компетентных. Наполеон производил в маршалы простых солдат и своим успехом был в значительной степени обязан своему умению подмечать и готовности награждать заслугу. Еще недавно мы видели то же в России: вспомним, как быстро выдвинулся талантливый инженер Тотлебен и как дорого нам обошлось его искусство при защите Севастополя. Яркий контраст этому мы видим в нашей собственной армии, где гений остается в тени, между тем как тупиц осыпают почестями; где богатство и кастовая гордость почти не дают хода плебею; где зависть и соревнование между состоящими на службе у королевы и у компании препятствуют успехам высшей команды. Мы видим, что система представительства не дает хороших результатов ни в области законодательной, ни в области исполнительной власти. Разительное противоречие между действиями двух различных форм правления видим в отчете Севастопольского комитета о поставке бараков в крымскую армию: оказывается, что в сношениях своих с английским правительством поставщик бараков сплошь и рядом натыкался на колебания, проволочки и грубость чиновников; и наоборот, поведение французского правительства отличалось решительностью, быстротой действий, трезвым отношением к делу и большой учтивостью. Все это показывает, что, с точки зрения администрации, самодержавная власть самая лучшая. Если вы желаете иметь хорошо организованную армию; если вы желаете иметь санитарный департамент, департамент народного просвещения и благотворительности делового пошиба; если вы желаете, чтобы государственные чиновники на деле руководили обществом, - у вас нет иного выхода, как принять систему полной централизации, которую мы называем деспотизмом.
По всей вероятности, несмотря на намеки, рассеянные вначале, многие удивлялись, читая предыдущие страницы. Многие, пожалуй, даже взглянули лишний раз на обложку, чтобы убедиться, не взяли ли они по ошибке вместо Westminster Revietv номер какого-нибудь другого журнала; а иные, читая, не скупились и на бранные эпитеты по адресу автора за кажущуюся измену убеждений. Такие пусть не тревожатся. Мы ни на йоту не отступили от символа веры, приведенного в нашем prospectus'e. Напротив, мы по-прежнему стоим за свободные учреждения, и наша с виду враждебная критика, если возможно, только усилила в нас приверженность к этим учреждениям.
Подчинение нации одному человеку не есть нормальный порядок вещей; он пригоден для испорченного нездорового человечества, но его необходимо перерасти, и чем скорее, тем лучше. Инстинкт, который приводит к такому общественному строю, не благородный инстинкт. Назовите его "поклонением героям", и он покажется достойным уважения. Назовите его настоящим именем слепой боязнью, страхом перед силой, все равно какой, но особенно перед силой грубой, - и вы поймете, что тут нечем восхищаться. Вспомните, что в младенческие дни человечества тот же инстинкт заставлял обоготворять вождя людоеда, петь хвалы ловкому вору; справлять тризны по кровожадным бойцам; с благоговением отзываться о людях, посвятивших всю жизнь свою мести; воздвигать алтари тем, кто зашел всех дальше в пороках, позорящих человечество, - и иллюзия исчезнет. Прочтите о том, как во времена владычества этого инстинкта сотни людей приносились в жертву на могиле умершего короля; как у алтарей, воздвигнутых в честь героев, убивали пленных и детей, чтобы удовлетворить их традиционной страсти к человеческому мясу; как этот инстинкт породил верность подданных своим государям, в силу которой стали возможны бесконечные набеги, битвы, резня и всякого рода ужасы; как беспощадно умерщвлял он тех, кто отказывался пресмыкаться в прахе у ног его идолов; - прочтите все это, и чувство благоговения перед героями уже не покажется вам таким высоким и благородным. Посмотрите, как в позднейшее время тот же инстинкт идеализирует не только лучших, но и худших монархов, с восторгом приветствует убийц, рукоплещет вероломству, сгоняет толпы любоваться процессами, парадами и церемониями, которыми старается поддержать свой авторитет обессилившая власть, - и он покажется вам даже совсем не похвальным. Автократия предполагает низменность натуры как в правителе, так и в подданном: с одной стороны, холодное, безжалостное принесение в жертву чужих желаний и воли своим желаниям и воле; с другой - низкое, трусливое отречение от прав человека. Об этом свидетельствует самый наш язык. Слова: достоинство, независимость и другие, выражающие одобрение, - не предполагают ли натуры, неспособной к такого рода поклонению? Слова: тиранический, произвольный, деспотичный - укоризненные эпитеты; а слова: раболепство, низкопоклонство, заискивание - презрительные. Слово рабский выражает осуждение, а раболепный, т. е. рабоподобный, - мелочность, низость души. Слово villain (холоп), вначале означавшее просто крепостного, постепенно сделалось термином, синонимом всего презренного. Таким образом, в формах языка невольно воплотилось отвращение к тем, в ком ярче других проявляется инстинкт подчинения; уже это само по себе доказывает, что с таким инстинктом всегда соединяются дурные наклонности. Он породил бесчисленные преступления. На нем лежит вина за мученичество и казни благородных личностей, отказывавшихся покориться, за ужасы Бастилии и Сибири. Он всегда был бичом знания, свободной мысли, истинного прогресса. Он во все времена поощрял пороки придворных и вводил в моду эти пороки среди низших классов населения. По его милости в царствование Георга IV еженедельно в десятках тысяч церквей возносилась к небу заведомая ложь, в форме молитвы о здравии "благочестивейшего и милостивейшего короля". Углубитесь ли вы в чтение летописей далекого прошлого; - обратите ли взор свой ко многим еще нецивилизованным расам, рассеянным по земле; начнете ли сравнивать между собой ныне существующие европейские нации, - вы везде увидите, что подчинение авторитету ослабевает по мере роста умственного развития и нравственности. От времен древнего почитания воинов и до современного холопства инстинкт этот всего сильнее был развит там, где природа человеческая была всего ниже.
На такое отношение между варварством и честностью "слуга и истолкователь природы" наталкивается на каждом шагу. Подчинение многих одному есть общественная форма, необходимая для людей, пока натуры их дики или антиобщественны; чтобы такая форма могла удержаться, необходимо, чтобы эти многие страшно боялись одного. Их поведение в отношении друг друга таково, что поддерживает между ними постоянный антагонизм, опасный для единства обществ; прямо пропорционально этому антагонизму их почтение к сильному, решительному, жестокому вождю, единственному человеку, способному обуздать эти вспыхивающие, как порох, натуры и удержать их от взаимного истребления. В среде таких людей никакая форма свободного правления невозможна. Пока народ дик, им должен управлять суровый деспот, а чтобы такой деспотизм мог держаться, необходимо суеверное поклонение деспоту. Но, по мере того как дисциплина общественной жизни изменяет характер народа; по мере того как старые хищнические инстинкты от недостатка практики ослабевают, а вместо них развиваются различные формы сочувствия, - этот суровый закон становится менее необходимым, авторитет правителя умаляется и страх перед ним исчезает. Из бога или полубога он постепенно превращается в самого обыкновенного смертного, которого можно критиковать, осмеивать, изображать в карикатурном виде. Достижению такого результата способствуют различные влияния. Накопляющиеся знания постепенно развенчивают правителя, лишают его вначале присвоенных ему сверхъестественных атрибутов. Развивающаяся наука расширяет умственный кругозор человека, дает ему понятие о величии творения, о неизменности и непреодолимости Вездесущей Причины, в сравнении с которой всякая человеческая власть кажется ничтожной, и свое прежнее благоговение перед великим человеком мы переносим на Вселенную, которой этот великий человек составляет лишь незначительную частицу. Рост населения, из среды которого всегда выдвигается известный процент людей великих, делает то, что великие люди появляются чаще, и, чем больше их, тем меньше питают уважения к каждому из них в отдельности: они как бы умаляют один другого. В обществе оседлом и организованном его благосостояние и прогресс все менее и менее зависят от кого бы то ни было. В первобытном обществе смерть вождя может совершенно изменить положение дел, но в таком обществе, как наше, кто бы ни умер, все продолжает идти своим чередом. Таким образом, в силу многих причин и влияний самодержавная власть, в области ли политики или чего другого, постепенно ослабевает. Недаром сказал Теннисон: "The individual withers, and the world is more and more" {Индивидуум хиреет; мир приобретает все больше и больше значения.}. Это справедливо не только в том смысле, в каком оно сказано, но и в более высоком.
Далее, надо заметить, что когда неограниченное господство выдающихся людей перестает быть необходимостью, когда суеверный страх, которым держалось это господство, исчезает, становится невозможным возводить великих людей на вершину. В первобытной стадии общественной жизни, где сила - право, где война - дело жизни, где качества, необходимые правителю для того, чтобы обуздывать подданных и побеждать врагов, суть телесная сила, мужество, хитрость, воля, - легко выискать лучшего или, вернее, он сам выищется. Свойства, делающие его наиболее пригодным к тому, чтобы господствовать над окружающими дикарями, - те самые, с помощью которых он приобрел над ними господство. Но для более сложного строя жизни, цивилизованного и сравнительно мирного, эти качества уже непригодны, да если бы и были пригодны, организация общества такова, что обладателя их не допустят добраться до вершины. Для управления оседлым цивилизованным обществом нужны не страсть к завоеваниям, но желание общего блага; не вековечная ненависть к врагам, но спокойная справедливость и беспристрастие; не умение маневрировать, но проницательность философа. Но как найти человека, обладающего всеми этими качествами в самой высокой степени? Обыкновенно, он не рождается наследником престола, а выбрать его из тридцати миллионов населения - нет такого безумца, который допустил бы, что это возможно. Мы уже видели, как мало люди способны оценивать по заслугам ум и достоинство; лучшая иллюстрация тому - парламентские выборы. Если несколько тысяч избирателей не могут выбрать из среды своей самых умных и даровитых, тем менее могут сделать это миллионы. По мере того как общество становится многолюдным, сложным и мирным, политическое главенство лучших людей становится невозможным.
Но если бы даже отношение между самодержцем и рабом было нравственно здоровым, если бы даже самодержцами были вполне пригодные к этому люди, все же мы утверждали бы, что такая форма правления нехороша. Мы утверждали бы это не только на том основании, что самоуправление имеет большое воспитательное значение, - мы утверждали бы это с той точки зрения, что один человек, как бы он ни был умен и добр, непригоден к тому, чтобы единолично руководить действиями созревшего и смешанного общества; что при самых лучших намерениях доброжелательный деспот весьма легко может натворить массу бед, которые, при другом порядке вещей, были бы невозможны. Возьмем случай, наиболее благоприятный для тех, кому хотелось бы отдать верховную власть в руки достойнейших. Возьмем образцового героя Карлейля - Кромвеля. В нравах и обычаях той эпохи, когда возник пуританизм, было, несомненно, многое, способное внушить отвращение. Пороки и безумства отживающего католицизма, отчаянно боровшегося за свое существование, были бесспорно достаточно сильны, чтобы породить в виде реакции аскетизм. Но дело в том, что люди не меняют своих привычек и удовольствий сразу; это не в порядке вещей. Чтобы добиться прочных результатов, надо воздействовать постепенно. Лучшие вкусы, более высокие стремления надо развивать, а не навязывать насильственно, извне. Если вы отнимете у человека наслаждения низшего порядка, не заменив их более высокими, - быть беде, так как известная доля наслаждений необходимое условие здорового существования. Что бы ни проповедовала аскетическая мораль, удовольствие и боль - побудительные и сдерживающие импульсы, с помощью которых природа охраняет существование своих детей. Презрительный эпитет "свиной философии" не изменит вечного факта: страдание и горе по-прежнему будут торной дорогой к смерти, а счастье - добавочной жизнью и жизнедателем. Но негодующие пуритане не понимали этого и с чрезмерным усердием фанатиков старались искоренять наслаждение во всех его видах. Добившись власти, они запретили не только сомнительные развлечения, но заодно уж и всякие. И ответственность за все это падает на Кромвеля, ибо в каждом данном случае он или сам вводил репрессалии, или допускал их и поддерживал. Каковы же были последствия этого насильственного обращения людей к добродетели? Что произошло после смерти сильного духом человека, который воображал, что он помогает Богу "привести всех к покаянию"? Страшная реакция, повлекшая за собою один из самых гнусных периодов нашей истории. В начисто убранный и выметенный дом вошли "семь бесов, злейших первого" и основались в нем прочно. В течение нескольких поколений нравственный уровень англичан все понижался. Порок прославлялся; добродетель осмеивалась; брак сделался предметом издевательства для драматических писателей; процветали богохульство и сквернословие всякого рода; высшие стремления угасли, целый век был испорчен вконец. Только с воцарением Георга III жизненный масштаб английского народа несколько повысился. И этим веком деморализации мы в значительной степени обязаны Кромвелю. Можно ли после этого считать за благо владычество одного человека, как бы сам он ни был хорош и честен?
Нам остается еще заметить, что там, где политическое главенство великих людей перестает существовать явно, оно продолжает существовать в скрытой и более благодетельной форме. Не ясно ли, что в наши дни мудрый диктует законы миру, и если не он сам, так другие заставляют исполнять эти законы. Адам Смит, сидя в своей комнате у камина, произвел больше перемен, чем многие первые министры. Генерал Томсон, выковавший оружие для борьбы с проектируемым хлебным законом (Corn-Law), Кобден и Брайт, сражавшиеся этим оружием, двинули вперед цивилизацию гораздо сильнее многих скипетроносцев. Как ни неприятен этот факт государственным людям, отрицать его невозможно. Кто припомнит благодетельные последствия свободы торговли и присоединит к ним еще более важные результаты, которых следует еще ожидать, тот поймет, что эти люди положили начало более серьезному перевороту, чем кто бы то ни было из современных монархов. В наше время истинные властители - люди, вырабатывающие новые истины и внушающие их своим ученикам; они - "негласные законодатели" - действительные короли. Таким образом, все добро, которое могут нам сделать великие люди, остается при нас, а зло, сопряженное с этим, избегнуто.
Нет, времена старого режима прошли. Подчинение многих одному сделалось, по крайней мере для нас, ненужным, противным и невозможным. Поклонение героям было хорошо в свое время, но не в наше, оно отжило свой век, и, к счастью, никакие воззвания, хотя бы самые красноречивые, не могут вернуть его к жизни.
Перед вами как бы два непримиримых положения, два взаимно уничтожающих довода. Вначале мы критиковали представительное правительство, осуждая его; затем критиковали монархическую власть и осудили ее еще строже; одно, по-видимому, исключает другое.
Тем не менее парадокс этот легко объяснить. Вполне возможно признавать все то, что было нами сказано о недостатках представительной власти, и в то же время утверждать, что это все-таки лучшая форма правления. Мало того, из самих фактов, по-видимому свидетельствующих против нее, вполне возможно вынести еще более глубокое убеждение в ее превосходстве.
Ибо все сказанное нами вовсе не доказывает ее непригодности как средства обеспечить справедливость в отношениях между отдельными личностями и сословиями. Есть множество доказательств тому, что поддержание справедливости в отношениях подданных между собою, составляющее существенную задачу правящей власти, лучше всего обеспечено, когда эта власть вышла из народа, несмотря на все недостатки, которые могут быть ей присущи. В исполнении главной и важнейшей функции правительства представительная власть оказывается наилучшей как в силу своего происхождения, так и в теории и по результатам. Рассмотрим факты с этих трех точек зрения. В Испании, Англии, Франции - везде народные силы сплачивались для того, чтобы положить предел королевской тирании, иначе сказать, королевской несправедливости. По древнейшим сведениям об испанских кортесах, их дело было давать советы королю, а его долг - следовать этим советам. Они подавали петиции (челобитные), увещевали, приносили жалобы на обиды и требовали удовлетворения. Король, согласившись на их требования, давал клятву исполнять их, и тогда было постановляемо, что всякий королевский указ, противоречащий таким путем создавшимся статутам, будет "почитаем, как веление короля, но не будет исполняться, как противный правам и привилегиям подданного". Из всего этого очевидно, что кортесы поставили себе социальной задачей восстанавливать справедливость там, где она была нарушена королем или другими лицами; что король не имел привычки держать данное слово, и необходимо было прибегать к известным мерам для того, чтобы принудить его выполнять свои обещания. В Англии находим аналогичные факты. Бароны, обуздавшие тиранию короля Иоанна, были, в сущности, экспромтом собранными представителями нации, хотя официально не носили этого наименования. Их требование, чтобы правосудие не продавали, не отказывали в нем и не медлили с ним, достаточно показывает, какие виды социального зла побудили их взять власть в свои руки. В старые времена рыцари и депутаты от городов (burgesses), собираемые королем в расчете на материальную поддержку с их стороны, в свою очередь жаловались ему на обиды и притеснения, требуя удовлетворения, т. е. правосудия, и до тех пор, пока справедливость не была восстановлена, отказывали королю в помощи. Из этого мы видим как то, что необходимо же было как-нибудь ограждать себя от беззаконий, чинимых самодержавной властью, так и то, что для этой цели всего пригоднее представительные учреждения. Дальнейший рост власти народа, последние завоевания, сделанные им, имели своим источником именно требование лучших законов - уменьшение сословных привилегий, сословных льгот и несправедливостей; обильное доказательство этому можно найти в их речах, произнесенных во время агитаций по поводу билля о реформе (Reform-bill). Во Франции представительная власть опять-таки приняла определенную форму под давлением невыносимого гнета свыше. Когда века насилий и поборов довели народную массу до нищеты; когда по всей стране виднелись лишь исхудалые, изнуренные лица, а полуживых от голода жалобщиков вздергивали на "виселицы сорок футов вышиной"; когда Франция, благодаря требованиям и жестокостям никуда не годных королей и кровопийц-дворян была на краю гибели, - спасение явилось в лице собрания депутатов, избранных народом.
Предполагается, что a priori представительная власть способна к выработке справедливых законов; это доказывается и тем единодушием, с каким испанцы, англичане и французы, в конце концов, обратились к этой форме власти, и, в позднейшее время, попытками других европейских наций сделать то же. Рассуждают очень просто: ясно, что в большинстве случаев человек будет сам лучше оберегать свои интересы, чем другие будут оберегать их за него. Ясно также, что когда нужно выработать правила, затрагивающие интересы многих, эти правила будут всего справедливее, если при выработке их будут присутствовать и принимать в ней одинаковое участие все заинтересованные. Далее, ясно, что, когда этих заинтересованных так много и они так разбросаны, что им физически невозможно всем принимать участие в выработке таких законов и правил, самое лучшее будет, если жители каждой местности изберут из своей среды кого-нибудь, кто бы говорил за них, отстаивал их интересы, словом, был их представителем. Основной принцип таков: общее благо всего надежнее обеспечено, когда каждый заботится о собственном благе, и этот принцип проводится в дело по возможности прямолинейно. Изучение истории и человеческой природы убеждает нас, что одному человеку нельзя вверить интересы целой нации, если его собственные, действительные или воображаемые, интересы расходятся с ними. Оттуда же черпаем заключение, что от небольшой группы, составляющей часть нации, например от дворян, нельзя ожидать, чтобы они особенно пеклись о благе народа, в широком смысле слова, и ставили его интересы выше своих собственных. Далее, мы тем же путем убеждаемся, что только равномерное распределение политической власти между всеми служит надежной охраной общему благу. Именно в силу этого убеждения люди обращались к представительной власти, поддерживали ее и расширяли круг ее деятельности. От старинных повесток (циркуляров, writs), в которых говорилось, что справедливость требует, чтобы законы, одинаково всех касающиеся, были всеми одобрены, вплоть до тех доводов, которые приводят лица, лишенные гражданских прав, требуя доли участия в политической власти, - теория везде одна и та же. Заметьте, нигде ни слова о высокой мудрости или административной умелости такого собрания. С начала до конца имеется в виду одна цель: справедливость. Будем ли мы рассматривать вопрос с отвлеченной точки зрения, станем ли исследовать различные взгляды на него от древних и до наших дней, - и там и здесь мы найдем, что в теории представительная власть считается лучшим способом обеспечить справедливые общественные отношения.
А разве результаты не оправдывают теории? Не удалось ли нашему парламенту после долгой борьбы обуздать бесчинство королевской власти и отстоять права подданного {История этой борьбы изложена для русских читателей в книге А. Быковой "Рассказы из истории Англии". Спб. Изд. Д. Алексеева, 1900г.}? Не пользуемся ли мы, англичане, при нашей форме правления сравнительной безопасностью и правосудием так, что другие нации взирают на нас с завистью? Когда Франция избрала учредительное собрание, не было ли последствием этого освобождение народа от тягот, угнетавших его (уничтожение десятины, подати, платимой сеньору, налога на соль, чрезмерно строгих постановлений, оберегающих дичь, и т. д.), отмена множества феодальных льгот и привилегий, освобождение рабов во французских колониях? А у нас самих расширение нашей избирательной системы, выразившееся в билле о реформах, не имело ли благодетельных последствий и не повело ли к более совершенному строю, как о том свидетельствуют отмена хлебных законов и уравнение пошлин, платимых за ввод во владение наследством, полученным по закону и по завещанию? Такие доказательства неоспоримы. И a priori и a posteriori ясно, что представительная власть наиболее способна издавать и поддерживать справедливые законы.