Феодализм, последняя эпоха истин религиозной формы, не церемонился всякому инакомыслию быстро подобрать дыбу, плаху или костёр. Тех, кто выбрал честь убеждения смирению отступничества более чем достаточно для примеров. В этом смысле «проклятым крепостникам» есть, кого предъявить либеральным демократам. Граф Толстой по происхождению и образу жизни – представитель реакционного класса, поместный дворянин и эксплуататор.
Но «невыжитая» новая капиталистическая эпоха России губит не только крестьян, но и честного барина тоже изводит своей половинчатостью, безвыходностью: крестьянин не может взять землю, а помещик не может её отдать, по той же самой причине. Надо раз и навсегда запомнить это место расхождения западной экономической, следовательно, европейской исторической судьбы и русской. Дело в разном соотношении силы (количества и качества) крестьянства и господских классов. Там крестьян сгоняли с земли в соответствии с ростом капитализма, а в России крестьяне не оставляли мечты о своей земле до плена 1941 года.
В некотором смысле, Толстой – вариант редкого типа дворян-бунтарей. Подобно Дубровскому, он ограблен извращённым временем-Троекуровым. Не в силах вызвать на его дуэль он вынужден, по сути, поднимать бунт – признавать будущую революцию.
В своём желании указать путь к счастью он, конечно же, революционер «снизу» – не видел выхода впереди, а хотел устроить «как при бабушке»; не признавал науки, большей частью «подозревая» её в обмане; не смог найти новой этики, а предлагал старозаветных Христа и Будду.
Но его коренное отличие от «интеллигенции» – более всего, он любил не свои «учёные мысли», а саму жизнь. Как настоящий родовой барин, он не мог бросить в бессмыслие «своих» (личное отношение феодала – против безличного капитала!) крестьян.
«Вчера шел в Бабурине и невольно (скорее избегал, чем искал) встретил 80-летнего Акима пашущим, Яремичеву бабу, у которой в дворе нет шубы и один кафтан, потом Марью, у которой муж замерз и некому рожь свозить, и морит ребенка, и Трофим, и Халявка, и муж и жена умирали, и дети их. А мы Бетховена разбираем…. И опять молюсь, кричу от боли. Запутался, завяз, сам не могу, но ненавижу себя и свою жизнь» – Толстой Л. Н., «Дневник» 26 июля 1896, Ясная Поляна.
«Лев Николаевич ни с кем из соседних помещиков не знался. Он не любил это общество, относился почти ко всем с насмешкой и называл их «благородное дворянство», как-то особенно смешно выговаривая слова. Как ни странно сказать, но он был горд и всю свою жизнь боролся с этим чувством, сознавая его в себе, равно как и осуждение. Он признавал людей своего круга и крестьян, называя деревню «le beau monde» (высший свет), но это, конечно, не значит, чтобы он не имел друзей и знакомых в других слоях общества».55
Принимая, что начало нравственного протеста Толстого – в горечи от разрушения своей господской жизни, надо отдать должное честному признанию им прав трудового народа и душевным силам, затраченным на поиски выхода, каким бы ошибочным он ни был (да и то не всё так просто…).
До чего он дошёл? «Русская революция должна разрушить существующий порядок, но не насилием, а пассивно, неповиновением» – Толстой Л. Н. «Дневник» 31 июля 1905.
Должна разрушить… – запомним накрепко.
Хорошо начать с сочетания трёх удачных фраз Владимира Набокова из его «Лекций по русской литературе»:
– «Граф Лев Николаевич Толстой (1828–1910) – крепкий, неутомимый духом человек– всю жизнь разрывался между чувственной своей природой и сверхчувствительной совестью»
– «…пожертвовал великим даром художника, довольствуясь ролью скучного, заурядного, хотя и здравомыслящего философа»
– «… отделить Толстого-проповедника от Толстого-художника невозможно…»
Здесь некоторый анекдот в том, что Набоков, по образованию – натуралист, вообще-то не выказывал необычного бы для «них», глубокого интереса к философии. К сожалению, мало философов среди естественников! Очевидно, лишь потому, что слишком поглощены они особенным, специальным, делом (возможно, шутка). Поэтому диковинная оценочная фраза «о философии» означает лишь сдержанное из глубокого уважения, возмущение – «что, чёрт побери! происходит?!».
Набоков, справедливо почитающий Толстого за «непревзойдённого русского прозаика», очарован его художественным даром. Что же говорить о простых любителях словесности!
Он обоснованно называет источник художественной энергии Толстого – сильную, яркую волю к жизни во всём многообразии. Впрочем, это достаточно на виду: в словах заядлого критика Толстого, самого В. Плеханова читается нескрываемое эстетическое удовольствие понимания этого начала, вдохновляемого «жизнерадостным настроением молодого жеребенка»56 из «Холстомера».
Но Набоков… и «совестные» авторские переживания всякого рода романных коллизий также оставляет лишь по эстетической «линии». Шутливый пример: у Толстого не редкость сцены, подобные уличению малышей в «злонамеренной» игре с «настоящими пулями и пистолетами» (конечно, автобиографическое!). Со всеми вытекающими страданиями «несправедливого» (отчасти!) наказания…. Понимать в этом только эстетику – недостаточно. Совесть личности такой глубины не бесплотное трепыхание смущенного «нечто»: это яростная, стихийная полемика доводов и сначала с самим собой. А для философической топки любые дрова подойдут. От «несистематических», как от сырых дров, даже больше треску да отлетающих искр!
Набоков сокрушённо пренебрегает вздором, по его мнению, сельских размышлений (ещё раз – романный Левин, по преимуществу, сам Толстой) и выражает такое впечатление от второй линии романа: «Например, в книге разбираются сельскохозяйственные вопросы…, Толстой-художник допускает ошибку, уделяя им столько страниц…Сельское хозяйство не вызывает у нас того трепета, как переживания и настроения Анны и Кити…».
Наводящий вопрос: а случайно ли так легко, до зрительной назойливости в имени, в персонаже угадывается автор? Ведь достаточно заглянуть в дневниковую «автобиографию» писателя и увидеть, насколько рано и въедливо он преодолевал свои титульные привилегии, чтобы заподозрить желание быть… праздно узнанным. Тем более так провокационно выставлять себя напоказ!
Ответ очевиден. Толстой не заблуждался насчёт меры художественного вкуса своих читателей: «…Поправлял "Казаков" страшно слабо. Верно, публика поэтому будет довольна» – Толстой Л. Н. «Дневник» 23 января 1863. И всё-таки надеялся на понимание. Он не был готов к тому, что его виртуозное, не совсем подходит… – мастерское владение «образом» воспримут как заурядное, мол: «Вот здесь решил не перетруждаться – прямо из своей головы да в своём, стало быть, и кафтане!».
Остатки признаков тщеславия в себе, как художественно интересный объект были им отработаны ещё в «Войне и мире», а как наличный признак самого характера гораздо раньше.
«… видна одна главная идея и желание: это избавиться от тщеславия, которое подавляло собой и портило все наслаждения, и отыскивание средств избавиться от него… Сколько я мог изучить себя, мне кажется, что во мне преобладают три дурные страсти: игра, сладострастие и тщеславие….; тщеславие… только я уничтожил совершенно эту страсть…. Не могу сказать, чтобы страсть эта была совершенно уничтожена… но, по крайней мере, я понял жизнь без нее и приобрел привычку удалять ее». – Толстой Л. Н. «Дневник». 20 марта 1852.
Он, который мог создавать гроздья, хороводы разнообразнейших живых лиц несколькими движениями пера, поленился изобразить, если уж на то пошло, эдакого русского помещика-Агриколу? Нет, очевидно, писатель пытался этим способом привлечь внимание к сокровенной идее.
Но «невыжитая» новая капиталистическая эпоха России губит не только крестьян, но и честного барина тоже изводит своей половинчатостью, безвыходностью: крестьянин не может взять землю, а помещик не может её отдать, по той же самой причине. Надо раз и навсегда запомнить это место расхождения западной экономической, следовательно, европейской исторической судьбы и русской. Дело в разном соотношении силы (количества и качества) крестьянства и господских классов. Там крестьян сгоняли с земли в соответствии с ростом капитализма, а в России крестьяне не оставляли мечты о своей земле до плена 1941 года.
В некотором смысле, Толстой – вариант редкого типа дворян-бунтарей. Подобно Дубровскому, он ограблен извращённым временем-Троекуровым. Не в силах вызвать на его дуэль он вынужден, по сути, поднимать бунт – признавать будущую революцию.
В своём желании указать путь к счастью он, конечно же, революционер «снизу» – не видел выхода впереди, а хотел устроить «как при бабушке»; не признавал науки, большей частью «подозревая» её в обмане; не смог найти новой этики, а предлагал старозаветных Христа и Будду.
Но его коренное отличие от «интеллигенции» – более всего, он любил не свои «учёные мысли», а саму жизнь. Как настоящий родовой барин, он не мог бросить в бессмыслие «своих» (личное отношение феодала – против безличного капитала!) крестьян.
«Вчера шел в Бабурине и невольно (скорее избегал, чем искал) встретил 80-летнего Акима пашущим, Яремичеву бабу, у которой в дворе нет шубы и один кафтан, потом Марью, у которой муж замерз и некому рожь свозить, и морит ребенка, и Трофим, и Халявка, и муж и жена умирали, и дети их. А мы Бетховена разбираем…. И опять молюсь, кричу от боли. Запутался, завяз, сам не могу, но ненавижу себя и свою жизнь» – Толстой Л. Н., «Дневник» 26 июля 1896, Ясная Поляна.
«Лев Николаевич ни с кем из соседних помещиков не знался. Он не любил это общество, относился почти ко всем с насмешкой и называл их «благородное дворянство», как-то особенно смешно выговаривая слова. Как ни странно сказать, но он был горд и всю свою жизнь боролся с этим чувством, сознавая его в себе, равно как и осуждение. Он признавал людей своего круга и крестьян, называя деревню «le beau monde» (высший свет), но это, конечно, не значит, чтобы он не имел друзей и знакомых в других слоях общества».55
Принимая, что начало нравственного протеста Толстого – в горечи от разрушения своей господской жизни, надо отдать должное честному признанию им прав трудового народа и душевным силам, затраченным на поиски выхода, каким бы ошибочным он ни был (да и то не всё так просто…).
До чего он дошёл? «Русская революция должна разрушить существующий порядок, но не насилием, а пассивно, неповиновением» – Толстой Л. Н. «Дневник» 31 июля 1905.
Должна разрушить… – запомним накрепко.
Странный роман
Теперь, после уяснения действительного, а не житейски-описательного мировоззрения Льва Толстого можно подступиться к тайне великого романа.Хорошо начать с сочетания трёх удачных фраз Владимира Набокова из его «Лекций по русской литературе»:
– «Граф Лев Николаевич Толстой (1828–1910) – крепкий, неутомимый духом человек– всю жизнь разрывался между чувственной своей природой и сверхчувствительной совестью»
– «…пожертвовал великим даром художника, довольствуясь ролью скучного, заурядного, хотя и здравомыслящего философа»
– «… отделить Толстого-проповедника от Толстого-художника невозможно…»
Здесь некоторый анекдот в том, что Набоков, по образованию – натуралист, вообще-то не выказывал необычного бы для «них», глубокого интереса к философии. К сожалению, мало философов среди естественников! Очевидно, лишь потому, что слишком поглощены они особенным, специальным, делом (возможно, шутка). Поэтому диковинная оценочная фраза «о философии» означает лишь сдержанное из глубокого уважения, возмущение – «что, чёрт побери! происходит?!».
Набоков, справедливо почитающий Толстого за «непревзойдённого русского прозаика», очарован его художественным даром. Что же говорить о простых любителях словесности!
Он обоснованно называет источник художественной энергии Толстого – сильную, яркую волю к жизни во всём многообразии. Впрочем, это достаточно на виду: в словах заядлого критика Толстого, самого В. Плеханова читается нескрываемое эстетическое удовольствие понимания этого начала, вдохновляемого «жизнерадостным настроением молодого жеребенка»56 из «Холстомера».
Но Набоков… и «совестные» авторские переживания всякого рода романных коллизий также оставляет лишь по эстетической «линии». Шутливый пример: у Толстого не редкость сцены, подобные уличению малышей в «злонамеренной» игре с «настоящими пулями и пистолетами» (конечно, автобиографическое!). Со всеми вытекающими страданиями «несправедливого» (отчасти!) наказания…. Понимать в этом только эстетику – недостаточно. Совесть личности такой глубины не бесплотное трепыхание смущенного «нечто»: это яростная, стихийная полемика доводов и сначала с самим собой. А для философической топки любые дрова подойдут. От «несистематических», как от сырых дров, даже больше треску да отлетающих искр!
Набоков сокрушённо пренебрегает вздором, по его мнению, сельских размышлений (ещё раз – романный Левин, по преимуществу, сам Толстой) и выражает такое впечатление от второй линии романа: «Например, в книге разбираются сельскохозяйственные вопросы…, Толстой-художник допускает ошибку, уделяя им столько страниц…Сельское хозяйство не вызывает у нас того трепета, как переживания и настроения Анны и Кити…».
Наводящий вопрос: а случайно ли так легко, до зрительной назойливости в имени, в персонаже угадывается автор? Ведь достаточно заглянуть в дневниковую «автобиографию» писателя и увидеть, насколько рано и въедливо он преодолевал свои титульные привилегии, чтобы заподозрить желание быть… праздно узнанным. Тем более так провокационно выставлять себя напоказ!
Ответ очевиден. Толстой не заблуждался насчёт меры художественного вкуса своих читателей: «…Поправлял "Казаков" страшно слабо. Верно, публика поэтому будет довольна» – Толстой Л. Н. «Дневник» 23 января 1863. И всё-таки надеялся на понимание. Он не был готов к тому, что его виртуозное, не совсем подходит… – мастерское владение «образом» воспримут как заурядное, мол: «Вот здесь решил не перетруждаться – прямо из своей головы да в своём, стало быть, и кафтане!».
Остатки признаков тщеславия в себе, как художественно интересный объект были им отработаны ещё в «Войне и мире», а как наличный признак самого характера гораздо раньше.
«… видна одна главная идея и желание: это избавиться от тщеславия, которое подавляло собой и портило все наслаждения, и отыскивание средств избавиться от него… Сколько я мог изучить себя, мне кажется, что во мне преобладают три дурные страсти: игра, сладострастие и тщеславие….; тщеславие… только я уничтожил совершенно эту страсть…. Не могу сказать, чтобы страсть эта была совершенно уничтожена… но, по крайней мере, я понял жизнь без нее и приобрел привычку удалять ее». – Толстой Л. Н. «Дневник». 20 марта 1852.
Он, который мог создавать гроздья, хороводы разнообразнейших живых лиц несколькими движениями пера, поленился изобразить, если уж на то пошло, эдакого русского помещика-Агриколу? Нет, очевидно, писатель пытался этим способом привлечь внимание к сокровенной идее.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента