Стаднюк Иван Фотиевич. Война (Книга 2)

   В этой же могилевской школе день и ночь работала проверочная комиссия, которую нарекли здесь санпропускником. В обязанности комиссии входило оградить войска фронта от проникновения в них под видом окруженцев вражеских агентов, а также выявлять дезертиров, трусов, паникеров и тех, кто в первых боях допустил нераспорядительность или преступное головотяпство. В составе комиссии были представители управления кадров, политического управления и особого отдела. Они вызывали к себе бывших окруженцев, главным образом тех, кто пробился через линию фронта не со своими подразделениями или в одиночку, изучали их документы, задавали всякого рода контрольные вопросы и расспрашивали, что и как происходило в первые часы и дни войны там, в приграничных областях; от иных требовали письменных объяснений, как и когда они оторвались от своих, а иногда описаний важных обстоятельств, характеризовавших тактику действий вражеских войск и диверсионных отрядов. Все это было, разумеется, необходимо.
   Из штабной группы генерала Чумакова, получив список ее состава, почти никого не потревожили, за исключением нескольких командиров-танкистов и тех, кто присоединился к ней в окружении, а также ознакомились с боевыми документами штаба корпуса и сводным политдонесением.
   Федор Ксенофонтович обратил внимание, что в проверочной комиссии заседал и подполковник Рукатов. Этому не удивился, ибо вчера издали видел Алексея Алексеевича в расположении штаба фронта. Но общаться с Рукатовым желания не появлялось, тем более что выглядел тот замотанным и усталым. Прежний его румянец на щеках приобрел нездоровый синеватый отлив, а серые глаза сделались настолько светлыми, что казалось, ничего и никого не видели вокруг.
   Да и каким-то особым чутьем Федор Ксенофонтович улавливал, что Рукатов не замечал его умышленно, и он, Чумаков, тоже избегал встречи с ним, подавляя желчную горечь, что видит столь неприятного человека в роли чуть ли не вершителя их судеб. Уж кто-кто, а Федор Ксенофонтович знал его настоящую цену. Но вот как мог Рукатов при всей своей изворотливости так быстро оказаться на фронте, понять было трудно. Правда, окопался он далековато от тех мест, где свистят пули.
   Не подозревал генерал Чумаков, что своим появлением в поле зрения Рукатова вызовет в нем бурю противоречивых чувств. Животный страх перед ним, Чумаковым, чувство самосохранения заставят Рукатова, злоупотребив причастностью к проверочной комиссии, уделить немало внимания всему, что было связано с именем Чумакова, истолковать факты таким образом, чтобы белое выглядело черным...
   Когда во дворе сборного пункта среди бывших командиров-окруженцев появился генерал Чумаков, на Рукатова обрушилось мучительное ощущение нависшей над ним опасности. Ждал, что Федор Ксенофонтович заметит его и вот-вот подойдет. Панически боялся этой встречи и старался избежать ее. Но еще больше испугался, когда понял, что генерал не желает встречаться с ним. За этим Рукатову мерещилось что-то неотвратимо-грозное. Мучился от неведения: удалось ли Федору Ксенофонтовичу подать весточку своей жене, Ольге Васильевне?.. Ведь рано или поздно она сообщит мужу (или, может быть, уже сообщила?!), что именно он, Алексей Алексеевич Рукатов, сказал ей страшные слова, будто генерал Чумаков добровольно сдался немцам в плен.. А если еще Ирина созналась матери в ухаживаниях за ней Рукатова!.. И почему-то всплывал в памяти угловатый почерк, которым на настольном календаре в квартире покойного профессора Романова было написано, что звонили от Сталина и что Иосиф Виссарионович желает поговорить с Нилом Игнатовичем. А ниже записан номер телефона, по которому можно было позвонить Сталину. Рукатова почему-то больше всего пугал этот номер. Он чудился ему каким-то всесильным, устрашающим иероглифом.
   Несколько приободрился Рукатов только после того, как Чумаков, завершив работу над документами, переселился со своей группой из Могилева в лес, в расположение вторых эшелонов. Федор Ксенофонтович тоже остался доволен, что так ни разу и не встретился с Рукатовым, не догадываясь, что, может быть, эта встреча избавила бы его от серьезных неприятностей и что при разговоре с Рукатовым он мог бы узнать, где находится сейчас его семья, и запоздало услышать скорбную весть о смерти Нила Игнатовича Романова и его супруги.
   И вот вчера вечером, после передислокации в лес, Чумаков позвонил с армейского узла связи на командный пункт фронта начальнику штаба генерал-лейтенанту Маландину и доложил ему, что после выхода из окружения готов прибыть с документацией о боевых действиях корпуса. Ответ Маландина вначале смутил его, а потом ошеломил. Обычно корректный, выдержанный и доброжелательный, Герман Капитонович, знавший Чумакова лично, холодно ответил на его приветствие и суховато сказал:
   - Я думаю, что вы ничего нового не добавите к тому, что уже доложено Военному совету. А подробности оперативно-тактических ситуаций меня сейчас не интересуют.
   - Позвольте, Герман Капитонович. - Чумакову показалось, что Маландин не понял, кто ему звонил. - Это говорит Чумаков!
   - Слышу, Федор Ксенофонтович.
   - Я вас не понял!.. Разве штаб армии успел доложить о действиях нашего корпуса? Но ему известна только наша оборонительная операция на Нареве! А когда корпус развернулся согласно директиве на север, связь с командармом была утрачена.
   - Товарищ Чумаков! - В голосе Маландина прозвучали нотки нетерпения и досады. - Я вам повторяю: главное нам доложено!
   - Кем доложено?! Кто мог знать, кроме меня и моего штаба, как складывалась обстановка при действиях неукомплектованного корпуса, без поддержки авиации, без связи, без снабжения и вообще без оперативного тыла! - Федор Ксенофонтович начал терять самообладание. - Я никак не могу понять вас, Герман Капитонович!
   - Мне тоже многое не ясно, - уже мягче и с тенью горечи откликнулся Маландин. - Но мы располагаем документом, в котором лично вы, товарищ Чумаков, как командир корпуса, выглядите не лучшим образом.
   - Даже так?! - Федор Ксенофонтович почувствовал, как заныли у него под повязкой челюстные мышцы и их начала сводить судорога. - Тем более я прошу вас немедленно принять меня и ознакомиться с оперативными документами штаба корпуса!
   - Товарищ Чумаков, - опять жестко перебил его Маландин, - тогда уж пришлите документы со своим начальником штаба!.. Ему сподручнее будет докладывать, ведь он командовал корпусом. А вы... ждите наших решений.
   Почувствовав, как мышцы в раненой щеке вдруг окаменели, наглухо сомкнув челюсти, Федор Ксенофонтович не мог вымолвить больше ни единого слова.
   Маландин расценил его молчание по-своему, тяжело вздохнул и положил трубку.
   Минут через двадцать, когда массажем поверх бинтов Чумаков успокоил боль в ране и почувствовал, что судорога отпустила и он вновь обрел способность разговаривать, вторично позвонил Герману Капитоновичу. Однако того на месте не оказалось.
   17
   Утром, когда солнце только бросило косые лучи в прифронтовой лес, с запада, солнцу навстречу, надвинулась серая туча и пролилась небольшим дождем. В лесу посветлело от заблестевшей листвы и травы, острее запахло цветами и хвоей, глуше стали доноситься орудийные раскаты из-за Друти, будто линия фронта отодвинулась назад, и даже шум недалекой рокадной дороги сделался за стеной умытого дождем леса менее внятным.
   Но из всех витавших в округе шумов сейчас мог заинтересовать генерала Чумакова, думается, только один - рокот мотоциклетного мотора: полковник Карпухин вчера вечером уехал с мотоциклистом в штаб фронта, а Федор Ксенофонтович ждал его возвращения с напряженной тревогой. Занимался утренним туалетом будто во сне: кажется, чужие, а не его руки скоблили безопасной бритвой лицо, затем плескали в него из лесного ручейка студеную, пахнущую гнилью воду... Мыслями же был там, куда поехал Карпухин, - в штабе фронта, почему-то именно в палатке Маландина, хотя вряд ли Карпухин мог попасть к самому начальнику штаба фронта.
   Рядом, за кустами, где дымилась полевая кухня, старший лейтенант Колодяжный кому-то рассказывал услышанную ночью от Иванюты историю о хитром Архипе и его одураченных соседях, многое бессовестно присочинял и хохотал при этом с ярой веселостью, а ему азартно, в несколько глоток вторили слушатели. Рассказ Колодяжного несколько отвлек Федора Ксенофонтовича, он тоже вспомнил подслушанную ночью байку младшего политрука и стал про себя посмеиваться.
   - Как же дальше было, Иванюта? - послышался нетерпеливый вопрос Колодяжного.
   - Ты об Архипе? - откликнулся Иванюта откуда-то из глубины леса.
   - Ну, конечно! Это же люкс-комедия! Подходи сюда!
   - Никакой комедии, Колодяжный. - Голос Иванюты приблизился. - В девятнадцатом году беляки из банды Зеленого сказали Архипу последнее слово...
   - Ну, ну... Расскажи! - Веселость Колодяжного угасла. - Убили?
   Иванюта какое-то время не отвечал, видимо собираясь с мыслями, а затем стал рассказывать:
   - Налетели "зеленые" на село, фуражом запаслись да и заночевали; делили добро, награбленное днем у немировских евреев... Погром был... Утром Архип накормил овсом и почистил, как ему было велено, коней бандитов, которые остановились в его хате... Соседи, конечно, помогли с лошадьми управиться... Старшой из "зеленых" подошел к коновязи, проверил работу и похвалил Архипа, а тот возьми и спроси у него: "За что убиваете тех бедных евреев? Люди же!" "Они, отец, распяли нашего Иисуса Христа! ответил бандит. - Ты что, не знаешь разве?" - "Когда это было!.. И правда ли оно?.. Неужели вы, ваше благородие, верите?" - "А ты не веришь?!" "Ну, кто может помнить такую давнину? И при чем тут немировские?.. - гнул свое Архип и заходил с другой стороны: - Перебьете евреев, а нам как тогда? Ни курицы, ни яйца не продашь... Откуда мужику тогда грошей брать? Мы, селяне, без них зачахнем. Не можем мы без них..." "Не можете?! переспросил бандит и скомандовал своим: - Хлопцы, а ну всыпьте этому христопродавцу полсотни горячих для просветления мозгов!" И всыпали... Может, с десяток ударов шомполами выдержал Архип и отдал богу душу...
   Иванюта умолк. Не слышалось и других голосов. Федор Ксенофонтович, закончив пришивать подворотничок, поднялся с пня, надел гимнастерку и вновь подумал о Карпухине. В это время Колодяжный спросил:
   - Слушай, Миша, а как же соседи? Кому цыганка наворожила после Архипа первому помирать?
   - Ивану, - ответил Иванюта. - Через сорок дней после Архипа.
   - Неужели действительно от страха помер?
   Иванюта засмеялся каким-то своим воспоминаниям и ответил:
   - Дело потом вот как было... Иван действительно начал готовиться к отбытию на тот свет: распорядился по хозяйству, кому из детей что должно принадлежать, рассчитался с долгами и самолично сколотил себе гроб. Не гроб, а хоромы из дубовых досок! На сороковой день помылся, переоделся, простился с родными, земляками и послал за священником... Приходит священник, а Иван, выпроводив всех из хаты, лежит в гробу, сложив руки. Причастил его батюшка, отпустил грехи - все, как полагалось тогда, - и ушел... А на подворье голосит жена, плачут дети, родственники маются. Полсела сбежалось. Шуточное ли дело: человек живьем в гроб лег... Вечером заходят в хату, а Иван лежит, лупает глазами. Пожаловался, что мухи кусают и не дают помереть. Воды попросил... Словом, три дня и три ночи промучился человек в гробу, а потом встал, потребовал еду на стол, самогонку... И как разгулялся... неделю целую воскрешение свое праздновал!..
   - Ну а потом? - В голосе Колодяжного искрилось веселое нетерпение.
   - Потом... через девять месяцев... - Иванюта растягивал слова и посмеивался.
   - Что, помер все-таки?
   - Нет! - Иванюта заржал во всю силу. - Через девять месяцев я у матери родился!
   - Так это был твой батя?!
   От взрыва хохота даже эхо покатилось по лесу. Федор Ксенофонтович тоже рассмеялся и не услышал, как по затененной мокрой дорожке взлетел на лесную высотку мотоцикл. Увидел его уже рядом. Из коляски выскочил незнакомый младший лейтенант в танкистском комбинезоне и, пылая румянцем щек, бойко "прокукарекал", отдавая честь:
   - Товарищ генерал, разрешите обратиться!
   - Обращайтесь, - ответил Федор Ксенофонтович на приветствие.
   - Пакет для генерала Чумакова...
   - Я Чумаков...
   Федор Ксенофонтович с дрогнувшим сердцем наблюдал, как младший лейтенант доставал из полевой сумки пакет.
   Вскрыл и прочитал на форменном бланке довоенного образца машинописный текст. Это было адресованное ему распоряжение командующего армией генерал-лейтенанта Ташутина:
   "...Приказом командующего фронтом от 4 июля с. г. остатки управления механизированного корпуса генерал-майора Чумакова Ф. К. вместе с подчиненными ему подразделениями вливаются в состав армии. С получением сего генерал-майору Чумакову лично принять на восточной окраине Довска и включить в свою группу 213-й отдельный автобатальон, загрузить его транспортные средства боеприпасами по прилагаемому наряду, получить горючее... передислоцировать батальон в район расположения группы генерала Чумакова..." - и указывались координаты.
   Но что должно было следовать за всем этим, для Федора Ксенофонтовича оставалось загадкой. Как было не ясно, почему он лично должен принимать автобатальон и для какой цели получать снаряды и такое количество патронов и гранат, не имея в своем распоряжении войск. Но приказ есть приказ...
   Довск - небольшой городишко - стоял на скрещении двух дорог магистрали Ленинград - Одесса и шоссе, идущего со стороны Бобруйска в направлении Кричева. Многим кадровым военным этот городок был хорошо известен по крупнейшему параду войск после окончания Белорусских маневров в 1936 году. Парад состоялся в районе Довска на широко распластавшейся равнине. Правда, генерал Чумаков только слышал об этом параде, ибо сам тогда находился в Испании.
   Отобрав группу командиров, в том числе старшего лейтенанта Колодяжного, Федор Ксенофонтович ознакомил их с задачей и приказал занять места в кузове полуторки, а сам уселся в кабину, рядом с шофером. Через три часа, преодолев пыльную духоту, смрад пожарищ, побывав под бомбежкой у моста через Ухлясть, они прибыли в Довск. Разыскали командира 213-го отдельного автобата и занялись всем тем бесхитростным, но хлопотливым и трудоемким, что предписывалось распоряжением командарма. Во второй половине дня автобатальон, соблюдая меры предосторожности, чтобы не попасть под бомбовые удары, направился по автостраде на север, в сторону Могилева. К вечеру он должен был с боеприпасами и всей техникой оказаться в лесу, где располагалась группа генерала Чумакова. Сам же Федор Ксенофонтович, оставив при себе Колодяжного и взяв из автобата в свое распоряжение легкий броневичок, задержался в Довске. В нем теплилась надежда, что, поскольку городок этот стоит на магистрали, ведущей в Ленинград, вполне возможно, сохранилась телефонная линия, и ему удастся дозвониться домой...
   "Надежда - хлеб несчастливца", - вспомнилось Федору Ксенофонтовичу изречение, когда он покидал почту. "В Ленинград?.. Что вы!.. С первого дня войны далее Орши не можем пробиться", - звучал в его ушах голос милой девушки с бледным, усталым лицом.
   Несколько минут спустя Федор Ксенофонтович шагал по тенистой улочке к тому месту, где оставил на попечении старшего лейтенанта Колодяжного броневик. Улочка была тихой, и он не мог не обратить внимания на две эмки, обогнавшие его. Легковые машины были размалеваны зеленой краской разных оттенков; по форме задней эмки он угадал в ней бронированный вездеход и понял, что приехал кто-то из высокого начальства. В двух десятках метров впереди него машины остановились. Из задней вышел коренастый генерал, сверкнув орденами на гимнастерке. Что-то знакомое уловил в нем Федор Ксенофонтович и, присмотревшись, узнал генерала армии Павлова.
   Из передней машины вышел высокий моложавый полковник интендантской службы и, указав Павлову рукой на открытые ворота двора, в глубине которого стоял одноэтажный каменный дом, приглашал идти к дому. Но Павлов увидел и узнал Чумакова и, дожидаясь, пока тот подойдет ближе, смотрел на него сумрачным и будто отсутствующим взглядом. У Федора Ксенофонтовича сжалось сердце от этого твердого и угрюмого взгляда. Кажется, это был не Павлов, а похожий на него человек, так разительно изменился он внешне. Глаза воспалились, и в них поселилось что-то недоброе, лицо с впалыми щеками состарилось. Павлов снял фуражку и, буравя приближающегося Чумакова взглядом, старательно вытирал платком вспотевшую бритую голову.
   - Что ты здесь делаешь? - спокойно и как-то безразлично спросил Павлов, протягивая Федору Ксенофонтовичу руку, после того как тот отдал честь.
   Чумаков, стоя навытяжку, доложил о задаче, которую выполнял в Довске. Павлов, надев фуражку, слушал его и недовольно хмурился.
   - Ты разве не знаешь, что я не командующий? - с легкой досадой спросил он.
   - Слышал, - со вздохом ответил Чумаков. - Сочувствую тебе.
   - Не люблю сочувствий... Чего тянешься?!
   - Можно не отвечать? - Чумаков улыбнулся.
   - Можно. - Павлов тоже вздохнул и, указав взглядом на повязку, спросил: - Серьезное ранение?
   - Неприятное. Задет челюстной сустав и повреждена барабанная перепонка.
   - Да, неприятное. Поэтому, наверно, и не вступил в командование корпусом?
   - Как это не вступил? С первой же минуты после прибытия в Крашаны все взял в свои руки и за все в ответе. За первые бои корпуса даже похвалу услышал от твоего заместителя - генерал-лейтенанта Болдина.
   - Чертовщина какая-то! - Павлов пожал плечами.
   - И приказ о вступлении в командование успел разослать вместе с боевым приказом о выходе дивизий на исходное положение.
   - А чем же объяснить... - Павлов, кажется, испытывал неловкость от необходимости задавать неприятные вопросы и поэтому говорил медленно, подбирая слова. - Чем объяснить претензии к тебе?
   - Чьи претензии? И какие?
   - Что ты устранился от руководства корпусом.
   - Ничего не понимаю... - Федор Ксенофонтович с напряженным недоумением смотрел на сумрачного Павлова, дожидаясь ответа.
   Но Павлов молчал.
   - Дмитрий Григорьевич!.. - В голосе Чумакова просквозило негодование. - Ты меня знаешь... Что происходит? Вчера вечером генерал Маландин тоже влепил мне по телефону оплеуху... А утром, как ни в чем не бывало, зачем-то вливают в мою группу отдельный автобат, дают для чего-то боеприпасы.
   Недовольно посмотрев на другую сторону улицы, где сбились в стайку женщины и дети, глазевшие на военных, Павлов спросил у Чумакова:
   - Временем располагаешь?
   - Располагаю.
   - Тогда идем с нами, перекусим вместе... Я отбываю на Юго-Западный фронт. Другого случая поговорить может не представиться...
   Пересекли двор, вошли в дом и оказались в комнате с накрытым, неплохо сервированным столом. На столе - графин с водкой, запотевшие бутылки с лимонадом, парниковые помидоры, огурцы, мясные и рыбные закуски. Стулья, стоящие вокруг стола, зачехлены в белую парусину, в углу комнаты - фикус, на стене, против единственного окна, - портреты Сталина и Калинина. Федор Ксенофонтович даже не понял: находятся они в отдельной комнате столовой или в здании какого-то учреждения.
   - Садитесь, - пригласил Павлов Чумакова и полковника интендантской службы, первым усаживаясь за стол. - Для начала давайте заморим червячка.
   Выпили по рюмке водки, стали закусывать. Чумакову есть было трудно, да и был он весь поглощен ожиданием того, что сейчас скажет ему генерал армии Павлов. А Дмитрий Григорьевич задумался о чем-то своем, не поднимал глаз от тарелки. Потом, видимо ощутив неловкость от затянувшегося молчания или вспомнив, что Чумаков ждет его слов, заговорил, вновь наполняя рюмки водкой:
   - Дорогой Федор!.. Тебе предъявляется обвинение в том, что ты не командовал как следует корпусом, переложив это нелегкое дело на плечи своего начальника штаба. А тот, ошеломленный гибелью семьи, тоже не проявил себя. И будто ты сам подтвердил это в своем донесении.
   - Чушь какая-то! - тихо промолвил Федор Ксенофонтович.
   - Потери твоего корпуса объясняются главным образом этим обстоятельством... И мне... - в голосе Павлова засквозил холодок, небезразлично знать истину, чтоб понимать степень и своей вины.
   - Чудовищно!.. - Федор Ксенофонтович посмотрел так, что Павлов отвел взгляд. - Но тебе известно, что на Нареве дивизии моего корпуса не отошли ни на шаг?.. А потом согласно твоему приказу корпус развернулся в сторону Гродно... Я, правда, не уверен, что это надо было делать, а точнее, уверен, что не надо...
   - Я выполнял директиву наркома! - зло перебил Павлов.
   - А я выполнял твой приказ, и корпус, имея девяносто старых танков вместо полагавшихся четырехсот новых, сделал все, что мог, и даже больше! О предположительных потерях немцев от ударов корпуса я написал в донесении.
   - Вот видишь! - Из груди Павлова вырвался тяжкий вздох. - Все пишут точные данные, а ты - предположительные.
   - Дмитрий Григорьевич, побойся бога! - В голосе Чумакова слышалась боль его тоскующей души. - Помнишь, в Испании ты со своими танкистами однажды в ночном бою помог нам пробиться из кольца. Ты сумел бы наутро доложить точно, какие потери нанес врагу?.. Правду об истинных потерях на войне узнают после войны.
   Павлов молчал. Все-таки самая безмерная власть, перед которой отворяются врата правды, признается за разумом...
   - Бой в окружении с превосходящими силами противника... Нет более тяжкого и страшного боя! - Федор Ксенофонтович словно размышлял вслух. - И как мы держались! Один только артполк танковой дивизии Вознюка в щепки растрепал огромную танковую колонну немцев. Кто мог точно подсчитать, сколько танков, бронемашин, мотоциклов, какое количество живой силы перемололи наши снаряды?.. Нам несколько раз удалось обрушиться на врага, когда он двигался колоннами. Что такое огневой артиллерийский удар кинжального действия? Страшно сказать! Целым дивизионом прямой наводкой из засады по скопищу машин и людей. И в лобовых столкновениях при развернутых боевых порядках, пока были боеприпасы и горючее, наши люди не посрамили себя. Когда корпус оказался расчлененным, даже тогда... А-а, да что там говорить! Писал я итоговое донесение, а самого съедала тоска: понимал, что руководству сейчас не до чтения бумаг.
   - Но ведь именно на твои бумаги и ссылаются! - Павлов поднял рюмку, чокнулся с рюмкой Чумакова, стоявшей на столе. - Ссылаются на подписанные тобой документы.
   - Кто ссылается? Где?
   - Вчера утром на командном пункте фронта я случайно присутствовал, когда Лестеву* и Маландину докладывали об очередных итогах работы проверочной комиссии. В выводах о тебе отзываются не лучшим образом.
   _______________
   * Дивизионный комиссар Л е с т е в Д. А. - начальник управления
   политпропаганды Западного фронта.
   - Там даже состряпан отдельный документ, - впервые вмешался в трудный разговор полковник с зелеными петлицами.
   - Отдельный? - удивился Павлов.
   - Да. Для Военного совета фронта. Помните, еще Лестев спросил этого бригадного комиссара в авиационной форме... небольшого росточка такой... почему он лично не подписал бумагу?
   - А-а, верно! Тот ответил, что с Чумаковым не беседовал и велел подписать какому-то подполковнику, который вызывал твоих людей и изучал документы твоего штаба и политотдела...
   - И этот документ подписал подполковник? - насторожился Федор Ксенофонтович.
   - Да, - ответил полковник.
   - Фамилия его, конечно, Рукатов? - В голосе Чумакова прозвучала злая ирония.
   - Точно, Рукатов, - озадаченно подтвердил полковник.
   - Тогда все ясно. - Чумаков, кажется, обрел спокойствие; он лихо, с какой-то неожиданной веселостью выпил рюмку водки, с хрустом откусил кусок огурца, будто и не была у него ранена челюсть, и впервые улыбнулся. Рукатов - мерзкий тип, которого я когда-то выгнал из полка. Во время испанской эпопеи он тоже писал на меня - в НКВД. Жалко, не дотянулись тогда руки раздавить гниду!
   Все правильно угадал генерал Чумаков. Именно Рукатов, воспользовавшись тем, что в сводных боевых и политических донесениях особо подчеркивались боевые и моральные качества начальника штаба корпуса полковника Карпухина, и зная, что генерал Чумаков мог не успеть прибыть в корпус до начала войны, сочинил порочащий его документ, будучи уверенным, что подпись под документом поставит руководитель их группы и в военной сумятице истина не восторжествует. Страх перед Чумаковым делал низкую душу Рукатова еще более низкой.
   - Ну вот, теперь ясно, - после паузы сердито изрек Павлов и требовательно посмотрел на полковника. - Возьмите, пожалуйста, этого Рукохватова...
   - Рукатова, - подсказал полковник.
   - ...Возьмите его на себя... Чтоб и духу его...
   - Есть, будет выполнено! - Полковник тут же что-то записал себе в блокнот.
   Это было последнее распоряжение, которое отдал в своей жизни генерал армии Павлов...
   Обед продолжался. На столе появились тарелки с окрошкой, заправленной сметаной, сквозь которую проглядывали ребристые кусочки льда.