Стампас Октавиан. Проклятие

   В соседней комнате, куда временно ретировались люди де Прато, раздались крики. Их явно не могли издавать всего лишь трое. Там, судя по типу звуков, шла сеча. Наконец она ввалилась в комнату, где сидел бывший комтур. Руки его были бессмысленно протянуты вперед, создавалось впечатление, что это именно он всего секундой прежде бросил на пол арбалеты, предварительно застрелив двоих человек.
   Именно так и подумал Ногаре, прибывший на место беседы кардинала де Прато с Арманом де Пейном в сопровождении своих людей.
   То, что рассказал ему прямой потомок первого Великого Магистра рыцарей Ордена Храма Соломонова, хранитель печати счел самым настоящим бредом. Поначалу.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ. ЛУВР

   К месту казни народ начал собираться еще днем, и народу было много, хотя ночь, судя по всему, обещала быть прохладной. Лодочники трудились не покладая весел. Царило, как ни странно, всеобщее, беззаботное веселье. Оживленный говор солидных горожан и болтовня их чад и домочадцев разносились над поверхностью Сены.
   Те, кто заранее побеспокоился о хорошем месте на будущем развлечении, заполнили всю поверхность Еврейского острова. Те кто поленился или не поспешил, вынуждены были остаться на речном берегу. Одним словом, процедура казни вызвала необыкновенный интерес, превосходящий все до сих пор виденное.
   Когда начало смеркаться, Филипп Красивый в сопровождении многочисленной свиты вышел в галерею дворцового сада. Узкая протока отделяла теперь его величество от костра. Он был сложен именно так, чтобы королю было удобно наблюдать за огненной экзекуцией.
   Настроение среди окружавших его величество родственников и царедворцев было не таким, как в толпе народа. Братья короля переговаривались вполголоса. Все выражали осторожное удивление тем фактом, что нигде не видно де Ногаре, самого первого и давнего гонителя тамплиеров.
   Филипп подал знак парижскому прево, который по должности был обязан руководить проведением казни. И прево тут же приступил к своим обязанностям. Раздалась громкая его команда и на высокий, в два человеческих роста костер возвели Великого Магистра Ордена тамплиеров Жака де Молэ и командора Нормандии Жоффруа де Шарне. Возвели и привязали к столбам.
   Выражение лица Его величества оставалось почти равнодушным, ни раздражения, ни удовлетворения не просматривалось на нем. Но настроение толпы начало меняться, как будто только при виде осужденных на казнь, собравшиеся во множестве парижане осознали, что именно сейчас произойдет. Жителей средневековых городов трудно было испугать или поразить видом публичной казни. С детства им приходилось видеть как сдирают кожу с живого человека, измалывают деревянными молотами суставы, разрывают на части лошадьми и колесуют. Так что мрачная туча, опустившаяся вдруг на толпу и охватившая всех, от проституток, сбежавшихся из узких улочек вокруг Собора Парижской Богоматери, до евреев, одежда которых была украшена желтыми кругами, так вот, эта мрачная туча, переменившая резко настроение толпы, питалась не страхом перед тем, что предстоит увидеть, важно было то, кого сейчас будут убивать.
   Жак де Молэ, даже стоя у позорного столба, как оказалось, не утратил своей старческой величественности, гигантская седая грива, патриаршая борода, пылающий осмысленной яростью взор, произвели на присутствующих очень сильное впечатление. Командор Нормандии выглядел значительно менее колоритно, но тоже достойно. Годы одиночного заключения не сломили стариков. И даже стоя на приготовленном для них костре, они не были похожи на преступников, скорее они напоминали (особенно Жак де Молэ) ветхозаветных пророков, готовых произнести сакраментальные, убийственные для их палачей, слова.
   Парижский прево замер в позе человека ожидающего команды, пожирая взглядом фигуру короля.
   Палач уже поджег кусок пакли и держал ее в вытянутой руке.
   Монах, назначенный для принятия исповеди казнимых, попробовал было взобраться по хрустящему хворосту, но наткнулся на обжигающий взгляд Великого Магистра и ретировался.
   Процедура казни замерла, кто-то должен был подтолкнуть ее вперед. Не кто-то, конечно, а король.
   Де Мариньи наклонился к уху его величества и прошептал:
   — Они отказались от исповеди.
   — Что? — будто очнувшись, переспросил Филипп.
   — Они отказались от исповеди, Ваше величество.
   — Король ничего не успел сказать в ответ на эти слова, кто-то прикоснулся к его правому плечу.
   — Ногаре?!
   — Я, Ваше величество, — задыхаясь, слегка отвечал хранитель печати.
   — Что с вами?
   Этот вопрос был весьма уместен, лицо канцлера было вполне безумным.
   — Есть сообщение государственной важности.
   — Но, — король кивнул в сторону кострища, — вы ведь видите — идет казнь.
   — Может быть, ее придется остановить.
   — Ну уж нет, я не могу лишить моих милых парижан такого развлечения, — когда король произносил эту игривую фразу, глаза его были более чем серьезны.
   — Но, Ваше величество, — Ногаре задыхался, — Жак де Молэ не Великий Магистр Ордена тамплиеров.
   Брови короля поползли вверх.
   — Ладно, идемте.
   Повернувшись к распорядителю казни, Филипп махнул рукой, на которой блеснул огромный изумруд.
   Парижский прево тут же повторил этот жест, и палач решительно направился к куче хвороста, увенчанной двумя связанными стариками.
   Его величество не увидел, как пламя охватывает кострище, и никто не обратил внимание на отсутствие Филиппа, слишком все были заняты зрелищем разгорающегося костра.
   В одной из беседок, в полусотне шагов от садовой галереи, Филиппу был предъявлен Арман Ги, он же Арман де Пейн.
   — Кто это? — спросил король.
   — Он очень изменился, — начал объяснять Ногаре.
   — Кем он был до того как изменился? — нервно прервал его Филипп.
   — Вы знали его как Армана Ги, тамплиерского комтура в Байе, в Нормандии.
   Король слегка прищурился.
   — Да, я вспомнил его.
   — Его не было здесь семь лет.
   — Он что, сам не в состоянии говорить, Ногаре?
   — Он может говорить, сейчас он все расскажет.
   Со стороны Еврейского острова донесся мощный гул, толпа сопереживала тому, что перед ней происходило.
   — Так где же вы были все это время, господин комтур?
   — Я искал.
   — Не надо мне рассказывать, как вы искали, скажите лучше сразу, что вы нашли.
   — Ваше величество, — посмел вмешаться Ногаре, — я слышал эту историю по пути из Марселя, и не один раз. Она в высшей степени стоит того…
   Донесся новый порыв взбудораженного шума от места казни. Король недовольно посмотрел в том направлении, где происходило аутодафе, но не все недовольство относилось к шуму вокруг костра.
   — За эти семь лет, Ногаре, я ни разу не выразил вам своего раздражения в связи с тем, как вы исполняете свои обязанности.
   Ногаре побледнел и поклонился.
   — Итак, говорите, комтур. Коротко и правду.
   Надо заметить, что с момента беседы с царем Заххаком в крепости Сках в поведении, в манере говорить, в выражении глаз Армана Ги появилась трудноуловимая ненормальность. Ее почувствовал и отметил про себя еще кардинал Де Прато, но известные обстоятельства помешали ему выяснить этот вопрос до конца. Ногаре, во время совместного с Арманом Ги путешествия в Париж, иногда ловил себя на том, что бывший комтур кажется ему слегка безумным. Не часто это бывало, но и не редко. Он относил это на счет событий кровавой драмы, среди развалин которой он застал рыцаря.
   — Я жду, комтур.
   — Я истинный Великий Магистр Ордена рыцарей Храма Соломонова.
   — Что?!
   — Я, Арман де Пейн, прямой потомок основателя ордена Гуго де Пейна.
   Сказано это было настолько серьезно и твердо, что Филипп не вспылил и не захохотал, как должен был бы сделать по здравому рассуждению. К тому же рядом с этим безумцем стоял совершенно преображенный де Ногаре. Человек — цинизм, человек — недоверие, цепной пес своего хозяина короля. Он не посмел бы оторвать его от величайшего государственного дела ради беседы со свихнувшимся в восточных странах тамплиером.
   — Как вы выяснили это? Насколько я помню, семь лет назад вы не претендовали на сие звание.
   — Мне сказал об этом царь езидов по имени Заххак. Его дворец находится в горе. Царь этот верховный служитель бога истинного и Орден тамплиеров лишь малая часть его тайной империи. Удалившись на запад, Орден утратил живое содержание, оторвался от истинных своих корней. Захватив Тампль, Ваше величество, вы лишь раздавили пустую скорлупу.
   Ночь стояла над Парижем, и только пламя костра на Еврейском острове силилось разорвать мрак. И оттуда накатывали новые волны народного шума. И вдруг шум стих. И вот почему. Жак де Молэ, повернув лицо в ту сторону, где, по его мнению, должен был находиться король и его свита, произнес громовым голосом:
   — Папа Климент, рыцарь Гийом де Ногаре, король Филипп… — вой пламени пытался перекрыть слова, но не мог, — не пройдет и года, как я призову вас на суд Божий и воздастся вам справедливая кара. Проклятие! Проклятие на ваш род до тринадцатого колена.
   Его величество слышал в этот момент другие слова, может быть не менее поразительные. Арман де Пейн торопливо, но вполне связно излагал свою историю. В антураже кромешной ночи, сотрясаемой сполохами гигантского костра, фантастические подробности его рассказа не казались столь уж фантастическими. По крайней мере канцлер государства, только что проклятый Гийом де Ногаре, почему-то не мог избавиться от ощущения, что полубезумный прямой наследник первого Великого Магистра говорит сущую правду.
   — И там, судя по всему, Ваше величество… по крайней мере кардинал де Прато был уверен, что в ларце были указания на то, где искать тамплиерское золото. Семнадцать галер, семнадцать галер.
   Арман де Пейн остановился, судорожно сглатывая слюну и шумно дыша.
   Король медленно облизнул верхнюю губу.
   — Ну так где же он, этот ларец?
   — Я, — прижал к груди руки бывший комтур, — я же рассказал.
   — Ногаре!
   — Да, Ваше величество.
   — Вы видели этот ларец?
   — Сам ларец нет… но я видел трупы, видел мертвого кардинала де Прато.
   — Ларец утащил Лако, мой слуга. Деревенского вида малый, с дырками вместо ноздрей. Я думал, что он погиб, но он видимо крался за мной. Я убежден, что он найдется и принесет ларец. Зачем он ему, ведь он неграмотен и дик.
   Филипп еще раз внимательно оглядел прямого потомка Гуго де Пейна. Потное, расплывшееся лицо, слишком широко открытые глаза, нижняя губа блестит от непроизвольной слюны. Так, значит маркиз де Верни оказывается простой морской разбойник, графа д'Олорона носят как тесто в квашне по гарему набитому безносыми евнухами, а всем этим миром правит чучело, по имени Заххак!!!
   — Повесить!
   Король развернулся и быстро пошел в сторону галереи. Ногаре на цыпочках догнал его.
   — Кого повесить, Ваше величество?
   — Пока не вас.
   — Но, Ваше величество… семнадцать галер.
   — И немедленно. Я хочу, чтобы этот сумасшедший самозванец испустил дух одновременно с сумасшедшим стариком там, на острове.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ. ПОНТ-СЕНТ-МАКСАНС

   Утром пятого ноября выпал снег. Первым это обнаружил Юг де Бувиль, выглянув из окна королевских покоев в замке Клермон. Видение преображенной природы так поразило его заскорузлое воображение, что он бросился обратно в королевские покои с криком:
   — Ваше величество, Ваше величество!
   Король уже заканчивал свой туалет. Филипп приехал в эти места поохотиться и теперь был почти во всеоружии. До его слуха доносился лай борзых и гончих, которых уже держали на сворах во дворце замка псари. В былые времена этот звук бодрил и окрылял короля. Отступали на задний план все заботы и государственные, и личные, жизнь приобретала простой и возвышенный смысл. Но то случалось во времена, как уже сказано, былые, а они давно изволили миновать. В глазах человека, обернувшегося на восторженный крик де Бувиля, не было ни намека на чувства прежних дней.
   Взгляд короля был холоден, мрачен. Можно сказать, безжизнен.
   Первый камергер замер.
   — Что с вами, де Бувиль?
   — Снег, Ваше величество.
   — Снег?
   — Да.
   — И что?
   Вестник замялся.
   — Вообще-то… говорят это хорошая примета. И потом — красиво.
   — Красиво?
   — Именно, Ваше величество.
   — У вас жар, де Бувиль?
   — Не сказал бы.
   — Тогда пойдем, посмотрим.
   Не торопясь подошел король к окну, у которого только что стоял де Бувиль. Зрелище, открывшееся ему, стоило восторгов им вызванных. Буковые и дубовые рощи, начинавшиеся почти сразу же под стенами замка, стали загадочнее, их и без того таинственный осенний смысл еще больше затуманился. С самим воздухом произошли неуловимые для невнимательного глаза изменения. Он словно вступил в особые отношения с солнечным светом, он стал как бы драгоценнее и звонче. Он предоставил звукам большие возможности для осуществления своего эха. Вещь небесполезная на охоте.
   Все эти прихотливые детали не были доступны чувствам де Бувиля, он воспринимал торжественно-таинственную красоту утра целиком, в неразложимом виде и просто, натурально восторгался ею.
   Что чувствовал король стоя перед окном, сказать было невозможно. Одно было ясно — глубинная его мрачность не была поколеблена. Он воспринял преображение природной картины как дополнительное доказательство уже состоявшихся в душе выводов. И сейчас душа его, может быть, вынеслась куда-то вперед и парила не только над заснеженным пространством предстоящей охоты, не только над Арденнским бором, начинающимся где-то на северо-востоке от замка Клермон, но и в мирах иных и неведомых.
   — Вы правы де Бувиль, красиво.
   — Собаки готовы, сир.
   — Я слышу.
   Подбежавший камердинер с поклоном передал королю охотничий рог.
   Все, экипировка была закончена.
   Внизу Его величество встретил егермейстер и поспешил доложить, что еще со вчерашнего дня его люди рыщут по окружающим лесам. Буквально только что прискакал один — есть три хорошо сослеженных оленя. Не молодняк, не перестарки. Все одиночки.
   — Как вы любите, сир.
   Было видно, что старик-егермейстер волнуется, он знал, что Филиппу, большому мастеру и знатоку охотничьего дела угодить чрезвычайно трудно. Как все знатоки и мастера, он был капризен. Но как известно, каприз есть требование высшей справедливости.
   Рядом с егермейстером стоял молодой белозубый егерь, видимо тот, что примчался только что с известием. От него валил пар, словно он не на коне прискакал, а прибежал.
   — Коня, — негромко проговорил Филипп.
   Через несколько минут шумная яркая толпа охотников, сопровождаемая собачьим лаем и громом охотничьих рогов, вылилась из ворот замка на нежно присыпанную мелким снегом луговину.
   Собаки рвались, им передалось всеобщее возбуждение.
   На опушке букового леса егермейстер спросил осторожно, наклонившись к королю:
   — Рассворить, сир?
   Филипп еще раз внимательно посмотрел в сторону леса и кивнул старику.
   Всем известно, что иногда на охоте происходят удивительные вещи. Вот и в этот раз.
   Филипп одновременно углубился в лес вместе со всеми остальными. Некоторое время впереди скакал егерь в красном кафтане, один из тех, кто со вчерашнего вечера сослеживал оленя. Он таким образом указывал направление. Потом, когда понял, что высокородный охотник движется туда куда нужно, егерь отвернул в сторону, чтобы не мешать королевской охоте.
   Король несся вперед в окружении полудюжины собак. Они не уходили вперед, видимо еще не учуяли оленя. Филипп все пришпоривал коня. Слева и справа за стволами мелькали какие-то всадники, но уже нельзя было определить, кто именно это скачет. Так продолжалось довольно долго. Около часа. Может меньше, а может и не меньше. Внезапно его величество почувствовал какое-то изменение в ритме охоты. Что-то случилось. Что?
   Он не мог ответить и решил остановиться, ибо скачка не способствовала ясности мысли.
   Остановился посреди довольно большой поляны. Огляделся, прислушался. И обнаружил, к немалому своему удивлению, что находится в полнейшем одиночестве.
   Еще несколько мгновений тому назад ему казалось, что вокруг его коня вьются собаки, а за деревьями мелькают яркие кафтаны егерей. Он был убежден, что слышал звуки рогов, сотрясающих голые буковые ветви. Всего несколько мгновений назад.
   Король еще раз внимательно огляделся и напряженно вслушался.
   Приходилось признать, что он скакал не туда. Охота унеслась дальше, сбросив его со своего крыла. Вокруг одни девственные снега, не тронутые ни одним следом — эти усиливало ощущение собственного одиночества и брошенности.
   Ни пажей, ни оруженосцев, ни де Бувиля. Но они не могли просто так бросить предмет своего всечасного попечения. Ведь они ехали не охотиться, не развлекаться охотою, а следить за тем, чтобы с Его величеством, королем Франции чего-нибудь не случилось во время этой слишком подвижной и рискованной забавы.
   «Придется учредить по этому поводу разбирательство», — подумал Филипп. Подумал вяло, без азарта, не это казалось ему сейчас первостепенно важным делом.
   Но если не это, то что?
   Филипп тронул повод. Успевший отдышаться конь, медленно двинулся вперед по снежной целине.
   Конечно, и оруженосцы, и де Бувиль будут наказаны, продолжал нехотя теребить неинтересную мысль король, но почему же так крепка уверенность, что не в этом дело?!
   И потом, куда я еду?!
   Повод натянулся.
   Король снова превратился в конную статую.
   Второе противостояние с тишиной подействовало на Его величество еще сильнее, чем первое.
   Втайне он надеялся, что первое было случайностью. Если немного подождать, из вон тех кустов выскочит его любимая борзая с пастью полной пара. Или донесется удивленное гудение рога из-за тех вершин, слабо позолоченных предзимним солнцем. Короля должны уже хватиться, и вся великолепная охота гонится теперь не за оленем, а за его тенью в холодных теснинах неприветливого леса.
   Ничего этого не случилось.
   Филипп вдруг услышал как колотится его сердце.
   То сердце, которого, как считали некоторые, у него вообще нет.
   «Глупо здесь торчать, — подумал Филипп. — Но ехать дальше еще глупее», — возразил его величество сам себе.
   Разумнее всего вернуться в замок. Сегодняшняя охота не предвещает ничего хорошего.
   Филипп резко развернул коня и поскакал в обратном направлении по своим собственным следам, благо они хорошо были различимы на снегу.
   Король почти успокоился. Он положил себе разобраться со странностями сегодняшнего дня уже по возвращении в замковые покои.
   По-прежнему никто не попадался ему навстречу. Ни отставший егерь, ни случайный крестьянин. А ведь эти земли королевства были весьма густо заселены.
   Конь бежал весьма резво. Филипп внимательно смотрел по сторонам и под ноги коню, стараясь определить то место, где произошло его расставание со свитой. А может быть и с реальностью.
   Хижина!
   Конь, даже не получив соответствующей команды поводьев, остановился.
   Хижина на опушке бора, забравшаяся под своды громадного вековечного дуба. Он напоминал воеводу, вышедшего вперед перед строем своего древесного войска.
   Вид у хижины был нежилой. Ни загона для живности, ни огорода.
   Окружали эту чуть покосившуюся дурнушку нетронутые белоснежные глади. Можно было с уверенностью сказать, что с нынешней ночи никто к хижине не подходил и не подъезжал.
   Плохая какая-то хижина, неприятная. Но не это больше всего смутило Его величество, а то, что проезжая час назад мимо этого места в обратном направлении, он ее не заметил.
   Конечно, этому ублюдочному чуду можно было найти рациональное объяснение — скачка, азарт охотничий. Все равно — очень странно.
   И еще… Король не успел додумать мысль. Конь его вдруг самопроизвольно сделал шаг вперед. Потом еще один. И вот он уже небыстро, но решительно идет в каком-то направлении. Известно, в каком.
   Филипп не стал возражать своему старому боевому другу.
   Пусть будет что будет.
   Хижина, покачиваясь, приближалась. Покачивалась она, разумеется, только в глазах сидящего в седле.
   Его величество подъехал. Долго (можно было сосчитать до ста) простоял он перед невысоким деревянным, закопченным строением. Но так не могло продолжаться вечно. Купивший бутылку вина, обязательно откупорит ее и, в конце-концов, выпьет.
   В конце концов Филипп Красивый, король Франции, спешился. Осторожно взошел на присыпанный снегом порожек, который, против ожидания, не скрипнул. Толкнул дверь. Она тоже легко, даже слишком легко, как бывает в сновидениях, отворилась!
   И увидел перед собой Филипп…
   В общем ничего особенного он перед собой не увидел. Комната с темными от времени стенами. Из четырех небольших окошек лился скудный, скучный свет, освещая единственный предмет мебели, имевшийся в комнате — большой, грубо, можно даже сказать свирепо сколоченный стол.
   На столе стоял железный ларец. Тот самый ларец, что получил от царя Заххака несчастный потомок Гуго де Пейна, которым мечтал завладеть проницательный неудачник кардинал де Прато.
   Больше ничего в комнате не было. Ничего, что могло бы угрожать гостю или всерьез отвлечь его внимание.
   Филипп сразу понял, что ларец предназначается ему. Ему, именно ему! Все сегодняшние нелепости и совпадения стали Филиппу ясны — все они были лишь ступенями той лестницы, что вела к этому ларцу. Король издалека пожирал его глазами.
   Что в нем?
   Что?
   Может быть, гибель?
   Король не слышал собственными ушами пророчество Жака де Молэ, и никто из придворных, естественно, не посмел ему процитировать его, но сейчас, стоя посреди этой непонятной хижины, Филипп вдруг подумал, что Гийом де Ногаре и Климент V уже мертвы. Именно «уже». Умерли в течении какого-нибудь полугода. Он вспомнил о тех отголосках народной молвы, в волнах которой время от времени, как пена, закипало проклятие Великого Магистра.
   Может быть именно сейчас, может быть именно из этого ларца явится возмездие?!
   Или наоборот!
   Филипп внутренне просиял. Это ларец Армана Ги, этого сумасшедшего комтура. Значит… Значит, во-первых, он повешен зря. Хотя, что значит зря? Виселица не ошибается. Нет, потом об этом. Ларец, прежде всего ларец. Ведь если он действительно принадлежал последнему потомку Гуго де Пейна… тогда там…
   Король не бросился к столу. Король подошел к столу медленно. Ему вдруг подумалось, что если даже в ларце находится тайна тамплиерского клада, то прежде чем встретиться с нею, неплохо бы выяснить, от чьего имени творятся здесь все эти чудеса. Кто это так таинственен и щедр.
   Филипп огляделся. Комната все также пуста, дверь все также открыта. В двух шагах за нею стоит на снегу похрапывая конь.
   Широкая, крепкая ладонь с твердыми белыми пальцами протянулась к ларцу. Прочти сразу же к ней присоединилась вторая, чтобы совместными усилиями отыскать замок и справиться с ним.
   Но оказалось, что ларец не закрыт.
   Даже не закрыт! От этой, в сущности ничтожной подробности по телу его величества пробежала мучительная мелкая дрожь.
   — Даже не закрыт, — прошептал он беззвучно.
   Но душа трепещет, пальцы ищут.
   Крышка легко, покорно откинулась.
   Филипп заглянул внутрь.
   Там лежало зеркало.
   Обыкновенное зеркало в серебряной оправе с серебряной же ручкой.
   Что оно тут делает?
   Ничего не оставалось, как достать его и приблизить к своим глазам.
   И вот тут-то…
   Сзади раздался тихий, неприятный голос:
   — Анаэ-эль!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ. ПОНТ-СЕНТ-МАКСАНС

   Филипп обернулся.
   Перед ним было чудовище.
   Именно так следовало назвать улыбающегося Лако, застывшего в дверях на фоне снежной равнины. Ладонями он опирался на дверные косяки и, несмотря на то, что был мал ростом, в фигуре его чувствовалась огромная, просто нечеловеческая сила.
   — Кто ты?
   Лако засмеялся, неприятно зашевелились волосы у него в ноздрях.
   — Я твой господин.
   Заявление это было столь безумно, что король даже не стал возмущаться и возражать. Лако сказал:
   — Ты не возражаешь, но думаю, ты не все понял. Я объясню тебе.
   Слуга Армана Ги вошел внутрь комнаты. Филипп с трудом переборол желание сделать шаг назад. Он только крепче сжал ручку зеркала.
   — Разговор будет не слишком долгим.
   — Какой разговор? — пробормотал Филипп. Он хотел сказать какие-то другие слова, но не знал, какие именно здесь нужны.
   Уродец подошел почти вплотную, давая возможность рассмотреть себя во всем своем отвратительном своеобразии.
   — Я хочу поздравить тебя, Филипп Капетинг.
   — Поздравить?
   — Да.
   — С чем?
   Лако сделался вдруг предельно серьезен.
   — С вступлением в Орден рыцарей Храма Соломонова. Твоя просьба удовлетворена.
   — Моя просьба?!
   — Ты ведь дважды обращался к Жаку де Молэ, прося принять тебя в ряды рыцарей этого достославного и таинственного ордена. Правда, он дважды отказывал тебе.
   Это было верно, и Филипп Красивый промолчал.
   — Теперь, благодаря тебе, Жак де Молэ мертв. Препятствие устранено. И в благодарность за все, что ты сделал для нашего бессмертного Ордена, нынешний его капитул пошел на нарушение устава и решил все-таки оказать тебе эту честь.
   В голове короля все путалось, речь уродца казалась ему бессвязной. За что его, Филиппа, хотят принять в Орден? В благодарность за то, что он Орден разгромил?
   — Впрочем, немалую роль в этом деле сыграло и мое настоятельное ходатайство.
   — Кто ты такой? — прохрипел король.
   — Я уже сказал, твой господин. Недавно я прошел последнее испытание и стал полноправным членом Ордена тамплиеров. А в него принято вступать со своим оруженосцем.
   Филипп мрачно усмехнулся.
   — Не хочешь ли ты сказать…
   — Да, — спокойно ответил Лако, — можешь поблагодарить меня и даже поцеловать руку. Я убедил членов капитула, что из тебя получится хороший оруженосец.
   Усмешка короля из мрачной стала недоверчивой и немного безумной.
   — Но Орден тамплиеров уничтожен мною.
   — Да, ты потрудился очень хорошо и верховный капитул бессмертного Ордена тебе воистину благодарен. То, что ты сделал, все равно пришлось бы производить. Каждое преображение Ордена это большое, трудное, иногда противоречивое и всегда очень громоздкое дело. Мы ценим хороших помощников.
   Крышка ларца стоявшего на столе самопроизвольно захлопнулась.
   Филипп вздрогнул.
   Лако продолжал говорить.
   — Но, вместе с тем, я не хотел бы, чтобы ты подумал, будто оказал Ордену услуги чрезвычайные и чрезмерные. Мы вообще несколько недолюбливаем палачей.
   — Я палач?!
   — Конечно палач. Если не сказать, топор. И моим увещеваниям вняли не в малой степени и потому, что я напомнил господам управителям о твоих усилиях на благо Ордена во времена, предшествовавшие третьему крестовому походу.
   Филипп почувствовал, что сознание его готово помутиться.
   Лако удивленно поднял брови.
   — Да что с тобой. Не бойся, ты не сошел с ума.
   — С кем ты разговариваешь? Кто такой Анаэль?!
   — Ты, — Лако бодро хлопнул себя по бокам, — ты посмотри в зеркало и все поймешь.
   Король выполнил приказание.
   — Ну, узнаешь себя? Право, ты удивляешь меня своим поведением. Разве не для того ты завел свою зеркальную галерею, чтобы высмотреть то, что видишь сейчас в этом подарке Заххака.
   Король шумно дышал, пот застилал ему глаза.
   — Ну, скажи же — ты узнал себя?
   — Я… не знаю, может быть мало света, или…
   — Света достаточно. Это ты! Таким ты был сто двадцать лет назад в Палестине, в момент своего дурацкого стремления к Вратам Истины.
   — Вратам Истины?
   — Ну, да. Это один из синонимов высшей мудрости. Некоторым типам человеческих существ свойственно это стремление, и когда их путь пролегает вне великого пути, он тернист, кровав и приводит к одному из тупиков, самый невинный из которых — смерть. Смерть в таких случаях даруется почти как награда.
   Король с трудом оторвался от зеркала.
   — Ты не понравился себе. А жаль, тогда ты проявил огромную изобретательность и силу воли. Не то, что здесь и сейчас в прекрасном обличье и в королевском звании.
   — Я не верю тебе.
   — Ты хочешь сказать, что люди столько не живут? На что я отвечу тебе, что жизнь имеет не только телесную форму. Да ты ведь и сам смутно об этом догадывался. Об этом, опять-таки, свидетельствует твоя зеркальная галерея. Для бесед на эту тему ты приблизил к себе ученого монаха, его примитивные выводы разочаровали тебя.
   Король опять приблизил к себе руку с зеркалом и слегка покачнулся.
   — Из всего этого я сделал заключение, что ты готов к высшему, истинному прозрению. Ты не Филипп Капетинг, король Франции, ты Анаэль, оруженосец рыцаря Храма Соломонова. Можешь возрадоваться. Если можешь.
   Филипп сделал несколько неуверенных шагов к выходу, грудь его вздымалась так, словно ему не хватало воздуха. Схватившись за косяк, он сделал несколько глубоких вздохов.
   — Анаэ-эль! — раздался сзади тихий голос.
   Вслед за этим его величество оруженосец рухнул лицом вниз.
   Вскоре он был отыскан слугами.
   Стоя над распростертым телом, егермейстер растерянно говорил:
   — Я не понимаю, как он мог потеряться. Мы были в какой-нибудь сотне шагов и трубили во все рога.
   Когда короля доставили в замок, он начал бредить. Он требовал отвезти себя в Фонтенбло — место своего рождения.
   Через две недели он, не приходя в сознание, скончался.