Но еще чаще, чем молитва, настигало старика ощущение спокойного опустошения. Он мог неделями существовать не поднимаясь сознанием ни до одной сколько-нибудь сложной мысли. Он жил автоматически, жил как животное, как та лошадь на соляном прииске, что вечно крутит ворот жерновов, измельчающих соляные глыбы.
Вероятно, это была просто защитная реакция организма. Невозможно все время пребывать в состоянии острого отчаяния, равно как и непрерывной эйфории.
Окно его узилища выходило на темный двор, поэтому ему было трудно следить за сменой дня и ночи, кроме того, незнание грамоты лишало возможности вести учет дней. Поэтому, когда в его камеру вошли два стражника и начали расклепывать цепь, которая держала его прикованным к стене, он не смог бы ответить — даже если бы его спросили — что сейчас на дворе, утро или вечер, осень или зима.
Наконец цепь рухнула, к его ногам и тюремщики велели ему встать и идти. Куда? Вон в ту дверь, она здесь одна.
Медленно выходил Жак де Молэ из состояния душевного безразличия. Встал со своего жесткого ложа, хотел было что-то спросить у черных ангелов, так неожиданно влетевших к нему, но раздумал.
«Что-то происходит, что-то важное, « — сообразил он. Произошли какие-то изменения. К лучшему они или к худшему, выяснится очень скоро.
В коридоре было еще темнее, чем в камере, и сырее. На стенах разводы вечной крепостной плесени. Шаги по влажному камню не производили ожидаемой гулкости. Идти было трудно, ноги слушались неохотно, слишком долгая неподвижность сказалась на их гибкости. Старик передвигал ноги замедленно, но твердо. Тюремщики не проявляли нетерпения.
Жак де Молэ жадно прислушивался, для него попасть после многомесячного сидения на одном месте на эту прогулку было все равно, что оказаться в квартале Ситэ в базарный день. Кажется до него донеслись какие-то голоса, а может быть это просто кружным путем до него доползло эхо его собственных шагов.
Путешествие оказалось коротким. Два поворота, шесть ступенек вниз. С тяжелым, недовольным рыданием железных петель, открылась сводчатая дверь.
Несмотря на всю свою опытность, Жак де Молэ не сразу догадался, где находится. Помещение было заставлено какими-то сложными приспособлениями. Они были подсвечены двумя разными способами. Во-первых, закатным, трагически иссякающим огнем заката, он падал из двух высоких узких окон, во-вторых, живым отсветом пламени полыхавшего в грязном горле камина в глубине этой неприютной залы.
Тюремщики молча стояли за спиной. И вдруг Великий Магистр все понял. Это пыточная! В углу полыхает не камин, а горн, где накаляются докрасна приспособления палача. А это кресло с решетчатой спинкой, это — так называемый испанский сапог, а под потолком висит не вешалка, а прекрасно устроенная дыба. И не ткацкий станок пристроился у одного из окон, а устройство для растягивания человеческого тела. При определенном навыке здесь можно произвести четвертование. Сосуд рядом с дыбой предназначен не для умывания, с его помощью наливают холодной водой утробу испытуемого, до тех пор пока не лопнет брюхо.
И сейчас сюда, видимо, явится хозяин всего этого изуверского богатства. Большой, бородатый, по пояс голый, в кожаном фартуке, который легко отмывать от крови.
Жаку де Молэ остро захотелось обратно на свою деревянную кровать. Стукнула дверь в дальнем углу пыточной. Явился. Хозяин явился. Великий Магистр почувствовал, как загрохотала кровь в висках. Вот он появляется из-за испанского кресла. Большой, бородатый… кафтан расшит жемчужными нитями, на поясе короткий меч.
Но это король!
Словно почувствовав, какая именно мысль мелькнула в буйно заросшей голове старика, Филипп Красивый сказал:
— Да, это я.
Его величество уселся на грубый квадратный табурет возле пылающего горна и жестом указал Жаку де Молэ место напротив себя. Там стоял другой табурет, только трехногий.
Великий Магистр не мог сдвинуться с места, протестовали ноги, не желая принять приглашение короля. Он обернулся к тюремщикам, как бы собираясь попросить их о помощи, но тех не оказалось у него за спиной.
— Ну что же вы, — нетерпеливо и немного удивленно сказал Филипп.
Жак де Молэ с удивлением обнаружил, что язык его не слушается. Старик усилием воли принудил его оторваться от пересохшего неба. Неожиданно выговорилась неуместно вопросительная фраза.
— Вы спешите, Ваше величество?
— Что вы имеете в виду?
— Нетерпение в вашем голосе. И это странно.
— В чем же здесь странность? Я довольно занятой человек.
— Я нахожусь здесь уже не один месяц и в каждый из дней был готов побеседовать с вами.
Король внимательно, даже изучающе смотрел на своего пленника.
— Отставим это. Садитесь же.
Жак де Молэ, шумно шаркая подошвами по каменному полу, подошел к указанному табурету.
— У вас озабоченный вид, Ваше величество, могу я вам чем-нибудь помочь?
— Даже не представляете до какой степени, — без всякой иронии сказал король.
Великий Магистр спокойно, с достоинством поправил огромную копну волос у себя на голове, движение было такое, будто он снял шлем.
— Надеюсь быть к вашим услугам, если вы только объясните, что вы имеете в виду.
Филипп расстегнул одну из застежек на своем жемчужном одеянии. В пыточной было жарко от раскаленного горна.
— Я не буду притворяться ангелом, да мне бы это и не удалось, я не буду стараться вам понравиться, эта задача была недостижима, даже когда я был у вас в руках, а не вы у меня. Не стану я вам открывать своих планов на будущее, сколь бы ни были они добродетельны и даже богоугодны, вы мне все равно не поверите.
Я просто предлагаю вам сделку.
— Сделку?! — удивление старика было искренним. — Какую сделку?
— Сейчас я подойду к этому. Для того, чтобы вы как можно отчетливее поняли, в чем она состоит, я обрисую вам состояние дел на сегодняшний день. Это ведь не может вас не интересовать, правда?
— Правда.
— Так вот — процесс в основном закончен. Орден рыцарей Храма Соломонова — изобличен!
Жак де Молэ слегка пошатнулся на своем табурете. И всего лишь.
— Изобличен?
— Да, но не полностью.
— Что это значит, Ваше величество?
— Это значит, что мои следователи и доминиканцы-инквизиторы поработали хорошо. Сотни и сотни рыцарей тамплиеров из всех командорств и приорств Ордена на территории французского королевства были допрошены и показали, что помимо общеизвестного обряда посвящения существовал и некий тайный обряд, и стало быть, тайный круг посвящения.
Великий Магистр восседал как глыба, молча и неподвижно противостоя потоку слов.
Король достал из-за пояса свиток и стал зачитывать одно имя за другим с указанием того, в чем признавался каждый обвиняемый. Список был длинный. Филипп читал его методично и даже заунывно, , ожидая, что вот-вот Великий Магистр, сокрушенный потоком доказательств и свидетельств, попросит прекратить чтение. Но тот терпеливо слушал. Один свиток закончился, пошел второй. Закончился второй, и настало время третьего. И только когда король понял, что Великий Магистр никогда не скажет «хватит!», он сам остановился Отпустил нижний край раскатанного пергамента. Свиток свернулся с шумным шорохом.
— Думаю, довольно. Таких признаний имеются, я повторюсь, еще сотни и сотни. Вы понимаете меня? Здесь достаточно доказательств для того, чтобы начинать публичный суд. Здесь достаточно доказательств для того, чтобы папа Климент V, ваш официальный сюзерен утвердил приговор такого суда, сколь бы суров он ни был. Папа, как вы знаете, очень многим мне обязан.
Жак де Молэ продолжал молчать, это, наконец, вывело из себя его величество.
— Может быть, вы соблаговолите высказать свое отношение к тому, что я вам изложил?
— Ваша речь имела законченный характер, она не нуждается ни в моем одобрении, ни в моих возражениях.
— Вот как? — усмехнулся король.
— Но при этом я знаю точно, что все прочитанное — ложь, от первого до последнего слова. Ничто подобное не имело места во французских командорствах Ордена.
Король умело сворачивал листы пергамента и укладывал в специальные кожаные футляры.
— Вы хотите сказать, что все эти люди, а их, повторяю, сотни, лгали на допросах?
— Я не знаю в каких условиях они допрашивались.
— Скажу вам честно, пытки почти не применялись.
И не потому что я мягкосердечен, просто в этом не было нужды. Да и потом, говоря философски, какое имеет значение то, что было на самом деле. Важно записанное чернилами. Именно записанное, а не существовавшее в действительности будет предметом разбирательства в суде.
Жак де Молэ вздохнул.
— Вы оказались еще коварнее, чем я думал, Но поверьте мне, есть слишком большая опасность в том, чтобы до такой степени пренебрегать фактами реальности.
— Сакраментальные речения не слишком идут к вам. Наверное, пускаясь в это предприятие я изучил заранее карты ада. Так что испугать меня нельзя.
На лице Филиппа появилась издевательская улыбка. В сочетании с полыханием пламени в пыточном горне у него за спиной, она производила зловещий эффект. Но слишком уж не мальчиком был Жак де Молэ. Его давно уже не впечатляли подобные вещи.
— Вы что-то говорили о сделке, Ваше величество. Можно вас попросить прямо перейти к ее условиям.
— Вы так спешите обратно в камеру? Да и потом, почему вы думаете, что в случае неудачи в наших переговорах, вы не останетесь здесь, среди этих жестоких механизмов.
— Ваши последние слова выглядят как банальная угроза. И это жаль.
— Что ж, — король потрогал себя за мочку уха, — условия сделки таковы. Я с сегодняшнего дня прекращаю следствие. Выпускаю из темниц всех рыцарей и служек. Возвращаю все крепости, которые были собственностью Ордена до осени позапрошлого года. Ну, разве что, кроме тех, что заняты уже иоаннитами, тут не получится немедленно. Наконец, я выпускаю вас. Причем будет объявлено публично и очень широко, что следствие в отношении Ордена Тамплиеров не выявило ничего предосудительного.
— Что же вы потребуете взамен?
— Лукавить не буду — потребую я у вас много. Вы должны будете рассказать мне, где находится тайная орденская сокровищница. — После некоторого взаимного молчания, король добавил: — Мне нужны деньги, много и быстро.
Жак де Молэ продолжал молчать.
— Дело в том, что его, это ваше золото, мы все равно найдем. Этими поисками занимаются тысячи людей по всему королевству и далеко за его пределами. И я бы не обратился к вам с этим предложением, когда бы не было срочной необходимости.
— Но…
— Что но?!
— Но как вы обойдетесь со всеми этими документами? — Жак де Молэ показал на кожаные футляры с пергаментами.
— Да хотя бы сожгу.
— В следствий участвовало множество людей, поползут странные слухи. Кроме того, часть следователей подчиняется исключительно Авиньону, кстати, я думаю копии этих пыточных записей давно уже имеются у Климента V. Как быть с этим? Перевесит ли одно ваше устное слово такое количество чернил?
— Я понимаю ваши опасения, — Филипп разволновался. Ему показалось, что старик стронулся с мертвой точки, что он уже почти дал принципиальное согласие, и сейчас уже идет обсуждение деталей.
— Не стоит прежде всего преуменьшать значение моего слова. Я уже грворил вам, что Климент V мне очень обязан. Потом, если вы внимательно следили за моим чтением, то обратили внимание, что подавляющее количество признаний носит неполный, неокончательный характер. Подозреваю, что многие допрашиваемые из страха перед пытками просто оговаривали себя. Если кто-то и выражал сомнение в божественной сущности Христа, то держал пальцы крестом, плевал не на распятие, а в сторону и так далее. Получив определенные указания, судьи легко найдут здесь почву для оправдательного приговора. Эти признания будут признаны данными под пыткой. Придется, может быть, казнить парочку слишком ретивых палачей. Только и всего.
Жак де Молэ опустил голову на грудь. Это не понравилось его величеству. Возникла неуместная, можно даже сказать, опасная пауза.
— Я жду ответа, — пока еще миролюбивым тоном сказал Филипп Красивый.
Седая копна поднялась, Филипп увидел лицо Жака де Молэ, и его собственное лицо исказила гримаса ярости. Дело в том, что Великий Магистр улыбался.
— Чему вы смеетесь?! — прогремел стальной рык короля Франции.
— Я смеюсь над вами, над собой. Над жизнью вообще, если угодно.
— Не время философствовать, что вы мне можете сказать по существу?
— По существу, — улыбка улетучилась с лица Жака де Молэ. — Ваше предложение мне нравится, но я не могу его принять.
— Почему, черт возьми?!
— Мне очень хотелось бы, чтобы вы отпустили всех моих рыцарей и вернули им замки. Чтобы восстановилась честь Ордена. Но мне нечем вам заплатить. Единственное, что у меня есть, это моя жизнь.
— То есть вы хотите, чтобы я поверил вам, что у Ордена Тамплиеров нет тайных богатств?
— Вот именно.
— Но я вам не верю.
— Да я и не очень надеялся.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ. АЛЕППО
Вероятно, это была просто защитная реакция организма. Невозможно все время пребывать в состоянии острого отчаяния, равно как и непрерывной эйфории.
Окно его узилища выходило на темный двор, поэтому ему было трудно следить за сменой дня и ночи, кроме того, незнание грамоты лишало возможности вести учет дней. Поэтому, когда в его камеру вошли два стражника и начали расклепывать цепь, которая держала его прикованным к стене, он не смог бы ответить — даже если бы его спросили — что сейчас на дворе, утро или вечер, осень или зима.
Наконец цепь рухнула, к его ногам и тюремщики велели ему встать и идти. Куда? Вон в ту дверь, она здесь одна.
Медленно выходил Жак де Молэ из состояния душевного безразличия. Встал со своего жесткого ложа, хотел было что-то спросить у черных ангелов, так неожиданно влетевших к нему, но раздумал.
«Что-то происходит, что-то важное, « — сообразил он. Произошли какие-то изменения. К лучшему они или к худшему, выяснится очень скоро.
В коридоре было еще темнее, чем в камере, и сырее. На стенах разводы вечной крепостной плесени. Шаги по влажному камню не производили ожидаемой гулкости. Идти было трудно, ноги слушались неохотно, слишком долгая неподвижность сказалась на их гибкости. Старик передвигал ноги замедленно, но твердо. Тюремщики не проявляли нетерпения.
Жак де Молэ жадно прислушивался, для него попасть после многомесячного сидения на одном месте на эту прогулку было все равно, что оказаться в квартале Ситэ в базарный день. Кажется до него донеслись какие-то голоса, а может быть это просто кружным путем до него доползло эхо его собственных шагов.
Путешествие оказалось коротким. Два поворота, шесть ступенек вниз. С тяжелым, недовольным рыданием железных петель, открылась сводчатая дверь.
Несмотря на всю свою опытность, Жак де Молэ не сразу догадался, где находится. Помещение было заставлено какими-то сложными приспособлениями. Они были подсвечены двумя разными способами. Во-первых, закатным, трагически иссякающим огнем заката, он падал из двух высоких узких окон, во-вторых, живым отсветом пламени полыхавшего в грязном горле камина в глубине этой неприютной залы.
Тюремщики молча стояли за спиной. И вдруг Великий Магистр все понял. Это пыточная! В углу полыхает не камин, а горн, где накаляются докрасна приспособления палача. А это кресло с решетчатой спинкой, это — так называемый испанский сапог, а под потолком висит не вешалка, а прекрасно устроенная дыба. И не ткацкий станок пристроился у одного из окон, а устройство для растягивания человеческого тела. При определенном навыке здесь можно произвести четвертование. Сосуд рядом с дыбой предназначен не для умывания, с его помощью наливают холодной водой утробу испытуемого, до тех пор пока не лопнет брюхо.
И сейчас сюда, видимо, явится хозяин всего этого изуверского богатства. Большой, бородатый, по пояс голый, в кожаном фартуке, который легко отмывать от крови.
Жаку де Молэ остро захотелось обратно на свою деревянную кровать. Стукнула дверь в дальнем углу пыточной. Явился. Хозяин явился. Великий Магистр почувствовал, как загрохотала кровь в висках. Вот он появляется из-за испанского кресла. Большой, бородатый… кафтан расшит жемчужными нитями, на поясе короткий меч.
Но это король!
Словно почувствовав, какая именно мысль мелькнула в буйно заросшей голове старика, Филипп Красивый сказал:
— Да, это я.
Его величество уселся на грубый квадратный табурет возле пылающего горна и жестом указал Жаку де Молэ место напротив себя. Там стоял другой табурет, только трехногий.
Великий Магистр не мог сдвинуться с места, протестовали ноги, не желая принять приглашение короля. Он обернулся к тюремщикам, как бы собираясь попросить их о помощи, но тех не оказалось у него за спиной.
— Ну что же вы, — нетерпеливо и немного удивленно сказал Филипп.
Жак де Молэ с удивлением обнаружил, что язык его не слушается. Старик усилием воли принудил его оторваться от пересохшего неба. Неожиданно выговорилась неуместно вопросительная фраза.
— Вы спешите, Ваше величество?
— Что вы имеете в виду?
— Нетерпение в вашем голосе. И это странно.
— В чем же здесь странность? Я довольно занятой человек.
— Я нахожусь здесь уже не один месяц и в каждый из дней был готов побеседовать с вами.
Король внимательно, даже изучающе смотрел на своего пленника.
— Отставим это. Садитесь же.
Жак де Молэ, шумно шаркая подошвами по каменному полу, подошел к указанному табурету.
— У вас озабоченный вид, Ваше величество, могу я вам чем-нибудь помочь?
— Даже не представляете до какой степени, — без всякой иронии сказал король.
Великий Магистр спокойно, с достоинством поправил огромную копну волос у себя на голове, движение было такое, будто он снял шлем.
— Надеюсь быть к вашим услугам, если вы только объясните, что вы имеете в виду.
Филипп расстегнул одну из застежек на своем жемчужном одеянии. В пыточной было жарко от раскаленного горна.
— Я не буду притворяться ангелом, да мне бы это и не удалось, я не буду стараться вам понравиться, эта задача была недостижима, даже когда я был у вас в руках, а не вы у меня. Не стану я вам открывать своих планов на будущее, сколь бы ни были они добродетельны и даже богоугодны, вы мне все равно не поверите.
Я просто предлагаю вам сделку.
— Сделку?! — удивление старика было искренним. — Какую сделку?
— Сейчас я подойду к этому. Для того, чтобы вы как можно отчетливее поняли, в чем она состоит, я обрисую вам состояние дел на сегодняшний день. Это ведь не может вас не интересовать, правда?
— Правда.
— Так вот — процесс в основном закончен. Орден рыцарей Храма Соломонова — изобличен!
Жак де Молэ слегка пошатнулся на своем табурете. И всего лишь.
— Изобличен?
— Да, но не полностью.
— Что это значит, Ваше величество?
— Это значит, что мои следователи и доминиканцы-инквизиторы поработали хорошо. Сотни и сотни рыцарей тамплиеров из всех командорств и приорств Ордена на территории французского королевства были допрошены и показали, что помимо общеизвестного обряда посвящения существовал и некий тайный обряд, и стало быть, тайный круг посвящения.
Великий Магистр восседал как глыба, молча и неподвижно противостоя потоку слов.
Король достал из-за пояса свиток и стал зачитывать одно имя за другим с указанием того, в чем признавался каждый обвиняемый. Список был длинный. Филипп читал его методично и даже заунывно, , ожидая, что вот-вот Великий Магистр, сокрушенный потоком доказательств и свидетельств, попросит прекратить чтение. Но тот терпеливо слушал. Один свиток закончился, пошел второй. Закончился второй, и настало время третьего. И только когда король понял, что Великий Магистр никогда не скажет «хватит!», он сам остановился Отпустил нижний край раскатанного пергамента. Свиток свернулся с шумным шорохом.
— Думаю, довольно. Таких признаний имеются, я повторюсь, еще сотни и сотни. Вы понимаете меня? Здесь достаточно доказательств для того, чтобы начинать публичный суд. Здесь достаточно доказательств для того, чтобы папа Климент V, ваш официальный сюзерен утвердил приговор такого суда, сколь бы суров он ни был. Папа, как вы знаете, очень многим мне обязан.
Жак де Молэ продолжал молчать, это, наконец, вывело из себя его величество.
— Может быть, вы соблаговолите высказать свое отношение к тому, что я вам изложил?
— Ваша речь имела законченный характер, она не нуждается ни в моем одобрении, ни в моих возражениях.
— Вот как? — усмехнулся король.
— Но при этом я знаю точно, что все прочитанное — ложь, от первого до последнего слова. Ничто подобное не имело места во французских командорствах Ордена.
Король умело сворачивал листы пергамента и укладывал в специальные кожаные футляры.
— Вы хотите сказать, что все эти люди, а их, повторяю, сотни, лгали на допросах?
— Я не знаю в каких условиях они допрашивались.
— Скажу вам честно, пытки почти не применялись.
И не потому что я мягкосердечен, просто в этом не было нужды. Да и потом, говоря философски, какое имеет значение то, что было на самом деле. Важно записанное чернилами. Именно записанное, а не существовавшее в действительности будет предметом разбирательства в суде.
Жак де Молэ вздохнул.
— Вы оказались еще коварнее, чем я думал, Но поверьте мне, есть слишком большая опасность в том, чтобы до такой степени пренебрегать фактами реальности.
— Сакраментальные речения не слишком идут к вам. Наверное, пускаясь в это предприятие я изучил заранее карты ада. Так что испугать меня нельзя.
На лице Филиппа появилась издевательская улыбка. В сочетании с полыханием пламени в пыточном горне у него за спиной, она производила зловещий эффект. Но слишком уж не мальчиком был Жак де Молэ. Его давно уже не впечатляли подобные вещи.
— Вы что-то говорили о сделке, Ваше величество. Можно вас попросить прямо перейти к ее условиям.
— Вы так спешите обратно в камеру? Да и потом, почему вы думаете, что в случае неудачи в наших переговорах, вы не останетесь здесь, среди этих жестоких механизмов.
— Ваши последние слова выглядят как банальная угроза. И это жаль.
— Что ж, — король потрогал себя за мочку уха, — условия сделки таковы. Я с сегодняшнего дня прекращаю следствие. Выпускаю из темниц всех рыцарей и служек. Возвращаю все крепости, которые были собственностью Ордена до осени позапрошлого года. Ну, разве что, кроме тех, что заняты уже иоаннитами, тут не получится немедленно. Наконец, я выпускаю вас. Причем будет объявлено публично и очень широко, что следствие в отношении Ордена Тамплиеров не выявило ничего предосудительного.
— Что же вы потребуете взамен?
— Лукавить не буду — потребую я у вас много. Вы должны будете рассказать мне, где находится тайная орденская сокровищница. — После некоторого взаимного молчания, король добавил: — Мне нужны деньги, много и быстро.
Жак де Молэ продолжал молчать.
— Дело в том, что его, это ваше золото, мы все равно найдем. Этими поисками занимаются тысячи людей по всему королевству и далеко за его пределами. И я бы не обратился к вам с этим предложением, когда бы не было срочной необходимости.
— Но…
— Что но?!
— Но как вы обойдетесь со всеми этими документами? — Жак де Молэ показал на кожаные футляры с пергаментами.
— Да хотя бы сожгу.
— В следствий участвовало множество людей, поползут странные слухи. Кроме того, часть следователей подчиняется исключительно Авиньону, кстати, я думаю копии этих пыточных записей давно уже имеются у Климента V. Как быть с этим? Перевесит ли одно ваше устное слово такое количество чернил?
— Я понимаю ваши опасения, — Филипп разволновался. Ему показалось, что старик стронулся с мертвой точки, что он уже почти дал принципиальное согласие, и сейчас уже идет обсуждение деталей.
— Не стоит прежде всего преуменьшать значение моего слова. Я уже грворил вам, что Климент V мне очень обязан. Потом, если вы внимательно следили за моим чтением, то обратили внимание, что подавляющее количество признаний носит неполный, неокончательный характер. Подозреваю, что многие допрашиваемые из страха перед пытками просто оговаривали себя. Если кто-то и выражал сомнение в божественной сущности Христа, то держал пальцы крестом, плевал не на распятие, а в сторону и так далее. Получив определенные указания, судьи легко найдут здесь почву для оправдательного приговора. Эти признания будут признаны данными под пыткой. Придется, может быть, казнить парочку слишком ретивых палачей. Только и всего.
Жак де Молэ опустил голову на грудь. Это не понравилось его величеству. Возникла неуместная, можно даже сказать, опасная пауза.
— Я жду ответа, — пока еще миролюбивым тоном сказал Филипп Красивый.
Седая копна поднялась, Филипп увидел лицо Жака де Молэ, и его собственное лицо исказила гримаса ярости. Дело в том, что Великий Магистр улыбался.
— Чему вы смеетесь?! — прогремел стальной рык короля Франции.
— Я смеюсь над вами, над собой. Над жизнью вообще, если угодно.
— Не время философствовать, что вы мне можете сказать по существу?
— По существу, — улыбка улетучилась с лица Жака де Молэ. — Ваше предложение мне нравится, но я не могу его принять.
— Почему, черт возьми?!
— Мне очень хотелось бы, чтобы вы отпустили всех моих рыцарей и вернули им замки. Чтобы восстановилась честь Ордена. Но мне нечем вам заплатить. Единственное, что у меня есть, это моя жизнь.
— То есть вы хотите, чтобы я поверил вам, что у Ордена Тамплиеров нет тайных богатств?
— Вот именно.
— Но я вам не верю.
— Да я и не очень надеялся.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ. АЛЕППО
Хозяина Армана Ги звали Нарзес, он был выходцем из Никеи, последние двадцать лет жил в греческом квартале Халеба, или как он назывался среди европейцев, Алеппо. Нарзес был одним из не слишком многих немусульман в городе, но дела его при этом шли совсем неплохо. Даже более того, он считался одним из самых больших богатеев не в только в городе, но и во всей северной Сирии. И что самое главное, никто ничего не мог сказать о происхождении этого богатства. Ибо двадцать лет назад Нарзес явился в Халеб в одном драном халате и без единой медной монеты в кармане.
Медленно течет время на востоке. Медленно и незаметно.
На третий год своего пребывания в плену, а вернее сказать, в греческом рабстве, Арман Ги все еще продолжал строить догадки относительно того, для чего его купили, что за человек его хозяин и почему он так богат. И ни одна из его догадок не казалась ему самому достаточно убедительной. Одно лишь можно было утверждать с уверенностью, что ни кожевенные мастерские, ни торговля персидской хной, ни шелковые караваны, в организации которых участвовал Нарзес, не могли дать такой прибыли, какой располагал вальяжный усач. Да и уважительное, если не сказать почтительное отношение сарацинских властей к иноземцу и иноверцу тоже требовало объяснения.
Арман Ги искал его и не находил.
И больше всего занимало его то, для чего он был куплен Нарзесом на кипрском невольничьем рынке. Ибо купец не использовал его никак. Или почти никак. Поселил вместе с ноздреватым слугой в небогато обставленном, но уютном домике в глубине огромного сада, который окружал основной дом купца, и был в свою очередь огорожен высоким забором, более похожим на крепостную стену. Стена эта к тому же неусыпно охранялась. Это Арман Ги выяснил в первую же ночь, и повторить попытки к бегству с тех пор был не склонен.
— Для чего же он меня здесь держит? Чем дальше, тем чаще задавал себе этот вопрос бывший комтур. Однажды он так осмелел, не в силах долее выносить тягостное безделье в которое был погружен уже бессчетное число месяцев, что напрямую спросил об этом сирого владельца. Тот искренне удивился. Они играли в шахматы , в тени старого орехового дерева. За спиной пленника журчал небольшой фонтан, в клетках возились попугаи. Один или два раза в месяц грек удостаивал своего раба чести собственного посещения.
— Ты не знаешь зачем куплен? — Купец поднял с доски белую башню.
— И это меня мучает.
Нарзес медленно и с нескрываемым недоумением оглядел раба-партнера.
— Собственно говоря, я не давал тебе обещания, что стану ограждать тебя от мучений. Кроме того — ты мой раб, и если бы я даже дал тебе какое-то обещание, то мог бы спокойно взять его обратно. И потом, подумай вот о чем — человек не знает главного, для чего он появился на свет, так имеешь ли ты право роптать на судьбу, скрывающую от тебя такую мелочь: для чего тебя купили?
Нарзес любил говорить витиевато и обтекаемо, эту манеру он приобрел на востоке, и манера эта была ненавистна бывшему комтуру. Он обратился к шахматной доске и сделал импульсивный ход своим королем, и его шахматное положение тут же сделалось безнадежным, примерно настолько же, насколько была безнадежна реальная его жизнь. Купец поспешил в самых издевательских выражениях прокомментировать высокое искусство противника в наилучшей из игр и начал крушить то, что осталось от его оборонительных порядков.
— Вот видите, я даже как шахматный игрок не представляю для вас никакой ценности.
Нарзес усмехнулся.
— Ну, почему же. Как раз наоборот. Посуди, для чего мне раб, который бы меня обыгрывал все время.
Партия закончилась.
Видя, что хозяин собирается уходить, Арман Ги встал. Тот на прощание прочитал ему краткую нотацию.
— Не ропщи на судьбу, это бесполезно и, стало быть глупо. Ты сыт, одет, не надрываешься на непосильной работе, имеешь возможность развлечься за шахматной доской игрой с таким блестящим противником, как я… Чего же тебе еще нужно?
Купец взял под мышку кожаную сумку с фигурами.
— И не гордись, вот что я тебе скажу. Не положено рабу хотеть того, чего не может его хозяин.
С этой загадочной фразы и начались некоторые изменения в жизни плененного тамплиера. Они накапливались медленно и в начале были неразличимы и неощутимы. Источником новых сведений, которые расширяли загороженный цветочными стенами горизонт, стал Лако.
Нарзес до такой степени уверовал в его преданность бывшему комтуру с одной стороны, и в его беспредельную тупость с другой, что разрешил покидать расположение усадьбы и бродить по городу. Таким образом слуге раба жилось много веселее, чем господину слуги.
Лако начал с того, что как следует осмотрел ближайшие окрестности райского застенка. Выяснилось, что усадьба Нарзеса даже больше, чем это могло показаться вначале. Имелась в ней довольно просторная женская половина. После нескольких дней наблюдения за нею, Лако пришел к выводу, что там находится гарем.
— Гарем?!
— Да, мессир.
— Какой тут может быть гарем? Ведь Нарзес — христианин!
— Но он очень давно живет на востоке.
— Да, пожалуй, — задумчиво сказал Арман Ги, — и привычки страны стали ему близки. Причем для любвеобильного человека привычки эти весьма удобны.
Лако ничего не ответил.
— Но постой, тогда наш Симон…
Лако молча кивнул.
— Что, евнух?
— Да, мессир.
Симоном звали высокого, грациозного персиянина, одного из тех жителей усадьбы, кому разрешалось навещать тамплиерского пленника. Крещеный иранец был весьма мягок в обхождении и красноречив. Начитан в творчестве своих соплеменных поэтов. Впрочем, разговоры на литературные темы не расцвели пышным цветом под сенью укромного павильона. Ибо Арман Ги не разбирался ни в персидской поэзии, ни в какой другой.
Говорили о разных прочих предметах. Поведение персиянина всегда казалось Арману Ги немного странным. Он считал его шпионом, а оно, вон оно что — евнух! Впрочем, одно не исключает другого.
— Ну, ладно, а как это меняет наше положение в этом парадизе?
Лако пожал плечами.
— Пока неясно.
Бывший комтур завалился на свое ложе и уставился в расписной, немыслимо опостылевший ему потолок. Да, время движется, и ничего с этим не поделаешь. Что там происходит во Франции? В живых ли еще король Филипп и в силе ли его поручение?
В последнее время бывший контур все реже вспоминал о своем монархе, хотя никогда не переставал в глубине души считать себя его посланцем.
Итак, ожидание продолжается.
Ожидание чего?
Лако стал подолгу пропадать в городе, на базарах и караван-сараях, выведывать и высматривать все, что можно выведать и высмотреть не привлекая к себе особого внимания. Он свел дружбу с несколькими погонщиками верблюдов и подробно выспросил у них все, что попадалось им на пути во время путешествия на восток. О колодцах и самумах, о разбойниках и чудовищах. Караванщики любят поговорить и самая для них сложная проблема — найти слушателя. Лако с удовольствием подставлял свои уши потокам их бесконечных и живописных историй. Он обладал способностью легко усваивать чужие языки, и уже на второй год жизни в Алеппо довольно сносно болтал и по-арабски, и по-курдски.
Ему приходилось в основном довольствоваться общением с сарацинскими караванщиками. Не только франкские, но даже византийские купцы появлялись в городе довольно редко, а если и появлялись, то были, плохо осведомлены о положении дел в христианском, мире.
И вот однажды ему повезло.
Кривоногий коротышка влетел в павильон своего хозяина, когда тот беседовал с евнухом Симоном. Перо сразу понял — что-то произошло. Рабу с его слугой есть о чем поговорить. Выдержав приличествующую подобному случаю паузу, перс церемонно, раскланялся и удалился.
— Итак? — сказал Арман Ги, сверля глазами своего уродца.
— Жак де Молэ жив.
Ломбардский купец, встреченный утром на базаре пронырливым Лако, сообщил эту новость.
— А следствие до сих пор продолжается?
— Да.
— Муж упорный в своих намерениях, — сказал Арман Ги, имея в виду короля.
— Пока он не получит деньги, не отступится.
— Молодец, Лако, благодарю за службу. Надеюсь у меня будет случай и способ тебя наградить.
Слуга поклонился.
— Но это еще не все, мессир.
— Что же еще?
— Случайно у погонщика верблюдов из каравана одного шемаханского купца я узнал, что где-то неподалеку в горах, всего в нескольких переходах находится та самая древняя крепость Рас Альхаг.
Арман Ги вскочил с места. По правде сказать, ему давно уже казалось, что это наименование носит совершенно легендарный характер. Разве можно серьезную миссию основывать на предсмертном шёпоте полусумасшедшего старика, имя которого так и осталось неизвестным. Может быть он и не имел никакого отношения к Ронселену де Фо, а просто бредил.
— Рас Альхаг?
— Я убежден мессир… — Лако вдруг вздрогнул, обернулся и по-звериному прислушался.
— Они произносят это имя на свой манер Раш-Ульха, но я догадался, что имеется в виду. И по описанное сходится. У местных крестьян считается местом нечистым. Говорят, что там живут рыцари-великаны. Или раньше жили.
Лако еще раз обернулся.
— Что с тобой?
— Мне надо идти, мессир.
— Почему и куда?
— Я не успею объяснить. Они что-то почувствовали.
Усатый господин очень хитер.
— Как я тебя увижу?
— Я дам о себе знать. Может быть скоро.
Лако вскочил на ноги и почти мгновенно исчез.
Арман Ги остался сидеть на ковре в прежней растерянной позе. В голове кишели самые разнообразные, тревожные, радостные и взаимоисключающие мысли.
Но ему не суждено было разобраться в них. На порог павильона легла продолговатая тень. Это был Симон, на его лице застыла та самая вежливая улыбка с которой он несколько минут назад он покинул своего собеседника.
Не подслушивал ли?
Арман Ги огляделся — нет, тут, кажется, негде скрыться.
— Чем могу служить, любезный друг мой? — стараясь говорить в принятом здесь стиле, спросил тамплиер.
— Служба требуется самая невеликая.
— А именно?
— Позовите сюда слугу вашего… не могу толком выговорить его варварское имя.
Как проблескивает острие кинжала из-под распахнувшихся одежд, так проблеснула угроза сквозь вежливо произносимые персиянином слова. Это было так неожиданно, что смятение в голове и душе Армана Ги усилилось. Но одно он понял глубоким внутренним чутьем — надобно потянуть время. Пусть пока этот негодяй считает, что Лако здесь.
— Совершенно не понимаю, зачем такому изысканному ценителю словесного искусства мог понадобиться мой уродец слуга.
По губам Симона зазмеилась ядовитая улыбка.
— Еще раз обращаюсь к вам с нижайшей просьбой немедленно прислать ко мне вашего Лако.
— О, вы зашли в своем блистательном нетерпении так далеко, что без труда выговариваете столь варварские имена, что…
— Где он?! — взревел, а вернее вспищал евнух.
Арман Ги изобразил испуг всем своим видом.
— Нужно посмотреть там, — он указал в сторону задних комнат.
Симон не говоря ни слова шагнул в указанном направлении, сбив по дороге золоченый кумган с красным вином и растоптав крашеным каблуком персик.
— Здесь никого нет!
— Наверное пошел куда-то, — нахмурил лоб бывший комтур, как бы всерьез стараясь понять, где его слуга.
Симон не стал задавать больше вопросов, он бегом выскочил из павильона.
Лако в этот момент тоже бежал и находился уже на приличном расстоянии от усадьбы Нарзеса. Он не бросился к базару, где неопытный человек мог рассчитывать затеряться в многоцветной, многотысячной толпе.
Он слишком хорошо изучил здешний базар и все прилегающие к нему улочки. Рыночную площадь очень легко было оцепить таким образом, что выскользнуть с нее не удалось бы даже мыши. Через час, другой это будет сделано. И человек с такой запоминающейся внешностью, как у него, обратит на себя внимание даже самого глупого и ленивого стражника.
Лако бежал к окраине города, туда, где начинались всхолмия, поросшие кустарником, где стояли одичавшие сады, где обычно останавливались цыганские таборы и куда городские стражники предпочитали, без особой надобности, не соваться.
Очень скоро он добрался до небольшой, покосившейся хижины, стоящей на берегу мелкого, тихого ручья. Пахнуло дымом и запахом овечьей кошары. Здесь жила сорокалетняя подслеповатая вдова, с нею-то и свел ноздреватый франк близкое знакомство. Его устраивало в их сожительстве и то, что Арша была немолода, и то, что подслеповата. Что насчет этой связи думала хозяйка одинокой хижины осталось неизвестным, да никого и не интересовало.
Медленно течет время на востоке. Медленно и незаметно.
На третий год своего пребывания в плену, а вернее сказать, в греческом рабстве, Арман Ги все еще продолжал строить догадки относительно того, для чего его купили, что за человек его хозяин и почему он так богат. И ни одна из его догадок не казалась ему самому достаточно убедительной. Одно лишь можно было утверждать с уверенностью, что ни кожевенные мастерские, ни торговля персидской хной, ни шелковые караваны, в организации которых участвовал Нарзес, не могли дать такой прибыли, какой располагал вальяжный усач. Да и уважительное, если не сказать почтительное отношение сарацинских властей к иноземцу и иноверцу тоже требовало объяснения.
Арман Ги искал его и не находил.
И больше всего занимало его то, для чего он был куплен Нарзесом на кипрском невольничьем рынке. Ибо купец не использовал его никак. Или почти никак. Поселил вместе с ноздреватым слугой в небогато обставленном, но уютном домике в глубине огромного сада, который окружал основной дом купца, и был в свою очередь огорожен высоким забором, более похожим на крепостную стену. Стена эта к тому же неусыпно охранялась. Это Арман Ги выяснил в первую же ночь, и повторить попытки к бегству с тех пор был не склонен.
— Для чего же он меня здесь держит? Чем дальше, тем чаще задавал себе этот вопрос бывший комтур. Однажды он так осмелел, не в силах долее выносить тягостное безделье в которое был погружен уже бессчетное число месяцев, что напрямую спросил об этом сирого владельца. Тот искренне удивился. Они играли в шахматы , в тени старого орехового дерева. За спиной пленника журчал небольшой фонтан, в клетках возились попугаи. Один или два раза в месяц грек удостаивал своего раба чести собственного посещения.
— Ты не знаешь зачем куплен? — Купец поднял с доски белую башню.
— И это меня мучает.
Нарзес медленно и с нескрываемым недоумением оглядел раба-партнера.
— Собственно говоря, я не давал тебе обещания, что стану ограждать тебя от мучений. Кроме того — ты мой раб, и если бы я даже дал тебе какое-то обещание, то мог бы спокойно взять его обратно. И потом, подумай вот о чем — человек не знает главного, для чего он появился на свет, так имеешь ли ты право роптать на судьбу, скрывающую от тебя такую мелочь: для чего тебя купили?
Нарзес любил говорить витиевато и обтекаемо, эту манеру он приобрел на востоке, и манера эта была ненавистна бывшему комтуру. Он обратился к шахматной доске и сделал импульсивный ход своим королем, и его шахматное положение тут же сделалось безнадежным, примерно настолько же, насколько была безнадежна реальная его жизнь. Купец поспешил в самых издевательских выражениях прокомментировать высокое искусство противника в наилучшей из игр и начал крушить то, что осталось от его оборонительных порядков.
— Вот видите, я даже как шахматный игрок не представляю для вас никакой ценности.
Нарзес усмехнулся.
— Ну, почему же. Как раз наоборот. Посуди, для чего мне раб, который бы меня обыгрывал все время.
Партия закончилась.
Видя, что хозяин собирается уходить, Арман Ги встал. Тот на прощание прочитал ему краткую нотацию.
— Не ропщи на судьбу, это бесполезно и, стало быть глупо. Ты сыт, одет, не надрываешься на непосильной работе, имеешь возможность развлечься за шахматной доской игрой с таким блестящим противником, как я… Чего же тебе еще нужно?
Купец взял под мышку кожаную сумку с фигурами.
— И не гордись, вот что я тебе скажу. Не положено рабу хотеть того, чего не может его хозяин.
С этой загадочной фразы и начались некоторые изменения в жизни плененного тамплиера. Они накапливались медленно и в начале были неразличимы и неощутимы. Источником новых сведений, которые расширяли загороженный цветочными стенами горизонт, стал Лако.
Нарзес до такой степени уверовал в его преданность бывшему комтуру с одной стороны, и в его беспредельную тупость с другой, что разрешил покидать расположение усадьбы и бродить по городу. Таким образом слуге раба жилось много веселее, чем господину слуги.
Лако начал с того, что как следует осмотрел ближайшие окрестности райского застенка. Выяснилось, что усадьба Нарзеса даже больше, чем это могло показаться вначале. Имелась в ней довольно просторная женская половина. После нескольких дней наблюдения за нею, Лако пришел к выводу, что там находится гарем.
— Гарем?!
— Да, мессир.
— Какой тут может быть гарем? Ведь Нарзес — христианин!
— Но он очень давно живет на востоке.
— Да, пожалуй, — задумчиво сказал Арман Ги, — и привычки страны стали ему близки. Причем для любвеобильного человека привычки эти весьма удобны.
Лако ничего не ответил.
— Но постой, тогда наш Симон…
Лако молча кивнул.
— Что, евнух?
— Да, мессир.
Симоном звали высокого, грациозного персиянина, одного из тех жителей усадьбы, кому разрешалось навещать тамплиерского пленника. Крещеный иранец был весьма мягок в обхождении и красноречив. Начитан в творчестве своих соплеменных поэтов. Впрочем, разговоры на литературные темы не расцвели пышным цветом под сенью укромного павильона. Ибо Арман Ги не разбирался ни в персидской поэзии, ни в какой другой.
Говорили о разных прочих предметах. Поведение персиянина всегда казалось Арману Ги немного странным. Он считал его шпионом, а оно, вон оно что — евнух! Впрочем, одно не исключает другого.
— Ну, ладно, а как это меняет наше положение в этом парадизе?
Лако пожал плечами.
— Пока неясно.
Бывший комтур завалился на свое ложе и уставился в расписной, немыслимо опостылевший ему потолок. Да, время движется, и ничего с этим не поделаешь. Что там происходит во Франции? В живых ли еще король Филипп и в силе ли его поручение?
В последнее время бывший контур все реже вспоминал о своем монархе, хотя никогда не переставал в глубине души считать себя его посланцем.
Итак, ожидание продолжается.
Ожидание чего?
Лако стал подолгу пропадать в городе, на базарах и караван-сараях, выведывать и высматривать все, что можно выведать и высмотреть не привлекая к себе особого внимания. Он свел дружбу с несколькими погонщиками верблюдов и подробно выспросил у них все, что попадалось им на пути во время путешествия на восток. О колодцах и самумах, о разбойниках и чудовищах. Караванщики любят поговорить и самая для них сложная проблема — найти слушателя. Лако с удовольствием подставлял свои уши потокам их бесконечных и живописных историй. Он обладал способностью легко усваивать чужие языки, и уже на второй год жизни в Алеппо довольно сносно болтал и по-арабски, и по-курдски.
Ему приходилось в основном довольствоваться общением с сарацинскими караванщиками. Не только франкские, но даже византийские купцы появлялись в городе довольно редко, а если и появлялись, то были, плохо осведомлены о положении дел в христианском, мире.
И вот однажды ему повезло.
Кривоногий коротышка влетел в павильон своего хозяина, когда тот беседовал с евнухом Симоном. Перо сразу понял — что-то произошло. Рабу с его слугой есть о чем поговорить. Выдержав приличествующую подобному случаю паузу, перс церемонно, раскланялся и удалился.
— Итак? — сказал Арман Ги, сверля глазами своего уродца.
— Жак де Молэ жив.
Ломбардский купец, встреченный утром на базаре пронырливым Лако, сообщил эту новость.
— А следствие до сих пор продолжается?
— Да.
— Муж упорный в своих намерениях, — сказал Арман Ги, имея в виду короля.
— Пока он не получит деньги, не отступится.
— Молодец, Лако, благодарю за службу. Надеюсь у меня будет случай и способ тебя наградить.
Слуга поклонился.
— Но это еще не все, мессир.
— Что же еще?
— Случайно у погонщика верблюдов из каравана одного шемаханского купца я узнал, что где-то неподалеку в горах, всего в нескольких переходах находится та самая древняя крепость Рас Альхаг.
Арман Ги вскочил с места. По правде сказать, ему давно уже казалось, что это наименование носит совершенно легендарный характер. Разве можно серьезную миссию основывать на предсмертном шёпоте полусумасшедшего старика, имя которого так и осталось неизвестным. Может быть он и не имел никакого отношения к Ронселену де Фо, а просто бредил.
— Рас Альхаг?
— Я убежден мессир… — Лако вдруг вздрогнул, обернулся и по-звериному прислушался.
— Они произносят это имя на свой манер Раш-Ульха, но я догадался, что имеется в виду. И по описанное сходится. У местных крестьян считается местом нечистым. Говорят, что там живут рыцари-великаны. Или раньше жили.
Лако еще раз обернулся.
— Что с тобой?
— Мне надо идти, мессир.
— Почему и куда?
— Я не успею объяснить. Они что-то почувствовали.
Усатый господин очень хитер.
— Как я тебя увижу?
— Я дам о себе знать. Может быть скоро.
Лако вскочил на ноги и почти мгновенно исчез.
Арман Ги остался сидеть на ковре в прежней растерянной позе. В голове кишели самые разнообразные, тревожные, радостные и взаимоисключающие мысли.
Но ему не суждено было разобраться в них. На порог павильона легла продолговатая тень. Это был Симон, на его лице застыла та самая вежливая улыбка с которой он несколько минут назад он покинул своего собеседника.
Не подслушивал ли?
Арман Ги огляделся — нет, тут, кажется, негде скрыться.
— Чем могу служить, любезный друг мой? — стараясь говорить в принятом здесь стиле, спросил тамплиер.
— Служба требуется самая невеликая.
— А именно?
— Позовите сюда слугу вашего… не могу толком выговорить его варварское имя.
Как проблескивает острие кинжала из-под распахнувшихся одежд, так проблеснула угроза сквозь вежливо произносимые персиянином слова. Это было так неожиданно, что смятение в голове и душе Армана Ги усилилось. Но одно он понял глубоким внутренним чутьем — надобно потянуть время. Пусть пока этот негодяй считает, что Лако здесь.
— Совершенно не понимаю, зачем такому изысканному ценителю словесного искусства мог понадобиться мой уродец слуга.
По губам Симона зазмеилась ядовитая улыбка.
— Еще раз обращаюсь к вам с нижайшей просьбой немедленно прислать ко мне вашего Лако.
— О, вы зашли в своем блистательном нетерпении так далеко, что без труда выговариваете столь варварские имена, что…
— Где он?! — взревел, а вернее вспищал евнух.
Арман Ги изобразил испуг всем своим видом.
— Нужно посмотреть там, — он указал в сторону задних комнат.
Симон не говоря ни слова шагнул в указанном направлении, сбив по дороге золоченый кумган с красным вином и растоптав крашеным каблуком персик.
— Здесь никого нет!
— Наверное пошел куда-то, — нахмурил лоб бывший комтур, как бы всерьез стараясь понять, где его слуга.
Симон не стал задавать больше вопросов, он бегом выскочил из павильона.
Лако в этот момент тоже бежал и находился уже на приличном расстоянии от усадьбы Нарзеса. Он не бросился к базару, где неопытный человек мог рассчитывать затеряться в многоцветной, многотысячной толпе.
Он слишком хорошо изучил здешний базар и все прилегающие к нему улочки. Рыночную площадь очень легко было оцепить таким образом, что выскользнуть с нее не удалось бы даже мыши. Через час, другой это будет сделано. И человек с такой запоминающейся внешностью, как у него, обратит на себя внимание даже самого глупого и ленивого стражника.
Лако бежал к окраине города, туда, где начинались всхолмия, поросшие кустарником, где стояли одичавшие сады, где обычно останавливались цыганские таборы и куда городские стражники предпочитали, без особой надобности, не соваться.
Очень скоро он добрался до небольшой, покосившейся хижины, стоящей на берегу мелкого, тихого ручья. Пахнуло дымом и запахом овечьей кошары. Здесь жила сорокалетняя подслеповатая вдова, с нею-то и свел ноздреватый франк близкое знакомство. Его устраивало в их сожительстве и то, что Арша была немолода, и то, что подслеповата. Что насчет этой связи думала хозяйка одинокой хижины осталось неизвестным, да никого и не интересовало.