Страница:
Входы-зевы Нотр-Дам уже открыты, стоит зовущий колокольный звон. В центре, в соборном полумраке, начинается служба, а туристы идут вокруг вдоль стен, где ниши святых со скульптурами и картинами, каждому своя, словно индивидуальные комнаты в большой коммунальной квартире, только стенка в общий коридор снята для простоты общения.
От собора удобней пройти узкой набережной вдоль полицейского управления с женщинами-полицейскими у входа к мосту Сен-Мишель. Короткий, широкий, он ведет с острова на площадь Сен-Мишель, к знаменитому фонтану и приютившему его зданию, расходящемуся клином по двум магистралям: улице Дантона и бульвару Сен-Мишель.
«Славное кафе на площади Сен-Мишель», – писал Хемингуэй. Но какое именно? Здесь их несколько и с той и с другой стороны. Прекрасно, взяв в путеводители «Праздник, который всегда со мной», путешествовать по хемингуэйевским местам. Взглядом писателя всему дается как бы вторая жизнь. Да вот беда: сам-то ты видишь совсем иначе. Перед фонтаном на треугольной мощеной площади, зажатой улицами, сидят на разостланных выцветших коврах какие-то бородачи. Монотонно струятся из пасти крылатых львов потоки воды, и застыл, замахнувшись мечом на пресмыкающееся чудище, стройный крылатый Святой Михаил.
Встреча с Парижем – не столько знакомство, сколько узнавание. Не скажешь сразу, где это слышал и что читал, но ощущение: многое тебе знакомо. О треугольнике сквера, отрезанного у Ситэ Новым мостом, писал Хемингуэй. Как и полвека назад, застыли здесь над водой удильщики и кроны могучих платанов отражаются в реке.
Вступаем на самый старый парижский Пон Неф. Его первый камень заложили в 1578 году. Король Генрих III намеревался назвать его мостом Слез. Религиозные распри путают его карты. Король убит.
Париж поднялся и против его наследника, Генриха Наваррского.
Считают, что «Францию создали в тысячу лет сорок королей». Из них Генрих Наваррский, ставший затем королем Генрихом IV, у французов самый известный и почитаемый.
С девяти лет он король Наварры – королевства на севере Испании.
Памплона с корридой – центральное место хемингуэйевской «Фиесты»
– главный наваррский город. Затем Генрих становится королем Франции. До этого были и другие Генрихи IV – германский король, известный в истории хождением в Каноссу, английский король… Он стал знаменитым французским Генрихом IV. В свои сорок лет после перехода из протестанства в католичество он был признан Парижем, в 57 лет убит фанатиком-католиком.
Религиозные войны того времени потрясали Париж. В Варфоломеевскую ночь Сена была забита трупами. Религиозные распри во времена Генриха IV привели к осаде Парижа. Блокадный город поражал своей стойкостью. Парижане съели лошадей и ослов, всех кошек города, траву, кости скелетов перемалывались в муку. Матери, доведенные до отчаяния, убивали своих детей. Генрих IV – глава гугенотов, желая покончить с этим, принимает католичество.
Его знаменитые слова: «Париж стоит мессы». И 22 марта 1594 года он входит в Париж через Новые ворота, что между Лувром и Сеной.
Его правление признано мудрым, но так посчитают потом. При жизни ему удалось избежать семнадцати покушений. Он стал жертвой восемнадцатого. «Всё могут короли…», – поет в популярной песенке Алла Пугачева, а ведь это ничто иное как эстрадный пересказ истории Генриха IV – Анри на французский лад. Париж готовился отпраздновать коронование Марии Медичи – второй жены короля, однако католик – фанатик Равальяк убивает Генриха.
Четыре года спустя на Новом мосту воздвигается конная статуя Генриха IV, первая конная на городских магистралях. Король обращен лицом к площади Дофина, к двум сохранившимся древним домам.
Два выделяющихся розовых дома. О них написал Андре Моруа: «Они из розового кирпича и тесаных белых камней, очень простые, но такие французские, что во времена войны, вдали от моей страны, я мечтал о них каждую ночь как о символе всего того, что потерял…». Память о Франции – два розовых дома, а впереди у нас розовый город – Тулуза, где нам работать ровно три дня.
Взглянем от памятника Генриху IV на правый берег Сены, и перед нами взметнётся ввысь красивое здание с летящими вверх каменными и стеклянными вертикалями, опоясанное чугунной балюстрадой, с особыми флагами – жёлтыми с красной каймой, с корытообразной крышей, над которой огромные буквы «Samaritaine». Это универмаг – «Самаритянин».
Когда-то на этом месте стоял насос. Он-то и получил прозвище «Самаритянин» из-за высеченного на нем барельефа «Христос у колодца Иакова». Насос исчез еще в 1813 году, но его именем была названа построенная по соседству баня. Так же назвали и открывшийся рядом магазин. Владелец его Эрнест Коньяк сохранил название. «Люди привыкли, – считал он, – и название их привлечёт». В Париже масса сохранившихся названий. И знакомые нам по Хемингуэйю кафе «Купол», «Ротонда», «Клозери де Лила» и множество других.
Рядом с универмагом огромный рекламный плакат на щите в рамочке. Господи, да что же такое творится? Прямо по-книжному, чтобы замкнуть сюжет! Невероятно, но факт. Я сам считал вероятности, но это – лишено всякого здравого смысла – с парижского плаката на нас по-особенному смотрела специалистка из ЦУПа Ирочка Чебаевская.
Бросим прощальный взгляд на «Самаритэн» и поспешим мимо него по рю Пон-Нёф, потом по маленькой рю де Бургонь в КНЕС. Мы ещё замкнем парижское золотое кольцо, но не сразу, а в несколько попыток.
Уроки французского
Тулуза – розовый город
Нотр-Дам проекта
Сиреневый в сумерках
От собора удобней пройти узкой набережной вдоль полицейского управления с женщинами-полицейскими у входа к мосту Сен-Мишель. Короткий, широкий, он ведет с острова на площадь Сен-Мишель, к знаменитому фонтану и приютившему его зданию, расходящемуся клином по двум магистралям: улице Дантона и бульвару Сен-Мишель.
«Славное кафе на площади Сен-Мишель», – писал Хемингуэй. Но какое именно? Здесь их несколько и с той и с другой стороны. Прекрасно, взяв в путеводители «Праздник, который всегда со мной», путешествовать по хемингуэйевским местам. Взглядом писателя всему дается как бы вторая жизнь. Да вот беда: сам-то ты видишь совсем иначе. Перед фонтаном на треугольной мощеной площади, зажатой улицами, сидят на разостланных выцветших коврах какие-то бородачи. Монотонно струятся из пасти крылатых львов потоки воды, и застыл, замахнувшись мечом на пресмыкающееся чудище, стройный крылатый Святой Михаил.
Встреча с Парижем – не столько знакомство, сколько узнавание. Не скажешь сразу, где это слышал и что читал, но ощущение: многое тебе знакомо. О треугольнике сквера, отрезанного у Ситэ Новым мостом, писал Хемингуэй. Как и полвека назад, застыли здесь над водой удильщики и кроны могучих платанов отражаются в реке.
Вступаем на самый старый парижский Пон Неф. Его первый камень заложили в 1578 году. Король Генрих III намеревался назвать его мостом Слез. Религиозные распри путают его карты. Король убит.
Париж поднялся и против его наследника, Генриха Наваррского.
Считают, что «Францию создали в тысячу лет сорок королей». Из них Генрих Наваррский, ставший затем королем Генрихом IV, у французов самый известный и почитаемый.
С девяти лет он король Наварры – королевства на севере Испании.
Памплона с корридой – центральное место хемингуэйевской «Фиесты»
– главный наваррский город. Затем Генрих становится королем Франции. До этого были и другие Генрихи IV – германский король, известный в истории хождением в Каноссу, английский король… Он стал знаменитым французским Генрихом IV. В свои сорок лет после перехода из протестанства в католичество он был признан Парижем, в 57 лет убит фанатиком-католиком.
Религиозные войны того времени потрясали Париж. В Варфоломеевскую ночь Сена была забита трупами. Религиозные распри во времена Генриха IV привели к осаде Парижа. Блокадный город поражал своей стойкостью. Парижане съели лошадей и ослов, всех кошек города, траву, кости скелетов перемалывались в муку. Матери, доведенные до отчаяния, убивали своих детей. Генрих IV – глава гугенотов, желая покончить с этим, принимает католичество.
Его знаменитые слова: «Париж стоит мессы». И 22 марта 1594 года он входит в Париж через Новые ворота, что между Лувром и Сеной.
Его правление признано мудрым, но так посчитают потом. При жизни ему удалось избежать семнадцати покушений. Он стал жертвой восемнадцатого. «Всё могут короли…», – поет в популярной песенке Алла Пугачева, а ведь это ничто иное как эстрадный пересказ истории Генриха IV – Анри на французский лад. Париж готовился отпраздновать коронование Марии Медичи – второй жены короля, однако католик – фанатик Равальяк убивает Генриха.
Четыре года спустя на Новом мосту воздвигается конная статуя Генриха IV, первая конная на городских магистралях. Король обращен лицом к площади Дофина, к двум сохранившимся древним домам.
Два выделяющихся розовых дома. О них написал Андре Моруа: «Они из розового кирпича и тесаных белых камней, очень простые, но такие французские, что во времена войны, вдали от моей страны, я мечтал о них каждую ночь как о символе всего того, что потерял…». Память о Франции – два розовых дома, а впереди у нас розовый город – Тулуза, где нам работать ровно три дня.
Взглянем от памятника Генриху IV на правый берег Сены, и перед нами взметнётся ввысь красивое здание с летящими вверх каменными и стеклянными вертикалями, опоясанное чугунной балюстрадой, с особыми флагами – жёлтыми с красной каймой, с корытообразной крышей, над которой огромные буквы «Samaritaine». Это универмаг – «Самаритянин».
Когда-то на этом месте стоял насос. Он-то и получил прозвище «Самаритянин» из-за высеченного на нем барельефа «Христос у колодца Иакова». Насос исчез еще в 1813 году, но его именем была названа построенная по соседству баня. Так же назвали и открывшийся рядом магазин. Владелец его Эрнест Коньяк сохранил название. «Люди привыкли, – считал он, – и название их привлечёт». В Париже масса сохранившихся названий. И знакомые нам по Хемингуэйю кафе «Купол», «Ротонда», «Клозери де Лила» и множество других.
Рядом с универмагом огромный рекламный плакат на щите в рамочке. Господи, да что же такое творится? Прямо по-книжному, чтобы замкнуть сюжет! Невероятно, но факт. Я сам считал вероятности, но это – лишено всякого здравого смысла – с парижского плаката на нас по-особенному смотрела специалистка из ЦУПа Ирочка Чебаевская.
Бросим прощальный взгляд на «Самаритэн» и поспешим мимо него по рю Пон-Нёф, потом по маленькой рю де Бургонь в КНЕС. Мы ещё замкнем парижское золотое кольцо, но не сразу, а в несколько попыток.
Уроки французского
Я не читал рассказа Валентина Распутина «Уроки французского», я видел только поставленный по рассказу фильм о самом высоком уровне человечности в невыносимых условиях. Но существуют уроки и в самом обыденном, в воспитывающих повседневных делах.
Здешний мир возникал сначала для меня из газетных строчек, журнальных страниц, книг. Он был практически так же далёк от действительности, как мир снов. Но получилось так, словно ты вошел в соответствующий сон и твой соответственный мир слился с ранее воображаемым. И вот прежде несовместимые миры соединились, как сообщающиеся сосуды, и влияют на тебя.
«Уроки французского» – мелкие повседневные дела, рядовые экскурсии – становились семинаром культуры человеческого общения, а место могло быть любым – гостиницей, улицей, метро, магазином.
В гостинице «Лондон» всего-то около тридцати номеров, узенькая винтовая лестница. Там всё без помпезности: удобно, красиво, скромно. Портье – само внимание и отзывчивость, и словно давнишний ваш знакомый с вами заодно. Не только желание и способности, но и талант у него вас понять, разобраться, пойти навстречу.
Гостиничный мир – модель большого: приветливые постояльцы, радушный портье, молодая уборщица – негритянка, которую зовут, когда возникает необходимость объясниться по-английски: «молодежь знает лучше язык». Наблюдения наши внешние: возможно, что-то прячется за витрину улыбки и остается для нас «вещью в себе».
Раз мы становимся свидетелями гостиничного конфликта. Худой, высокий, явно рассерженный человек что-то резкое выговаривал портье. Его вежливо слушали. Мы спешили и, дождавшись случайной паузы, попросили ключи от номеров. Консьержка выдала нам ключи. Однако рассерженный человек швырнул свои ключи и ушел. Тираду наших гостиничных работников не трудно было бы предугадать, а здесь портье просто пожимает плечами. И вид и взгляд его говорят: какой рассерженный, раздраженный человек. И все. И тебе хочется в ответ покивать, хотя, возможно, дело совсем не в том, и ты не знаешь, кто прав и кто виноват? Нет, просто портье гасит конфликт и не переносит раздражение на нас.
Нигде тебя не стараются поставить на место. В отелях, кафе, ресторанах Парижа трудится около двухсот тысяч человек, и все они – преподаватели хорошего вкуса, «уроков французского». Водители, где бы вы не встретились, предупредительны. Конечно, выскочив на скоростную магистраль, ты непременно за это поплатишься. А в остальных случаях они пропустят вас, подождут. «Идите, ступайте себе, пожалуйста», – улыбнутся вам, если вы ступили на переход.
Немым уроком французского окружающая вас красота стриженных газонов, клумб, сформированных деревьев. И сам вид города дарит тебя ненавязчивой красотой. Большинство домов – старинные, корытообразные крыши в два и более этажей, перегороженные брандмауэрами, из которых высовываются десятки тонких вытяжных труб, окна мансард выглядывают ярусами до шести-семи оконных рядов.
Дома Парижа, как правило, семиэтажные, из серого камня со слабой желтизной. Время наносит на них вековую «патину», делает рельефней. Окна обычно высокие, нередко со ставнями. И характерная особенность – ленты балконных решеток, опоясывающих здание. Эти решетки – особое произведение искусства, редко повторяющееся, со своим индивидуальным узором – черным по серому.
И повсеместно – кафе, кафе, кафе. Маленькие столики внутри за стеклом или прямо на тротуаре, нередко в несколько рядов, где можно сидеть за уставленным сплошь столом или всего лишь с бокалом пива, воды, чашечкой кофе, заглядывая в газету, споря, или смотреть катящуюся мимо жизнь. Красиво всё: машины, прекрасно одетые люди.
Любой выносной лоток или витрина магазина – по-своему произведение искусства. На утренних импровизированных рынках, появляющихся в любом свободном месте (приходит фургон, выгружается лоток, идёт удобная для жителей торговля, перед обедом всё увозится), лотки с прямо-таки выставочными овощами или живой рыбой украшаются гирляндами цветов. И каждый продавец выдумывает чем привлечь и выделиться. Индивидуальное творчество – вклад в общую красоту.
Витрины цветочных магазинов, цветочные вернисажи улиц – очаровывают, но об этом особый разговор. «Пикник на обочине» Стругацких для меня образец совершенной философии и литературы. Планета Земля на обочине звездной дороги, следы Посещения, фигура сталкера. В силу исключительных способностей он проникает в непредсказуемую зону и что-то выносит из неё. Пожалуй, все мы в этой жизни – сталкеры и хотим что-нибудь вынести для человечества и для родной страны. И если говорить о Франции, прежде всего я вынес из неё ощущение красоты.
Здешний мир возникал сначала для меня из газетных строчек, журнальных страниц, книг. Он был практически так же далёк от действительности, как мир снов. Но получилось так, словно ты вошел в соответствующий сон и твой соответственный мир слился с ранее воображаемым. И вот прежде несовместимые миры соединились, как сообщающиеся сосуды, и влияют на тебя.
«Уроки французского» – мелкие повседневные дела, рядовые экскурсии – становились семинаром культуры человеческого общения, а место могло быть любым – гостиницей, улицей, метро, магазином.
В гостинице «Лондон» всего-то около тридцати номеров, узенькая винтовая лестница. Там всё без помпезности: удобно, красиво, скромно. Портье – само внимание и отзывчивость, и словно давнишний ваш знакомый с вами заодно. Не только желание и способности, но и талант у него вас понять, разобраться, пойти навстречу.
Гостиничный мир – модель большого: приветливые постояльцы, радушный портье, молодая уборщица – негритянка, которую зовут, когда возникает необходимость объясниться по-английски: «молодежь знает лучше язык». Наблюдения наши внешние: возможно, что-то прячется за витрину улыбки и остается для нас «вещью в себе».
Раз мы становимся свидетелями гостиничного конфликта. Худой, высокий, явно рассерженный человек что-то резкое выговаривал портье. Его вежливо слушали. Мы спешили и, дождавшись случайной паузы, попросили ключи от номеров. Консьержка выдала нам ключи. Однако рассерженный человек швырнул свои ключи и ушел. Тираду наших гостиничных работников не трудно было бы предугадать, а здесь портье просто пожимает плечами. И вид и взгляд его говорят: какой рассерженный, раздраженный человек. И все. И тебе хочется в ответ покивать, хотя, возможно, дело совсем не в том, и ты не знаешь, кто прав и кто виноват? Нет, просто портье гасит конфликт и не переносит раздражение на нас.
Нигде тебя не стараются поставить на место. В отелях, кафе, ресторанах Парижа трудится около двухсот тысяч человек, и все они – преподаватели хорошего вкуса, «уроков французского». Водители, где бы вы не встретились, предупредительны. Конечно, выскочив на скоростную магистраль, ты непременно за это поплатишься. А в остальных случаях они пропустят вас, подождут. «Идите, ступайте себе, пожалуйста», – улыбнутся вам, если вы ступили на переход.
Немым уроком французского окружающая вас красота стриженных газонов, клумб, сформированных деревьев. И сам вид города дарит тебя ненавязчивой красотой. Большинство домов – старинные, корытообразные крыши в два и более этажей, перегороженные брандмауэрами, из которых высовываются десятки тонких вытяжных труб, окна мансард выглядывают ярусами до шести-семи оконных рядов.
Дома Парижа, как правило, семиэтажные, из серого камня со слабой желтизной. Время наносит на них вековую «патину», делает рельефней. Окна обычно высокие, нередко со ставнями. И характерная особенность – ленты балконных решеток, опоясывающих здание. Эти решетки – особое произведение искусства, редко повторяющееся, со своим индивидуальным узором – черным по серому.
И повсеместно – кафе, кафе, кафе. Маленькие столики внутри за стеклом или прямо на тротуаре, нередко в несколько рядов, где можно сидеть за уставленным сплошь столом или всего лишь с бокалом пива, воды, чашечкой кофе, заглядывая в газету, споря, или смотреть катящуюся мимо жизнь. Красиво всё: машины, прекрасно одетые люди.
Любой выносной лоток или витрина магазина – по-своему произведение искусства. На утренних импровизированных рынках, появляющихся в любом свободном месте (приходит фургон, выгружается лоток, идёт удобная для жителей торговля, перед обедом всё увозится), лотки с прямо-таки выставочными овощами или живой рыбой украшаются гирляндами цветов. И каждый продавец выдумывает чем привлечь и выделиться. Индивидуальное творчество – вклад в общую красоту.
Витрины цветочных магазинов, цветочные вернисажи улиц – очаровывают, но об этом особый разговор. «Пикник на обочине» Стругацких для меня образец совершенной философии и литературы. Планета Земля на обочине звездной дороги, следы Посещения, фигура сталкера. В силу исключительных способностей он проникает в непредсказуемую зону и что-то выносит из неё. Пожалуй, все мы в этой жизни – сталкеры и хотим что-нибудь вынести для человечества и для родной страны. И если говорить о Франции, прежде всего я вынес из неё ощущение красоты.
Тулуза – розовый город
На аэробусе А-300 летим в Тулузу. Слово Тулуза впервые конкретно коснулась моих ушей, когда я (при жизни ещё нашего Главного конструктора С.П. Королёва) сидел в большой светлой комнате «теоретиков» и занимался тяжелым пилотируемым межпланетным кораблем для полёта на Марс, а рядом талантливый Эрик Гаушус готовился ехать с докладом в Тулузу («в ту лузу», – говорили мы тогда). Не те ещё были времена, и он в Тулузу не попал, а вот теперь мы летим туда, пересекая всю страну с севера на юг. Две ночи и день пробыли мы в Париже, а кажется – столько времени прошло.
Со стороны наш взлет выглядит почти непостижимым. Полный тупоносый фюзеляж самолета почти вертикально поднимается над землей; крылья же с виду непропорционально тонки и кажутся не при чем, и только умом понимаешь, что в профиле этих несущих – вся суть.
Самолет совсем не трясет, и хотя мы рядом с двигателями, не слышен шум. Высоко ценится в наши дни тишина. По словам газеты «Матэн», более половины французов считают основным в жизненном дискомфорте и влиянии на здоровье – шум. Ущерб от шума во Франции оценивается ежегодно в 25 миллиардов франков, шестой частью потерянных рабочих дней и пятой – психических заболеваний.
Салон широк, пассажирские кресла в три ряда: посередине и у окон.
Мы сидим у иллюминатора, наблюдаем метаморфозы профиля крыла. Стюарды и стюардессы в перчатках прошлись по проходу перед взлетом, закрывая багажные крышки над головой. Теперь развозят на тележках журналы: «Вам бизнес-журнал или об автомобилях?» Но мне никакой не нужен. Я просто верчу головой по сторонам и словно читаю аэрокосмический журнал. Ведь самолет, на котором мы летим, тоже образчик продукции. Он производства аэрокосмической фирмы «Аэроспасиаль», той самой, чьи детища – «Каравелла» и «Конкорд», а теперь и наши конструкции, которые отправятся в космический полёт.
Накануне мы побывали в Муро под Парижем, в космическом отделении «Аэроспасиаль». Нас встретил самодельный плакат.
Нам подарили проспекты, где в разных видах давалась продукция «Аэроспасиаль». Взлетали большие и маленькие самолеты, зависали вертолёты; ракеты стартовали с разных положений, спутники. Затем был показан рекламный фильм, где много разных ракет попадало в цель. И когда ролик фильма кончился, руководитель нашей делегации пожелал, чтобы все это оружие не выходило за рамки учебных полигонов.
Потом Клод Руе – руководитель отдела спутникового оборудования и ответственный за проект Пьер Пикар рассказали о раскрывающейся конструкции эксперимента «ЭРА». Состоялось обсуждение; многое хотелось узнать и прежде всего виброхарактеристики космической фермы.
На картинке будущий спутник с рефлекторами. Похож на Чебурашку с ушами антенн, распахивающимися и дрожащими, как говорится, мелкой дрожью. Вибрации, колебания – постоянные режимы неопёртых космических конструкций, а вернее опирающихся на самих себя, на свои, так называемые центры инерции.
«Клинг-кланг», – вызванивают в аэробусе вызовы бортпроводников. Сферы их строго разграничены: до половины салона с левой и с правой стороны. Рейс невелик: за час пересекаешь Францию с севера на юг. Тулуза перед испанской границей. Южнее разве что Тараскон, а дальше Андорра и Пиренеи.
В брошюре «Тулуза – космический город» есть фраза: «Париж, чтобы видеть, Лион – владеть, Бордо – тратить, Тулуза – знать». И верно, в Тулузе около 70 тысяч студентов. Треть их учатся в тулузском университете, основанном в XIII веке.
«Тулуза – розовый город». Большинство его старинных зданий сложено из красного кирпича. «Розовый на заре, красный в полдень, сиреневый в сумерках». В путеводителе по Лангедоку он назван оригинальным, живописным и артистичным, вызывающим в памяти своими историческими кварталами города итальянского Возрождения.
У Тулузы много других имен. «Город фиалок» с фиалковыми полями в прежние времена, да и теперь осенью в его парках, окрестных садах и на агрорынках преобладают пурпур и фиолет. «Столица бельканто», «город палладинов» по имени Андреа Палладио – знаменитого зодчего Ренессанса.
Основанный раньше Рима (корневое слово города – «оза» означает по-кельтски питьевую воду), город играл первоначально роль сторожевого поста на берегу Гаронны, а затем сделался признанным центром художников и артистов Лангедока. Его процветающая торговля, в особенности пастельными красками, стала основой богатства города.
Тулузу можно считать и колыбелью аэронавтики. Непризнанный изобретатель первой летающей машины Клемент Адер вместе с другими пионерами воздухоплавания закладывали здесь первые кирпичи авиации. Отсюда следовали исторические полеты: в 1918 году Тулуза – Барселона, в 1919-м Тулуза – Марокко, в 1925-м Тулуза – Дакар и, наконец, открытие в 1930 году регулярной коммерческой линии Тулуза – Чили. Отсюда же с небольшого загородного аэродрома совершал почтовые рейсы в Африку Антуан Сент-Экзюпери. В туристическом справочнике говорится, что Тулуза знаменита веселым акцентом жителей, своей командой регби и традиционным блюдом – касуле.
Наш первый званый французский обед состоялся вчера в «Аэроспасиаль». В большой гостевой комнате, стены которой украшали рисунки с изображением лошадей, нас ждал изысканный французский стол. Все было вкусно, красиво, обильно, но не для русского желудка (особенно ракушки святого Якоба). В конце обеда вокруг стола возили на тележке множество сыров, и каждый выбирал «по цвету и по вкусу». И тут мне вспомнились давние времена.
Из знакомых в Париже первым побывал Слава Голованов. Блестящий ум, набирающий творческую высоту журналист, он вышел из нашей технической среды и долгое время с техникой не порывал.
Вернувшись из Франции, он устроил дегустацию. Центральным блюдом были, конечно, впечатления из первых рук, затем сухое вино и множество сыров. Нас удивило их обилие и разнообразие: несколько десятков; однако теперь вплотную мы узнали, что их здесь около трехсот. И это был лишь один пример французской избыточности.
Центральные улицы Тулузы – как бы Париж в миниатюре, дома в три четверти (по 4–5 этажей), короткие улицы. Весь центр при желании нетрудно обойти, однако город разбросан, его рассекает Гаронна, с востока охватывает Южный канал Бордо-Сет, соединивший Бискайский залив и Средиземное море. Южный канал был построен с 1666 по 1681 год, длиной 241 км – гениальное творение инженера Поля Рике. Он позволяет судам через 65 шлюзов попасть из Средиземного моря в Атлантику прямым путем, не огибая Пиренейский полуостров. Канал, конечно, потерял свою былую исключительную роль и стал в наши дни магистралью отдыха.
Живем мы в центре Тулузы: на углу площади Капитоль в двух шагах от церкви Тор, чей деликатный перезвон проверяет наши часы. Наша рю ду Тор, короткая как финишная прямая, ведёт к базилике Сен-Сернен, крупнейшей и прекраснейшей романской церкви Западной Европы, где, по преданию, хранилось тело Сернена – апостола Лангедока, убитого в 250 году.
Рядом с нами гостиница «Гран балкон». Здесь собирались сподвижники Адера – Дора, Латекор, Мермоз – основоположники авиации.
Узкие средневековые улочки, словно ущелья в красном камне, ведут нас с площади Капитоль на улицу Мец. Две основные магистрали города напоминают «историю с географией»: рю д'Эльзас-Лоррен и рю де Мец. Пересекаясь у Церкви августинцев, они образуют крест, замыкаемый по периферии бульварным кольцом.
Ранним утром лучше всего пройти тихими узкими улочками, словно ущельями, вдоль красных стен со ставнями на окнах и выйти к площади Сен-Сернен, обогнуть собор и по сырому тротуару попасть на бульварное кольцо.
Столики у кафе еще пусты, а чаще убраны за стекло, вовнутрь. У входа и внутри теплятся скромные фонарики, и за столами сидят первые редкие посетители, отгородившись ширмой газет.
С одной стороны бульвара на стеллажах раскладываются чудеса ботаники, в то время как на противоположной стороне из фургонов-пикапов вынимают трубчатые конструкции, сооружается сборный каркас, и через четверть часа «промтоварный шапито» открыт под прозрачным тентом.
Удобно. Слов нет. Счастье хозяйки – забежать на минутку на овощной базар, где не только фрукты и овощи, и соленья и сладости, ещё и продукты моря, устрицы разных сортов, и осмотреть мимоходом вещи, которые так удобно выставлены. На легком утреннем ветерке полощутся платья, кофточки, куртки. И этот импровизированный рынок – лишь скромное слабое подобие воскресной торговой ярмарки, что разметнется вокруг древнего собора Сен-Сернен.
Мы идём мимо вымытого картофеля, больших, словно выставочных, томатов, яблок, разновеликих дынь. Ананасы из Гвинеи, кокосовые орехи, бананы, киви, авакадо, клубника в пластмассовых коробочках. Мы спешим, мы проходим торговые шеренги и подходим к памятнику Жанне д'Арк. В этом месте рынок кончается, но на углу у перехода цветочный магазин. Из него вынесено и установлено на тротуаре море цветов.
Мы переходим бульварное кольцо там, где газетный киоск распахнул свои манящие створки с мириадами толстых газет и ярких журналов. Вместе с нами спешит поток, в многочисленные «эколи» спешат учащиеся. Они одеты в кожаные куртки и мягкие джинсовые по щиколотку штаны. Девушки с виду хрупки, невесомы, похожи на птиц, и кажется, если их покрепче обнять, то хрустнут их тонкие косточки.
У нас ещё есть капелька времени, и мы заходим в крытый рынок, который, должно быть, к тому же и гараж, потому что верхние этажи опоясывает спираль узких наклонных окон. Рынок все ещё готовится к торговле. На наружных наклонных лотках раскладываются овощи, а внутри на витринах с битым льдом уже лежат моллюски и устрицы, рыбы разные, а там свисают десятки колбас, а под сверкающим изогнутым стеклом сотни сыров, от огромного ноздреватого полуметрового клина до крохотных с луковицу, перевязанных и упакованных. Рядом мясо висит и манит свежестью, а дальше вина в бутылках на полках до потолка, и тут же крохотный кафетерий, где перекусывают. А рынок сияет и манит, и пусто, и это – сказочно и странно.
Мы выходим на чистые улицы и спешим, мимо магазина «Зингер» с электрическими машинками, похожими на миниатюрные лайнеры, с холодильниками, телевизорами, мимо особого магазина, где за огромными стеклами не ванны, нет, скорее ванные бассейны разных форм, точнее ванна необыкновенной формы с золотыми кранами, с телефонами, с площадкой для подноса с завтраком, для бумаг, голубые, кремовые или окрашенные прочими переходными цветами – увидеть и умереть, но мы равнодушно спешим, а рядом торопятся студенты в кожаных куртках и куцых штанах, и на площади нас уже ждёт красивый автобус с улыбающимся шофером.
Со стороны наш взлет выглядит почти непостижимым. Полный тупоносый фюзеляж самолета почти вертикально поднимается над землей; крылья же с виду непропорционально тонки и кажутся не при чем, и только умом понимаешь, что в профиле этих несущих – вся суть.
Самолет совсем не трясет, и хотя мы рядом с двигателями, не слышен шум. Высоко ценится в наши дни тишина. По словам газеты «Матэн», более половины французов считают основным в жизненном дискомфорте и влиянии на здоровье – шум. Ущерб от шума во Франции оценивается ежегодно в 25 миллиардов франков, шестой частью потерянных рабочих дней и пятой – психических заболеваний.
Салон широк, пассажирские кресла в три ряда: посередине и у окон.
Мы сидим у иллюминатора, наблюдаем метаморфозы профиля крыла. Стюарды и стюардессы в перчатках прошлись по проходу перед взлетом, закрывая багажные крышки над головой. Теперь развозят на тележках журналы: «Вам бизнес-журнал или об автомобилях?» Но мне никакой не нужен. Я просто верчу головой по сторонам и словно читаю аэрокосмический журнал. Ведь самолет, на котором мы летим, тоже образчик продукции. Он производства аэрокосмической фирмы «Аэроспасиаль», той самой, чьи детища – «Каравелла» и «Конкорд», а теперь и наши конструкции, которые отправятся в космический полёт.
Накануне мы побывали в Муро под Парижем, в космическом отделении «Аэроспасиаль». Нас встретил самодельный плакат.
Потом Клод Руе – руководитель отдела спутникового оборудования и ответственный за проект Пьер Пикар рассказали о раскрывающейся конструкции эксперимента «ЭРА». Состоялось обсуждение; многое хотелось узнать и прежде всего виброхарактеристики космической фермы.
На картинке будущий спутник с рефлекторами. Похож на Чебурашку с ушами антенн, распахивающимися и дрожащими, как говорится, мелкой дрожью. Вибрации, колебания – постоянные режимы неопёртых космических конструкций, а вернее опирающихся на самих себя, на свои, так называемые центры инерции.
«Клинг-кланг», – вызванивают в аэробусе вызовы бортпроводников. Сферы их строго разграничены: до половины салона с левой и с правой стороны. Рейс невелик: за час пересекаешь Францию с севера на юг. Тулуза перед испанской границей. Южнее разве что Тараскон, а дальше Андорра и Пиренеи.
В брошюре «Тулуза – космический город» есть фраза: «Париж, чтобы видеть, Лион – владеть, Бордо – тратить, Тулуза – знать». И верно, в Тулузе около 70 тысяч студентов. Треть их учатся в тулузском университете, основанном в XIII веке.
«Тулуза – розовый город». Большинство его старинных зданий сложено из красного кирпича. «Розовый на заре, красный в полдень, сиреневый в сумерках». В путеводителе по Лангедоку он назван оригинальным, живописным и артистичным, вызывающим в памяти своими историческими кварталами города итальянского Возрождения.
У Тулузы много других имен. «Город фиалок» с фиалковыми полями в прежние времена, да и теперь осенью в его парках, окрестных садах и на агрорынках преобладают пурпур и фиолет. «Столица бельканто», «город палладинов» по имени Андреа Палладио – знаменитого зодчего Ренессанса.
Основанный раньше Рима (корневое слово города – «оза» означает по-кельтски питьевую воду), город играл первоначально роль сторожевого поста на берегу Гаронны, а затем сделался признанным центром художников и артистов Лангедока. Его процветающая торговля, в особенности пастельными красками, стала основой богатства города.
Тулузу можно считать и колыбелью аэронавтики. Непризнанный изобретатель первой летающей машины Клемент Адер вместе с другими пионерами воздухоплавания закладывали здесь первые кирпичи авиации. Отсюда следовали исторические полеты: в 1918 году Тулуза – Барселона, в 1919-м Тулуза – Марокко, в 1925-м Тулуза – Дакар и, наконец, открытие в 1930 году регулярной коммерческой линии Тулуза – Чили. Отсюда же с небольшого загородного аэродрома совершал почтовые рейсы в Африку Антуан Сент-Экзюпери. В туристическом справочнике говорится, что Тулуза знаменита веселым акцентом жителей, своей командой регби и традиционным блюдом – касуле.
Наш первый званый французский обед состоялся вчера в «Аэроспасиаль». В большой гостевой комнате, стены которой украшали рисунки с изображением лошадей, нас ждал изысканный французский стол. Все было вкусно, красиво, обильно, но не для русского желудка (особенно ракушки святого Якоба). В конце обеда вокруг стола возили на тележке множество сыров, и каждый выбирал «по цвету и по вкусу». И тут мне вспомнились давние времена.
Из знакомых в Париже первым побывал Слава Голованов. Блестящий ум, набирающий творческую высоту журналист, он вышел из нашей технической среды и долгое время с техникой не порывал.
Вернувшись из Франции, он устроил дегустацию. Центральным блюдом были, конечно, впечатления из первых рук, затем сухое вино и множество сыров. Нас удивило их обилие и разнообразие: несколько десятков; однако теперь вплотную мы узнали, что их здесь около трехсот. И это был лишь один пример французской избыточности.
Центральные улицы Тулузы – как бы Париж в миниатюре, дома в три четверти (по 4–5 этажей), короткие улицы. Весь центр при желании нетрудно обойти, однако город разбросан, его рассекает Гаронна, с востока охватывает Южный канал Бордо-Сет, соединивший Бискайский залив и Средиземное море. Южный канал был построен с 1666 по 1681 год, длиной 241 км – гениальное творение инженера Поля Рике. Он позволяет судам через 65 шлюзов попасть из Средиземного моря в Атлантику прямым путем, не огибая Пиренейский полуостров. Канал, конечно, потерял свою былую исключительную роль и стал в наши дни магистралью отдыха.
Живем мы в центре Тулузы: на углу площади Капитоль в двух шагах от церкви Тор, чей деликатный перезвон проверяет наши часы. Наша рю ду Тор, короткая как финишная прямая, ведёт к базилике Сен-Сернен, крупнейшей и прекраснейшей романской церкви Западной Европы, где, по преданию, хранилось тело Сернена – апостола Лангедока, убитого в 250 году.
Рядом с нами гостиница «Гран балкон». Здесь собирались сподвижники Адера – Дора, Латекор, Мермоз – основоположники авиации.
Узкие средневековые улочки, словно ущелья в красном камне, ведут нас с площади Капитоль на улицу Мец. Две основные магистрали города напоминают «историю с географией»: рю д'Эльзас-Лоррен и рю де Мец. Пересекаясь у Церкви августинцев, они образуют крест, замыкаемый по периферии бульварным кольцом.
Ранним утром лучше всего пройти тихими узкими улочками, словно ущельями, вдоль красных стен со ставнями на окнах и выйти к площади Сен-Сернен, обогнуть собор и по сырому тротуару попасть на бульварное кольцо.
Столики у кафе еще пусты, а чаще убраны за стекло, вовнутрь. У входа и внутри теплятся скромные фонарики, и за столами сидят первые редкие посетители, отгородившись ширмой газет.
С одной стороны бульвара на стеллажах раскладываются чудеса ботаники, в то время как на противоположной стороне из фургонов-пикапов вынимают трубчатые конструкции, сооружается сборный каркас, и через четверть часа «промтоварный шапито» открыт под прозрачным тентом.
Удобно. Слов нет. Счастье хозяйки – забежать на минутку на овощной базар, где не только фрукты и овощи, и соленья и сладости, ещё и продукты моря, устрицы разных сортов, и осмотреть мимоходом вещи, которые так удобно выставлены. На легком утреннем ветерке полощутся платья, кофточки, куртки. И этот импровизированный рынок – лишь скромное слабое подобие воскресной торговой ярмарки, что разметнется вокруг древнего собора Сен-Сернен.
Мы идём мимо вымытого картофеля, больших, словно выставочных, томатов, яблок, разновеликих дынь. Ананасы из Гвинеи, кокосовые орехи, бананы, киви, авакадо, клубника в пластмассовых коробочках. Мы спешим, мы проходим торговые шеренги и подходим к памятнику Жанне д'Арк. В этом месте рынок кончается, но на углу у перехода цветочный магазин. Из него вынесено и установлено на тротуаре море цветов.
Мы переходим бульварное кольцо там, где газетный киоск распахнул свои манящие створки с мириадами толстых газет и ярких журналов. Вместе с нами спешит поток, в многочисленные «эколи» спешат учащиеся. Они одеты в кожаные куртки и мягкие джинсовые по щиколотку штаны. Девушки с виду хрупки, невесомы, похожи на птиц, и кажется, если их покрепче обнять, то хрустнут их тонкие косточки.
У нас ещё есть капелька времени, и мы заходим в крытый рынок, который, должно быть, к тому же и гараж, потому что верхние этажи опоясывает спираль узких наклонных окон. Рынок все ещё готовится к торговле. На наружных наклонных лотках раскладываются овощи, а внутри на витринах с битым льдом уже лежат моллюски и устрицы, рыбы разные, а там свисают десятки колбас, а под сверкающим изогнутым стеклом сотни сыров, от огромного ноздреватого полуметрового клина до крохотных с луковицу, перевязанных и упакованных. Рядом мясо висит и манит свежестью, а дальше вина в бутылках на полках до потолка, и тут же крохотный кафетерий, где перекусывают. А рынок сияет и манит, и пусто, и это – сказочно и странно.
Мы выходим на чистые улицы и спешим, мимо магазина «Зингер» с электрическими машинками, похожими на миниатюрные лайнеры, с холодильниками, телевизорами, мимо особого магазина, где за огромными стеклами не ванны, нет, скорее ванные бассейны разных форм, точнее ванна необыкновенной формы с золотыми кранами, с телефонами, с площадкой для подноса с завтраком, для бумаг, голубые, кремовые или окрашенные прочими переходными цветами – увидеть и умереть, но мы равнодушно спешим, а рядом торопятся студенты в кожаных куртках и куцых штанах, и на площади нас уже ждёт красивый автобус с улыбающимся шофером.
Нотр-Дам проекта
Работаем мы в школе авиационных техников. Так мы окрестили ее для себя, хотя в переводе название ее звучит несколько старомодно: «Международный центр воздухоплавания и космонавтики». И ещё нужно было добавить «учебный и для иностранцев». У входа мемориальная доска о посещении центра Миттераном, не президентом, а авиационным бонзой – его братом.
Здания центра тянущиеся, соединенные, одноэтажные, охватывающие внутренние спортивные площадки. В зданиях классы, семейные общежития, залы и холлы, где временами готовятся выставки и тогда холлы разгораживаются легкими съемными перегородками. А сами здания имеют вид строений фазенд, и по углам вместо водосточных труб по-старинному спускаются с крыши цепи.
Мы уже знаем, что работающая с нами группа возглавляется талантливым инженером Жоэль Тулуз. Идет увязка концов. Жарко на улице, жарко в работе. Сама Жоэль плохо переносит жару. Неугомонная, в просторном платье-балахоне, она пытается участвовать во всем: отслеживает, вмешивается, но часто ноги её не держат, и она присаживается на корточки, где стоит.
Представьте себе, мадонна на корточках. Мадонны вошли в нашу жизнь с картин Рафаэля, Мартини, Петрова-Водкина и Лубенникова. Не страсть и любовь, а материнство и забота о будущем. Картины – символы, а здесь, на чужой земле, была живая настоящая мадонна с глазами, удлиненными оправой очков, в просторных одеждах, скрывающих форму тела. И странно было видеть совмещение организационной суеты зарождения проекта с таинством начинающейся жизни в самой Жоэль Тулуз – мадонне нашего проекта.
Основные направления работы КНЕСа, как я понимаю, это – прежде всего дешевый космический извозчик – ракета «Ариана», спутники связи и «Спот» и, конечно, корабль будущего – космический самолет «Гермес». И работающая с нами группа, по-моему, имеет сверхзадачу – накопить опыт для будущих пилотируемых полетов.
Мы работаем в учебных аудиториях, а иногда за столами школьного буфета. Я протягиваю Пьеру Пикару – ведущему инженеру «Аэроспасиаль» несколько марок, посвященных первому пилотируемому советско-французскому полету и другим космическим событиям. Он разглядывает на марке антенны советского космического радиотелескопа КРТ и спрашивает: «Сколько? Какие её размеры?» Я отвечаю: «Дис – десять». Он сокрушёно качает головой. В глазах его удивление. Отчего? Неужели считает себя в этом деле первопроходцем?
Антенна, антенна. С ней был связан на станции «Салют» приключенческий эпизод, и космонавт Рюмин выходил в открытый космос с инструментом, который между собой в ЦУПе называли «кочергой», и освобождал зацепившуюся антенну. И сколько крови уже испортили и будут портить разработчикам ещё космические крупногабаритные сооружения?
Основная задача этой встречи – дать начальный толчок ходу работ, определить всю аппаратуру, разбить на блоки, описать взаимные стыковки и ограничения. И везде требуется оформление, составляется куча бумаг. Но бумаги бумагами, а хочется познакомиться с конструкцией.
В одной из комнат на столе закрепляется модуль «Амадеус». Это слово – всего лишь аббревиатура французского выражения: Адаптация механизмов для развертывания конструкции космического применения. Но в этом слове мерещится какая-то чертовщина, ведь вроде «Асмодей» – одно из имен дьявола «Asmodeus».
Пускового устройства пока ещё нет. Мне дают в руки ножницы. Я перерезаю связывающую ленточку. И вот рукастая, компактная вначале конструкция начинает разворачиваться. Слабы пружины – приводы шарнира «Амадэ», предназначенные для невесомости, но они разворачивают конструкцию, и она, покачавшись, вытягивается. «Амадеус» – первая материализовавшаяся ласточка, остальное пока в бумагах, и мало времени, чтобы все учесть, не упустить, записать в единственный пока документ, где, как в зерне, – прообраз будущего растения.
Здания центра тянущиеся, соединенные, одноэтажные, охватывающие внутренние спортивные площадки. В зданиях классы, семейные общежития, залы и холлы, где временами готовятся выставки и тогда холлы разгораживаются легкими съемными перегородками. А сами здания имеют вид строений фазенд, и по углам вместо водосточных труб по-старинному спускаются с крыши цепи.
Мы уже знаем, что работающая с нами группа возглавляется талантливым инженером Жоэль Тулуз. Идет увязка концов. Жарко на улице, жарко в работе. Сама Жоэль плохо переносит жару. Неугомонная, в просторном платье-балахоне, она пытается участвовать во всем: отслеживает, вмешивается, но часто ноги её не держат, и она присаживается на корточки, где стоит.
Представьте себе, мадонна на корточках. Мадонны вошли в нашу жизнь с картин Рафаэля, Мартини, Петрова-Водкина и Лубенникова. Не страсть и любовь, а материнство и забота о будущем. Картины – символы, а здесь, на чужой земле, была живая настоящая мадонна с глазами, удлиненными оправой очков, в просторных одеждах, скрывающих форму тела. И странно было видеть совмещение организационной суеты зарождения проекта с таинством начинающейся жизни в самой Жоэль Тулуз – мадонне нашего проекта.
Основные направления работы КНЕСа, как я понимаю, это – прежде всего дешевый космический извозчик – ракета «Ариана», спутники связи и «Спот» и, конечно, корабль будущего – космический самолет «Гермес». И работающая с нами группа, по-моему, имеет сверхзадачу – накопить опыт для будущих пилотируемых полетов.
Мы работаем в учебных аудиториях, а иногда за столами школьного буфета. Я протягиваю Пьеру Пикару – ведущему инженеру «Аэроспасиаль» несколько марок, посвященных первому пилотируемому советско-французскому полету и другим космическим событиям. Он разглядывает на марке антенны советского космического радиотелескопа КРТ и спрашивает: «Сколько? Какие её размеры?» Я отвечаю: «Дис – десять». Он сокрушёно качает головой. В глазах его удивление. Отчего? Неужели считает себя в этом деле первопроходцем?
Антенна, антенна. С ней был связан на станции «Салют» приключенческий эпизод, и космонавт Рюмин выходил в открытый космос с инструментом, который между собой в ЦУПе называли «кочергой», и освобождал зацепившуюся антенну. И сколько крови уже испортили и будут портить разработчикам ещё космические крупногабаритные сооружения?
Основная задача этой встречи – дать начальный толчок ходу работ, определить всю аппаратуру, разбить на блоки, описать взаимные стыковки и ограничения. И везде требуется оформление, составляется куча бумаг. Но бумаги бумагами, а хочется познакомиться с конструкцией.
В одной из комнат на столе закрепляется модуль «Амадеус». Это слово – всего лишь аббревиатура французского выражения: Адаптация механизмов для развертывания конструкции космического применения. Но в этом слове мерещится какая-то чертовщина, ведь вроде «Асмодей» – одно из имен дьявола «Asmodeus».
Пускового устройства пока ещё нет. Мне дают в руки ножницы. Я перерезаю связывающую ленточку. И вот рукастая, компактная вначале конструкция начинает разворачиваться. Слабы пружины – приводы шарнира «Амадэ», предназначенные для невесомости, но они разворачивают конструкцию, и она, покачавшись, вытягивается. «Амадеус» – первая материализовавшаяся ласточка, остальное пока в бумагах, и мало времени, чтобы все учесть, не упустить, записать в единственный пока документ, где, как в зерне, – прообраз будущего растения.
Сиреневый в сумерках
Очутиться в любопытнейшем месте мира и не увидеть его? Хотелось всё посмотреть и пощупать, не доверяя словам. Слишком сладко поют о городе его местные патриоты. По их словам, наша площадь, куда выходит окнами наша гостиница, – одна из красивейших площадей Франции. Окаймляющие её здания из красного кирпича.
В Москве, с моего девятнадцатого этажа, видна группа домов красного кирпича, которые мы называем «красные дома» и не считаем чем-то особенным. В десятке метров от гостиничного входа кирпичная колокольня-стена «лучезарного Нотр-Дам-а-Тор» (название связано с мучеником и быком, к которому его привязали). Восторженные эпитеты – скорее дань воображению.
В Москве, с моего девятнадцатого этажа, видна группа домов красного кирпича, которые мы называем «красные дома» и не считаем чем-то особенным. В десятке метров от гостиничного входа кирпичная колокольня-стена «лучезарного Нотр-Дам-а-Тор» (название связано с мучеником и быком, к которому его привязали). Восторженные эпитеты – скорее дань воображению.