Станюкович Константин Михайлович. Тоска

   — Можешь ли, Арсентий Иваныч, понять, какая у меня молодчага матроска? Не то что какие облыжные: на словах одно, а чуть ушел из Кронштадта — и сейчас, шельма, льстится на другого. А моя, братец ты мой, форменно приверженная.
   И лицо матроса дышало восторженностью, и в глазах его стояли умиленные слезы.
   А боцман слушал, и почему-то этот восторженный матрос возбуждал в нем и обиду и зависть.
   “Сердцем добер, так и верит другому сердцу. Брешет, верно, его матроска”, — подумал боцман.
   Но ему не хотелось нарушить веры матроса, и он, не решаясь перед серьезно больным высказать свои взгляды на силу бабьей привязанности, осторожно спросил:
   — Небось, зовет тебя в Кронштадт?
   — Звала, даже очень звала. Приезжай, мол, я за тобой как нянька буду смотреть. Да потом спохватилась. Тебе, мол, тепло нужно. Вот если бы перевестись в черноморский флот, так она бы обязательно приехала в Севастополь.
   “Ладно, приедет к тебе”, — подумал боцман и спросил:
   — Насчет этого отписывал ей?
   — Отписывал.
   — Что же она? — возбужденно и жадно спросил боцман.
   — Рада, очень рада, да сомневается, как бы уж вышел перевод. Ну и опасается бросить Кронштадт. А ведь она там торговкой на рынке.
   В эту минуту боцман вспомнил, что и его звали в Кронштадт, и точно так, как и Пояркову, советовали скоро не возвращаться.
   “Брешет”, — озлобленно подумал боцман и с особенным участием стал подбадривать рулевого. Он говорил, что больной скоро пойдет на поправку, его переведут в Севастополь, и жена тотчас же приедет к нему.
   — Всего ведь восемь рублей переехать. Небось, найдет.
   Больной любовно смотрел на боцмана и предложил ему, коли нужно, написать весточку в Кронштадт.
   — Некому, — резко ответил боцман.
   — Разве, Арсентий Иваныч, ты одинокий?
   — Одинокий.
   — Трудно, должно быть, одинокому, Арсентий Иваныч. То-то ты и не подаешь претензии на доктора. А то должны отправить. Нынче ведь права.
   — Там видно будет. И давно ты женатый?
   — Шесть лет, Арсентий Иваныч.
   — Давно. По нынешним временам и вовсе много. А ты ишь какой благополучный.
   И в голосе боцмана звучала завистливая нотка.
   — Пофартило, Арсентий Иваныч. Да и чего, ежели по правде говорить, меня обманывать? Не привержена, так прямо и скажи. Больно, да зато сразу. По крайней мере совесть есть.
   — Тут, братец ты мой, совесть совестью, а есть и другая загвоздка. Есть и такая баба, которая по совести виляет хвостом, и привержена, мол, а затем: простите, мол, ошиблась, очень, мол, душе больно. И духу в ей не хватит, что так, мол, и так — кум есть. А понять не может, как обидно, что она заметает хвосты. Да еще и тебя обвиноватит; ты, мол, зря обнадежен, не понимаешь, мол, какая я распронесчастная баба. И взаправду беда ей.

IX

   Прошло три дня.
   Боцману стало лучше. По ночам он тосковал по-прежнему, но галлюцинаций не было. Доктор “Нырка” раз посетил боцмана и сказал ему, что он глядит совсем молодцом. Скоро будет здоров вполне.
   “Так и ври, зуда. От себя не убежишь”.
   И, обратившись к доктору, сказал:
   — Дозвольте явиться на “Нырок”.
   — Как, что, почему? — засуетился доктор. — Ведь я тебе говорил, что здесь лучше. Разве здесь нехорошо?
   — Дозвольте явиться на “Нырок”, — снова и уже настойчиво проговорил боцман.
   — Нельзя, хуже будет.
   — Дозвольте, вашескобродие.
   — Никак не могу.
   — Я тоже, вашескобродие, не могу. По моему малому рассудку без вашего дозволения уйду. Явлюсь к старшему офицеру и отлепортую.
   Доктор внимательно взглянул в глаза боцмана, и, казалось, в глазах больного не было ничего такого, что могло бы грозить больному еще сильнейшим расстройством нервов. И доктор наконец сказал:
   — Ну и черт с тобой. Но помни, если кому-нибудь сдерзничаешь, с тебя строго взыщут. Это — не берег.
   — Очень хорошо понимаю, вашескобродие.
   — И в Кронштадт тебя не отправят. Буду лечить тебя на клипере.

 
   Часа через два за больным приехал мичман Коврайский.
   Боцман обрадовался.
   А Коврайский тоже радостно сказал:
   — А я, Антонов, уже говорил и старшему офицеру и капитану насчет отправки тебя в Кронштадт. “Грозящий” уходит через два дня в Россию.
   Но, к удивлению мичмана, боцман не только не обрадовался, но стал угрюмее и мрачнее.
   — Много вам благодарен, ваше благородие, но только, может, я в Кронштадт и не желаю.
   — Не желаешь? — изумился мичман, уже кое-что прослышавший от фельдшера, почему именно так тянет боцмана в Кронштадт. — Да ведь ты просился?
   — А теперь не желаю, ваше благородие.
   — Ну, как знаешь. Только смотри, голубчик, не надрывайся на клипере; все-таки отдохни, в лазарете отлежись.
   — Нет уж, ваше благородие, лучше при деле буду, а то доктор заговорит, ваше благородие.
   — Ну, как знаешь, а если хочешь, тебя флагманский доктор посмотрит. На днях адмирал будет в Неаполе.
   — Что смотреть, никакой доктор не поможет от тоски, — проговорил боцман, и голос его звучал такой тоской, что мичман не смел больше ни о чем его расспрашивать.

X

   Матросы боцмана встретили приветливо.
   Старший офицер приказал ему все-таки отдохнуть и лечь в лазарет. Но боцман решительно просил править свою должность.
   — А то, вашескобродие, без дела опять заболеешь.
   — А что, доктор позволил?
   — Никак нет, вашескобродие, обсказал: ложись в лазарет.
   — Так как же я отменю распоряжение доктора?
   — Дозвольте, вашескобродие.
   — Ну, подожди. Я прежде переговорю с доктором, а в госпитале тебе, конечно, было скверно.
   — Еще бы, вашескобродие.
   — Я постараюсь отправить тебя на родину.
   — Нет, вашескобродие. Пока что до отправки останусь.
   — Не тянет?
   — Везде одна тоска, вашескобродие.
   Старший офицер участливо взглянул на боцмана и спросил:
   — Ты ведь, кажется, не женат?
   — Точно так, вашескобродие.
   — Оно и лучше, братец ты мой.
   И как-то грустно прибавил:
   — Тоже не всегда и женатому хорошо.
   — Точно так, вашескобродие. Видел в Кронштадте, как живут семейные люди. Одна пакость. Обманывают друг друга в самом лучшем виде. По-собачьи живут.
   — А ты думаешь, почему?
   — Облыжности много, вашескобродие. Больше по своей мужчинской подлости и почитают бабу. Оттого между ими ничего кроме этой самой подлости и нет.
   И боцман, словно бы решая какой-то занимающий его больной вопрос, спросил:
   — Осмелюсь спросить, вашескобродие, верно, у господ семейные люди живут не по-собачьи?
   — Ишь ты какой любопытный. А ты как думаешь?
   — Полагаю, что всякие и между господ, вашескобродие.
   — Правильно. Часто люди зря женятся… — задумчиво промолвил старший офицер, семейная жизнь которого была далеко не из сладких.
   — И нет друг о друге настоящего понятия. А главное — ни за что друг друга обижают!.. Так дозвольте не идти в лазарет?
   — Ну ладно. Знаешь, что я тебе скажу, Антонов, лучше и ты не сделай глупости, — полушутя, полусерьезно сказал старший офицер.
   — Какой, вашескобродие?
   — Не женись. Очень уж у тебя обидчивый и подозрительный характер.
   Боцман вспыхнул.
   — Какая дура польстится на старого человека, вашескобродие?
   — Зато старые сами льстятся.
   — Дураки и есть, вашескобродие. Зато их и обчекрыживают. И поделом, а главная причина — понимай, кто ты такой есть, и ушей не развешивай.
   Старший офицер, который сам очень развешивал уши, когда его молодая, пригожая жена, провожая в дальнее плавание, особенно горячо уверяла в своей любви и вскоре по уходе мужа написала ему письмо, в котором в довольно туманных выражениях намекала, что она, к сожалению, не так сильно любит его, и уверяла в своей безграничной дружбе, — старший офицер, словно бы понимавший, что и боцман находится в том же положении, как и он, проговорил, напуская на себя решительный вид:
   — Вот и молодчага, так с бабами и надо действовать. Если она тебя “обчекрыжила”, ты и наплюй.
   “Ты-то плюнул… Вовсе вроде как бы подвахтенный у своей женки; она ему пишет-пишет, а он верит и ей отписывает письма; из каждого порта депешу да депешу, и супруга депешу, и оба не по-настоящему. И отчего это люди так врут?” — подумал боцман и доложил старшему офицеру, принимая официальный вид:
   — Прикажете, вашескобродие, ванты тянуть? Дали ослабку.
   — Да уж ты пока оставь, я прикажу Иванову. Ну, ступай; чуть станет тебе хуже, скажи мне.
   — Есть, вашескобродие.
   И боцман вышел из каюты старшего офицера.
   А Иван Иванович присел у письменного стола, любовно взглянул на большую фотографию, висевшую над койкой, потом прочитал несколько писем жены и произнес:
   — Вот почему теперь о дружбе. Верно, новое увлечение. В этом вся и разгадка.
   И Иван Иванович задумался.

XI

   Должно быть, боцман сильно понадеялся на свои силы, распоряжаясь работами, потому что к вечеру почувствовал себя усталым, и главное — в уме его мысли как будто путались и зрение мутилось.
   Приехавший с адмиралом флагманский врач вместе с Приселковым осмотрел боцмана.
   К вечеру к боцману зашел старший офицер и сказал:
   — Ну, братец ты мой, они решили, что тебе на клипере оставаться нельзя. Лучше тебе снова на берег, в госпиталь.
   Боцман опешил. Несколько секунд он молчал и только подозрительно пристально смотрел на старшего офицера.
   И, внезапно охваченный бешенством, он, стараясь сдержаться, воскликнул:
   — Это по каким же правам, вашескобродие? Бабьи штуки, что ли? Так я на это не согласен, вашескобродие! Вы с ими заодно? Думаете, я — нижний чин, так можете тиранствовать человека. Я права найду! — и почти бешено крикнул: — Вон!
   И прибавил непечатное слово.
   На кубрике и на палубе ахнули.
   В ту же минуту сверху прибежал унтер-офицер и сказал старшему офицеру:
   — Адмирал требует.
   А на мостике низенький, худощавый и строгий адмирал раздраженно и резко говорил капитану:
   — Это у вас что за безобразие? Вот до чего распущена команда! Такая неслыханная дерзость. Немедленно его в карцер и отдать под суд. Вы на что тут старший офицер? — крикнул адмирал подошедшему Ивану Ивановичу.
   — Он — сумасшедший, ваше превосходительство, — почтительно ответил старший офицер.
   И в ту же минуту вспомнил письмо жены и подумал, что он сам, как и боцман, может сойти с ума.
   — Пусть доктора осмотрят. Если он сумасшедший, то почему вы его держали на клипере? — обратился адмирал к подошедшему доктору.
   — Он — не сумасшедший.
   — Так, значит, бунт?
   Старший офицер взглянул на доктора, и презрение стояло в глазах моряка. “Ученая скотина”, — подумал он и доложил адмиралу:
   — Разрешите, ваше превосходительство, до нового осмотра докторов не садить боцмана в карцер. Я его хорошо знаю. Он не позволил бы себе такой выходки, если бы был здоров.
   — Это черт знает что такое! На военном судне — и такое вопиющее нарушение дисциплины.
   И, после секунды раздумья, адмирал прибавил:
   — Конечно, я был бы очень рад, если бы вы, доктор, ошиблись, и боцман оказался бы сумасшедшим. Пусть его сейчас осмотрят. — И с этими словами адмирал спустился.
   — Ведь иначе бедняге пришлось бы подвергнуться жестокому наказанию. По закону — смертная казнь, — проговорил капитан.
   Мичман Коврайский восторженно взглянул на уходящего адмирала и, взволнованный, умоляюще прошептал доктору:
   — Что вы хотите делать? Ведь адмирал вам подсказывает: найдите больного сумасшедшим.
   — Это уж не мое дело. Я высказал мое мнение, как велит мне наука.
   — А совести у вас нет? — чуть слышно, возбужденно прибавил мичман и бросился к старшему офицеру.
   — Иван Иванович, спасите человека.
   Старший офицер ласково взглянул на мичмана и строго сказал ему:
   — Скажите боцману, что его сейчас осмотрят. — И тихо прибавил: — Успокойте беднягу, он ведь к вам, кажется, расположен.

XII

   Через час в лазарете собрался консилиум. При освидетельствовании боцмана были адмирал, капитан, старший офицер и мичман Коврайский.
   На все вопросы флагманского врача о здоровье боцмана, тот отвечал вполне здраво, только несколько возбужденно.
   — Я уже докладывал вам, Александр Александрович, — не без апломба проговорил Приселков, обращаясь к капитану.
   Все молчали.
   Только адмирал недовольно пожал плечами и сказал:
   — Во всяком случае пока не сажайте его в карцер.
   И, обратившись к флагманскому доктору, по-французски сказал:
   — По-моему, он сумасшедший.
   — И я так думаю, ваше превосходительство, — поспешил поддакнуть старший флагманский врач.

XIII

   В тот же день боцмана допрашивала следственная комиссия. Большинство членов ее признало, что преступление было совершено в припадке умопомешательства.
   — Вы видите, милый мичман, спасли человека, — сказал потом в кают-компании старший офицер.
   — Спасли ли только? Ведь от тоски он все-таки не избавится.
   — Да и в Кронштадте ему не радостная жизнь. Бедняга! — угрюмо прибавил старший офицер.