Страница:
Никифорова адмирал не застал в живых. Но Баклагин описал возмутительную картину наказания, а матросы словно бы не хотели класть настоящие краски.
Особенно удивило Северцова данное комиссии показание Васькова.
Этот часто наказывавшийся матрос, на словах ненавистник капитана и старшего офицера, был удивительно сдержан в своих показаниях. Он даже скрыл, что после какого-то резкого ответа он получил триста линьков и пролежал месяц в лазарете. Скрыл он и то, что у него было надорвано ухо и вышиблено несколько зубов.
Обо всем этом с педантическою подробностью было указано в записке старшего офицера, а потерпевший словно бы щадил мучителя.
Кроме несомненных фактов жестокости, не вызываемой даже серьезными поводами, дознание обнаружило и самые наглые злоупотребления.
Оказывалось, что Пересветов, товарищ адмирала, был в стачке с ревизором и механиком по казнокрадству, а ревизор — уже один обкрадывал матросов.
«Я им покажу! — подумал адмирал, убежденный, что он покажет отменный пример силы закона, если отдаст под суд нескольких офицеров. — Пусть виноватый — не только товарищ, а хоть бы брат: не пощажу!» — решил молодой адмирал и сам восхитился своим нелицеприятием.
И тем не менее бесспорно жестокий старший офицер находил в его уме какое-то снисхождение…
— Николаев!
В каюту вошел белобрысый матрос, только что назначенный вестовым к адмиралу.
— Попроси сюда флаг-офицера!
— Есть!
Через минуту в каюту вошел Охотин, приехавший с новым адмиралом из России; Северцов взял его флаг-офицером по рекомендации одного приятеля.
— Что прикажете, ваше превосходительство?
— Попросить сигналом ревизора «Кречета».
Охотин направился из каюты, как Северцов окликнул:
— Владимир Сергеич!
— Есть, ваше превосходительство.
И, сразу «осадив» и красивой, легкой походкой приблизившись к адмиралу, пригожий и румяный, черноволосый с маленькими усиками флаг-офицер смотрел в глаза Северцова серьезно, внимательно и спокойно, стараясь во всем подражать своему начальнику. Даже и говорил тихо и сдержанно.
— Когда сделаете сигнал, поезжайте на берег на моей гичке и пригласите от моего имени Пересветова приехать сейчас.
— Есть! А если не застану дома? Прикажете оставить записку, ваше превосходительство?
— Непременно. И зайдите к Баклагину. Попросите его приехать ко мне после полудня.
— Слушаю-с. Больше никаких приказаний, ваше превосходительство? — осведомился Охотин, точно щеголяя и своим бесстрастным видом, и своею предусмотрительностью.
— Нет, Владимир Сергеич!
Северцов снова задумался и лениво отхлебывал чай.
И наконец спокойно, решительно, с довольным сознанием рыцаря служебного долга, не останавливающегося ни перед чем, прошептал:
— Лес рубят — щепки летят!
Несомненно, что в щепках адмирал видел виноватых людей, по-видимому, не испытывая к ним ни снисхождения, ни жалости.
И когда его превосходительство решил в своем уме, как он искоренит безобразия на эскадре, если и на других судах увидит что-нибудь подобное, что увидел на «Кречете», и окончил пить чай, — в комнату вошел ревизор.
Бледный, далеко уж не с наглыми и смеющимися глазами, молодой и щеголеватый лейтенант Нерпин сделал несколько шагов и, поклонившись адмиралу, которого теперь ненавидел как виновника своего несчастия, проговорил упавшим голосом:
— Честь имею явиться, ваше превосходительство!
Адмирал слегка наклонил голову, но руки не протянул.
И Нерпин сделался еще бледней.
— Из показаний видно, что вы вместе с капитаном при посредстве консулов получали в свою пользу деньги, остававшиеся от разницы между фиктивной и действительной ценою… Вы отрицали это в своих показаниях… А между тем и капитан с механиком сознались… Кроме того, матросы показали, что им выдавалась скверная провизия… Вы остаетесь при прежних показаниях? — спрашивал Северцов тихо и, казалось, нисколько не волнуясь.
— Нет. Все правда, ваше превосходительство.
— Что вас вынудило? Были какие-нибудь особенные причины?
— Никаких. Кутил, ваше превосходительство! Да и многие ревизоры и капитаны пользуются доходами и за это не обвинялись… И я не считал, что делаю преступление. Я только пользовался процентными скидками!.. Казна ничего не теряет…
— Не теряет? А более дорогие цены? А дурная провизия матросам?
— Цены даются консулами. А провизия редко бывала дурной…
Адмирал поднял глаза на Нерпина. По-видимому, он действительно не сознавал всей гадости, которую делал.
И Северцов продолжал:
— Положим, вы не понимаете настоящего значения этих скидок… Но на вас есть обвинения более тяжелые… Многие показывают, что вы не выдавали следующих им денег…
Ревизор молчал.
— Ответьте. Ведь это не правда? Вы не обкрадывали матросов?
Краска разлилась в лице Нерпина. В нем был тупой страх пойманного животного, и больше ничего.
— Я эти деньги раздам завтра же.
— А если бы я не узнал, то не роздали бы?!. Таким офицерам не место во флоте…
— Я подам в отставку, ваше превосходительство! Не губите, умоляю вас… Не позорьте… Ведь жизнь впереди. Верьте, я больше не поставлю себя в такое положение.
Он был жалок, этот умоляющий, готовый на всякие унижения человек, чтобы только избавиться от оглашения позора — невыдачи жалованья матросам… Это он считал позором… Но ведь он уплатит, немедленно уплатит…
Адмирал слушал и не чувствовал в сердце сожаления, а ум, напротив, говорил, что такой молодой человек и такой бесчестный не имеет никакого права на прощенье.
И Северцов, не поднимая тона своего тихого и монотонного голоса, сказал:
— Оправдать или обвинить вас — дело суда, а я не смею по долгу службы замять вопиющего дела… Не смею. Прошу вас завтра же сдать должность, удовлетворив жалованьем матросов, списаться с клипера и ехать в Кронштадт. А я представлю управляющему министерством, чтобы всех привлеченных к делу предали суду…
— Ваше превосходительство!.. Разве, погубивши меня, вы… вы спасете что-то?.. Искорените привычку?.. Ну, если я вор, так и выйду в отставку… А другие?.. Они занимают видные места… Все знают, откуда дом, называемый угольным, у адмирала Бедряги… Ведь вы не погубите его… О ваше превосходительство!.. Не отдавайте под суд! — с какой-то настойчивостью отчаяния и страха воскликнул Нерпин.
— Объясните все это суду… Он примет во внимание… А я не смею, лейтенант Нерпин… Поймите это… Можете идти…
— Понимаю, понимаю, ваше превосходительство… Понимаю, что это жестоко, ваше превосходительство!
И с этими словами ревизор выбежал из каюты.
Адмирал, казалось, тоже не мог понять, как этот офицер, без всякого самолюбия и не имевший чувства чести, но все-таки не дурак, не мог понять непоколебимой справедливости адмирала и унизительно молил о пощаде.
Точно он мог рассчитывать, что адмирал, уже заслуживший репутацию рыцаря без страха и упрека, будет делать поблажку бесчестным и вредным для флота людям…
И Пересветов, этот естественный вор и палач, тоже воображает, что адмирал, потому что он товарищ, должен мирволить бесчестному. Кажется, мог бы не красть и не запарывать людей! Кажется, мог бы сообразить, что в России новые веяния.
Так просто, благородно и прямолинейно рассуждал Северцов и не без удовлетворенного чувства вспомнил свою безукоризненную службу, щепетильную честность и независимость, благодаря которой он не только не затерялся в толпе, а сделал блестящую карьеру, и в тридцать восемь лет — адмирал, начальник эскадры, а его товарищи только капитаны второго ранга…
И адмирал присел к письменному столу, взял большой лист почтовой бумаги и так начал рапорт морскому министру:
«С глубоким сожалением имею честь донести вашему высокопревосходительству о позорном деле, дознание о коем при сем препровождаю…»
Не успел адмирал написать и страницы своим размашистым почерком, как в каюту вошел флаг-офицер и, осторожно приблизившись к столу, остановился, выжидая, когда занятый адмирал поднимет голову.
Через минуту Охотин доложил:
— Капитан второго ранга Пересветов приехал с берега, ваше превосходительство! А капитан-лейтенант Баклагин явится к вашему превосходительству в два часа.
— Просите Пересветова ко мне. И скажите на вахте, чтобы никто не входил ко мне.
— Есть!..
Особенно удивило Северцова данное комиссии показание Васькова.
Этот часто наказывавшийся матрос, на словах ненавистник капитана и старшего офицера, был удивительно сдержан в своих показаниях. Он даже скрыл, что после какого-то резкого ответа он получил триста линьков и пролежал месяц в лазарете. Скрыл он и то, что у него было надорвано ухо и вышиблено несколько зубов.
Обо всем этом с педантическою подробностью было указано в записке старшего офицера, а потерпевший словно бы щадил мучителя.
Кроме несомненных фактов жестокости, не вызываемой даже серьезными поводами, дознание обнаружило и самые наглые злоупотребления.
Оказывалось, что Пересветов, товарищ адмирала, был в стачке с ревизором и механиком по казнокрадству, а ревизор — уже один обкрадывал матросов.
«Я им покажу! — подумал адмирал, убежденный, что он покажет отменный пример силы закона, если отдаст под суд нескольких офицеров. — Пусть виноватый — не только товарищ, а хоть бы брат: не пощажу!» — решил молодой адмирал и сам восхитился своим нелицеприятием.
И тем не менее бесспорно жестокий старший офицер находил в его уме какое-то снисхождение…
— Николаев!
В каюту вошел белобрысый матрос, только что назначенный вестовым к адмиралу.
— Попроси сюда флаг-офицера!
— Есть!
Через минуту в каюту вошел Охотин, приехавший с новым адмиралом из России; Северцов взял его флаг-офицером по рекомендации одного приятеля.
— Что прикажете, ваше превосходительство?
— Попросить сигналом ревизора «Кречета».
Охотин направился из каюты, как Северцов окликнул:
— Владимир Сергеич!
— Есть, ваше превосходительство.
И, сразу «осадив» и красивой, легкой походкой приблизившись к адмиралу, пригожий и румяный, черноволосый с маленькими усиками флаг-офицер смотрел в глаза Северцова серьезно, внимательно и спокойно, стараясь во всем подражать своему начальнику. Даже и говорил тихо и сдержанно.
— Когда сделаете сигнал, поезжайте на берег на моей гичке и пригласите от моего имени Пересветова приехать сейчас.
— Есть! А если не застану дома? Прикажете оставить записку, ваше превосходительство?
— Непременно. И зайдите к Баклагину. Попросите его приехать ко мне после полудня.
— Слушаю-с. Больше никаких приказаний, ваше превосходительство? — осведомился Охотин, точно щеголяя и своим бесстрастным видом, и своею предусмотрительностью.
— Нет, Владимир Сергеич!
Северцов снова задумался и лениво отхлебывал чай.
И наконец спокойно, решительно, с довольным сознанием рыцаря служебного долга, не останавливающегося ни перед чем, прошептал:
— Лес рубят — щепки летят!
Несомненно, что в щепках адмирал видел виноватых людей, по-видимому, не испытывая к ним ни снисхождения, ни жалости.
И когда его превосходительство решил в своем уме, как он искоренит безобразия на эскадре, если и на других судах увидит что-нибудь подобное, что увидел на «Кречете», и окончил пить чай, — в комнату вошел ревизор.
Бледный, далеко уж не с наглыми и смеющимися глазами, молодой и щеголеватый лейтенант Нерпин сделал несколько шагов и, поклонившись адмиралу, которого теперь ненавидел как виновника своего несчастия, проговорил упавшим голосом:
— Честь имею явиться, ваше превосходительство!
Адмирал слегка наклонил голову, но руки не протянул.
И Нерпин сделался еще бледней.
— Из показаний видно, что вы вместе с капитаном при посредстве консулов получали в свою пользу деньги, остававшиеся от разницы между фиктивной и действительной ценою… Вы отрицали это в своих показаниях… А между тем и капитан с механиком сознались… Кроме того, матросы показали, что им выдавалась скверная провизия… Вы остаетесь при прежних показаниях? — спрашивал Северцов тихо и, казалось, нисколько не волнуясь.
— Нет. Все правда, ваше превосходительство.
— Что вас вынудило? Были какие-нибудь особенные причины?
— Никаких. Кутил, ваше превосходительство! Да и многие ревизоры и капитаны пользуются доходами и за это не обвинялись… И я не считал, что делаю преступление. Я только пользовался процентными скидками!.. Казна ничего не теряет…
— Не теряет? А более дорогие цены? А дурная провизия матросам?
— Цены даются консулами. А провизия редко бывала дурной…
Адмирал поднял глаза на Нерпина. По-видимому, он действительно не сознавал всей гадости, которую делал.
И Северцов продолжал:
— Положим, вы не понимаете настоящего значения этих скидок… Но на вас есть обвинения более тяжелые… Многие показывают, что вы не выдавали следующих им денег…
Ревизор молчал.
— Ответьте. Ведь это не правда? Вы не обкрадывали матросов?
Краска разлилась в лице Нерпина. В нем был тупой страх пойманного животного, и больше ничего.
— Я эти деньги раздам завтра же.
— А если бы я не узнал, то не роздали бы?!. Таким офицерам не место во флоте…
— Я подам в отставку, ваше превосходительство! Не губите, умоляю вас… Не позорьте… Ведь жизнь впереди. Верьте, я больше не поставлю себя в такое положение.
Он был жалок, этот умоляющий, готовый на всякие унижения человек, чтобы только избавиться от оглашения позора — невыдачи жалованья матросам… Это он считал позором… Но ведь он уплатит, немедленно уплатит…
Адмирал слушал и не чувствовал в сердце сожаления, а ум, напротив, говорил, что такой молодой человек и такой бесчестный не имеет никакого права на прощенье.
И Северцов, не поднимая тона своего тихого и монотонного голоса, сказал:
— Оправдать или обвинить вас — дело суда, а я не смею по долгу службы замять вопиющего дела… Не смею. Прошу вас завтра же сдать должность, удовлетворив жалованьем матросов, списаться с клипера и ехать в Кронштадт. А я представлю управляющему министерством, чтобы всех привлеченных к делу предали суду…
— Ваше превосходительство!.. Разве, погубивши меня, вы… вы спасете что-то?.. Искорените привычку?.. Ну, если я вор, так и выйду в отставку… А другие?.. Они занимают видные места… Все знают, откуда дом, называемый угольным, у адмирала Бедряги… Ведь вы не погубите его… О ваше превосходительство!.. Не отдавайте под суд! — с какой-то настойчивостью отчаяния и страха воскликнул Нерпин.
— Объясните все это суду… Он примет во внимание… А я не смею, лейтенант Нерпин… Поймите это… Можете идти…
— Понимаю, понимаю, ваше превосходительство… Понимаю, что это жестоко, ваше превосходительство!
И с этими словами ревизор выбежал из каюты.
Адмирал, казалось, тоже не мог понять, как этот офицер, без всякого самолюбия и не имевший чувства чести, но все-таки не дурак, не мог понять непоколебимой справедливости адмирала и унизительно молил о пощаде.
Точно он мог рассчитывать, что адмирал, уже заслуживший репутацию рыцаря без страха и упрека, будет делать поблажку бесчестным и вредным для флота людям…
И Пересветов, этот естественный вор и палач, тоже воображает, что адмирал, потому что он товарищ, должен мирволить бесчестному. Кажется, мог бы не красть и не запарывать людей! Кажется, мог бы сообразить, что в России новые веяния.
Так просто, благородно и прямолинейно рассуждал Северцов и не без удовлетворенного чувства вспомнил свою безукоризненную службу, щепетильную честность и независимость, благодаря которой он не только не затерялся в толпе, а сделал блестящую карьеру, и в тридцать восемь лет — адмирал, начальник эскадры, а его товарищи только капитаны второго ранга…
И адмирал присел к письменному столу, взял большой лист почтовой бумаги и так начал рапорт морскому министру:
«С глубоким сожалением имею честь донести вашему высокопревосходительству о позорном деле, дознание о коем при сем препровождаю…»
Не успел адмирал написать и страницы своим размашистым почерком, как в каюту вошел флаг-офицер и, осторожно приблизившись к столу, остановился, выжидая, когда занятый адмирал поднимет голову.
Через минуту Охотин доложил:
— Капитан второго ранга Пересветов приехал с берега, ваше превосходительство! А капитан-лейтенант Баклагин явится к вашему превосходительству в два часа.
— Просите Пересветова ко мне. И скажите на вахте, чтобы никто не входил ко мне.
— Есть!..
V
— Здравствуй, Егор Егорыч!.. Садись…
И Северцов пожал руку товарища и проговорил:
— Ты, как умный человек, поймешь, конечно, что я должен дать ход дознанию. Знаешь: дружба — дружбой, а служба — службой, — прибавил адмирал, хотя в корпусе никогда ни с кем не дружил.
Егор Егорович тяжко вздохнул, вытер вспотевшую лысину и, словно бы еще не теряя надежды на товарища, старался скрыть свой страх и даже попробовал улыбнуться, когда вздрагивающим голосом проговорил, подсапывая носом:
— Что же, ваше превосходительство, ты хочешь сделать с товарищем?
— Предложить ехать тебе в Россию, Егор Егорыч… А уж там… морское начальство решит: предать ли тебя суду или нет…
— А ты… ты, Николай Николаич… что напишешь? — с мольбой в глазах спросил Пересветов.
— Правду, конечно, Егор Егорыч…
— А именно?
— Прошу суда…
— За что же?.. Ты, значит, поверил показаниям матросов?..
— Не одним их показаниям… Они еще были очень мягки. А показания Баклагина противоречат твоим… Жестокие наказания ты приписываешь только бывшему твоему старшему офицеру…
— И я показывал справедливо… Я никого не засекал… Я, по данному мне уставом праву, приказывал виновных наказывать линьками… Старший офицер увлекался… Это он смотрел, как наказывали Никифорова.
— Баклагин хоть имел мужество не щадить себя, а ты, Егор Егорыч, извини, ведь в своих ответах говорил неправду.
— Я не отрицал, что ревизор меня запутал, Николай Николаич!.. Что ж… я виноват… Но за это не отдают под суд… И, Николай Николаич… Ты богатый человек и несемейный… А я… Ты думаешь, я запутался в этих делах ради наживы для себя?.. Клянусь, из-за семейного положения… Николай Николаич!.. Ведь я — сам-пят!.. А содержание… Нехорошо, не спорю… Но один, что ли, я?.. Разве нет смягчающих обстоятельств… Что ж ты хочешь по миру пустить мою семью… Так ведь это… того… не по-товарищески… Отдашь под суд… меня выгонят… без пенсии… Ты говоришь: строгость на клипере… Так ведь везде на флоте строго… Прежний адмирал в приказах объявлял благодарность… И всегда я был на хорошем счету. И всегда порол… А теперь я вдруг — изверг… Хорошо… Ну, изверг… Ты приказал не наказывать строго… Не гнаться за быстротой… Ну, я исполню твои приказания… И с этими процентами со счетов, и уголь… Черт с ними… Ну уж если тебе надо показать твою строгость и ретивость молодого адмирала, так отошли меня в Россию по болезни… А то и позор, и нищету… О господи! За что?
И Пересветов больше не мог говорить. Рыдания вырвались из его груди.
«И какой же ты подлец!» — думал адмирал, взглядывая на рыдающего Пересветова, и словно бы не догадывался, что и этот жестокий человек с матросами и казнокрад может быть любящим семьянином. Он забыл, что можно избавить флот от таких капитанов и без того, чтобы сделать их несчастными и, главное, забыл, что не лица виноваты, а система.
Но адмирал хотел «показать пример» и проговорил:
— Мы разно смотрим на службу, Егор Егорыч. Ты меня не убедишь. Флот наш должен обновиться…
— Из-за того, что я буду с семьей нищим? Я запорол, как ты говорить, Никифорова…
— Да… И за это, и за злоупотребления должен потерпеть кару…
— А ты не запорешь, а сделаешь несчастными многих людей… и скажу как бывшему товарищу: знаешь ли почему? Можно сказать?
— Говори, пожалуйста.
— Из-за своей карьеры… А ты разве не порол марсовых, когда был старшим офицером на «Андромахе» в Черном море?.. Тогда мода была такая… А теперь ты… Что ж, отдавайте под суд, ваше превосходительство! — с отчаяньем в голосе крикнул этот возбужденный страхом трус.
И, злобно бессильный, Пересветов взглянул на адмирала и вышел из каюты.
Адмирал густо покраснел и стал продолжать рапорт.
И Северцов пожал руку товарища и проговорил:
— Ты, как умный человек, поймешь, конечно, что я должен дать ход дознанию. Знаешь: дружба — дружбой, а служба — службой, — прибавил адмирал, хотя в корпусе никогда ни с кем не дружил.
Егор Егорович тяжко вздохнул, вытер вспотевшую лысину и, словно бы еще не теряя надежды на товарища, старался скрыть свой страх и даже попробовал улыбнуться, когда вздрагивающим голосом проговорил, подсапывая носом:
— Что же, ваше превосходительство, ты хочешь сделать с товарищем?
— Предложить ехать тебе в Россию, Егор Егорыч… А уж там… морское начальство решит: предать ли тебя суду или нет…
— А ты… ты, Николай Николаич… что напишешь? — с мольбой в глазах спросил Пересветов.
— Правду, конечно, Егор Егорыч…
— А именно?
— Прошу суда…
— За что же?.. Ты, значит, поверил показаниям матросов?..
— Не одним их показаниям… Они еще были очень мягки. А показания Баклагина противоречат твоим… Жестокие наказания ты приписываешь только бывшему твоему старшему офицеру…
— И я показывал справедливо… Я никого не засекал… Я, по данному мне уставом праву, приказывал виновных наказывать линьками… Старший офицер увлекался… Это он смотрел, как наказывали Никифорова.
— Баклагин хоть имел мужество не щадить себя, а ты, Егор Егорыч, извини, ведь в своих ответах говорил неправду.
— Я не отрицал, что ревизор меня запутал, Николай Николаич!.. Что ж… я виноват… Но за это не отдают под суд… И, Николай Николаич… Ты богатый человек и несемейный… А я… Ты думаешь, я запутался в этих делах ради наживы для себя?.. Клянусь, из-за семейного положения… Николай Николаич!.. Ведь я — сам-пят!.. А содержание… Нехорошо, не спорю… Но один, что ли, я?.. Разве нет смягчающих обстоятельств… Что ж ты хочешь по миру пустить мою семью… Так ведь это… того… не по-товарищески… Отдашь под суд… меня выгонят… без пенсии… Ты говоришь: строгость на клипере… Так ведь везде на флоте строго… Прежний адмирал в приказах объявлял благодарность… И всегда я был на хорошем счету. И всегда порол… А теперь я вдруг — изверг… Хорошо… Ну, изверг… Ты приказал не наказывать строго… Не гнаться за быстротой… Ну, я исполню твои приказания… И с этими процентами со счетов, и уголь… Черт с ними… Ну уж если тебе надо показать твою строгость и ретивость молодого адмирала, так отошли меня в Россию по болезни… А то и позор, и нищету… О господи! За что?
И Пересветов больше не мог говорить. Рыдания вырвались из его груди.
«И какой же ты подлец!» — думал адмирал, взглядывая на рыдающего Пересветова, и словно бы не догадывался, что и этот жестокий человек с матросами и казнокрад может быть любящим семьянином. Он забыл, что можно избавить флот от таких капитанов и без того, чтобы сделать их несчастными и, главное, забыл, что не лица виноваты, а система.
Но адмирал хотел «показать пример» и проговорил:
— Мы разно смотрим на службу, Егор Егорыч. Ты меня не убедишь. Флот наш должен обновиться…
— Из-за того, что я буду с семьей нищим? Я запорол, как ты говорить, Никифорова…
— Да… И за это, и за злоупотребления должен потерпеть кару…
— А ты не запорешь, а сделаешь несчастными многих людей… и скажу как бывшему товарищу: знаешь ли почему? Можно сказать?
— Говори, пожалуйста.
— Из-за своей карьеры… А ты разве не порол марсовых, когда был старшим офицером на «Андромахе» в Черном море?.. Тогда мода была такая… А теперь ты… Что ж, отдавайте под суд, ваше превосходительство! — с отчаяньем в голосе крикнул этот возбужденный страхом трус.
И, злобно бессильный, Пересветов взглянул на адмирала и вышел из каюты.
Адмирал густо покраснел и стал продолжать рапорт.
VI
Пересветов возвращался на берег в Гонконг, хотя и очень расстроенный, но все-таки, по крайней мере, он знал, что с ним хочет сделать адмирал. Известность положения не так волнует, как неизвестность. И, несмотря на объявление Северцова, что он будет просить высшее начальство о предании своего товарища суду, Пересветов не терял еще надежды, что в Петербурге не поднимут дела и не отдадут под суд, а отнесутся «полегче».
И министр, и другие более или менее влиятельные старики адмиралы посмотрят на эти обвинения в жестокости и в злоупотреблениях проще, трезвее и спокойнее «подлеца» Северцова, который готов погубить товарища из-за честолюбивого желания отличиться беспощадной карой.
И когда Егор Егорович представлял себе многих адмиралов, с которыми был знаком не по службе только, а бывал у них в домах и играл с ними в преферанс, когда он вспомнил, что очень любим тестем, тоже старым адмиралом, то Пересветов еще более надеялся, что его не погубят. Ведь многие из них, когда были капитанами, запарывали не одного только матроса и не были без кое-каких слабостей в хозяйстве экипажа: и пользовались даровыми рабочими — матросами, и делали экономии на обмундировании и довольствии нижних чинов. И, когда делались адмиралами, эти капитаны, наводившие прежде трепет на матросов, становились мягче и уж не пользовались — да и не могли — тем, чем пользовались раньше по обычаю, о котором хотя и не говорилось громко, но который не считался чем-нибудь позорным. Вот распустить команду, не держать судна в порядке, долго крепить паруса, ничего не понимать в своем деле — это позор!
Так как же эти почтенные и уважаемые служаки-адмиралы покарают того, кто делал то же, что делали в свое время и они, и попался «в передрягу» только потому, что имел несчастие нарваться на бессердечную, скрытную «собаку» Северцова и что появились какие то новые веяния — черт бы их побрал! — о которых, однако, не объявили приказом по флоту.
Такие размышления занимали Пересветова, когда он ехал по заштилевшему рейду на адмиральской гичке. И после первой остроты отчаяния и страха за будущее его и его семьи он оправился настолько, что мог обсуждать свое положение.
И тогда-то Егор Егорович мог вспомнить и общность взглядов, правил и привычек большей части дружной морской семьи, воспитанной тем же корпусом, и брезгливость выносить сор из избы, брезгливость да и боязнь, как бы не вызвать неудовольствия высшей власти, и главное, — добродушную снисходительность к своему же моряку, если он попал «в неприятности» не по морской службе и не по серьезному нарушению дисциплины.
«Тогда суди и наказывай!» — мысленно произнес Пересветов.
И будущее теперь казалось ему не таким уже отчаянным, как представлялось после беседы с адмиралом.
Если Егор Егорович и не возносился чрезмерными надеждами, то все-таки надеялся не на что-нибудь ужасное, а только на «пакости», хотя и большие.
Уж если и не замнут совсем дела о нем, чтобы не «опрохвостить» этого выскочку-адмирала, имеющего, по-видимому, высокого покровителя в высших морских сферах, — то дадут домашнюю головомойку министр и начальник штаба и будут держать на службе до выслуги полной пенсии и уволят, по прошению, в отставку с производством в контр-адмиралы.
Но чем более смягчалась кара в уме Пересветова при мысли о своей отличной службе, еще недавно засвидетельствованной предместником начальника эскадры, о родственных узах с адмиралом-тестем и о знакомстве со многими адмиралами, которые были не бессердечными, а хорошими и добрыми людьми и «не зевали при случае на брасах», — тем несправедливее казалась эта кара и тем ненавистнее становился в его глазах Северцов.
Но особенно злился Пересветов на бывшего своего помощника Баклагина.
По мнению бывшего капитана, Баклагин именно благодаря его показаниям и нежеланию помочь своему капитану был главным виновником того, что вся эта история открылась и с подлым удовольствием раздута адмиралом Северцовым.
Нечего и говорить, что о запоротом Никифорове и о тысяче двухстах фунтах, лежавших в виде чека в кармане, Пересветов в эту минуту не вспомнил.
Зато Егор Егорович злился и, не понимая, чем, кроме подлости или несосветимой глупости, объяснить эти откровенные разоблачения «собаки», старшего офицера, спрашивал себя:
— Какая цель такой подлости? Кажется, я ему ничего дурного не сделал, и… такой подлец!
И министр, и другие более или менее влиятельные старики адмиралы посмотрят на эти обвинения в жестокости и в злоупотреблениях проще, трезвее и спокойнее «подлеца» Северцова, который готов погубить товарища из-за честолюбивого желания отличиться беспощадной карой.
И когда Егор Егорович представлял себе многих адмиралов, с которыми был знаком не по службе только, а бывал у них в домах и играл с ними в преферанс, когда он вспомнил, что очень любим тестем, тоже старым адмиралом, то Пересветов еще более надеялся, что его не погубят. Ведь многие из них, когда были капитанами, запарывали не одного только матроса и не были без кое-каких слабостей в хозяйстве экипажа: и пользовались даровыми рабочими — матросами, и делали экономии на обмундировании и довольствии нижних чинов. И, когда делались адмиралами, эти капитаны, наводившие прежде трепет на матросов, становились мягче и уж не пользовались — да и не могли — тем, чем пользовались раньше по обычаю, о котором хотя и не говорилось громко, но который не считался чем-нибудь позорным. Вот распустить команду, не держать судна в порядке, долго крепить паруса, ничего не понимать в своем деле — это позор!
Так как же эти почтенные и уважаемые служаки-адмиралы покарают того, кто делал то же, что делали в свое время и они, и попался «в передрягу» только потому, что имел несчастие нарваться на бессердечную, скрытную «собаку» Северцова и что появились какие то новые веяния — черт бы их побрал! — о которых, однако, не объявили приказом по флоту.
Такие размышления занимали Пересветова, когда он ехал по заштилевшему рейду на адмиральской гичке. И после первой остроты отчаяния и страха за будущее его и его семьи он оправился настолько, что мог обсуждать свое положение.
И тогда-то Егор Егорович мог вспомнить и общность взглядов, правил и привычек большей части дружной морской семьи, воспитанной тем же корпусом, и брезгливость выносить сор из избы, брезгливость да и боязнь, как бы не вызвать неудовольствия высшей власти, и главное, — добродушную снисходительность к своему же моряку, если он попал «в неприятности» не по морской службе и не по серьезному нарушению дисциплины.
«Тогда суди и наказывай!» — мысленно произнес Пересветов.
И будущее теперь казалось ему не таким уже отчаянным, как представлялось после беседы с адмиралом.
Если Егор Егорович и не возносился чрезмерными надеждами, то все-таки надеялся не на что-нибудь ужасное, а только на «пакости», хотя и большие.
Уж если и не замнут совсем дела о нем, чтобы не «опрохвостить» этого выскочку-адмирала, имеющего, по-видимому, высокого покровителя в высших морских сферах, — то дадут домашнюю головомойку министр и начальник штаба и будут держать на службе до выслуги полной пенсии и уволят, по прошению, в отставку с производством в контр-адмиралы.
Но чем более смягчалась кара в уме Пересветова при мысли о своей отличной службе, еще недавно засвидетельствованной предместником начальника эскадры, о родственных узах с адмиралом-тестем и о знакомстве со многими адмиралами, которые были не бессердечными, а хорошими и добрыми людьми и «не зевали при случае на брасах», — тем несправедливее казалась эта кара и тем ненавистнее становился в его глазах Северцов.
Но особенно злился Пересветов на бывшего своего помощника Баклагина.
По мнению бывшего капитана, Баклагин именно благодаря его показаниям и нежеланию помочь своему капитану был главным виновником того, что вся эта история открылась и с подлым удовольствием раздута адмиралом Северцовым.
Нечего и говорить, что о запоротом Никифорове и о тысяче двухстах фунтах, лежавших в виде чека в кармане, Пересветов в эту минуту не вспомнил.
Зато Егор Егорович злился и, не понимая, чем, кроме подлости или несосветимой глупости, объяснить эти откровенные разоблачения «собаки», старшего офицера, спрашивал себя:
— Какая цель такой подлости? Кажется, я ему ничего дурного не сделал, и… такой подлец!
VII
Пересветов вернулся в отель, сбросил сукно, облачился в чесунчу и стал отпиваться содовой водой с brandy [1]. После нестерпимо палящего зноя на улице — в прохладном, полутемном номере Пересветов несколько отдышался, пересчитал изрядную сумму денег в золоте, написал жене длинное письмо о «подлости» товарища-адмирала и о скором приезде и вышел в контору отеля, чтобы сдать письмо и справиться о дне отхода первого парохода в Европу.
В это время в конторе появился бывший ревизор, лейтенант Нерпин. Вещи его были внесены китайцем-боем гостиницы.
— Под суд еду, Егор Егорыч! Прямо в Россию и под суд, Егор Егорыч! — воскликнул, здороваясь с Пересветовым, молодой красивый лейтенант в щегольском статском платье.
И в лице и в голосе Нерпина была вызывающая, неспокойная наглость, и в преувеличенном смехе слышалась искусственность.
— Как же-с… И вас под суд — скажите пожалуйста! И всех нас, грабителей; вас, меня и Подосинникова, старшего механика… С ним и не говорил этот новый прохвост, а приказал передать — уезжать. Верно, и Баклагина отправит в Россию… Он, дурак, сам себя, говорят, описал извергом… Сегодня Баклагина зовет к себе Северцов… Верно, Баклагин еще порасскажет. Может, за откровенность грозный судья и не потребует примерного наказания… Всех, говорят, выдал в своем показании… Нечего сказать, по-товарищески, Егор Егорыч… Каков-с?!
Пересветов озлобленно промолвил:
— Да… Признаться, не ожидал такой… мерзости…
— А еще фыркал… Придирался ко мне… Ревизор, мол, худо кормит… Помните, из-за солонины чуть было скандала не сделал!.. Хорош товарищ… Вроде этого Иуды адмирала. И пожалуй, еще Иуда оставит Баклагина на эскадре… А ведь мы воры… ужасные воры… Он ведь так-таки и намекал мне об этом. Так и хотелось дать ему в морду… да удержался… Не захотел в матросы из-за мерзавца. И какой же скот его превосходительство… Реформатор… Неподкупный… Долг выше всего… Независимый!.. Имеет деньги, так и зудит, подлец. А как сам-то выскочил в адмиралы?.. Я слышал от ревизора на «Проворном».
— А что? — с замирающим любопытством спросил Пересветов.
— Из-за одной пожилой дамы, жены… (и Нерпин даже назвал фамилию какого-то сановника). И карьера оттого… Нелицеприятный! Независимый! — лгал Нерпин, перевирая слышанную им сплетню.
Пересветов теперь уж не останавливал лейтенанта, который хоть и в статском платье, а все-таки не смел по долгу дисциплины так ругать начальника эскадры, и капитан прежде, разумеется, не позволил бы подчиненному таких речей.
Егору Егоровичу, напротив, было приятно слушать брань и сплетни на Северцова, да еще без свидетелей и в конторе иностранного отеля, в которой сидел англичанин-хозяин (конечно, «подлый» и «воображающий о себе»), разумеется, ни слова не понимавший и только недовольно пучивший и без того слегка выпяченные голубые глаза, словно бы находя, что для разговоров место не «office» [2], а «parlour» [3].
Но еще приятнее и успокоительнее было то, что ревизор, по-видимому, не был в отчаянии и, казалось, далеко не верил возможности быть под судом.
«Положим, Нерпин и легкомысленный человек, но неглупый и ловкий», — думал Егор Егорович и сказал бывшему ревизору:
— Едем, Александр Иванович, на одном пароходе…
— Обязательно с вами, Егор Егорыч… И старший механик вместе, Егор Егорыч…
— Обсудим, как показывать в Петербурге… А вы еще уверяли: не узнает! — не без упрека прибавил Пересветов.
— Да ведь вольно было вам, Егор Егорыч, признаваться… И Подосинников тоже… И какие доказательства? Книги и документы в полном порядке. И какие злоупотребления, если по совести разобрать? Ну, отдавай под суд! Я на суде скажу, что мы не воры… Да, не побоюсь многое сказать… Пусть мне докажут, что мы — воры оттого, что не отдали скидки со счетов поставщикам или консулам. Я объяснил этому упрямому подлецу!.. Он говорит: «Объясните суду». И объясню… Увидят! — не без горячности говорил Нерпин.
— А бог даст, до суда и не дойдет. Что мусор-то перекапывать!
— То-то и я иногда так думаю. А вы как думаете? Под носом у адмирала ревизор на «Проворном» не купит в Гонконге по шести фунтов за тонну угля? И разве скидку не спрячет? Так меня за что под суд!
Наконец Нерпин замолчал, и хозяин обратился к русским офицерам:
— Вам, кажется, я нужен?
Тогда Нерпин стал спрашивать о дне ухода парохода в Европу и о цене мест в первом классе.
Кстати, подошел Подосинников, и Нерпин взял три билета и сказал бывшему своему капитану:
— А вы, Егор Егорыч, одолжите своему ревизору двадцать пять фунтов… А то не хватит до России. В Кронштадте возвращу.
Пересветов поморщился и обещал дать деньги.
— Только в дороге… А то, пожалуй, просадите деньги в Гонконге, Александр Иваныч.
Все трое вышли, направляясь в свои комнаты.
Нерпин обещал сейчас же зайти к Егору Егоровичу и в подробности рассказать, как «точил» адмирал. «И все тихо так, спокойно. Этакий фарисей!»
В это время в конторе появился бывший ревизор, лейтенант Нерпин. Вещи его были внесены китайцем-боем гостиницы.
— Под суд еду, Егор Егорыч! Прямо в Россию и под суд, Егор Егорыч! — воскликнул, здороваясь с Пересветовым, молодой красивый лейтенант в щегольском статском платье.
И в лице и в голосе Нерпина была вызывающая, неспокойная наглость, и в преувеличенном смехе слышалась искусственность.
— Как же-с… И вас под суд — скажите пожалуйста! И всех нас, грабителей; вас, меня и Подосинникова, старшего механика… С ним и не говорил этот новый прохвост, а приказал передать — уезжать. Верно, и Баклагина отправит в Россию… Он, дурак, сам себя, говорят, описал извергом… Сегодня Баклагина зовет к себе Северцов… Верно, Баклагин еще порасскажет. Может, за откровенность грозный судья и не потребует примерного наказания… Всех, говорят, выдал в своем показании… Нечего сказать, по-товарищески, Егор Егорыч… Каков-с?!
Пересветов озлобленно промолвил:
— Да… Признаться, не ожидал такой… мерзости…
— А еще фыркал… Придирался ко мне… Ревизор, мол, худо кормит… Помните, из-за солонины чуть было скандала не сделал!.. Хорош товарищ… Вроде этого Иуды адмирала. И пожалуй, еще Иуда оставит Баклагина на эскадре… А ведь мы воры… ужасные воры… Он ведь так-таки и намекал мне об этом. Так и хотелось дать ему в морду… да удержался… Не захотел в матросы из-за мерзавца. И какой же скот его превосходительство… Реформатор… Неподкупный… Долг выше всего… Независимый!.. Имеет деньги, так и зудит, подлец. А как сам-то выскочил в адмиралы?.. Я слышал от ревизора на «Проворном».
— А что? — с замирающим любопытством спросил Пересветов.
— Из-за одной пожилой дамы, жены… (и Нерпин даже назвал фамилию какого-то сановника). И карьера оттого… Нелицеприятный! Независимый! — лгал Нерпин, перевирая слышанную им сплетню.
Пересветов теперь уж не останавливал лейтенанта, который хоть и в статском платье, а все-таки не смел по долгу дисциплины так ругать начальника эскадры, и капитан прежде, разумеется, не позволил бы подчиненному таких речей.
Егору Егоровичу, напротив, было приятно слушать брань и сплетни на Северцова, да еще без свидетелей и в конторе иностранного отеля, в которой сидел англичанин-хозяин (конечно, «подлый» и «воображающий о себе»), разумеется, ни слова не понимавший и только недовольно пучивший и без того слегка выпяченные голубые глаза, словно бы находя, что для разговоров место не «office» [2], а «parlour» [3].
Но еще приятнее и успокоительнее было то, что ревизор, по-видимому, не был в отчаянии и, казалось, далеко не верил возможности быть под судом.
«Положим, Нерпин и легкомысленный человек, но неглупый и ловкий», — думал Егор Егорович и сказал бывшему ревизору:
— Едем, Александр Иванович, на одном пароходе…
— Обязательно с вами, Егор Егорыч… И старший механик вместе, Егор Егорыч…
— Обсудим, как показывать в Петербурге… А вы еще уверяли: не узнает! — не без упрека прибавил Пересветов.
— Да ведь вольно было вам, Егор Егорыч, признаваться… И Подосинников тоже… И какие доказательства? Книги и документы в полном порядке. И какие злоупотребления, если по совести разобрать? Ну, отдавай под суд! Я на суде скажу, что мы не воры… Да, не побоюсь многое сказать… Пусть мне докажут, что мы — воры оттого, что не отдали скидки со счетов поставщикам или консулам. Я объяснил этому упрямому подлецу!.. Он говорит: «Объясните суду». И объясню… Увидят! — не без горячности говорил Нерпин.
— А бог даст, до суда и не дойдет. Что мусор-то перекапывать!
— То-то и я иногда так думаю. А вы как думаете? Под носом у адмирала ревизор на «Проворном» не купит в Гонконге по шести фунтов за тонну угля? И разве скидку не спрячет? Так меня за что под суд!
Наконец Нерпин замолчал, и хозяин обратился к русским офицерам:
— Вам, кажется, я нужен?
Тогда Нерпин стал спрашивать о дне ухода парохода в Европу и о цене мест в первом классе.
Кстати, подошел Подосинников, и Нерпин взял три билета и сказал бывшему своему капитану:
— А вы, Егор Егорыч, одолжите своему ревизору двадцать пять фунтов… А то не хватит до России. В Кронштадте возвращу.
Пересветов поморщился и обещал дать деньги.
— Только в дороге… А то, пожалуй, просадите деньги в Гонконге, Александр Иваныч.
Все трое вышли, направляясь в свои комнаты.
Нерпин обещал сейчас же зайти к Егору Егоровичу и в подробности рассказать, как «точил» адмирал. «И все тихо так, спокойно. Этакий фарисей!»
VIII
В эту минуту в дверях своего номера показалось хмурое лицо Баклагина.
Все раскланялись с ним.
— Вы к адмиралу, Леонтий Петрович? — спросил Пересветов.
— К искариоту? К этой скотине? — задал вопрос и ревизор.
— Потрудитесь вежливее говорить при мне о русском адмирале, — сухо, резко и повелительно произнес Баклагин. — Вы еще флотский офицер, — прибавил бывший «собака» старший офицер.
Нерпин скрылся в свой номер, а Пересветов проговорил:
— На пять минут, Леонтий Петрович!
— Что вам угодно, Егор Егорыч?
И он отворил двери и просил войти своего бывшего капитана.
— Пожалуйте!
И Баклагин указал на кресло.
Пересветов опустился на кресло. Присел и Баклагин.
— Леонтий Петрович! Что вы со мной сделали? — обиженным тоном спросил Егор Егорович.
— Что сделал с вами? — переспросил Баклагин серьезно.
— Вы подвели меня, Леонтий Петрович. И за что? За что?
— Я не имею привычки подводить. Не понимаю. Как я вас подвел?
— Да вашими показаниями, Леонтий Петрович.
— Вы тоже давали их?
— Конечно.
— Так при чем же мои. Я отвечал на вопросные пункты по совести и по правде.
— А за вашу правду я иду под суд, Леонтий Петрович.
— Значит, и я буду под судом. И за себя. Люби кататься, люби и саночки возить. И вы не за мою правду пойдете отвечать суду, а за что — вы сами знаете. Я в показании говорил о своей жестокости, о том, как я наказывал. О вас, конечно, не говорил. Это ваше дело говорить за себя.
— Но вообще это не по-товарищески, Леонтий Петрович.
— Что не по-товарищески?
— Да как же — эти ненужные подробности о наказаниях… И зачем?.. И ведь вы, Леонтий Петрович, усердствовали… Могли бы и остановить меня, если бы я требовал строгих наказаний, а вы все: «слушаю-с» да «слушаю-с»… И теперь… я во всем виноват… И, наконец, вы даже не хотели исполнить просьбы, чтобы не было претензий, и сказать доктору… А у меня семья, Леонтий Петрович! — прибавил Пересветов.
— У меня другие правила-с. Таких просьб не считал возможным исполнить… Я не ожидал таких просьб от капитана… А что я был жесток не менее вас — знаю… И правду об этом написал в показаниях потому, что не считаю нужным скрывать то, что делал. Надеюсь, можно понять?
Но, по-видимому, Пересветов не понимал.
Пересветов поднялся с кресла.
Имея вид оскорбленного и обиженного человека, он проговорил именно то, из-за чего и пришел к Баклагину перед его отправлением к адмиралу.
— Согласен… Не хотели покрыть меня, Леонтий Петрович… У вас другие правила… Вижу, что вы во многом меня обвиняете… И сознаю, что виноват в смерти Никифорова, и… ну, знаете, как нахально действовал ревизор, и я… одним словом… Но, Леонтий Петрович!.. Вы знаете мое положение… Знаете адмирала и что мне грозят… И я прошу вас…
В голосе Пересветова звучала просительная, приниженная нотка. Лицо его имело выражение побитой собаки.
Баклагин отвел глаза и, вставая, нетерпеливо и удивленно спросил:
— В чем же дело?
— Вы едете к Северцову…
— Да, потребовал…
— Так не говорите обо мне, Леонтий Петрович… Не прибавляйте адмиралу его злобы к товарищу…
— Да что же вы смеете думать обо мне? — вдруг вскрикнул как ужаленный негодующий Баклагин.
И лицо его стало бледным…
— Вы… вы… верно, людей судите по себе?.. Так вы ошибаетесь! Я не скрываюсь за спиной другого…
Пересветов торопливо ушел, недоумевающий и испуганный бешеным окриком Баклагина.
С брезгливым чувством взглянул Баклагин на слегка сутуловатую фигуру бывшего своего капитана и чрез минуту вышел из отеля и поехал на пристань.
Все раскланялись с ним.
— Вы к адмиралу, Леонтий Петрович? — спросил Пересветов.
— К искариоту? К этой скотине? — задал вопрос и ревизор.
— Потрудитесь вежливее говорить при мне о русском адмирале, — сухо, резко и повелительно произнес Баклагин. — Вы еще флотский офицер, — прибавил бывший «собака» старший офицер.
Нерпин скрылся в свой номер, а Пересветов проговорил:
— На пять минут, Леонтий Петрович!
— Что вам угодно, Егор Егорыч?
И он отворил двери и просил войти своего бывшего капитана.
— Пожалуйте!
И Баклагин указал на кресло.
Пересветов опустился на кресло. Присел и Баклагин.
— Леонтий Петрович! Что вы со мной сделали? — обиженным тоном спросил Егор Егорович.
— Что сделал с вами? — переспросил Баклагин серьезно.
— Вы подвели меня, Леонтий Петрович. И за что? За что?
— Я не имею привычки подводить. Не понимаю. Как я вас подвел?
— Да вашими показаниями, Леонтий Петрович.
— Вы тоже давали их?
— Конечно.
— Так при чем же мои. Я отвечал на вопросные пункты по совести и по правде.
— А за вашу правду я иду под суд, Леонтий Петрович.
— Значит, и я буду под судом. И за себя. Люби кататься, люби и саночки возить. И вы не за мою правду пойдете отвечать суду, а за что — вы сами знаете. Я в показании говорил о своей жестокости, о том, как я наказывал. О вас, конечно, не говорил. Это ваше дело говорить за себя.
— Но вообще это не по-товарищески, Леонтий Петрович.
— Что не по-товарищески?
— Да как же — эти ненужные подробности о наказаниях… И зачем?.. И ведь вы, Леонтий Петрович, усердствовали… Могли бы и остановить меня, если бы я требовал строгих наказаний, а вы все: «слушаю-с» да «слушаю-с»… И теперь… я во всем виноват… И, наконец, вы даже не хотели исполнить просьбы, чтобы не было претензий, и сказать доктору… А у меня семья, Леонтий Петрович! — прибавил Пересветов.
— У меня другие правила-с. Таких просьб не считал возможным исполнить… Я не ожидал таких просьб от капитана… А что я был жесток не менее вас — знаю… И правду об этом написал в показаниях потому, что не считаю нужным скрывать то, что делал. Надеюсь, можно понять?
Но, по-видимому, Пересветов не понимал.
Пересветов поднялся с кресла.
Имея вид оскорбленного и обиженного человека, он проговорил именно то, из-за чего и пришел к Баклагину перед его отправлением к адмиралу.
— Согласен… Не хотели покрыть меня, Леонтий Петрович… У вас другие правила… Вижу, что вы во многом меня обвиняете… И сознаю, что виноват в смерти Никифорова, и… ну, знаете, как нахально действовал ревизор, и я… одним словом… Но, Леонтий Петрович!.. Вы знаете мое положение… Знаете адмирала и что мне грозят… И я прошу вас…
В голосе Пересветова звучала просительная, приниженная нотка. Лицо его имело выражение побитой собаки.
Баклагин отвел глаза и, вставая, нетерпеливо и удивленно спросил:
— В чем же дело?
— Вы едете к Северцову…
— Да, потребовал…
— Так не говорите обо мне, Леонтий Петрович… Не прибавляйте адмиралу его злобы к товарищу…
— Да что же вы смеете думать обо мне? — вдруг вскрикнул как ужаленный негодующий Баклагин.
И лицо его стало бледным…
— Вы… вы… верно, людей судите по себе?.. Так вы ошибаетесь! Я не скрываюсь за спиной другого…
Пересветов торопливо ушел, недоумевающий и испуганный бешеным окриком Баклагина.
С брезгливым чувством взглянул Баклагин на слегка сутуловатую фигуру бывшего своего капитана и чрез минуту вышел из отеля и поехал на пристань.