Страница:
Двое матросов с вельбота торгуют фрукты у молодой толстогубой туземки с ребенком на руках, которого она кормит своей огромной черной грудью. За десятицентовую монетку каначка дает несколько связок душистых бананов и десяток крупных апельсинов и не в счет предлагает по апельсину каждому.
– А ведь ничего себе баба?.. – говорит молодой загребной, обращаясь к товарищу.
– Убористая шельма!.. – отвечает, смеясь, товарищ.
– Ты, молодка, бон [23] баба! – обращается молодой матрос к каначке и игриво треплет ее по плечу… – Тре-бон!.. [24] Понимаешь?..
В ответ каначка улыбается, говорит что-то на своем гортанном языке подошедшей старой женщине и отдает ей ребенка.
– Не понимаешь? Вери гут, голубушка! – продолжает матрос, подмигивая ухарски глазом и выпячивая вперед грудь.
Каначка смеется и ласково озирает молодого краснощекого матроса своими большими черными, влажными глазами. Потом наклоняется к нему, гладит нежно рукой по его лицу и тихо говорит, коверкая слова:
– You are very handsome! [25]
И снова смеется, скаля зубы.
– А ведь ты, Николашка, понравился черномазой! – не без зависти восклицает его товарищ.
– А что ж?.. Ей-богу, братец, ничего себе баба! – хохочет Николашка, обхватывая рукой талию шоколадной сирены.
Она, по-видимому, довольна авансами матроса. Закрыв глаза, она вдруг дарит своего поклонника долгим поцелуем, затем отступает назад и, указывая рукой в глубь улицы, манит его куда-то…
– Ишь ты, шельма!.. Николашка! Она, брат, приманивает! – смеется его товарищ. – Некогда нам, мамзель! – обращается он к черной красавице. – Ужо жди завтра… морген… как на берег спустят… Понимаешь?
Но каначка ничего не понимает и вопросительно глядит на матроса, несколько сконфуженного слишком откровенным выражением ее симпатии.
Тот, в свою очередь, несколько раз повторяет «морген» и снисходительно треплет ее по спине. Она, кажется, поняла, весело кивает головой и сует матросу несколько апельсинов. Но матрос не берет.
– Однако адью, черномазая! Морген! – ласково говорит Николашка, протягивая на прощанье руку.
Повернувшись, матросы увидали перед собой Василия Ивановича, который любопытными глазами наблюдал за этой сценой. Николашка конфузится. Оба они отдают честь, прикладывая пятерни ко лбу, и топчутся на месте.
– Что, ребята, фрукты покупали?
– Точно так, ваше благородие! – отвечает Николашка и, принимая вдруг степенный вид, прибавляет: – Совсем бесстыжий народ, ваше благородие… Счастливо оставаться, ваше благородие… Валим, брат, на вельбот, – озабоченно обращается он к товарищу, и оба торопливо уходят.
Василия Ивановича манит широкая полутемная аллея впереди. Ужинать еще рано, да и грешно в такой дивный вечер сидеть в комнате – лучше побродить! Он осведомляется у встречного «каптэйна», где гавайский отель, чтобы ориентироваться. Оказывается, что гостиница в двух шагах, на набережной, за консульскими домами… Василий Иванович благодарит и медленным шагом направляется в аллею.
Гуляющие встречаются часто. Словно тени, мелькают в темноте людские фигуры, вдруг освещаемые, попадая в полосу редких фонарей вдоль аллей. Тихий говор и смех таинственно разносятся в воздухе. Порой раздается лошадиный топот, и при громком смехе галопируют женские фигуры каначек, сидящих верхом по-мужски. Из-за темной листвы мелькают огоньки канацких домиков, спрятавшихся среди приземистых раскидистых банановых деревьев и стройных пальм. Цветные фонари у порогов освещают семейную идиллию чернокожих семейств, сидящих группами у раскрытых дверей.
Василий Иванович вдыхал полной грудью чудный воздух, полный раздражающего аромата юга, и его охватило мечтательное настроение с оттенком некоторой игривости.
– Право, эти шельмы каначки вовсе не так противны! – прошептал он, вспоминая молодую торговку фруктами, кокетничавшую с загребным. – Они куда лучше малаек, от которых за версту несет кокосовым маслом!
И Василий Иванович продолжал бродить наугад, вглядываясь в встречавшихся женщин с любопытством влюбленного кота. Он заглянул в открытые двери маленького ресторана, где играли на бильярде капитаны-китобои, окруженные любопытными зрителями-туземцами, зашел потом под навес какого-то освещенного сарая и, пробравшись сквозь толпу, смотрел, как танцевали национальный танец «уле-уле», полный страсти и неги, снова вышел на воздух и попал в какую-то полутемную аллею, готовый на всякие авантюры, приличные его солидному возрасту…
Нежное, заунывное женское пение, раздавшееся вдруг из-за деревьев, заставило Василия Ивановича остановиться и повернуть голову. Из-за листвы, среди цветных фонарей, повешенных на деревьях, выглянул маленький белый домик, крытый зеленью, и вслед за тем на пороге показалась темнокожая певунья в белом европейском капоте, нескромно распахнувшемся на груди.
Василий Иванович любопытно придвинулся поближе, жадными глазами пожирая певицу. Она была не очень черна и походила скорей на креолку, чем на каначку. Черты ее лица показались Василию Ивановичу положительно красивыми. Вдобавок она была стройна, хорошо сложена и достаточно полна.
Пение скоро прекратилось. Перегнувшись с ленивой грацией, темнокожая дама сорвала банан и начала медленно его есть, прикусывая плод зубами, сверкавшими из-под ярко-красных, пышных губ. Василий Иванович придвинулся еще ближе, не замечая, что вступил в полосу света, бросаемого фонарем, и как-то усиленно подсапывал носом, сдерживая дыхание. Простояв несколько минут, он осторожно попятился назад, собираясь уходить, как вдруг тихий, ласковый смех остановил его на месте. Неужели она его заметила? Он взглянул на незнакомку. Она приветливо наклонила голову в его сторону, делая грациозный манящий жест своей темной оголенной рукой, на которой блестела серебряная змейка браслета.
В первую минуту Василий Иванович оробел и нерешительно топтался на месте.
– Идите, идите, не бойтесь! – раздался певучий грудной голос, медленно выговаривающий английские слова, и вслед за тем прелестная незнакомка ленивым движением руки запахнула обнаженную грудь.
Василий Иванович больше не медлит. Он подходит петушком, любезно расшаркивается и млеет в молчании, недоумевая, к кому он попал.
А дама, ласково улыбаясь, протягивает ему руку и приглашает его, если он хочет, заглянуть в ее скромную хижину. Василий Иванович раскланивается в знак полного своего согласия, несколько раз повторив выразительно «о, yes» [26], и вслед за незнакомкой входит в небольшую, довольно чистенькую комнату с несколькими плетеными стульями и диваном около круглого стола, с фотографиями на чисто выбеленных стенах, с большой, пышной кроватью в углу, задернутой наполовину мустикеркой [27].
– Пожалуйста, садитесь… Очень рада вас видеть…
И с этими словами дама уходит и через минуту возвращается с тарелкой бананов и апельсинов, которую ставит перед Василием Ивановичем, приглашая их отведать.
Затем опускается на маленький плетеный диванчик напротив и спрашивает:
– Вы, должно быть, голландец?.. Китобой?
– Нет, нет… Русский, – энергично протестует Василий Иванович, несколько обиженный, что его приняли за голландца, да еще китобоя…
– Русский? С военного клипера, который пришел вчера? – с возрастающим интересом спрашивает незнакомка.
– О, yes! о, yes! – повторяет Василий Иванович, все еще не зная, «на какой румб ему держать» с этой гостеприимной и очаровательной дамой.
Дама между тем выражает живейшее удовольствие, узнав, что перед нею русский офицер, и в доказательство протягивает и крепко жмет руку русского офицера. Она встречалась с русскими. В прошлом году, когда сюда заходил корвет «Vierny», она познакомилась с несколькими офицерами… Они очень милые и добрые джентльмены, эти русские… совсем не похожи на тех страшных людей, которые – как ей прежде говорили – живут далеко, далеко отсюда, в стране, где вечный холод и где с людьми обращаются, как с животными. Она теперь знает, что это неправда… Только фамилии у них такие трудные, всех не припомнишь… Впрочем, позвольте… Mister Sitnikoff… и еще Mister Bourkoff…
– Вы знаете этих джентльменов?..
– Как же, знаю… О, yes! Славные эти русские офицеры!.. Они выучили меня говорить несколько русских слов.
И, видимо, желая щегольнуть знанием этих русских слов, молодая женщина с наивной серьезностью, стараясь выговаривать как можно яснее, произнесла своим нежным, певучим голосом несколько самых неприличных слов из русского лексикона.
– Ваши офицеры говорили, что это значит: «Как ваше здоровье?..» Я верно произношу – не правда ли?..
Василий Иванович несколько конфузится и мысленно ругает мистеров Ситникова, Буркова и других соотечественников с более трудными фамилиями, оставивших за далекими морями следы русского просвещения в такой своеобразной и чаще всего практикуемой моряками ферме. Не без затруднений объясняет он на своем собственном английском языке, что эти слова означают не то… Она не так произносит их…
Однако английский язык Василия Ивановича понимается дамой, по-видимому, не совсем удовлетворительно, и потому она считает более удобным говорить самой… Она вдова; зовут ее Эмми…
– Хорошее имя Эмми! – храбро вставляет Василий Иванович.
– Да?.. Вам нравится? – улыбается миссис Эмми, продолжая сообщать свою автобиографию.
Муж ее недавно умер… Он был богат, имел несколько плантаций, но разорился перед смертью, так что она теперь – бедная женщина. Она сама не каначка… нет!.. Она – креолка… Отец ее был американский матрос, давно поселившийся в Гонолулу, а мать – каначка…
В свою очередь и Василий Иванович не совсем отчетливо понимает темную вдову и частью словами, частью пантомимой просит ее спеть что-нибудь – она так хорошо пела.
Миссис Эмми охотно поет несколько песен, и поет их превосходно. А Василий Иванович слушает, склонив несколько набок голову и бросая по временам умильные взгляды на темно-смуглую красавицу. Она, кажется, замечает эти взгляды и ласково улыбается доброй, простодушной улыбкой, открывая при этом свои ослепительные зубы.
– Нравится вам? Это все канацкие песни! – говорит она, окончив пение.
Пора, однако, уходить, и Василий Иванович поднимается. Ему хочется выразить молодой женщине благодарность за доставленное удовольствие, хочется извиниться за то, что так бесцеремонно явился к ней, и вместе с тем попросить позволения еще раз навестить ее; но, к крайнему его сожалению, запас английских слов, которыми он владеет, оказывается недостаточным, да и знакомые слова как-то плохо складываются в фразы, так что бедному Василию Ивановичу вместо горячей речи невольно приходится ограничиться несколькими прилагательными и пантомимами, вроде прикладывания руки к сердцу. Покончив с этою трудною частью задачи, Василий Иванович, «волнуясь и спеша», достает из кармана золотую монету, незаметно кладет ее на окно и окончательно расшаркивается.
Молодая женщина, однако, заметила монету и, несколько удивленная, возвращает ее назад.
– Не за что! – значительно говорит она и как-то странно смеется.
Бедный Василий Иванович совсем сражен и не знает, как ему быть… Решительно он какой-то пентюх с женщинами.
Тогда миссис Эмми, словно угадывая мысли Василия Ивановича, промолвила:
– Куда ж вы? Разве уж соскучились со мною?
– О нет, нет, нет! – энергично протестовал Василий Иванович. – Черт его дери, этот английский язык! – невольно прибавил он по-русски, досадуя, что не может более подробно выразить свои чувства.
Напрасные заботы! И застланный, томный взгляд его маленьких, еще более сузившихся глазок, и достаточно глупая улыбка раскрасневшегося лица красноречивее всяких слов свидетельствовали об его чувствах.
И миссис Эмми, по-видимому, отлично поняла их, потому что подарила Василия Ивановича таким ласковым взором, что после него Василий Иванович вдруг приосанился, выставил ножку вперед и не без кокетства стал крутить усы, поглядывая на миссис Эмми без прежней робости.
– Ну, садитесь, дорогой гость. Я вам еще спою несколько наших песен…
И Василий Иванович остался слушать песни.
Прощаясь через несколько времени с миссис Эмми, Василий Иванович обещал навестить ее на другой день… Она так хорошо поет!.. Можно?.. – спрашивал он, ломая английский язык уже с меньшим стеснением.
Разумеется, можно… Она всегда дома и рада будет видеть такого милого гостя. Домик ее легко найти… стоит только спросить миссис Эмми… Найдет ли он дорогу в гостиницу? Она проведет его до ближайшей улицы.
Они вышли вместе, отлично теперь понимая друг друга. На повороте они остановились. Миссис Эмми указала, куда идти, подарила на прощанье звонкий поцелуй и скрылась в темноте, крикнув ему вслед слово: «душенька!», которому успел уже ее выучить Василий Иванович, пожелавший в свою очередь приобщить прелестную туземку к отечественному языкознанию.
С видом победителя, весело мурлыкая себе под нос какой-то мотив, шел Василий Иванович к огонькам фонарей, мелькавших на набережной. «Кто мог ожидать, что наклюнется такое приключение… Эта Эмми очень недурна… Очень! То-то Карла Карлыч удивится, когда узнает!»
Вот и гостиница, освещенная среди темного сада, с высокими деревьями, на которых дрожит свет огней.
– Эка, как славно в саду! – говорит Василий Иванович, направляясь к открытым настежь дверям.
Смуглолицый, сухощавый, подвижной старик француз с коротко остриженной седой головой и горбатым носом, сидевший в конторе, радушно приветствовал Василия Ивановича и тотчас же произвел его в капитаны. Взяв ключи и лампу, он повел Василия Ивановича по устланной коврами лестнице во второй этаж и не умолкал ни на секунду, знакомя Василия Ивановича вкратце с главнейшими эпизодами своей бурной эпопеи. Когда он ввел «капитана» в прохладный, роскошный номер в конце коридора, Василий Иванович уже знал, что этот уроженец Аркашона [28], дезертировавший в 1826 году от военной службы в Америку, был сперва парикмахером в Нью-Йорке, затем помощником капитана и капитаном китобойной шкуны, далее – извозчиком в Сиднее, золотоискателем в Калифорнии, поваром его величества гавайского короля Камеамеа и в настоящую минуту состоит хозяином гавайского отеля.
– Чем могу служить господину капитану? – любезно заключил он, подавая Василию Ивановичу карту…
Василий Иванович проголодался после прогулки. Просматривая названия блюд, он сладко причмокивал сочными губами. Сперва омары, соус poivrade [29], а дальше? И ростбиф, и телячьи котлеты, и дикая коза одинаково дразнили его аппетит. Из затруднения его вывел все тот же веселый, словоохотливый гасконец, попросив позволение составить меню хорошенького ужина… Сперва омары, затем он даст телячью котлету, кусочек дикой козы, зелень, сладкий торт, фрукты и сыр… А какое угодно вино?.. Сперва красное, не правда ли?..
– Нет, мы будем пить шампанское…
– Одно шампанское? Отлично! Господа русские имеют хороший вкус и любят это благородное вино прекрасной Франции! – с чувством воскликнул гасконец, вспомнив родину.
Он может порекомендовать настоящее шампанское, а не ту дрянь, что фабрикуют эти собаки янки в Сан-Франциско… Так, к десяти часам ужин будет подан в комнату для двух персон, и шампанское заморожено. Верно, скоро придет и друг господина капитана, этот ученый доктор в золотых очках, а в ожидании – не позволит ли господин капитан предложить чего-нибудь прохладительного?
– Пожалуй! – согласился Василий Иванович.
– Какого вы мнения насчет cherry coblar [30], капитан? Или вы, как моряк, предпочтете коньяк с содовой водой? Нет? Так cherry coblar! Это, пожалуй, лучше! Сию минуту вы его получите! – прибавил хозяин и, наконец, откланялся.
Чрез несколько минут Василий Иванович уже кейфовал, беззаботно растянувшись в просторном лонгшезе у раскрытого окна и потягивая через соломинку холодный напиток. Темная, звездная ночь обдавала его своим нежным, теплым дыханием, навевая ленивые грезы о гонолульском «розанчике». Кругом стояла тишина. Только снизу доносились звуки шумного говора, и порой резкие русские восклицания отчетливо врывались в окно.
– Это, верно, фендрики [31] наши шумят! – проговорил Василий Иванович, улыбаясь сочувственной доброй улыбкой.
– А ведь ничего себе баба?.. – говорит молодой загребной, обращаясь к товарищу.
– Убористая шельма!.. – отвечает, смеясь, товарищ.
– Ты, молодка, бон [23] баба! – обращается молодой матрос к каначке и игриво треплет ее по плечу… – Тре-бон!.. [24] Понимаешь?..
В ответ каначка улыбается, говорит что-то на своем гортанном языке подошедшей старой женщине и отдает ей ребенка.
– Не понимаешь? Вери гут, голубушка! – продолжает матрос, подмигивая ухарски глазом и выпячивая вперед грудь.
Каначка смеется и ласково озирает молодого краснощекого матроса своими большими черными, влажными глазами. Потом наклоняется к нему, гладит нежно рукой по его лицу и тихо говорит, коверкая слова:
– You are very handsome! [25]
И снова смеется, скаля зубы.
– А ведь ты, Николашка, понравился черномазой! – не без зависти восклицает его товарищ.
– А что ж?.. Ей-богу, братец, ничего себе баба! – хохочет Николашка, обхватывая рукой талию шоколадной сирены.
Она, по-видимому, довольна авансами матроса. Закрыв глаза, она вдруг дарит своего поклонника долгим поцелуем, затем отступает назад и, указывая рукой в глубь улицы, манит его куда-то…
– Ишь ты, шельма!.. Николашка! Она, брат, приманивает! – смеется его товарищ. – Некогда нам, мамзель! – обращается он к черной красавице. – Ужо жди завтра… морген… как на берег спустят… Понимаешь?
Но каначка ничего не понимает и вопросительно глядит на матроса, несколько сконфуженного слишком откровенным выражением ее симпатии.
Тот, в свою очередь, несколько раз повторяет «морген» и снисходительно треплет ее по спине. Она, кажется, поняла, весело кивает головой и сует матросу несколько апельсинов. Но матрос не берет.
– Однако адью, черномазая! Морген! – ласково говорит Николашка, протягивая на прощанье руку.
Повернувшись, матросы увидали перед собой Василия Ивановича, который любопытными глазами наблюдал за этой сценой. Николашка конфузится. Оба они отдают честь, прикладывая пятерни ко лбу, и топчутся на месте.
– Что, ребята, фрукты покупали?
– Точно так, ваше благородие! – отвечает Николашка и, принимая вдруг степенный вид, прибавляет: – Совсем бесстыжий народ, ваше благородие… Счастливо оставаться, ваше благородие… Валим, брат, на вельбот, – озабоченно обращается он к товарищу, и оба торопливо уходят.
Василия Ивановича манит широкая полутемная аллея впереди. Ужинать еще рано, да и грешно в такой дивный вечер сидеть в комнате – лучше побродить! Он осведомляется у встречного «каптэйна», где гавайский отель, чтобы ориентироваться. Оказывается, что гостиница в двух шагах, на набережной, за консульскими домами… Василий Иванович благодарит и медленным шагом направляется в аллею.
Гуляющие встречаются часто. Словно тени, мелькают в темноте людские фигуры, вдруг освещаемые, попадая в полосу редких фонарей вдоль аллей. Тихий говор и смех таинственно разносятся в воздухе. Порой раздается лошадиный топот, и при громком смехе галопируют женские фигуры каначек, сидящих верхом по-мужски. Из-за темной листвы мелькают огоньки канацких домиков, спрятавшихся среди приземистых раскидистых банановых деревьев и стройных пальм. Цветные фонари у порогов освещают семейную идиллию чернокожих семейств, сидящих группами у раскрытых дверей.
Василий Иванович вдыхал полной грудью чудный воздух, полный раздражающего аромата юга, и его охватило мечтательное настроение с оттенком некоторой игривости.
– Право, эти шельмы каначки вовсе не так противны! – прошептал он, вспоминая молодую торговку фруктами, кокетничавшую с загребным. – Они куда лучше малаек, от которых за версту несет кокосовым маслом!
И Василий Иванович продолжал бродить наугад, вглядываясь в встречавшихся женщин с любопытством влюбленного кота. Он заглянул в открытые двери маленького ресторана, где играли на бильярде капитаны-китобои, окруженные любопытными зрителями-туземцами, зашел потом под навес какого-то освещенного сарая и, пробравшись сквозь толпу, смотрел, как танцевали национальный танец «уле-уле», полный страсти и неги, снова вышел на воздух и попал в какую-то полутемную аллею, готовый на всякие авантюры, приличные его солидному возрасту…
Нежное, заунывное женское пение, раздавшееся вдруг из-за деревьев, заставило Василия Ивановича остановиться и повернуть голову. Из-за листвы, среди цветных фонарей, повешенных на деревьях, выглянул маленький белый домик, крытый зеленью, и вслед за тем на пороге показалась темнокожая певунья в белом европейском капоте, нескромно распахнувшемся на груди.
Василий Иванович любопытно придвинулся поближе, жадными глазами пожирая певицу. Она была не очень черна и походила скорей на креолку, чем на каначку. Черты ее лица показались Василию Ивановичу положительно красивыми. Вдобавок она была стройна, хорошо сложена и достаточно полна.
Пение скоро прекратилось. Перегнувшись с ленивой грацией, темнокожая дама сорвала банан и начала медленно его есть, прикусывая плод зубами, сверкавшими из-под ярко-красных, пышных губ. Василий Иванович придвинулся еще ближе, не замечая, что вступил в полосу света, бросаемого фонарем, и как-то усиленно подсапывал носом, сдерживая дыхание. Простояв несколько минут, он осторожно попятился назад, собираясь уходить, как вдруг тихий, ласковый смех остановил его на месте. Неужели она его заметила? Он взглянул на незнакомку. Она приветливо наклонила голову в его сторону, делая грациозный манящий жест своей темной оголенной рукой, на которой блестела серебряная змейка браслета.
В первую минуту Василий Иванович оробел и нерешительно топтался на месте.
– Идите, идите, не бойтесь! – раздался певучий грудной голос, медленно выговаривающий английские слова, и вслед за тем прелестная незнакомка ленивым движением руки запахнула обнаженную грудь.
Василий Иванович больше не медлит. Он подходит петушком, любезно расшаркивается и млеет в молчании, недоумевая, к кому он попал.
А дама, ласково улыбаясь, протягивает ему руку и приглашает его, если он хочет, заглянуть в ее скромную хижину. Василий Иванович раскланивается в знак полного своего согласия, несколько раз повторив выразительно «о, yes» [26], и вслед за незнакомкой входит в небольшую, довольно чистенькую комнату с несколькими плетеными стульями и диваном около круглого стола, с фотографиями на чисто выбеленных стенах, с большой, пышной кроватью в углу, задернутой наполовину мустикеркой [27].
– Пожалуйста, садитесь… Очень рада вас видеть…
И с этими словами дама уходит и через минуту возвращается с тарелкой бананов и апельсинов, которую ставит перед Василием Ивановичем, приглашая их отведать.
Затем опускается на маленький плетеный диванчик напротив и спрашивает:
– Вы, должно быть, голландец?.. Китобой?
– Нет, нет… Русский, – энергично протестует Василий Иванович, несколько обиженный, что его приняли за голландца, да еще китобоя…
– Русский? С военного клипера, который пришел вчера? – с возрастающим интересом спрашивает незнакомка.
– О, yes! о, yes! – повторяет Василий Иванович, все еще не зная, «на какой румб ему держать» с этой гостеприимной и очаровательной дамой.
Дама между тем выражает живейшее удовольствие, узнав, что перед нею русский офицер, и в доказательство протягивает и крепко жмет руку русского офицера. Она встречалась с русскими. В прошлом году, когда сюда заходил корвет «Vierny», она познакомилась с несколькими офицерами… Они очень милые и добрые джентльмены, эти русские… совсем не похожи на тех страшных людей, которые – как ей прежде говорили – живут далеко, далеко отсюда, в стране, где вечный холод и где с людьми обращаются, как с животными. Она теперь знает, что это неправда… Только фамилии у них такие трудные, всех не припомнишь… Впрочем, позвольте… Mister Sitnikoff… и еще Mister Bourkoff…
– Вы знаете этих джентльменов?..
– Как же, знаю… О, yes! Славные эти русские офицеры!.. Они выучили меня говорить несколько русских слов.
И, видимо, желая щегольнуть знанием этих русских слов, молодая женщина с наивной серьезностью, стараясь выговаривать как можно яснее, произнесла своим нежным, певучим голосом несколько самых неприличных слов из русского лексикона.
– Ваши офицеры говорили, что это значит: «Как ваше здоровье?..» Я верно произношу – не правда ли?..
Василий Иванович несколько конфузится и мысленно ругает мистеров Ситникова, Буркова и других соотечественников с более трудными фамилиями, оставивших за далекими морями следы русского просвещения в такой своеобразной и чаще всего практикуемой моряками ферме. Не без затруднений объясняет он на своем собственном английском языке, что эти слова означают не то… Она не так произносит их…
Однако английский язык Василия Ивановича понимается дамой, по-видимому, не совсем удовлетворительно, и потому она считает более удобным говорить самой… Она вдова; зовут ее Эмми…
– Хорошее имя Эмми! – храбро вставляет Василий Иванович.
– Да?.. Вам нравится? – улыбается миссис Эмми, продолжая сообщать свою автобиографию.
Муж ее недавно умер… Он был богат, имел несколько плантаций, но разорился перед смертью, так что она теперь – бедная женщина. Она сама не каначка… нет!.. Она – креолка… Отец ее был американский матрос, давно поселившийся в Гонолулу, а мать – каначка…
В свою очередь и Василий Иванович не совсем отчетливо понимает темную вдову и частью словами, частью пантомимой просит ее спеть что-нибудь – она так хорошо пела.
Миссис Эмми охотно поет несколько песен, и поет их превосходно. А Василий Иванович слушает, склонив несколько набок голову и бросая по временам умильные взгляды на темно-смуглую красавицу. Она, кажется, замечает эти взгляды и ласково улыбается доброй, простодушной улыбкой, открывая при этом свои ослепительные зубы.
– Нравится вам? Это все канацкие песни! – говорит она, окончив пение.
Пора, однако, уходить, и Василий Иванович поднимается. Ему хочется выразить молодой женщине благодарность за доставленное удовольствие, хочется извиниться за то, что так бесцеремонно явился к ней, и вместе с тем попросить позволения еще раз навестить ее; но, к крайнему его сожалению, запас английских слов, которыми он владеет, оказывается недостаточным, да и знакомые слова как-то плохо складываются в фразы, так что бедному Василию Ивановичу вместо горячей речи невольно приходится ограничиться несколькими прилагательными и пантомимами, вроде прикладывания руки к сердцу. Покончив с этою трудною частью задачи, Василий Иванович, «волнуясь и спеша», достает из кармана золотую монету, незаметно кладет ее на окно и окончательно расшаркивается.
Молодая женщина, однако, заметила монету и, несколько удивленная, возвращает ее назад.
– Не за что! – значительно говорит она и как-то странно смеется.
Бедный Василий Иванович совсем сражен и не знает, как ему быть… Решительно он какой-то пентюх с женщинами.
Тогда миссис Эмми, словно угадывая мысли Василия Ивановича, промолвила:
– Куда ж вы? Разве уж соскучились со мною?
– О нет, нет, нет! – энергично протестовал Василий Иванович. – Черт его дери, этот английский язык! – невольно прибавил он по-русски, досадуя, что не может более подробно выразить свои чувства.
Напрасные заботы! И застланный, томный взгляд его маленьких, еще более сузившихся глазок, и достаточно глупая улыбка раскрасневшегося лица красноречивее всяких слов свидетельствовали об его чувствах.
И миссис Эмми, по-видимому, отлично поняла их, потому что подарила Василия Ивановича таким ласковым взором, что после него Василий Иванович вдруг приосанился, выставил ножку вперед и не без кокетства стал крутить усы, поглядывая на миссис Эмми без прежней робости.
– Ну, садитесь, дорогой гость. Я вам еще спою несколько наших песен…
И Василий Иванович остался слушать песни.
Прощаясь через несколько времени с миссис Эмми, Василий Иванович обещал навестить ее на другой день… Она так хорошо поет!.. Можно?.. – спрашивал он, ломая английский язык уже с меньшим стеснением.
Разумеется, можно… Она всегда дома и рада будет видеть такого милого гостя. Домик ее легко найти… стоит только спросить миссис Эмми… Найдет ли он дорогу в гостиницу? Она проведет его до ближайшей улицы.
Они вышли вместе, отлично теперь понимая друг друга. На повороте они остановились. Миссис Эмми указала, куда идти, подарила на прощанье звонкий поцелуй и скрылась в темноте, крикнув ему вслед слово: «душенька!», которому успел уже ее выучить Василий Иванович, пожелавший в свою очередь приобщить прелестную туземку к отечественному языкознанию.
С видом победителя, весело мурлыкая себе под нос какой-то мотив, шел Василий Иванович к огонькам фонарей, мелькавших на набережной. «Кто мог ожидать, что наклюнется такое приключение… Эта Эмми очень недурна… Очень! То-то Карла Карлыч удивится, когда узнает!»
Вот и гостиница, освещенная среди темного сада, с высокими деревьями, на которых дрожит свет огней.
– Эка, как славно в саду! – говорит Василий Иванович, направляясь к открытым настежь дверям.
Смуглолицый, сухощавый, подвижной старик француз с коротко остриженной седой головой и горбатым носом, сидевший в конторе, радушно приветствовал Василия Ивановича и тотчас же произвел его в капитаны. Взяв ключи и лампу, он повел Василия Ивановича по устланной коврами лестнице во второй этаж и не умолкал ни на секунду, знакомя Василия Ивановича вкратце с главнейшими эпизодами своей бурной эпопеи. Когда он ввел «капитана» в прохладный, роскошный номер в конце коридора, Василий Иванович уже знал, что этот уроженец Аркашона [28], дезертировавший в 1826 году от военной службы в Америку, был сперва парикмахером в Нью-Йорке, затем помощником капитана и капитаном китобойной шкуны, далее – извозчиком в Сиднее, золотоискателем в Калифорнии, поваром его величества гавайского короля Камеамеа и в настоящую минуту состоит хозяином гавайского отеля.
– Чем могу служить господину капитану? – любезно заключил он, подавая Василию Ивановичу карту…
Василий Иванович проголодался после прогулки. Просматривая названия блюд, он сладко причмокивал сочными губами. Сперва омары, соус poivrade [29], а дальше? И ростбиф, и телячьи котлеты, и дикая коза одинаково дразнили его аппетит. Из затруднения его вывел все тот же веселый, словоохотливый гасконец, попросив позволение составить меню хорошенького ужина… Сперва омары, затем он даст телячью котлету, кусочек дикой козы, зелень, сладкий торт, фрукты и сыр… А какое угодно вино?.. Сперва красное, не правда ли?..
– Нет, мы будем пить шампанское…
– Одно шампанское? Отлично! Господа русские имеют хороший вкус и любят это благородное вино прекрасной Франции! – с чувством воскликнул гасконец, вспомнив родину.
Он может порекомендовать настоящее шампанское, а не ту дрянь, что фабрикуют эти собаки янки в Сан-Франциско… Так, к десяти часам ужин будет подан в комнату для двух персон, и шампанское заморожено. Верно, скоро придет и друг господина капитана, этот ученый доктор в золотых очках, а в ожидании – не позволит ли господин капитан предложить чего-нибудь прохладительного?
– Пожалуй! – согласился Василий Иванович.
– Какого вы мнения насчет cherry coblar [30], капитан? Или вы, как моряк, предпочтете коньяк с содовой водой? Нет? Так cherry coblar! Это, пожалуй, лучше! Сию минуту вы его получите! – прибавил хозяин и, наконец, откланялся.
Чрез несколько минут Василий Иванович уже кейфовал, беззаботно растянувшись в просторном лонгшезе у раскрытого окна и потягивая через соломинку холодный напиток. Темная, звездная ночь обдавала его своим нежным, теплым дыханием, навевая ленивые грезы о гонолульском «розанчике». Кругом стояла тишина. Только снизу доносились звуки шумного говора, и порой резкие русские восклицания отчетливо врывались в окно.
– Это, верно, фендрики [31] наши шумят! – проговорил Василий Иванович, улыбаясь сочувственной доброй улыбкой.
IX
Действительно, человек восемь «фендриков», как шутя называл Василий Иванович гардемаринов и кондукторов, изрядно-таки шумели, собравшись в одном из нумеров нижнего этажа. Ужин был окончен, но бутылки еще не были допиты. Только что принялись за кофе с коньяком и закурили манилки [32]. Разговоры стали оживленнее и шумнее. Делились впечатлениями проведенного дня, мечтали о скором получении приказа, который даст желанные мичманские эполеты и, как водится, перемывали косточки адмиралу, вспоминая, как он «разносил» во время своего короткого плавания на клипере.
Когда анекдоты об адмирале были исчерпаны, кофе выпит и кто-то после шампанского потребовал несколько бутылок эля, заговорили о морской службе – этой любимой теме споров юных моряков, для которых морская профессия еще полна была заманчивой прелести, помимо служебных надежд и мечтаний.
– Служба наша, господа, тем хороша, что закаливает характер, приучает к самообладанию, дает широкий простор власти, – возбужденно заговорил Непенин, прозванный еще в корпусе «Юлкой» за умение очаровывать начальство, – маленький, чистенький, кудрявый брюнет, с первым пушком на румяных щеках и бойкими смеющимися глазами, оживлявшими его красивое лицо. – Прелесть плавания не в том, чтобы любоваться природой… это все вздор! – вызывающе прибавил он с напускным презрением к этому «вздору», бросая взгляд на соседа.
– Что?! Вздор?! Природа – вздор?! – вдруг сорвался его сосед, гардемарин с «задорным вихорком», допекавший старого артиллериста Фому Фомича за его «допотопные взгляды», отчаянный спорщик и добрейший малый. – Ты после этого, Юлка…
– Сидоров! Не перебивай… Дай Юлке докончить! – закричали со всех сторон.
– Я ему не дам говорить… Пусть он прежде откажется от своих слов!..
– А еще либерал! – насмешливо заметил Непенин. – Восхищаешься английским парламентом и не даешь слова сказать!
Этот аргумент оказывает на Сидорова чарующее действие.
– Ну, черт с тобой, говори, говори! Я после тебе докажу, что ты глуп, если природа – вздор! – не без досады замечает Сидоров.
– Докажешь?! Ты только умеешь ругаться как боцман, а не доказывать!.. – раздраженно кивнул Непенин в досаде, что его перебили… – Да, господа, вся прелесть морской службы именно в торжестве ума, энергии и власти… Разве не заманчиво, черт возьми, быть командиром какого-нибудь красавца клипера, а? Шторм… дьявольский шторм… Клипер под зарифленным фоком, штормовой бизанью и фор-стеньга-стакселем… Ты стоишь на мостике и только покрикиваешь рулевым: «Право! Лево! Одерживай!» Разве не наслаждение сознавать, что все зависит от тебя, от твоего уменья, от твоей воли, что все, начиная с последнего матроса и кончая старшим офицером, – лишь беспрекословные исполнители и ничего более. Один ты отвечаешь за все и за всех… Ты – царь на своей палубе! – восторженно восклицал юноша, слегка возбужденный вином и своими заветными мечтами.
– А главное, Юлка, отличное содержание у капитана. Можно откладывать! – неожиданно вставил внимательно слушавший Непенина плотный, коренастый, скромного вида молодой человек.
Взрыв хохота огласил комнату. Юлка презрительно взглянул на товарища.
– Ну, ты, Нефедка, известный копчинка [33]. Тебе в банкиры идти… Тут не в содержании дело, а в идее власти… Понимаешь? И-де-я си-лы власти! Разумеется, дисциплина должна быть настоящая… Строжайшая!.. Без этого невозможно… Недаром закон разрешает капитану в исключительных случаях повесить ослушника… Сентиментальности тут побоку!..
Сидоров уже давно в порыве негодования, сделал из своего вихорка какую-то сосиску, но уважение к английскому парламенту сдерживало его нетерпение задать Юлке «ассаже» [34]. Но, несмотря на пристрастие к парламентским нравам, долее он терпеть не мог и воскликнул:
– Юлка! Ты порешь дичь вроде Фомы Фомича… Нет! Хуже!.. хуже еще!.. Сила власти!.. Дисциплина!.. Ах ты ретроградина! Не желаешь ли ты ради дисциплины восстановить кошки, а? – гремел, снова распуская свой вихор, Сидоров… – Мало ему еще дисциплины… Надо «строжайшую»?! Ишь какой Наполеон на клипере нашелся!.. Того и гляди, господа, обгонит он нас всех по службе – недаром он Юлка, – сделается капитаном и кого-нибудь из нас да повесит!..
– И повешу, если нужно будет! – вызывающе крикнул Юлка, сверкая глазами.
– Ради идеи власти или ради карьеры? – ядовито протянул Сидоров.
– И тебя первого, Сидоров, повешу! Тебя первого, если ты попадешь ко мне под начальство и не исполнишь моего приказания! – проговорил, задыхаясь и злясь, Юлка. – Не посмотрю, что ты товарищ, а вздерну на фока-рее!
– Но прежде все-таки получишь в рожу, Юлка! Верь совести!
Все за столом расхохотались.
Не смеялся только бледнолицый, долговязый блондин, сидевший у окна, положив свою большую белобрысую голову на ладони и, казалось, погруженный в созерцание звезд, сверкающих на небе. При последних словах Юлки лицо молодого человека омрачилось. Он поднялся с места и медленно направился к столу.
Это был Лесовой, давно прозванный «Мечтателем». В его юношеском худощавом, нежном лице действительно было что-то задумчиво-мечтательное, оправдывавшее кличку, особенно в сосредоточенном взгляде больших серых глаз. Он пользовался среди товарищей авторитетом правдивой души и был любимцем матросов; он постоянно «лясничал» с ними и читал им книжки. Зато в сношениях с начальством напускал на себя суровую холодность заправского кадета, но был исправный служака, страстно любил море и еще в корпусе мечтал о путешествиях и об открытии полюса.
– Ты, Юлка, пьян и врешь на себя! – тихо проговорил он при наступившем молчании. – Разве можно и в шутку говорить такие вещи?!.
– Юлка не пьян… Юлка ничего не пил!.. – вставил Сидоров.
– У каждого, брат, свои убеждения! – уклончиво отвечал Юлка, несколько притихая перед этим серьезным взглядом Мечтателя.
– Повесить?! – с укором проговорил тот, и при этом чувство страха и отвращения исказило его черты.
Он остановился на секунду и продолжал:
– Ударить матроса и то… отвратительно, а ты: «повесить»!
– А если у тебя на судне бунт? – вдруг задал вопрос Юлка.
– Бунт? – переспросил Лесовой с такой серьезностью, точно и в самом деле он очутился в несчастном положении капитана, у которого на корабле свирепствует возмущение.
– Ну да, бунт, форменный бунт! Уж боцмана просвистали: «Пошел все наверх, командира за борт кидать!» – а ты сидишь в каюте и… мечтаешь! – иронически прибавил Юлка, взглядывая с насмешливой улыбкой на Мечтателя.
И все юные моряки, оставив стаканы недопитыми, уставились на Лесового.
В самом деле, как поступит человек, которого собираются немедленно швырнуть в море?
В виду такой перспективы казалось вполне естественным, что Мечтатель на минуту задумался.
– У Лесового не может быть бунта! – воскликнул Сидоров, видимо более всех сочувствовавший затруднительному положению товарища и не желавший, чтобы такой хороший человек, как Лесовой, вынужден был прибегнуть к насилию. – Против него никогда не взбунтуются! Ты, Юлка, напрасно думаешь смутить его своим дурацким вопросом.
– Постой, Сидоров! – остановил Лесовой своего защитника… – Я ему отвечу… Я согласен, что мной недовольны и меня хотят бросить за борт… Но кто виноват, что матросы взбунтовались? Разумеется, один я… Понимаешь ли, Юлка, я! – говорил Мечтатель тоном, не допускавшим сомнений в его виновности. – А если виноват я и если я не окончательный подлец, то неужели я еще должен наказывать людей за свою вину?.. Ведь надо сделать много гнусного, чтобы довести людей до бунта…
– Не в том вопрос: кто виноват… Я cпрашиваю: как ты поступишь? – торопил Юлка.
– Да, да… Как ты поступишь?.. – раздались нетерпеливые голоса.
– Трудно сказать, как я поступлю, но думаю, что выйду наверх и брошусь в море прежде, чем меня кинут за борт… Смерть лучше жизни, обагренной кровью других!.. – медленно, словно бы в раздумье, проговорил юноша.
Признаться, ни один из слушателей не ожидал, что Лесовой выйдет из положения столь трагическим образом. Такой исход, видимо, не удовлетворил молодых моряков.
Когда анекдоты об адмирале были исчерпаны, кофе выпит и кто-то после шампанского потребовал несколько бутылок эля, заговорили о морской службе – этой любимой теме споров юных моряков, для которых морская профессия еще полна была заманчивой прелести, помимо служебных надежд и мечтаний.
– Служба наша, господа, тем хороша, что закаливает характер, приучает к самообладанию, дает широкий простор власти, – возбужденно заговорил Непенин, прозванный еще в корпусе «Юлкой» за умение очаровывать начальство, – маленький, чистенький, кудрявый брюнет, с первым пушком на румяных щеках и бойкими смеющимися глазами, оживлявшими его красивое лицо. – Прелесть плавания не в том, чтобы любоваться природой… это все вздор! – вызывающе прибавил он с напускным презрением к этому «вздору», бросая взгляд на соседа.
– Что?! Вздор?! Природа – вздор?! – вдруг сорвался его сосед, гардемарин с «задорным вихорком», допекавший старого артиллериста Фому Фомича за его «допотопные взгляды», отчаянный спорщик и добрейший малый. – Ты после этого, Юлка…
– Сидоров! Не перебивай… Дай Юлке докончить! – закричали со всех сторон.
– Я ему не дам говорить… Пусть он прежде откажется от своих слов!..
– А еще либерал! – насмешливо заметил Непенин. – Восхищаешься английским парламентом и не даешь слова сказать!
Этот аргумент оказывает на Сидорова чарующее действие.
– Ну, черт с тобой, говори, говори! Я после тебе докажу, что ты глуп, если природа – вздор! – не без досады замечает Сидоров.
– Докажешь?! Ты только умеешь ругаться как боцман, а не доказывать!.. – раздраженно кивнул Непенин в досаде, что его перебили… – Да, господа, вся прелесть морской службы именно в торжестве ума, энергии и власти… Разве не заманчиво, черт возьми, быть командиром какого-нибудь красавца клипера, а? Шторм… дьявольский шторм… Клипер под зарифленным фоком, штормовой бизанью и фор-стеньга-стакселем… Ты стоишь на мостике и только покрикиваешь рулевым: «Право! Лево! Одерживай!» Разве не наслаждение сознавать, что все зависит от тебя, от твоего уменья, от твоей воли, что все, начиная с последнего матроса и кончая старшим офицером, – лишь беспрекословные исполнители и ничего более. Один ты отвечаешь за все и за всех… Ты – царь на своей палубе! – восторженно восклицал юноша, слегка возбужденный вином и своими заветными мечтами.
– А главное, Юлка, отличное содержание у капитана. Можно откладывать! – неожиданно вставил внимательно слушавший Непенина плотный, коренастый, скромного вида молодой человек.
Взрыв хохота огласил комнату. Юлка презрительно взглянул на товарища.
– Ну, ты, Нефедка, известный копчинка [33]. Тебе в банкиры идти… Тут не в содержании дело, а в идее власти… Понимаешь? И-де-я си-лы власти! Разумеется, дисциплина должна быть настоящая… Строжайшая!.. Без этого невозможно… Недаром закон разрешает капитану в исключительных случаях повесить ослушника… Сентиментальности тут побоку!..
Сидоров уже давно в порыве негодования, сделал из своего вихорка какую-то сосиску, но уважение к английскому парламенту сдерживало его нетерпение задать Юлке «ассаже» [34]. Но, несмотря на пристрастие к парламентским нравам, долее он терпеть не мог и воскликнул:
– Юлка! Ты порешь дичь вроде Фомы Фомича… Нет! Хуже!.. хуже еще!.. Сила власти!.. Дисциплина!.. Ах ты ретроградина! Не желаешь ли ты ради дисциплины восстановить кошки, а? – гремел, снова распуская свой вихор, Сидоров… – Мало ему еще дисциплины… Надо «строжайшую»?! Ишь какой Наполеон на клипере нашелся!.. Того и гляди, господа, обгонит он нас всех по службе – недаром он Юлка, – сделается капитаном и кого-нибудь из нас да повесит!..
– И повешу, если нужно будет! – вызывающе крикнул Юлка, сверкая глазами.
– Ради идеи власти или ради карьеры? – ядовито протянул Сидоров.
– И тебя первого, Сидоров, повешу! Тебя первого, если ты попадешь ко мне под начальство и не исполнишь моего приказания! – проговорил, задыхаясь и злясь, Юлка. – Не посмотрю, что ты товарищ, а вздерну на фока-рее!
– Но прежде все-таки получишь в рожу, Юлка! Верь совести!
Все за столом расхохотались.
Не смеялся только бледнолицый, долговязый блондин, сидевший у окна, положив свою большую белобрысую голову на ладони и, казалось, погруженный в созерцание звезд, сверкающих на небе. При последних словах Юлки лицо молодого человека омрачилось. Он поднялся с места и медленно направился к столу.
Это был Лесовой, давно прозванный «Мечтателем». В его юношеском худощавом, нежном лице действительно было что-то задумчиво-мечтательное, оправдывавшее кличку, особенно в сосредоточенном взгляде больших серых глаз. Он пользовался среди товарищей авторитетом правдивой души и был любимцем матросов; он постоянно «лясничал» с ними и читал им книжки. Зато в сношениях с начальством напускал на себя суровую холодность заправского кадета, но был исправный служака, страстно любил море и еще в корпусе мечтал о путешествиях и об открытии полюса.
– Ты, Юлка, пьян и врешь на себя! – тихо проговорил он при наступившем молчании. – Разве можно и в шутку говорить такие вещи?!.
– Юлка не пьян… Юлка ничего не пил!.. – вставил Сидоров.
– У каждого, брат, свои убеждения! – уклончиво отвечал Юлка, несколько притихая перед этим серьезным взглядом Мечтателя.
– Повесить?! – с укором проговорил тот, и при этом чувство страха и отвращения исказило его черты.
Он остановился на секунду и продолжал:
– Ударить матроса и то… отвратительно, а ты: «повесить»!
– А если у тебя на судне бунт? – вдруг задал вопрос Юлка.
– Бунт? – переспросил Лесовой с такой серьезностью, точно и в самом деле он очутился в несчастном положении капитана, у которого на корабле свирепствует возмущение.
– Ну да, бунт, форменный бунт! Уж боцмана просвистали: «Пошел все наверх, командира за борт кидать!» – а ты сидишь в каюте и… мечтаешь! – иронически прибавил Юлка, взглядывая с насмешливой улыбкой на Мечтателя.
И все юные моряки, оставив стаканы недопитыми, уставились на Лесового.
В самом деле, как поступит человек, которого собираются немедленно швырнуть в море?
В виду такой перспективы казалось вполне естественным, что Мечтатель на минуту задумался.
– У Лесового не может быть бунта! – воскликнул Сидоров, видимо более всех сочувствовавший затруднительному положению товарища и не желавший, чтобы такой хороший человек, как Лесовой, вынужден был прибегнуть к насилию. – Против него никогда не взбунтуются! Ты, Юлка, напрасно думаешь смутить его своим дурацким вопросом.
– Постой, Сидоров! – остановил Лесовой своего защитника… – Я ему отвечу… Я согласен, что мной недовольны и меня хотят бросить за борт… Но кто виноват, что матросы взбунтовались? Разумеется, один я… Понимаешь ли, Юлка, я! – говорил Мечтатель тоном, не допускавшим сомнений в его виновности. – А если виноват я и если я не окончательный подлец, то неужели я еще должен наказывать людей за свою вину?.. Ведь надо сделать много гнусного, чтобы довести людей до бунта…
– Не в том вопрос: кто виноват… Я cпрашиваю: как ты поступишь? – торопил Юлка.
– Да, да… Как ты поступишь?.. – раздались нетерпеливые голоса.
– Трудно сказать, как я поступлю, но думаю, что выйду наверх и брошусь в море прежде, чем меня кинут за борт… Смерть лучше жизни, обагренной кровью других!.. – медленно, словно бы в раздумье, проговорил юноша.
Признаться, ни один из слушателей не ожидал, что Лесовой выйдет из положения столь трагическим образом. Такой исход, видимо, не удовлетворил молодых моряков.