– Еще ближе! – приказала княгиня.
Антошка приблизился к столу.
Первое впечатление охватившего его смущения уже прошло. Недаром же Антошка большую часть своей жизни проводил на улице, обращаясь за копеечками для «бедного сиротки» преимущественно к хорошо одетым людям, норовя их по возможности «объегорить», как выражался он сам в минуты откровенности.
И Антошка довольно смело поднял свои умные, бегающие карие глаза на свежее, красивое, выхоленное лицо княгини и, помня наставления «графа», не состроил плаксивой физиономии, так как этого по обстоятельствам не требовалось.
По-видимому, наружность молодой женщины удовлетворила эстетическое чувство Антошки и вполне соответствовала его представлению о красоте настоящих княгинь и о том, что они едят с золотых тарелок и, разумеется до отвала, пишу самую хорошую и потому такие гладкие и румяные.
Но костюм княгини, признаться, разочаровал его.
Воображению его представлялось – да и фотографии разных важных барынь, выставленные в витринах, казалось, подтверждали его, – что настоящие княгини и графини обязательно должны быть в каких-нибудь особенных платьях, затканных серебром или золотом, и непременно с оголенными шеями и руками, украшенными драгоценными каменьями, или по крайней мере в красных, а не то голубых платьях, стоящих много денег, а вместо того эта княгиня, в комнате у которой так все красиво и пахнет чем-то приятным, одета вся в черном, точно монашка.
Только горевшие в ее ушах крупные брильянты указывали, по мнению Антошки, на отличие ее от обыкновенных барынь, которых он видал на улицах. Да и у многих из них были такие же камешки.
«Скупая, должно быть. Жалеет одежи», – решил Антошка.
– Как тебя зовут, мальчик?
– Антошка, ваше сиятельство! – довольно бойко отвечал Антошка.
Он с особенным, свойственным мелким торгашам, щегольским мастерством произнес титул, которым с расточительною щедростью награждал, не справляясь в департаменте герольдии [9], лиц, покупавших у него на улице спички, бумаги и конверты.
– А твоя фамилия?
Антошка опешил. Он не знал, как его фамилия, и никогда не интересовался знать, есть ли у него она, и вообще нужна ли ему такая роскошь.
– Меня все Антошкой зовут, ваше сиятельство!
– Однако должна же у тебя быть фамилия?
– В документе, который граф отобрал у дяденьки, верно, обозначена фамилия.
«Граф» и «дяденька» решительно ничего не объяснили княгине и только усложнили дело допроса, вызвав на лице княгини выражение некоторого недоумения.
– Так ты не знаешь, как твоя фамилия?
– Не знаю, – отвечал Антошка, несколько сконфуженный, что на первых же порах дал маху и не догадался сочинить фамилию, которая, судя по словам княгини, должна была быть и у него.
– Кто твои родители?
– У меня нет родителей, ваше сиятельство!
– То есть умерли?
– Бог их знает. Надо полагать, что умерли.
– И матери не помнишь?
– Не помню.
– У кого же ты жил до сих пор?
– У Ивана Захарыча…
– Кто он такой… Твой родственник?
– Назывался дяденькой, только он не дяденька, а чужой… Я у него в нищенках работал, а потом с ларьком ходил… У него много детей живет в нищенках… На него сбирают… Этим он и живет.
Антошка решительно заинтересовал княгиню, открывая ей Америку. Она, ретивая благотворительница, и не знала, что в Петербурге существует такой безнравственный промысел.
– Где живет этот Иван Захарович?
Антошка сказал адрес. Княгиня записала его в записную книжку и продолжала допрос:
– А теперь ты где живешь?
– У графа…
– У какого графа? – удивилась княгиня и в то же время подумала, что ее несчастный кузен обманул ее, написавши, что мальчик находится у него.
– То есть они не графы, а только их так прозывают… А по-настоящему их зовут Александр Иваныч Опольев… Они, можно сказать, меня и спасли от Ивана Захарыча, как я от него убежал… Они мой документ у него отобрали и приютили меня…
– А ты отчего убежал от этого Ивана Захарыча?
– Шибко бил… Ремнем бил…
– Тебя только бил?
– Меня еще реже, а других ребят и не дай бог как хлестал, ваше сиятельство… Особенно маленьких…
– За что же он наказывал?
– Главное за выручку.
– Как за выручку?
– Если кто, значит, мало соберет милостыньки. А – извольте рассудить, ваше сиятельство, – ежели в дурную погоду да в рваной одеже, какая тут выручка? Тут дай бог не заколеть от холода, а не то что выручка… А он этого не разбирал… Все больше жена его, подлая, настраивала… Озвереет, и давай ремнем…
– Какой ужас! – проронила княгиня. – И дети никому не жаловались?
– Кому жаловаться? Он застращивал. «Вы, говорит, у меня проданные, я, говорит, что хочу, то с вами и делаю!..» Дай бог здоровья графу, это он объяснил, что мы не проданные… Я и убежал от этого дьявола, ваше сиятельство!
Положительно Антошка являлся в некотором роде интересным героем в глазах княгини. Его рассказ может дать благодарную тему для сегодняшнего заседания комитета…
И она сказала Антошке:
– Расскажи мне подробно и по чистой правде, за что именно тебя наказали и как ты убежал… И почему именно к «графу»… Ты где с ним познакомился?
– На улице… Они тоже работали…
– Как работали?
– Сбирали, значит… Только больше по вечерам…
«До чего упал!» – подумала княгиня и проговорила:
– Так рассказывай же, как это все случилось…
С этими словами княгиня придвинула записную книжку и карандаш, чтобы отметить существенные показания Антошки и не забыть их при докладе.
Она всегда, допрашивая клиентов с искусством и настойчивостью хорошего судебного следователя, записывала даваемые ей сведения и затем наводила более или менее точные справки о просителях, считая возможным и полезным оказывать помощь только более или менее добропорядочным нищим, то есть таким, которые ради подачки не лгут наглейшим образом.
Эта система помощи, возведенная в принцип, строго проводилась в обществе «Помогай ближнему!», председательницей которого была княгиня, и потому, вероятно, многие его клиенты запасались самыми доброкачественными свидетельствами, фабриковавшимися умелыми людьми, о разных более или менее правдоподобных злоключениях и несчастиях.
Польщенный вниманием, оказанным его особе настоящей княгиней, Антошка не без повествовательного таланта рассказал о непосредственной причине своего бегства, предпослав эпизод с двугривенным, данным доброй барыней, и не злоупотребил вниманием своей слушательницы подробностями выдержанной им порки. Подчеркнув затем с похвальною, впрочем, скромностью подвиги, оказанные им самим в этот достопамятный вечер, он с художественною краткостью и силою расписал «дяденьку» и «рыжую ведьму» и с горячим чувством признательного сердца рассказал про гостеприимство доброго «графа».
– Кабы не граф, пропасть бы мне, как собаке, ваше сиятельство! – заключил Антошка свой рассказ.
И с этими словами вытер рукавом обильно струившийся по лицу пот, так как продолжительное пребывание в теплой комнате, да еще в полушубке, давало-таки себя знать.
Княгиня записала показания Антошки и, когда он кончил, подняла на него испытующий взгляд.
Довольно приличный, относительно, костюм Антошки возбудил вдруг в ней подозрительные мысли и словно бы бросал тень на правдивость рассказа. Ведь ей рассказывают так много невероятных вещей!
И она спросила:
– Ты не лжешь, мальчик?
– Убей меня бог, ваше сиятельство.
– Не клянись всуе… Это нехорошо, – строго остановила Антошку княгиня и продолжала: – Тебя не научил рассказать всю эту историю твой «граф»?
– Они приказывали правду говорить и ничему не научали. Граф ничему дурному не научит! – горячо заступился за «графа» Антошка, чуя в словах княгини, что «графа» подозревают в чем-то нехорошем.
– Ты рассказывал, что убежал от этого Ивана Захаровича в летнем пальто и в башмаках…
– Точно так, ваше сиятельство.
– Так объясни мне, пожалуйста: откуда у тебя и полушубок и сапоги, а? где ты их достал? – допрашивала княгиня, продолжая смотреть в глаза Антошки и ожидая, что мальчик смутится.
Но Антошка нисколько не смутился и ответил:
– Все это мне граф справили.
– «Граф»? – усмехнулась княгиня. – Но твой благодетель сам нищий… На какие же деньги он мог тебя одеть?.. Это что-то неправдоподобно! – говорила княгиня, которая действительно не могла понять, что этот несчастный пропойца и нищий, каким был ее кузен, мог не только сердечно отнестись к другому нищему, но еще и одеть его.
Тогда Антошка рассказал про письма, которые «граф» разносил, и про двадцать пять рублей, полученные от какой-то «сродственницы». Из этих денег «граф» и сделал полную обмундировку. Все справил: и рубахи, и пиджак, и сапоги, и полушубок…
– Вот какой граф, ваше сиятельство! – произнес дрогнувшим голосом Антошка. – Как отец родной… И я за графа, кажется, что угодно приму… Меня-то одели и обули в самом лучшем виде, а сам-то граф, ваше сиятельство, в зябком пальтеце ходят… Наскрозь продувает… Хучь бы воротник меховой какой, и того нет… А между тем больны… Кашляют страсть! – говорил со страстностью адвоката Антошка, имея заднюю мысль порадеть в пользу своего друга. Быть может, княгиня, узнав положение родственника, справит графу шубу.
Речь Антошки дышала такой правдой, что даже и пессимистическая княгиня поверила, что Антошка не рассказывает заранее сочиненной истории. И княгине как будто стало неловко за свои подозрения на своего «пропавшего» кузена. Она прежде его знала, и он ей когда-то даже нравился.
И княгиня, значительно смягчившись, спросила:
– Так твой «граф» болен?
– Грудью, должно быть, больны…
– Пьет, видно?..
– И вовсе не пьет, ваше сиятельство! – решительно отвечал Антошка.
Княгиня недоверчиво усмехнулась.
Затем она задала Антошке еще несколько вопросов относительно помещения и пищи у Ивана Захаровича и, получив обстоятельные ответы, занесла их в записную книжку.
Как ни лестно было Антошке находиться в гостях у княгини, тем не менее визит этот начинал казаться ему несколько продолжительным. Было дьявольски жарко и очень хотелось есть.
И Антошка рассчитывал, что княгиня тотчас же прикажет выдать «графу» на шубу, а ему, Антошке, тоже отвалит по крайней мере рубль и отпустит его домой.
Но надежды Антошки не оправдались.
Княгиня несколько времени молчала, погруженная, казалось, в какие-то размышления, и, наконец, обратилась к Антошке с вопросом:
– Тебе сколько лет?..
– Пятнадцатый…
– Грамоте, конечно, не знаешь?
– Немножко, самоучкой, ваше сиятельство.
– А в церковь ходишь?..
– Нет, ваше сиятельство…
Княгиня строго покачала головой и что-то черкнула в книжке.
– Но по крайней мере дома молишься каждый день?
Антошка, имевший довольно смутные понятия и о религии и о религиозных обязанностях, обыкновенно прибегал к помощи господа бога в экстренных случаях, преимущественно тогда, когда выручка была плоха и ему грозила, по его соображениям, порка. В такие моменты Антошка с страстной горячностью молился богу, сочиняя сам молитвы, приноровленные исключительно к обстоятельствам дела. Он просил всемогущего, чтобы он послал ему хорошую выручку или чтобы запретил подлому черту «дяденьке» наказывать его ремнем, а в некоторых случаях, когда молитвы его не бывали услышаны и Антошка возвращался из комнаты «дяденьки» с исполосованной спиной, – он обращался к господу богу с молитвами уже самого нехристианского характера, а именно: просил, чтобы «дяденьку» разразило на месте, а «рыжую ведьму» взяли черти.
Затем он часто упоминал имя божие и особенно Христа-спасителя во время нищенства, а во время своей торговой деятельности клялся и божился, призывая господа бога в доказательство доброкачественности и дешевизны спичек, конвертов и бумаги, – с расточительностью, воистину греховной.
Таково было религиозное поведение Антошки.
И потому, когда княгиня задала ему последний вопрос, он, решительно не знавший, что молиться следует каждый день, а не тогда только, когда грозит встрепка, добросовестно сознался, что каждый день не молится.
И, сознавшись, тотчас же раскаялся, что не соврал, так как опять увидел, как неодобрительно княгиня покачала головой и снова черкнула что-то в своей книжке…
Решительно, конец визита подгадил все. «Теперь тютю и графская шуба и рубль!» – подумал Антошка, прозревая, как опытный наблюдатель, в серьезном выражении красивого лица княгини и особенно в ее глазах, больших, строгих, темно-серых глазах, что-то недовольное и малообещающее.
– Ты знаешь какую-нибудь молитву?
Увы! Антошка не знал ни одной молитвы, кроме вдохновенных молитв собственного сочинения.
Соврать было решительно невозможно. Эта «занозистая княгиня», как уже мысленно окрестил ее Антошка, сейчас же поймает.
И Антошка, испытывая чувство подавленности и некоторого раздражения, далеко без прежней развязности проговорил:
– Не знаю.
Снова зачиркал карандаш. И опять вопрос:
– И «Отче наш» не знаешь?
– Не знаю! – угрюмо, опуская на ковер глаза, прошептал Антошка.
– Бедный мальчик! – промолвила княгиня, отметив в книжке, что Антошка не знает даже «Отче наш».
Но это восклицание не приободрило Антошку и только отозвалось в его ушах, но не проникло в сердце.
Снова наступило молчание.
Антошка с удовольствием готов был бы дать тягу, значительно разочаровавшись в настоящих княгинях, которые, вместо того чтобы дать мальчику на бедность и приказать его накормить, нудят его допросами, не принимая в соображение, что он задыхается от жары.
«Нечего сказать, княгиня!»
То-то он расскажет «графу», как она донимала. И что за беда, что он не знает молитв. Он может их выучить, если на то пошло!
– Я подумаю, что для тебя можно сделать, мальчик! – проговорила, наконец, княгиня и пожала пуговку электрического звонка.
Явился лакей.
– Проводите мальчика на кухню. Пусть он там подождет. Что, все приготовлено в зале?
– Все готово, ваше сиятельство!
– Ступай, мальчик, посиди. Ты еще будешь мне нужен.
Антошка вышел, несколько недоумевающий.
«Что еще с ним будут делать? Неужели опять нудить допросами? В таком случае хоть бы дали поесть!» – подумал Антошка, чувствуя дьявольский аппетит, особенно усилившийся на кухне, где пахло чем-то вкусным.
Но княгиня, скорбевшая о мальчике, не знавшем даже «Отче наш», и решившая сегодня же в заседании поднять вопрос о том, как его устроить, не подумала, что мальчик, может быть, голоден, и не приказала накормить Антошку.
XVI
Антошка приблизился к столу.
Первое впечатление охватившего его смущения уже прошло. Недаром же Антошка большую часть своей жизни проводил на улице, обращаясь за копеечками для «бедного сиротки» преимущественно к хорошо одетым людям, норовя их по возможности «объегорить», как выражался он сам в минуты откровенности.
И Антошка довольно смело поднял свои умные, бегающие карие глаза на свежее, красивое, выхоленное лицо княгини и, помня наставления «графа», не состроил плаксивой физиономии, так как этого по обстоятельствам не требовалось.
По-видимому, наружность молодой женщины удовлетворила эстетическое чувство Антошки и вполне соответствовала его представлению о красоте настоящих княгинь и о том, что они едят с золотых тарелок и, разумеется до отвала, пишу самую хорошую и потому такие гладкие и румяные.
Но костюм княгини, признаться, разочаровал его.
Воображению его представлялось – да и фотографии разных важных барынь, выставленные в витринах, казалось, подтверждали его, – что настоящие княгини и графини обязательно должны быть в каких-нибудь особенных платьях, затканных серебром или золотом, и непременно с оголенными шеями и руками, украшенными драгоценными каменьями, или по крайней мере в красных, а не то голубых платьях, стоящих много денег, а вместо того эта княгиня, в комнате у которой так все красиво и пахнет чем-то приятным, одета вся в черном, точно монашка.
Только горевшие в ее ушах крупные брильянты указывали, по мнению Антошки, на отличие ее от обыкновенных барынь, которых он видал на улицах. Да и у многих из них были такие же камешки.
«Скупая, должно быть. Жалеет одежи», – решил Антошка.
– Как тебя зовут, мальчик?
– Антошка, ваше сиятельство! – довольно бойко отвечал Антошка.
Он с особенным, свойственным мелким торгашам, щегольским мастерством произнес титул, которым с расточительною щедростью награждал, не справляясь в департаменте герольдии [9], лиц, покупавших у него на улице спички, бумаги и конверты.
– А твоя фамилия?
Антошка опешил. Он не знал, как его фамилия, и никогда не интересовался знать, есть ли у него она, и вообще нужна ли ему такая роскошь.
– Меня все Антошкой зовут, ваше сиятельство!
– Однако должна же у тебя быть фамилия?
– В документе, который граф отобрал у дяденьки, верно, обозначена фамилия.
«Граф» и «дяденька» решительно ничего не объяснили княгине и только усложнили дело допроса, вызвав на лице княгини выражение некоторого недоумения.
– Так ты не знаешь, как твоя фамилия?
– Не знаю, – отвечал Антошка, несколько сконфуженный, что на первых же порах дал маху и не догадался сочинить фамилию, которая, судя по словам княгини, должна была быть и у него.
– Кто твои родители?
– У меня нет родителей, ваше сиятельство!
– То есть умерли?
– Бог их знает. Надо полагать, что умерли.
– И матери не помнишь?
– Не помню.
– У кого же ты жил до сих пор?
– У Ивана Захарыча…
– Кто он такой… Твой родственник?
– Назывался дяденькой, только он не дяденька, а чужой… Я у него в нищенках работал, а потом с ларьком ходил… У него много детей живет в нищенках… На него сбирают… Этим он и живет.
Антошка решительно заинтересовал княгиню, открывая ей Америку. Она, ретивая благотворительница, и не знала, что в Петербурге существует такой безнравственный промысел.
– Где живет этот Иван Захарович?
Антошка сказал адрес. Княгиня записала его в записную книжку и продолжала допрос:
– А теперь ты где живешь?
– У графа…
– У какого графа? – удивилась княгиня и в то же время подумала, что ее несчастный кузен обманул ее, написавши, что мальчик находится у него.
– То есть они не графы, а только их так прозывают… А по-настоящему их зовут Александр Иваныч Опольев… Они, можно сказать, меня и спасли от Ивана Захарыча, как я от него убежал… Они мой документ у него отобрали и приютили меня…
– А ты отчего убежал от этого Ивана Захарыча?
– Шибко бил… Ремнем бил…
– Тебя только бил?
– Меня еще реже, а других ребят и не дай бог как хлестал, ваше сиятельство… Особенно маленьких…
– За что же он наказывал?
– Главное за выручку.
– Как за выручку?
– Если кто, значит, мало соберет милостыньки. А – извольте рассудить, ваше сиятельство, – ежели в дурную погоду да в рваной одеже, какая тут выручка? Тут дай бог не заколеть от холода, а не то что выручка… А он этого не разбирал… Все больше жена его, подлая, настраивала… Озвереет, и давай ремнем…
– Какой ужас! – проронила княгиня. – И дети никому не жаловались?
– Кому жаловаться? Он застращивал. «Вы, говорит, у меня проданные, я, говорит, что хочу, то с вами и делаю!..» Дай бог здоровья графу, это он объяснил, что мы не проданные… Я и убежал от этого дьявола, ваше сиятельство!
Положительно Антошка являлся в некотором роде интересным героем в глазах княгини. Его рассказ может дать благодарную тему для сегодняшнего заседания комитета…
И она сказала Антошке:
– Расскажи мне подробно и по чистой правде, за что именно тебя наказали и как ты убежал… И почему именно к «графу»… Ты где с ним познакомился?
– На улице… Они тоже работали…
– Как работали?
– Сбирали, значит… Только больше по вечерам…
«До чего упал!» – подумала княгиня и проговорила:
– Так рассказывай же, как это все случилось…
С этими словами княгиня придвинула записную книжку и карандаш, чтобы отметить существенные показания Антошки и не забыть их при докладе.
Она всегда, допрашивая клиентов с искусством и настойчивостью хорошего судебного следователя, записывала даваемые ей сведения и затем наводила более или менее точные справки о просителях, считая возможным и полезным оказывать помощь только более или менее добропорядочным нищим, то есть таким, которые ради подачки не лгут наглейшим образом.
Эта система помощи, возведенная в принцип, строго проводилась в обществе «Помогай ближнему!», председательницей которого была княгиня, и потому, вероятно, многие его клиенты запасались самыми доброкачественными свидетельствами, фабриковавшимися умелыми людьми, о разных более или менее правдоподобных злоключениях и несчастиях.
Польщенный вниманием, оказанным его особе настоящей княгиней, Антошка не без повествовательного таланта рассказал о непосредственной причине своего бегства, предпослав эпизод с двугривенным, данным доброй барыней, и не злоупотребил вниманием своей слушательницы подробностями выдержанной им порки. Подчеркнув затем с похвальною, впрочем, скромностью подвиги, оказанные им самим в этот достопамятный вечер, он с художественною краткостью и силою расписал «дяденьку» и «рыжую ведьму» и с горячим чувством признательного сердца рассказал про гостеприимство доброго «графа».
– Кабы не граф, пропасть бы мне, как собаке, ваше сиятельство! – заключил Антошка свой рассказ.
И с этими словами вытер рукавом обильно струившийся по лицу пот, так как продолжительное пребывание в теплой комнате, да еще в полушубке, давало-таки себя знать.
Княгиня записала показания Антошки и, когда он кончил, подняла на него испытующий взгляд.
Довольно приличный, относительно, костюм Антошки возбудил вдруг в ней подозрительные мысли и словно бы бросал тень на правдивость рассказа. Ведь ей рассказывают так много невероятных вещей!
И она спросила:
– Ты не лжешь, мальчик?
– Убей меня бог, ваше сиятельство.
– Не клянись всуе… Это нехорошо, – строго остановила Антошку княгиня и продолжала: – Тебя не научил рассказать всю эту историю твой «граф»?
– Они приказывали правду говорить и ничему не научали. Граф ничему дурному не научит! – горячо заступился за «графа» Антошка, чуя в словах княгини, что «графа» подозревают в чем-то нехорошем.
– Ты рассказывал, что убежал от этого Ивана Захаровича в летнем пальто и в башмаках…
– Точно так, ваше сиятельство.
– Так объясни мне, пожалуйста: откуда у тебя и полушубок и сапоги, а? где ты их достал? – допрашивала княгиня, продолжая смотреть в глаза Антошки и ожидая, что мальчик смутится.
Но Антошка нисколько не смутился и ответил:
– Все это мне граф справили.
– «Граф»? – усмехнулась княгиня. – Но твой благодетель сам нищий… На какие же деньги он мог тебя одеть?.. Это что-то неправдоподобно! – говорила княгиня, которая действительно не могла понять, что этот несчастный пропойца и нищий, каким был ее кузен, мог не только сердечно отнестись к другому нищему, но еще и одеть его.
Тогда Антошка рассказал про письма, которые «граф» разносил, и про двадцать пять рублей, полученные от какой-то «сродственницы». Из этих денег «граф» и сделал полную обмундировку. Все справил: и рубахи, и пиджак, и сапоги, и полушубок…
– Вот какой граф, ваше сиятельство! – произнес дрогнувшим голосом Антошка. – Как отец родной… И я за графа, кажется, что угодно приму… Меня-то одели и обули в самом лучшем виде, а сам-то граф, ваше сиятельство, в зябком пальтеце ходят… Наскрозь продувает… Хучь бы воротник меховой какой, и того нет… А между тем больны… Кашляют страсть! – говорил со страстностью адвоката Антошка, имея заднюю мысль порадеть в пользу своего друга. Быть может, княгиня, узнав положение родственника, справит графу шубу.
Речь Антошки дышала такой правдой, что даже и пессимистическая княгиня поверила, что Антошка не рассказывает заранее сочиненной истории. И княгине как будто стало неловко за свои подозрения на своего «пропавшего» кузена. Она прежде его знала, и он ей когда-то даже нравился.
И княгиня, значительно смягчившись, спросила:
– Так твой «граф» болен?
– Грудью, должно быть, больны…
– Пьет, видно?..
– И вовсе не пьет, ваше сиятельство! – решительно отвечал Антошка.
Княгиня недоверчиво усмехнулась.
Затем она задала Антошке еще несколько вопросов относительно помещения и пищи у Ивана Захаровича и, получив обстоятельные ответы, занесла их в записную книжку.
Как ни лестно было Антошке находиться в гостях у княгини, тем не менее визит этот начинал казаться ему несколько продолжительным. Было дьявольски жарко и очень хотелось есть.
И Антошка рассчитывал, что княгиня тотчас же прикажет выдать «графу» на шубу, а ему, Антошке, тоже отвалит по крайней мере рубль и отпустит его домой.
Но надежды Антошки не оправдались.
Княгиня несколько времени молчала, погруженная, казалось, в какие-то размышления, и, наконец, обратилась к Антошке с вопросом:
– Тебе сколько лет?..
– Пятнадцатый…
– Грамоте, конечно, не знаешь?
– Немножко, самоучкой, ваше сиятельство.
– А в церковь ходишь?..
– Нет, ваше сиятельство…
Княгиня строго покачала головой и что-то черкнула в книжке.
– Но по крайней мере дома молишься каждый день?
Антошка, имевший довольно смутные понятия и о религии и о религиозных обязанностях, обыкновенно прибегал к помощи господа бога в экстренных случаях, преимущественно тогда, когда выручка была плоха и ему грозила, по его соображениям, порка. В такие моменты Антошка с страстной горячностью молился богу, сочиняя сам молитвы, приноровленные исключительно к обстоятельствам дела. Он просил всемогущего, чтобы он послал ему хорошую выручку или чтобы запретил подлому черту «дяденьке» наказывать его ремнем, а в некоторых случаях, когда молитвы его не бывали услышаны и Антошка возвращался из комнаты «дяденьки» с исполосованной спиной, – он обращался к господу богу с молитвами уже самого нехристианского характера, а именно: просил, чтобы «дяденьку» разразило на месте, а «рыжую ведьму» взяли черти.
Затем он часто упоминал имя божие и особенно Христа-спасителя во время нищенства, а во время своей торговой деятельности клялся и божился, призывая господа бога в доказательство доброкачественности и дешевизны спичек, конвертов и бумаги, – с расточительностью, воистину греховной.
Таково было религиозное поведение Антошки.
И потому, когда княгиня задала ему последний вопрос, он, решительно не знавший, что молиться следует каждый день, а не тогда только, когда грозит встрепка, добросовестно сознался, что каждый день не молится.
И, сознавшись, тотчас же раскаялся, что не соврал, так как опять увидел, как неодобрительно княгиня покачала головой и снова черкнула что-то в своей книжке…
Решительно, конец визита подгадил все. «Теперь тютю и графская шуба и рубль!» – подумал Антошка, прозревая, как опытный наблюдатель, в серьезном выражении красивого лица княгини и особенно в ее глазах, больших, строгих, темно-серых глазах, что-то недовольное и малообещающее.
– Ты знаешь какую-нибудь молитву?
Увы! Антошка не знал ни одной молитвы, кроме вдохновенных молитв собственного сочинения.
Соврать было решительно невозможно. Эта «занозистая княгиня», как уже мысленно окрестил ее Антошка, сейчас же поймает.
И Антошка, испытывая чувство подавленности и некоторого раздражения, далеко без прежней развязности проговорил:
– Не знаю.
Снова зачиркал карандаш. И опять вопрос:
– И «Отче наш» не знаешь?
– Не знаю! – угрюмо, опуская на ковер глаза, прошептал Антошка.
– Бедный мальчик! – промолвила княгиня, отметив в книжке, что Антошка не знает даже «Отче наш».
Но это восклицание не приободрило Антошку и только отозвалось в его ушах, но не проникло в сердце.
Снова наступило молчание.
Антошка с удовольствием готов был бы дать тягу, значительно разочаровавшись в настоящих княгинях, которые, вместо того чтобы дать мальчику на бедность и приказать его накормить, нудят его допросами, не принимая в соображение, что он задыхается от жары.
«Нечего сказать, княгиня!»
То-то он расскажет «графу», как она донимала. И что за беда, что он не знает молитв. Он может их выучить, если на то пошло!
– Я подумаю, что для тебя можно сделать, мальчик! – проговорила, наконец, княгиня и пожала пуговку электрического звонка.
Явился лакей.
– Проводите мальчика на кухню. Пусть он там подождет. Что, все приготовлено в зале?
– Все готово, ваше сиятельство!
– Ступай, мальчик, посиди. Ты еще будешь мне нужен.
Антошка вышел, несколько недоумевающий.
«Что еще с ним будут делать? Неужели опять нудить допросами? В таком случае хоть бы дали поесть!» – подумал Антошка, чувствуя дьявольский аппетит, особенно усилившийся на кухне, где пахло чем-то вкусным.
Но княгиня, скорбевшая о мальчике, не знавшем даже «Отче наш», и решившая сегодня же в заседании поднять вопрос о том, как его устроить, не подумала, что мальчик, может быть, голоден, и не приказала накормить Антошку.
XVI
В час начали собираться члены комитета общества «Помогай ближнему!».
В ожидании начала заседания в кабинете княгини шла обычная болтовня: передавали новости, говорили о погоде, о только что назначенном новом министре, о последнем судебном деле, интересовавшем Петербург.
Собравшиеся дамы-благотворительницы принадлежали к разным кружкам петербургского общества: было несколько светских, две-три принадлежащие к среднему кругу, одна женщина-врач и некрасивая, немолодая, сухощавая девица – купчиха-миллионерка, известная своею щедрою благотворительностью.
Во втором часу княгиня попросила гостей перейти в зал. Почти все собрались, только адмиральша Андрусова, по обыкновению, опоздала – верно, скоро приедет.
Все уселись вокруг большого стола, покрытого зеленым сукном, на котором были разложены листы белой бумаги, очиненные карандаши и экземпляры последнего отчета.
На конце стола перед креслом председательницы рядом с большой чернильницей и перьями лежали папки с бумагами и красовался звонок.
– Открываю заседание! – произнесла княгиня, опускаясь в кресло.
По обе ее стороны уселись единственные два мужчины, бывшие среди присутствовавших девяти дам: казначей общества Артемий Ильич Пушников, известный петербургский коммерсант и богач, пожилой, сухощавый господин с бритым лицом, смахивающий на англичанина, и секретарь, господин Цветковский, молодой блондин из лицеистов [10]с приятным, несколько женоподобным лицом, мягкими, изящными манерами и почтительно-нежным взглядом красивых голубых глаз, – словом, с тою наружностью, которая словно бы присуща секретарям дамских благотворительных обществ.
Корректный, элегантно одетый, коротко остриженный, с бородкой a la Henri IV, чистенький и аккуратный, он и имя имел вполне соответствующее положению: Евгений Аркадьевич [11].
Сын небогатых родителей, он служил в одном из департаментов и подавал надежды, а досуги свои посвящал обществу «Помогай ближнему!», работая в нем усердно и добросовестно и несколько побаиваясь строгой председательницы, которая вникала во все дела и, энергичная, деятельная и до щепетильности аккуратная сама, требовала и от других добросовестного исполнения принятых на себя обязанностей.
– Не угодно ли, Евгений Аркадьевич, прочитать протокол прошлого заседания?
Цветковский поднялся с кресла и приятным, слегка певучим баритоном стал читать протокол о разрешенных разным лицам пособиях, о назначении пенсий, о наведении справок, об отказах по тем или другим причинам, об устройстве благотворительного концерта и тому подобное.
Чтение заняло минут пять времени.
– Угодно принять протокол? – спросила княгиня.
Никто не возражал.
Секретарь положил протокол перед председательницей. Она подписала его, и затем все стали подписывать, передавая протокол друг другу, пока он не вернулся к секретарю и, им подписанный, бережно и аккуратно был вложен в портфель.
– Вы готовы, Евгений Аркадьич?
– Готов, княгиня! – отвечал секретарь, кладя перед собой чистый лист бумаги и вооружаясь пером.
– Не угодно ли прослушать справки о лицах, обращавшихся с просьбами о пособии в прошлое заседание. Лидия Васильевна!.. Вам первой… О вдове рядового Камчатского пехотного полка Пелагее Устиновой… прачке, – говорила княгиня привычным, деловым тоном, громко и отчетливо, заглядывая в исписанный листок.
Некрасивая пожилая девушка-миллионерка, за громадным состоянием которой напрасно охотились одно время молодые и красивые женихи титулованных фамилий, стала давать отчет о своем посещении прачки.
Она говорила порывисто и горячо, краснея, торопясь и заикаясь и оттого, что конфузилась говорить на собраниях, хотя была членом во многих благотворительных обществах, и оттого, что сознавала некрасивость своего желтого прыщеватого лица с подслеповатыми глазами, и оттого, что на нее были обращены взгляды всех присутствовавших дам, которые не без зависти разглядывали ее простое, но прелестно сшитое платье от Ворта и крупные брильянты в ушах.
Она была на прошлой неделе у Пелагеи Устиновой, на Петербургской стороне. Положение ее ужасное. Ей пятьдесят пять лет. Вот уже год, как она не в состоянии работать и добывать себе кусок хлеба. У нее застарелый ревматизм, и она не встает с постели. В больницу ее не принимают…
– Кажется, хронических больных не принимают в больницы, Анна Игнатьевна? – обратилась некрасивая миллионерка к даме, сидевшей напротив.
Плотная, здоровая и крепкая женщина-врач, лет около сорока, в черном шелковом платье, с золотой цепочкой от часов поверх лифа, с тем твердым, уверенным и даже самодовольным выражением на своем широком, румяном лице с крупными некрасивыми чертами, которое нередко бывает у женщин, добившихся тяжелым, долгим трудом успеха в жизни, подтвердила предположение девушки-миллионерки, заметив авторитетным тоном:
– Совершенно верно. Хроников в больницы не принимают.
– Вот и старуха говорит, что ее не приняли…
И девушка-миллионерка продолжала перечислять беды Пелагеи Устиновой.
Родных у нее здесь ни души. Живет она в отвратительном угле и три месяца не платит за квартиру, так что бедную старуху квартирная хозяйка грозит выгнать… Все, что она скопила на черный день, прожито… Все это рассказала старуха… Она вообще производит хорошее впечатление… Ее слова подтвердили и все ее сожители и квартирная хозяйка.
– По моему мнению, ей непременно следует помочь… даже назначить пенсию! – заключила докладчица, деликатно, разумеется, умолчав, что при посещении старухи она дала ей своих пять рублей.
– Мне кажется, самое лучшее нам поместить ее в богадельню! – проговорила княгиня.
Все согласились, что это было бы лучше всего.
– Я говорила ей об этом, но она не хочет.
– Отчего не хочет?
– Она надеется поправиться и опять работать…
Еще бы ей хотеть в богадельню, этой Пелагее, известной на Петербургской стороне нищей и посетительнице кабаков.
Она, эта охавшая, с завязанным лицом старуха, тотчас же по уходе дамы-благотворительницы вскочила с постели как встрепанная и, добросовестно поделившись с сожителями за подтверждение ее бесшабашного вранья, ушла из квартиры и вернулась домой мертвецки пьяная.
Отдавши должную дань трудолюбивым порывам Пелагеи Устиновой, комитет постановил: назначить ей по три рубля ежемесячного пособия на год и, если она не поправится, хлопотать о помещении ее в богадельню. О постановлении известить просительницу.
Женщина-врач, сообщившая о престарелой вдове мелкого чиновника, и господин Цветковский, доложивший об одной молодой женщине, брошенной с четырьмя детьми негодяем мужем, были не так восторженны в своих речах, как девушка-миллионерка, и, по всей вероятности, менее доверчивы к словам разного бедного люда, который им приходилось посещать по своим обязанностям благотворителей. Но так как и вдова-чиновница, и женщина, брошенная мужем, бесспорно жили в нищете, то им было назначено временное пособие по пяти рублей на каждую, причем поставлено было иметь в виду брошенную женщину и ее малолетних детей.
Затем княгиня стала докладывать поступившие прошения.
Их было порядочно, этих прошений, на больших и на маленьких листах белой и серой бумаги, написанных и чувствительным, и строго деловым, и патетическим, и унизительным, и ругательным слогом, и длинных, с автобиографическими подробными сведениями, и с изложением утешительных видов на будущее, и лаконических в несколько строчек, и, наконец, юмористических, в которых разная беднота, но по преимуществу «престарелые капитаны и поручики», «несчастные благородные дворяне» и «горемычные вдовы», обремененные сиротами, взывали к «добрым сердцам» и «высокому покровительству» высочайше утвержденного общества «Помогай ближнему!».
Княгиня не читала прошений, особенно длинных и иногда не лишенных глубокого трагизма, скрытого в высокопарных, безграмотных словах, а делала извлечения, выбирая самое существенное.
По нескольким прошениям давнишних клиентов разрешены были выдачи, нескольким хорошо известным пьяницам было отказано, а по остальным решено собрать сведения…
Доложив последнее прошение, княгиня проговорила:
– Теперь позвольте обратить ваше внимание на одно из тех ужасающих зол, которые, к стыду нашему, творятся в Петербурге… Я сегодня, сейчас об этом узнала, и совершенно случайно. Знаете ли вы, что в Петербурге существует особый промысел: брать несчастных детей и посылать их, рваных и плохо обутых, просить милостыню на улицах. Мы все, конечно, видели таких детей, но едва ли кому-нибудь из нас могла прийти в голову чудовищная мысль, что эти дети – жертвы чужой организованной эксплуатации…
Вслед за таким эффектным началом княгиня, со свойственною ей умелостью, передала факты, сообщенные ей Антошкой о заведении Ивана Захаровича, об истязании детей, об их одежде, помещении, пище.
Для огромного большинства благотворительных дам сообщение княгини было невероятным открытием.
Все возмутились.
– Неужели, милая княгиня, такие ужасы существуют? – воскликнула одна из светских благотворительниц, молодая элегантная дама.
– Ведь это что-то чудовищное! – воскликнула другая.
– И чего смотрит полиция! – строго заметила пожилая супруга какого-то видного чиновника.
– Вы, княгиня, открываете одно из возмутительнейших явлений! – вставил, в виде комплимента, секретарь.
Весьма довольная, что ей пришлось открыть это возмутительное явление и познакомить с ним своих коллег, княгиня продолжала:
– У меня находится одна из таких жертв – мальчик, который бежал из заведения нищих детей после того, как его истязали. Он нашел пристанище у одного сострадательного нищего, человека, когда-то принадлежавшего обществу и окончательно павшего… Этот отверженец – можете себе представить? – принял горячее участие в мальчике, кое-как одел его, обратившись за подачками к своим родственникам, и прислал его ко мне с просьбой что-нибудь сделать для него… Этот мальчик и рассказал мне все… Его история необыкновенно печальная… Он сирота… Не знал ни отца, ни матери… и «работал», как он выражается, то есть собирал милостыню для этого изверга, какого-то отставного солдата… Мальчик производит хорошее впечатление, но вообразите, в какой обстановке он рос?.. Он не знает даже своей фамилии… Только одно имя! А ему пятнадцатый год!
Открытие мальчика, «не знающего своей фамилии», вызывает общий взрыв удивления.
Снова раздаются восклицания:
В ожидании начала заседания в кабинете княгини шла обычная болтовня: передавали новости, говорили о погоде, о только что назначенном новом министре, о последнем судебном деле, интересовавшем Петербург.
Собравшиеся дамы-благотворительницы принадлежали к разным кружкам петербургского общества: было несколько светских, две-три принадлежащие к среднему кругу, одна женщина-врач и некрасивая, немолодая, сухощавая девица – купчиха-миллионерка, известная своею щедрою благотворительностью.
Во втором часу княгиня попросила гостей перейти в зал. Почти все собрались, только адмиральша Андрусова, по обыкновению, опоздала – верно, скоро приедет.
Все уселись вокруг большого стола, покрытого зеленым сукном, на котором были разложены листы белой бумаги, очиненные карандаши и экземпляры последнего отчета.
На конце стола перед креслом председательницы рядом с большой чернильницей и перьями лежали папки с бумагами и красовался звонок.
– Открываю заседание! – произнесла княгиня, опускаясь в кресло.
По обе ее стороны уселись единственные два мужчины, бывшие среди присутствовавших девяти дам: казначей общества Артемий Ильич Пушников, известный петербургский коммерсант и богач, пожилой, сухощавый господин с бритым лицом, смахивающий на англичанина, и секретарь, господин Цветковский, молодой блондин из лицеистов [10]с приятным, несколько женоподобным лицом, мягкими, изящными манерами и почтительно-нежным взглядом красивых голубых глаз, – словом, с тою наружностью, которая словно бы присуща секретарям дамских благотворительных обществ.
Корректный, элегантно одетый, коротко остриженный, с бородкой a la Henri IV, чистенький и аккуратный, он и имя имел вполне соответствующее положению: Евгений Аркадьевич [11].
Сын небогатых родителей, он служил в одном из департаментов и подавал надежды, а досуги свои посвящал обществу «Помогай ближнему!», работая в нем усердно и добросовестно и несколько побаиваясь строгой председательницы, которая вникала во все дела и, энергичная, деятельная и до щепетильности аккуратная сама, требовала и от других добросовестного исполнения принятых на себя обязанностей.
– Не угодно ли, Евгений Аркадьевич, прочитать протокол прошлого заседания?
Цветковский поднялся с кресла и приятным, слегка певучим баритоном стал читать протокол о разрешенных разным лицам пособиях, о назначении пенсий, о наведении справок, об отказах по тем или другим причинам, об устройстве благотворительного концерта и тому подобное.
Чтение заняло минут пять времени.
– Угодно принять протокол? – спросила княгиня.
Никто не возражал.
Секретарь положил протокол перед председательницей. Она подписала его, и затем все стали подписывать, передавая протокол друг другу, пока он не вернулся к секретарю и, им подписанный, бережно и аккуратно был вложен в портфель.
– Вы готовы, Евгений Аркадьич?
– Готов, княгиня! – отвечал секретарь, кладя перед собой чистый лист бумаги и вооружаясь пером.
– Не угодно ли прослушать справки о лицах, обращавшихся с просьбами о пособии в прошлое заседание. Лидия Васильевна!.. Вам первой… О вдове рядового Камчатского пехотного полка Пелагее Устиновой… прачке, – говорила княгиня привычным, деловым тоном, громко и отчетливо, заглядывая в исписанный листок.
Некрасивая пожилая девушка-миллионерка, за громадным состоянием которой напрасно охотились одно время молодые и красивые женихи титулованных фамилий, стала давать отчет о своем посещении прачки.
Она говорила порывисто и горячо, краснея, торопясь и заикаясь и оттого, что конфузилась говорить на собраниях, хотя была членом во многих благотворительных обществах, и оттого, что сознавала некрасивость своего желтого прыщеватого лица с подслеповатыми глазами, и оттого, что на нее были обращены взгляды всех присутствовавших дам, которые не без зависти разглядывали ее простое, но прелестно сшитое платье от Ворта и крупные брильянты в ушах.
Она была на прошлой неделе у Пелагеи Устиновой, на Петербургской стороне. Положение ее ужасное. Ей пятьдесят пять лет. Вот уже год, как она не в состоянии работать и добывать себе кусок хлеба. У нее застарелый ревматизм, и она не встает с постели. В больницу ее не принимают…
– Кажется, хронических больных не принимают в больницы, Анна Игнатьевна? – обратилась некрасивая миллионерка к даме, сидевшей напротив.
Плотная, здоровая и крепкая женщина-врач, лет около сорока, в черном шелковом платье, с золотой цепочкой от часов поверх лифа, с тем твердым, уверенным и даже самодовольным выражением на своем широком, румяном лице с крупными некрасивыми чертами, которое нередко бывает у женщин, добившихся тяжелым, долгим трудом успеха в жизни, подтвердила предположение девушки-миллионерки, заметив авторитетным тоном:
– Совершенно верно. Хроников в больницы не принимают.
– Вот и старуха говорит, что ее не приняли…
И девушка-миллионерка продолжала перечислять беды Пелагеи Устиновой.
Родных у нее здесь ни души. Живет она в отвратительном угле и три месяца не платит за квартиру, так что бедную старуху квартирная хозяйка грозит выгнать… Все, что она скопила на черный день, прожито… Все это рассказала старуха… Она вообще производит хорошее впечатление… Ее слова подтвердили и все ее сожители и квартирная хозяйка.
– По моему мнению, ей непременно следует помочь… даже назначить пенсию! – заключила докладчица, деликатно, разумеется, умолчав, что при посещении старухи она дала ей своих пять рублей.
– Мне кажется, самое лучшее нам поместить ее в богадельню! – проговорила княгиня.
Все согласились, что это было бы лучше всего.
– Я говорила ей об этом, но она не хочет.
– Отчего не хочет?
– Она надеется поправиться и опять работать…
Еще бы ей хотеть в богадельню, этой Пелагее, известной на Петербургской стороне нищей и посетительнице кабаков.
Она, эта охавшая, с завязанным лицом старуха, тотчас же по уходе дамы-благотворительницы вскочила с постели как встрепанная и, добросовестно поделившись с сожителями за подтверждение ее бесшабашного вранья, ушла из квартиры и вернулась домой мертвецки пьяная.
Отдавши должную дань трудолюбивым порывам Пелагеи Устиновой, комитет постановил: назначить ей по три рубля ежемесячного пособия на год и, если она не поправится, хлопотать о помещении ее в богадельню. О постановлении известить просительницу.
Женщина-врач, сообщившая о престарелой вдове мелкого чиновника, и господин Цветковский, доложивший об одной молодой женщине, брошенной с четырьмя детьми негодяем мужем, были не так восторженны в своих речах, как девушка-миллионерка, и, по всей вероятности, менее доверчивы к словам разного бедного люда, который им приходилось посещать по своим обязанностям благотворителей. Но так как и вдова-чиновница, и женщина, брошенная мужем, бесспорно жили в нищете, то им было назначено временное пособие по пяти рублей на каждую, причем поставлено было иметь в виду брошенную женщину и ее малолетних детей.
Затем княгиня стала докладывать поступившие прошения.
Их было порядочно, этих прошений, на больших и на маленьких листах белой и серой бумаги, написанных и чувствительным, и строго деловым, и патетическим, и унизительным, и ругательным слогом, и длинных, с автобиографическими подробными сведениями, и с изложением утешительных видов на будущее, и лаконических в несколько строчек, и, наконец, юмористических, в которых разная беднота, но по преимуществу «престарелые капитаны и поручики», «несчастные благородные дворяне» и «горемычные вдовы», обремененные сиротами, взывали к «добрым сердцам» и «высокому покровительству» высочайше утвержденного общества «Помогай ближнему!».
Княгиня не читала прошений, особенно длинных и иногда не лишенных глубокого трагизма, скрытого в высокопарных, безграмотных словах, а делала извлечения, выбирая самое существенное.
По нескольким прошениям давнишних клиентов разрешены были выдачи, нескольким хорошо известным пьяницам было отказано, а по остальным решено собрать сведения…
Доложив последнее прошение, княгиня проговорила:
– Теперь позвольте обратить ваше внимание на одно из тех ужасающих зол, которые, к стыду нашему, творятся в Петербурге… Я сегодня, сейчас об этом узнала, и совершенно случайно. Знаете ли вы, что в Петербурге существует особый промысел: брать несчастных детей и посылать их, рваных и плохо обутых, просить милостыню на улицах. Мы все, конечно, видели таких детей, но едва ли кому-нибудь из нас могла прийти в голову чудовищная мысль, что эти дети – жертвы чужой организованной эксплуатации…
Вслед за таким эффектным началом княгиня, со свойственною ей умелостью, передала факты, сообщенные ей Антошкой о заведении Ивана Захаровича, об истязании детей, об их одежде, помещении, пище.
Для огромного большинства благотворительных дам сообщение княгини было невероятным открытием.
Все возмутились.
– Неужели, милая княгиня, такие ужасы существуют? – воскликнула одна из светских благотворительниц, молодая элегантная дама.
– Ведь это что-то чудовищное! – воскликнула другая.
– И чего смотрит полиция! – строго заметила пожилая супруга какого-то видного чиновника.
– Вы, княгиня, открываете одно из возмутительнейших явлений! – вставил, в виде комплимента, секретарь.
Весьма довольная, что ей пришлось открыть это возмутительное явление и познакомить с ним своих коллег, княгиня продолжала:
– У меня находится одна из таких жертв – мальчик, который бежал из заведения нищих детей после того, как его истязали. Он нашел пристанище у одного сострадательного нищего, человека, когда-то принадлежавшего обществу и окончательно павшего… Этот отверженец – можете себе представить? – принял горячее участие в мальчике, кое-как одел его, обратившись за подачками к своим родственникам, и прислал его ко мне с просьбой что-нибудь сделать для него… Этот мальчик и рассказал мне все… Его история необыкновенно печальная… Он сирота… Не знал ни отца, ни матери… и «работал», как он выражается, то есть собирал милостыню для этого изверга, какого-то отставного солдата… Мальчик производит хорошее впечатление, но вообразите, в какой обстановке он рос?.. Он не знает даже своей фамилии… Только одно имя! А ему пятнадцатый год!
Открытие мальчика, «не знающего своей фамилии», вызывает общий взрыв удивления.
Снова раздаются восклицания: