Станюкович Константин Михайлович. Похождения одного благонамеренного молодого человека, рассказанные им самим

   Вот как надо жить! Вот как живут люди!
   И я уж мечтал, что эта красавица моя жена. Я вхожу в комнату не как вор, а как повелитель. Неужели я не могу этого достичь? Стоит только захотеть! И я хотел в эту минуту, хотел всеми нервами моего существа быть богатым во что бы то ни стало.
   Она вдруг поднялась и отошла в сторону, а я все стоял и совсем забыл о старухе. Я жадно глядел на красавицу, боясь пошевелиться, чтобы не нарушить очарования.
   Но вот она повернула голову в мою сторону. Я пошел к ней.
   Она чуть-чуть вскрикнула от неожиданности, задернула мольберт зеленым чехлом, сделала несколько шагов мне навстречу и остановилась. Мне показалось, что она немножко испугалась; губы ее вздрагивали, взгляд был испуганный. Она скоро оправилась и холодно спросила:
   — Что вам угодно? Как вы попали сюда?
   — Извините, я никого не нашел в гостиной. Ваша бабушка задремала и не просыпается. Я испугался, шел сказать кому-нибудь и… и очутился в этой комнате.
   — Благодарю вас!.. Пойдемте.
   С этими словами мы быстро вышли из комнаты. На ходу она тревожно спросила:
   — Давно бабушка спит?
   — С полчаса.
   Мы вошли в комнату. Старуха не просыпалась. Екатерина Александровна подошла к ней и тихо проговорила «Бабушка!»
   Старуха открыла глаза, но не могла прийти в себя.
   — Читайте, читайте! — пролепетала она каким-то шепелявым голосом. — Я слушаю.
   — Бабушка, проснитесь, это я!
   Екатерина Александровна придавила пуговку от электрического звонка и поднесла старухе под нос флакон.
   — Ты что это, Катя? — очнулась наконец старуха.
   — Ничего, бабушка. Как вы себя чувствуете?
   — Хорошо, хорошо, моя родная. Я чуть-чуть вздремнула. Марья Васильевна, где вы? Платок!
   Марья Васильевна подала платок и юлила.
   — А молодой человек здесь? Он сегодня скверно читал. И бог знает что читал. Что вы это читали? Разве так можно читать? Я не люблю, когда так читают.
   Екатерина Александровна взглянула на меня таким добрым взглядом, словно бы прося извинения за слова старухи, что я изумился. Она успокоила старуху и тихо передала Марье Васильевне приказание послать за доктором.
   — Вы, молодой человек… Где же он? Отчего он не читает? Пусть он читает! Ах, что вы со мной делаете? Вы, кажется, уморить меня хотите.
   Она захныкала и заплакала.
   — Послали за доктором? — тихо шепнула Екатерина Александровна.
   — Доктор сейчас будет! — отвечала Марья Васильевна, возвращаясь через несколько минут в комнату.
   А старуха опять впала в какую-то сонливость и только лепетала:
   — Читайте же.
   Екатерина Александровна умоляющим тоном просила меня читать.
   Я раскрыл книгу наудачу и начал читать. Вероятно, под влиянием чтения старуха снова заснула.
   — Благодарю вас… очень благодарю вас, — горячо сказала Екатерина Александровна, пожимая мне руку. — Вы устали… теперь не надо читать… Довольно… А на бабушку вы не сердитесь. Она ведь совсем больная… Вы не сердитесь… Вы придете завтра?.. Она привыкла к вашему чтению и сожалела, что вас не было… Вы, кажется, были больны?
   — Я простудился…
   — А плечо не болело… нет?..
   Я покраснел.
   — Нет, не болело!.. — ответил я.
   Она чуть заметно улыбнулась, но улыбка была добрая, хорошая улыбка.
   — Не сердитесь и вы на меня! — прошептал я, кланяясь.
   — Я?.. за что?.. Я была виновата, а не вы… Вы были вправе сказать мне то, что сказали… Но только вы не так поняли… Впрочем, об этом когда-нибудь после…
   Она ласково кивнула мне головой, и я ушел торжествующий, что наконец эта гордая девушка заговорила со мною по-человечески и даже созналась, что была виновата.
   Начало было сделано. А там — кто знает, что будет дальше.
   Я возвращался весело домой и всю дорогу припоминал роскошь комнаты и красоту этой загадочной девушки.
   Вот как люди живут!..
   И вспомнилась мне Лена… Смешная! Она все ищет, верно, какой-то «правды» в нашем захолустье… И она мне в это время показалась такой смешной, а наше захолустье таким мизерным!
   Я шел теперь твердым шагом по бойким улицам и смотрел кругом с уверенностью. Что-то говорило мне, что я не пропаду здесь, не погибну, а пробью себе дорогу и буду пользоваться жизнью полно, широко… Когда я пробьюсь, тогда и о правде можно будет подумать… Тогда и Леночка будет меня уважать… А теперь?.. Теперь и она, пожалуй, презирает меня… Несчастных все презирают… Лучше же быть молотом, чем наковальней. Наковальней?.. Избави бог!

XI

   Наступил май месяц.
   Однажды, когда я пришел к Николаю Николаевичу, он объявил, что рекомендовал меня Рязанову и что тот просил на днях у него побывать. Генерал снова выразил уверенность, что господину Рязанову я понравлюсь.
   — Вот Рязановой понравиться трудней… Она… взбалмошная бабенка, и муж ее чересчур балует… Сумейте и ей понравиться… Ну, тогда вы выйдете победителем…
   Сам генерал уезжал на днях в деревню.
   Я поблагодарил Николая Николаевича, и мы простились друзьями. Он облобызал меня, благословил, советовал ходить в церковь и просил осенью непременно побывать у него…
   — Опять вместе будем работать… Ну, до свидания, мой молодой друг! — торжественно проговорил Николай Николаевич, осеняя меня крестом. — Да напишите мне, как вы покончите с Рязановым… Я просил за вас, и он обещал вас принять под свое покровительство. Сумейте только понравиться им. Особенно жене…
   «Херувим» тоже благословил меня, за что я поцеловал ее руку, пальцы которой, по обыкновению, были замараны в чернилах. С племянницей обменялись рукопожатиями.
   — Не забывайте же нас!.. — крикнул вдогонку Остроумов. — Осенью еще, быть может, придется вам заработать хорошие деньги… Сами знаете, я труд ценить умею.
   Я про себя улыбнулся и еще раз простился с генералом. Не думал я тогда, что впоследствии нам придется встречаться при совершенно других обстоятельствах.
   Вечером я, по обыкновению, шел к старухе. Приходилось дочитывать последние три дня. Неделю тому назад она мне объявила, что скоро уезжает. Эти дни я не видал внучки или видал ее мельком. Она снова сторонилась от меня и не удостоивала вниманием. Пройдет, кивнет, и хоть бы слово!
   «А когда нужно было успокоить бабушку, тогда откуда ласковость бралась!.. Эгоисты они… все эгоисты!» — мысленно бранил я ее.
   Подхожу. Швейцар останавливает меня.
   — Напрасно подниметесь…
   — А что?
   — Княгиня в ночь приказала долго жить…
   — Ну?
   — Верно… Теперь наверху родственников… родственников…
   — А очень она была богата?
   — Страсть… Сказывают, миллион у нее… Да только родственники напрасно. Она все внучке отказала… барышне… Барышня славная!
   — Екатерине Александровне?
   — Ей самой… Хорошая барышня!..
   Грустно отошел я от подъезда и тихо поплелся домой. Вот тебе и раз!.. Теперь я никогда не увижу Екатерины Александровны… никогда!.. А я еще, дурак, мечтал черт знает о чем!..
   Новость эта меня поразила… Хотя я и должен был скоро прекратить чтение, но оставалось еще три дня, и я рассчитывал в эти дни как-нибудь вызвать на разговор молодую девушку и высказать все… все, что накипело у меня на душе… Быть может, она поняла бы меня, оценила!..
   «Берегись!» — раздалось около меня. Пролетела пролетка, и меня забрызгали грязью… Я только сжал кулаки и послал вслед ругательства…
   А дома Софья Петровна встретила меня какая-то грустная… Она последнее время заметно изменилась… Куда девалась ее веселость?.. Точно что-то мучило ее… Она несколько раз заговаривала о лете, но я избегал разговоров об этом, говоря, что еще время впереди есть… Надо было покончить сперва с Рязановыми, а там видно будет… Не киснуть же мне в самом деле с ней вдвоем на Екатерининском канале!.. Она все соблазняла меня по воскресеньям на острова, но я более отмалчивался…
   — Послушай, Петя (она все-таки меня звала «Петей»). Послушай, Петя, — начала она за обедом. — Так как же летом?
   — Надо, Соня, работы искать… Сама знаешь, я без занятий…
   — Лето-то отдохни… Право, отдохни… Мы будем вместе на острова ездить…
   — Работать надо…
   — Ах ты какой… Ну, слушай… впрочем, нет… (Она вдруг вся зарделась.) Я тебе после скажу… радость скажу… Нас обоих касается…
   Она с каким-то особенным выражением посмотрела на меня.
   — Говори теперь…
   — Нет… нет… не скажу… после…
   Я не настаивал.
   После обеда посыльный подал мне письмо. Я вскрыл его. В нем было тридцать рублей и письмо следующего содержания:
 

   «Милостивый государь,
   Петр Антонович!
 
   Вы, вероятно, уже слышали, что бабушка моя вчера скончалась. Позвольте мне еще раз поблагодарить вас за ту доброту, с которой вы прощали капризы больной старушки, и еще раз напомнить вам, что покойница всегда выражала признательность за ваш труд.
   Благодарю вас и смею уверить, что я всегда к вашим услугам, если только мои услуги могут быть вам полезны.
   Уважающая вас Екатерина Нирская.
 
   При сем прилагаю следуемые вам за месяц тридцать рублей».

   Я несколько раз прочел эти строки, написанные изящным английским почерком. Меня задел за живое тон письма, особенно последние его строки: «Я всегда к вашим услугам, если услуги мои могут быть вам полезны»! Ясно, она смотрит на меня с высоты своего величия, эта гордая барышня, и допускает знакомство только в качестве благодетельницы бедного чтеца, лишившегося занятий.
   — Тебя огорчило письмо… От кого это? — спросила Софья Петровна.
   — От богатой наследницы.
   — Можно прочесть? — как-то робко продолжала молодая женщина.
   Я бросил ей письмо.
   Она прочитала его и с сердцем заметила:
   — Чего она лезет с письмами!
   — Как же, нельзя! Надо порисоваться! Я, мол, не прочь порекомендовать вас, молодой человек. Вы хорошо читали сумасшедшей старухе, и, если хотите, я вам еще такую старуху подыщу.
   — Да ты не сердись так! Ты ужасно обидчив, Петя. Стоит ли так сердиться? Плюнь ты на нее, разорви письмо, и дело с концом!
   — Нет. Их за это надо обрывать. Я отвечу ей.
   — К чему? Ну, разве тебе не все равно, что она пишет?
   — Ты этого не понимаешь, — резко ответил я.
   И Софья Петровна, по обыкновению, тотчас же покорно замолчала.
   Я написал Екатерине Александровне ответ (досадно только, что не было у меня бумаги с вензелем), в котором благодарил за желание быть мне полезной и надеялся, что мне не придется возобновлять с ней наше «случайное» знакомство именно с этой целью. Письмо было короткое и сухое.
   Я перечитал свой ответ и отправил письмо.
   — Пусть прочтет!.. Пусть знает, с кем она имела дело!..
   Я спрятал записку Екатерины Александровны, и, признаться, грустно мне было, что наше знакомство прервалось так быстро.
   Задумчивый, сидел я у себя в комнате и не слышал, как вошла Софья Петровна.
   — Петя! — тихо произнесла она.
   Я поднял голову. Софья Петровна стояла передо мной печальная.
   — Ты, кажется, и не интересуешься тем, что я обещала сказать тебе?
   — Ах, да… Что это за новость?
   — Это новость очень серьезная.
   — Ну?..
   Она обвила руками мою шею и, наклонившись надо мною, произнесла шепотом:
   — Я беременна, Петя…
   В первый момент известие это не произвело на меня впечатления, но затем мне сделалось очень досадно и скверно.
   — Ты молчишь. Ты не рад?
   Я пожал руку Софьи Петровны. Бедная женщина была совсем смущена.
   — Чему же радоваться, Соня? — нежно проговорил я. — Только одни заботы!
   — Только?
   Она совсем печально глядела на меня.
   — Нам, бедным людям, дорога такая роскошь.
   — Как ты говоришь — роскошь? — повторила она.
   — Еще бы!.. Нам надо самим пробиваться, а тут еще…
   — Замолчи, замолчи, пожалуйста, — перебила она и вышла из комнаты.
   Я пошел к ней. Она сидела на диване и тихо плакала.
   — Послушай, Соня… Надо быть благоразумной, а ты все плачешь… Разве я обидел тебя?..
   Она молчала.
   — Ну, рассуди сама… Можно ли радоваться твоему сюрпризу?
   И я стал ей доказывать, что радоваться нечему.
   Она слушала очень внимательно. Когда я кончил, она поднялась с места, подошла ко мне и пытливо заглянула мне в глаза… В это время лицо ее было серьезно, очень серьезно.
   — Ты недоволен?.. — тихо проговорила она.
   — Большой радости нет.
   — И пожалуй, посоветуешь мне отдать ребенка в воспитательный дом?
   Наконец она сама произнесла слово, которое давно вертелось у нее на языке. Должно быть, на лице моем она прочла одобрение, потому что вдруг побледнела, зашаталась и как сноп повалилась ко мне на руки.
   «Скорей, скорей надо покончить с этим! — думалось мне, пока я приводил ее в чувство. — Не связать же себя навеки ради того, что глупый случай вдруг сделал меня отцом!» Из-за такой случайности я не намерен был откапываться от своих планов и смолоду закабалить себя.
   Софья Петровна открыла глаза. Я стоял подле и утешал ее.
   — Ты меня не любишь, — были первые ее слова.
   Я успокоивал ее, говоря, что напрасно она так думает, что я люблю, но что есть положения, при которых человеку нельзя приносить все в жертву любви.
   Она выслушала и вдруг бросилась мне на шею. Покрывая меня поцелуями, Соня проговорила:
   — Да разве я прошу жертв? Ничего, ничего не прошу… Только люби меня… люби! Ведь я тебя люблю, как никого и никогда не любила!
   Она рыдала и в то же время улыбалась.
   — Ведь ты… ты честный человек? Ты не стал бы обманывать меня?.. Это было бы… Прости… Я бог знает что говорю…
   И она снова обнимала меня. А я молча стоял и думал, как бы лучше выйти из глупого положения, в которое поставила меня связь, и в то же время не слишком огорчить эту добрую женщину.

XII

   На другой день, в десятом часу утра, я занялся туалетом с особенною тщательностью, потом зашел к парикмахеру постричься и, скромно причесанный, как следовало молодому человеку в моем положении, отправился к господину Рязанову на Васильевский остров.
   Петербургская жизнь научила меня, как надо ладить со швейцарами домов, в которых живут более или менее важные люди, и я без затруднений подымался по широкой, устланной красным ковром лестнице во второй этаж, получивши предварительно от швейцара сведения, что «генерал принимает, и у них никого нет». Я отдал свою карточку презентабельному на вид лакею и через минуту был введен в большой кабинет, уставленный шкафами с книгами и изящной мебелью, обитой зеленым сафьяном. За письменным столом, стоявшим среди комнаты, сидел господин Рязанов, небольшого роста, некрасивый, коротко остриженный брюнет лет сорока, в утреннем сером костюме. При моем появлении он отложил в сторону перо, отодвинул лист исписанной бумаги и поднял на меня небольшие черные глаза, зорко и умно глядевшие из-под очков. Проницательный взгляд этих глаз скрадывал некрасивость лица, придавая ему умное выражение.
   — Очень рад видеть вас, господин Брызгунов! — проговорил он, чуть-чуть привставая и протягивая руку. — Садитесь, пожалуйста!
   Я сел в кресло у стола и приготовился слушать.
   — Вас очень рекомендует Николай Николаевич Остроумов. Он в восторге от ваших занятий и трудолюбия, а в особенности от ваших трезвых взглядов, столь редких, к сожалению, среди нашей бедной молодежи, — прибавил господин Рязанов тоном соболезнования.
   Мне оставалось только поклониться.
   — Вы, кажется, деятельно помогали Николаю Николаевичу в составлении записок? — спросил Рязанов, и, показалось мне, в его глазах мелькнула усмешка.
   — Помогал.
   — В составлении записки о среднеазиатской дороге вы, если не ошибаюсь, тоже принимали участие?
   — Да, под наблюдением Николая Николаевича.
   — Так… так… Она недурно написана, очень недурно, хотя, впрочем, сведения неверные…
   Рязанов помолчал, оглядывая меня своим зорким взглядом, и наконец продолжал:
   — Остроумов, между прочим, говорил мне, что вы были бы не прочь ехать на лето в деревню в качестве репетитора?
   — Да, я ищу занятий.
   — Вы занимались прежде репетиторством?
   — Как же! И в гимназии, и по окончании курса я давал уроки.
   — Вы прежде служили у мирового судьи письмоводителем?
   — Да.
   — И приехали сюда искать работы более подходящей?
   — У меня на руках мать и сестра, а жалованье письмоводителя ничтожно.
   — Так, так… Это я к слову… Мне все эти подробности сообщил Николай Николаевич, рассказывая, как вы помогаете вашему семейству. Это такая редкость нынче…
   Я потупил скромно глаза, недоумевая, к чему он делает мне такой допрос.
   — Сын мой, мальчик двенадцати лет, — продолжал Рязанов, — к сожалению моему, несколько ленив и в пансионе не очень бойко учился, так что ему надо хорошенько призаняться летом для поступления в гимназию.
   — В классическую? — спросил я.
   — Ну, разумеется! — заметил Рязанов, словно бы удивляясь вопросу. — Так не угодно ли будет вам, господин Брызгунов, взять на себя труд призаняться с мальчиком в течение лета?
   Я, разумеется, согласился.
   — Я слишком много слышал о вас хорошего, господин Брызгунов, и считаю излишним пояснять, что только отличные рекомендации относительно вашего направления заставляют меня поручить вам занятия с сыном. Надеюсь, им не обижаетесь и понимаете меня, господин Брызгунов?
   Он говорил отчетливо, словно бы произносил спич, глядя на меня своим пронизывающим взором, и так отчеканивал «господин Брызгунов», что каждый раз этот «господин Брызгунов» производил на меня отвратительное впечатление. Уж слишком противной казалась моя фамилия в его отчетливом произношении.
   Рязанов остановился в ожидании моего ответа и снова повторил:
   — Надеюсь, вы не обижаетесь и понимаете меня, господин Брызгунов?
   Я ответил, что «обижаться нечем» и что понимаю, как трудно найти подходящего человека.
   — Совершенно верно. Я ни за что бы не пригласил к сыну молодого человека, особенно такого молодого, как вы, к которому бы не питал доверия. Нередко молодые люди, быть может и совершенно искренно, бросают в головы детей семена, которые впоследствии дадут печальные всходы. К несчастию, многое в нашей жизни способствует этому и как бы подтверждает нелепицу, которой пичкают непризванные учителя детские головки.
   Господин Рязанов остановился на секунду, поправил очки и продолжал:
   — Я, господин Брызгунов, очень люблю сына, и вы поймете, почему я позволил себе обратить ваше внимание на те трудности, которыми обставлены родители. Я буду просить вас, господ… (по счастию, взгляд Рязанова упал на мою карточку, и он вместо «господин Брызгунов» произнес: Петр Антонович) я буду просить вас, Петр Антонович, обо всех щекотливых вопросах, которые может предложить мальчик, сообщать мне. Мой мальчик очень нервный, и с ним надо быть осторожным. Мы общими силами будем отвечать ему на щекотливые его вопросы. Мне бы хотелось, и, насколько в моих силах, я постараюсь достичь, чтобы из мальчика вышел трезвый, разумный слуга отечеству, — продолжал господин Рязанов взволнованно, — понимающий, что надо довольствоваться возможным, а не стремиться к невозможному. Надо уметь делать уступки, чтобы не остаться смешным донкихотом. В наше время, когда каждому приходится пробивать себе дорогу горбом, донкихотство обходится очень дорого. Зерно заключающейся в нем истины не стоит будущих разочарований. Надо жить, а не питаться фантазиями.
   Я слушал господина Рязанова с удовольствием. Его речь находила во мне полный отклик. Он словно повторял все то, о чем я часто и много думал и что заставляло меня идти, не сворачивая в сторону, по избранной мною дороге. Я не знал еще в то время, как господни Рязанов добился своего положения, — пробивал ли он свою дорогу, как он выразился, «горбом» или нет, но, во всяком случае, он был тысячу раз прав, когда говорил, что «жить надо, а не питаться фантазиями».
   Я слушал, и передо мной промелькнул образ моей сестры. Как жаль, что, сидя в захолустье, она не могла слушать таких умных речей! Тогда поняла бы она, что все умные и порядочные люди думают так же, как я, и понимают, что без борьбы, без уступок, без хитрости нельзя ни до чего добиться нашему брату, у которого нет ни связей, ни денег, ни хорошего родства. Глупенькая! Она все еще думала, что Петербург меня испортит, и все еще в письмах звала назад, в захолустье. Как бы не так! Петербургская жизнь понравилась мне и еще более укрепила мое решение во что бы то ни стало составить себе приличную карьеру. Остаться проходимцем на всю жизнь и видеть одно презрение со всех сторон я не желал.
   Должно быть, господин Рязанов заметил благоприятное впечатление, произведенное на меня его словами, потому что, окончив свою речь, он мягко заметил:
   — Ну, теперь поговорим об условиях, Петр Антонович!
   На этом пункте мы скоро сошлись. Он предложил мне семьдесят пять рублей в месяц.
   — Вы, кажется, знакомы с моей женой? — заметил он, когда мы покончили с условиями.
   — Как же. Я имел удовольствие видеть вашу супругу у Остроумовых.
   — А вот сейчас познакомитесь с сыном, — проговорил Рязанов и позвонил.
   Через несколько минут в кабинет вошла пожилая гувернантка-англичанка и привела с собой мальчика, лицом похожего на отца. То же некрасивое лицо и те же умные, черные глаза, но только сложения он был нежного, и взгляд его был какой-то задумчивый.
   Рязанов с любовью поцеловал сына и, знакомя меня с ним, проговорил:
   — Вот, Володя, твой учитель на лето, Петр Антонович. Он был так добр, что согласился помочь тебе заниматься.
   Володя протянул худенькую руку, взглянул на меня своим задумчивым взором и ничего не сказал.
   С гувернанткой мы раскланялись.
   — Мама встала? — спросил отец.
   — Нет, спит еще, — отвечал Володя.
   Володя был сыном от первой жены Рязанова. От второй жены, той красивой барыни, которую я встречал у Остроумовых, детей не было. Мальчик скоро вышел из кабинета с гувернанткой, и Рязанов проговорил:
   — Володя, как вы, вероятно, заметили, слабого здоровья. Кроме того, он очень нервный мальчик. Впрочем, вы сами это увидите. Так уж, пожалуйста, Петр Антонович, берегите его и не позволяйте ему слишком много заниматься. Да пишите мне, как он учится. Я в деревню теперь не поеду; месяц или два вы проживете без меня. Я могу приехать только в августе. Жена собирается через неделю. Вы можете быть готовы к отъезду к этому времени?
   — Могу.
   — Ну, отлично, а сегодня милости просим к нам обедать в пять часов. Кстати, вы покороче познакомитесь с женой, и затем мы окончательно решим день отъезда.
   Когда я снова пришел к пяти часам к Рязановым, госпожа Рязанова встретила меня довольно приветливо и, оглядывая меня, казалось, осталась довольна, что у них в доме будет учитель, приличный на вид.
   Она сказала несколько любезных слов, выразила надежду, что я не буду скучать в деревне, и, как кажется, ничего не имела против выбора мужа. Это была женщина лет двадцати шести или семи, красивая, статная, видная брюнетка, с бойкими карими глазами и изящными манерами, в которых проглядывала избалованность капризной женщины, привыкшей к поклонению.
   За обедом господин Рязанов казался совсем не таким, каким был в кабинете. Перед женой он как-то притихал, бросая на нее беспокойные взгляды, полные любви и нежности. А она как будто не замечала их и капризно делала мины, когда господин Рязанов в чем-нибудь не соглашался с ней. Нельзя было не заметить тотчас же, что эта барыня — избалованное существо и в доме играет первую роль. С мужем она была снисходительно-любезна и, казалось мне, холодна. За обедом она два раза меняла дни отъезда и наконец решила, что уезжает через восемь дней.
   — Это решение, надеюсь, последнее? — ласково пошутил Рязанов.
   Рязанова сделала недовольную гримасу и ответила:
   — Последнее!
   Володя кинул на мачеху быстрый взгляд, в котором нельзя было заметить привязанности.
   Предстояло объявить о моем отъезде Софье Петровне. Я рассчитывал проститься с ней навсегда, хотя, разумеется, не думал говорить ей об этом, чтобы не расстраивать понапрасну бедную женщину, привязавшуюся ко мне. Возвратившись от Рязановых, я прошел к ней в комнату. Она сидела на диване печальная, с заплаканными глазами. При входе моем она вытерла глаза и радостно улыбнулась.
   — Ты что это… плачешь, Соня?..
   — Нет… нет… ничего… Так взгрустнулось…
   — А я на лето работу нашел, Соня! — проговорил я, обнимая ее.
   Она вся встрепенулась и быстро спросила:
   — Здесь… в городе?..
   — Нет, какая летом в городе работа! Я еду в деревню приготовлять одного птенца в гимназию… на три месяца! — поспешил я прибавить, заметив, как Соня бледнеет.
   — Так ты, значит, оставляешь меня теперь, когда я… в таком положении!
   — Соня… Соня! Ведь мне нельзя сидеть сложа руки, ты знаешь…
   Но разве женщина понимает резоны?
   — На лето!.. Лето ты мог бы отдохнуть… Наконец, и говорила тебе: не стесняйся, у меня есть деньги…
   — Я на чужой счет жить не привык!
   — На чужой счет? Разве ты со мной считаешься?..
   — Ты сама, Соня, не богачка, чтобы с тобой не считаться… И наконец, я должен помогать матери… Бросим лучше этот разговор! — твердо сказал я. — Я приехал и Петербург работать, а не сидеть сложа руки. Надеюсь, ты не захочешь стать мне поперек дороги, если действительно любишь меня… У меня, Соня, впереди дорога широкая…
   Она слушала, взглядывая на меня во все глаза, покачала головой и грустно усмехнулась.
   — Люблю ли я?.. И тебе не стыдно сомневаться?
   — Так если любишь — не удерживай и не делай сцен. А сцен не люблю!