- Я у отца его увижу...
- Тем лучше... Я не имею ничего против...
- Благодарю тебя! - горячо проговорила Елена.
Слова благодарности взбесили Борского.
"Она еще благодарит! - подумал он, бросая сердитый взгляд на жену. Она думает, что это так и следует. Получила разрешение от мужа, и за это благодарность. Обо мне она и не подумала, обращаясь с такою просьбой!"
Борский сердился все более и более. Он никак не рассчитывал, чтоб эта "маленькая Елена" могла причинить ему, умному и знающему себе цену человеку, столько неприятностей и затруднений, а затруднений он именно и не любил. Женясь на ней, он вполне был уверен, что "блажь" пропадет скоро, что она полюбит Борского (его так много женщин любило) и будет в его руках послушной женой, смотрящей ему в глаза, и, таким образом, семейная жизнь устроится тихо, мирно, порядочно, без каких бы то ни было неприятностей, и вдруг вместо этого ему на первых же порах приходится выносить подобные сцены и видеть около себя женщину в положении какой-то жертвы...
- Ты знал раньше!.. - проронила она шепотом.
- Да, я знал, но я рассчитывал, что когда выходят замуж, то все старое забывают...
- Видит бог, я стараюсь забыть! - проговорила она, глотая слезы.
- Это очень похвально! - подхватил Борский, иронически улыбаясь. Каждая порядочная жена, разумеется, должна постараться забыть привязанность к постороннему человеку или же, если она этого сделать не в силах, обязана расстаться с мужем. Свидания едва ли помогут добрым намерениям, - ведь чувство так капризно! - и я, в интересах обоюдного спокойствия, считаю долгом просить тебя, чтоб это свидание было действительно последним... Едва ли нужно прибавлять выражение уверенности, что... доверие мое не будет употреблено во зло и что имя мое...
Борский говорил эту тираду, медленно отчеканивая каждое слово и словно бы наслаждаясь смущением жены, а Елена слушала эти ядовитые слова, опустив голову, как будто виноватая! Но при последних сливах она вспыхнула от негодования, гордо подняла голову и проговорила, глядя прямо в лицо мужу:
- Я очень хорошо ценю доверие, и, - вы это знаете, - напоминать мне об этом жестоко!
Борский изумленно взглянул на Елену. Этот тон, этот взгляд, этот благородный порыв негодования были для него неожиданны. Он привык смотреть на нее как на сентиментальную, скромную женщину и любовался теперь, глядя на ее энергичное, одушевленное лицо.
- Жестоко? А разве твоя просьба о свидании не жестока? - вдруг крикнул Борский, вскакивая с кресла. - Ты разве не понимаешь, что лучше было бы не спрашивать меня об этом и устроить свидание без санкции супруга?.. Или тебе, в качестве жертвы, принесшей себя на заклание, можно безнаказанно мучить человека?
Борский забыл обычную сдержанность и говорил горячо, тоном оскорбленного человека.
Елена испуганно глядела на мужа. Он был бледен, губы нервно вздрагивали; в чертах лица виднелось страдание. Ей сделалось страшно. Ей стало жаль мужа. Ей даже понравился резкий тон.
- Я не увижусь с Венецким! - прошептала она.
- Этого еще недоставало! - воскликнул он, усмехаясь. - Это значит еще один лишний упрек себе на совесть... И без того их много... - прибавил он тихо и замолчал.
- Нет, я прошу тебя, я умоляю тебя, Елена, повидайся с Венецкцм... Слышишь ли, непременно повидайся!.. Быть может, это свидание заставит тебя принять окончательное решение. Но только потом... потом, если ты вернешься назад, не забудь, что около тебя все-таки человек, который так или иначе, но считается твоим мужем и любит тебя...
Борский смотрел на нее, и лицо его мало-помалу смягчалось. Какое-то мягкое, хорошее, давно не являвшееся чувство, словно луч, согрело его сердце, и в голове его мелькнула давно забытая молодость, когда он сам был другим...
"За что он губит молодое создание?" - подступил роковой вопрос, и ему вдруг сделалось страшно при виде этого беспомощного существа. Ему захотелось прижать к своей груди эту маленькую, несчастную женщину, сказать, как он виноват и перед ней, и перед собой, покаяться, как скверно употребил он свои силы и слабости, как тяжело ему самому, вымолить прощение и любовь... Ему вдруг сделалось страшно при мысли, что эта самая Елена оставит его и он останется один, - один с делами, накануне разорения. Он снова взглянул на нее, и она показалась ему теперь такою красавицей, которую он вдруг увидал...
Но Борский почему-то не обнаружил своего порыва. Он молча прошелся по кабинету, потом остановился перед Еленой и тихо произнес:
- Прости меня, Елена, если можешь. Я сегодня расстроен и наговорил тебе много лишнего...
Он протянул ей руку, крепко пожал ее, хотел что-то сказать, но ничего не сказал, а, круто повернувшись, снова заходил по комнате.
Елена хотела было сказать ему слова утешения, хотела объяснить, что она заставит его забыть его страдания, что она полюбит его, но ни одного слова не вырвалось из ее груди...
Она тихо поднялась с кресла и тихо вышла из кабинета.
- Она ненавидит меня! - прошептал с каким-то ужасом Борский, глядя ей вслед. - Она понимает меня!
Он долго ходил взад и вперед по комнате, потом присел к столу и горько, горько задумался.
II
Если бы лет десять тому назад молодому, красивому юноше Борскому кто-нибудь сказал, что из него выйдет делец самой последней формации, то он даже не оскорбился бы, а весело расхохотался от одной мысли, что ему можно предсказать такую будущность. Он тогда был молод, верил в свою звезду, надеялся на свои силы и перебивался кое-как то уроками, то переводами, то случайною работой. Он хорошо занимался, много читал, много учился и, наверно, кончил бы в университете блестящим образом курс, если бы не случилось одного из тех недоразумений, которые так часто заставляют многих юношей предпринимать отдаленные путешествия.
Он прожил несколько лет в одном из уездных захолустьев. Первые годы он продолжал усидчиво сидеть за книгами и мечтать о деятельности, которая бы удовлетворила его. А жить между тем хотелось. Порывы молодости, мечтавшей сперва о самопожертвовании, о служении человечеству, с годами появлялись все реже и реже, и Борский, сперва благородно негодовавший, когда слышал, что тот или другой товарищ весьма удобно пристраивался к пирогу, мало-помалу приходил к убеждению, что сидеть впроголодь в то время, когда другие пользуются жизнью, по меньшей мере, глупо...
Он, конечно, не будет походить на других. Он не станет жить для одного себя... Он далек от этой мысли... Но отчего же ему не окунуться в эту самую жизнь, отчего ему не воспользоваться ее благами? Довольно он нищенствовал, довольно он корпел над книгами, а что толку из этого?..
А кругом шла бешеная погоня за наживою. Большинство, казалось, обо всем забыло, кроме погони за рублем. Никакие препятствия не останавливали в этой скачке: ни совесть, ни стыд, ни мужское, ни женское целомудрие... все словно сговорились забыть о каких-то идеалах; все, когда-то мечтавшие о чем-то другом, более возвышенном, наперерыв друг перед другом спешили в этом направлении.
И только меньшинство брезгливо сторонилось от этого быстрого течения и изумленно глядело на то самое общество, которое в шестидесятых годах, казалось, являло все признаки пробуждения.
Сперва он, как это водится, вел "теоретические" беседы в этом направлении с одним из своих приятелей, вместе с ним коротавшим скуку захолустья, и всегда побеждал приятеля диалектикой; потом начал подсмеиваться над брезгливым сторонением от жизни и кончил, разумеется, тем, что разошелся со своим другом.
- Эх, Борский, плохо вы кончите! - сказал ему как-то раз приятель. В вас барин русский сказывается... Вам жить хочется по-барски, ну, а для этого надо пуститься во все тяжкие. Времена нынче такие, что компромиссы невозможны.
Борский рассердился на эти слова и порвал связи с приятелем.
Приятель скоро куда-то исчез, а Борский попробовал, как он говорил, окунуться в жизнь.
С первых же шагов ему повезло. Умный, деятельный, ловкий, умевший подмечать людские слабости и пользоваться ими, он хорошо понял, что неглупому человеку на Руси успеть можно, и, поступив на службу на одну из железных дорог в качестве правителя дел, скоро сошелся и познакомился со многими воротилами железнодорожного мира и получил большое содержание.
"Боже ты мой, как, однако, все это просто!" - думал он не раз, слушая рассказы о том, как получились концессии, как устраивалось то или другое дело.
Оказывалось, что для этого не требовалось ни особенного ума, ни даже особенной ловкости, а нужны были только связи и уменье пользоваться ими.
Горячую, ищущую деятельности натуру не удовлетворяла деятельность правителя дел. Его начинала интересовать игра в наживу, среди которой он вращался. Он попробовал было спекулировать, но первый опыт был неудачен: он потерял свои небольшие сбережения и принужден был оставить службу на железной дороге. Он приехал искать занятия в Петербург, и случай натолкнул его на семейство Чепелевых, где он сделался домашним учителем. Деятельность учителя, конечно, не удовлетворяла Борского; он плохо занимался с мальчиком, но отлично сумел пользоваться знакомством Чепелевых и не разыграл роли Иосифа Прекрасного*, когда Александра Матвеевна, тогда еще свежая и красивая брюнетка, предложила ему свою страстную любовь...
_______________
* По библейской легенде, прекрасный юноша Иосиф был продан
своими братьями в Египет в рабство. Там, при дворе фараона, его
тщетно пыталась соблазнить жена царедворца Пентефрия.
Так прошел год. У Борского завязались хорошие знакомства, и все его знали как основательного и хорошего молодого человека. Молодого Чепелева отдали в заведение, а Борскому предложили место секретаря у Познякова, ворочавшего тогда большими делами. Новый секретарь скоро до того понравился Познякову, что ему предложили место главного управляющего делами с огромным содержанием... Дела пошли блестяще. Борский поправил разоренные имения Позняковых и обнаружил такие способности, такую быструю сообразительность во всех коммерческих делах, что скоро сделался компаньоном и вместе с Позняковыми получал подряды и концессии. Он все более и более погружался в эти дела и целые дни работал. "Дела" для него было то же, что карты для игрока. Он наслаждался хорошими ходами, он с восторгом топил ближнего, он радовался, когда отбивал хороший куш у другого. Он не мечтал нажиться и успокоиться, как какой-нибудь французский лавочник. Нет! Чем дальше он шел, тем более ему хотелось идти в этой бешеной игре, когда человек не знает, что принесет ему завтрашний день. Он уже стоял на той едва уловимой нравственной черте, когда человек не отличает, что честно и что нечестно, и когда нравственные принципы сводятся на вопросы об успехе или неуспехе.
Он вращался среди женщин и знал, что через женщин можно делать гораздо больше, чем через мужчин. Он умел говорить с ними так вкрадчиво, так нежно, умел обещать долю в предприятии так незаметно, так нечаянно, что женщины, так или иначе влиявшие на источники благ земных, пропагандировали Борского, и скоро имя его сделалось известным в петербургских гостиных так же хорошо, как и на бирже.
Пока все ему удавалось. Он открыл каменноугольную компанию, продал выгодно это дело, после чего компания разорилась, так как угля оказалось мало в той местности, которой Борский сулил значение Кардифа, он получил концессию на маленькую дорогу, которая дала ему чистого полмиллиона, но зато в один день потерял полмиллиона, купивши заглазно, понадеясь на свое счастье, золотой прииск, и в последний год в спекуляциях терял все более и более...
Но чем более он терял, тем фантастичнее являлись новые проекты, и он жил в каком-то диковинном мире разных спекуляций, проектов и грандиозных предположений... То он строил каналы, набережные, пристани; в его воображении осуществлялись все эти затеи; самые точные выкладки свидетельствовали о верности всех этих предположений; он заказывал планы и рисунки, вез их какому-нибудь высокопоставленному лицу и очаровывал это лицо своею горячею речью о великом значении предприятия и хорошими рисунками, причем не забывал, разумеется, после свидания с этим лицом заехать к какой-нибудь влиятельной "жене сбоку" и заставить ее напомнить этому лицу о предприятии...
То он вдруг носился с планом нового пароходства, и докладные записки, одна другой убедительнее, переписанные министерским почерком, шли к разным министрам, и везде умел заставить говорить о себе...
Словно обезумевший, желавший забыться в этом море спекуляций, Борский бросился в азартную игру и однажды очень хорошо увидал, что если ликвидировать дела, то вместо миллиона, в котором его считали, у него окажется на миллион долгу...
Но престиж его, как солидного дельца, еще сохранялся, и он еще имел кредит. Сперва он брал деньги в банках, под залоги разных предприятий, не приносящих никаких доходов, потом он брал деньги под чудовищные проценты и всегда аккуратно платил проценты. В этом отношении он очаровывал своих кредиторов, и ему давали снова деньги, и эти деньги снова уходили в какую-то бездонную пропасть, а долги вырастали...
Борский давно уже разошелся со всеми приятелями своей молодости. При встрече с ними он сперва отворачивался, а потом прямо глядел на них, точно на незнакомых людей.
По временам на него находила жестокая хандра, и тогда он запирался дома и никого не принимал, но дела скоро излечивали его, и он, снова деятельный, неутомимый, то появлялся на бирже, то в кабинете министра, то в будуаре нужной содержанки, то в гостиной старой ханжи, фрейлины, могущей замолвить слово.
Мысль о женитьбе на Елене пришла к нему случайно. Он об этом прежде не думал. Александра Матвеевна навела его на эту мысль, уверив его, что дядя даст хорошее приданое и оставит состояние. Приданым он надеялся замазать дыры и затем занять денег у Орефьева и поправить свои дела...
Но для Борского, как и для игроков, наступила несчастная полоса. Все не клеилось, все не удавалось. Перед ним теперь стоял грозный вопрос, как вывернуться из положения...
Но не об этом думал теперь Борский, сидя в кабинете.
Он думал об Елене, и сознание, что она его ненавидит, приводило его в ужас...
- Неужели я влюбился в свою жену, как мальчишка! - проговорил он, встряхивая головой, словно желая освободиться от гнетущих мыслей.
Он начал было думать о делах, но в первый раз в жизни дела не шли на ум, и никакие спекуляции не зарождались в его больной голове.
Он, как школьник, мечтал об Елене и искренне завидовал Венецкому.
Глава десятая
ОБЪЯВЛЕНИЕ ВОЙНЫ
I
Иностранец, попавший из Парижа, Лондона или Вены на петербургские улицы в понедельник 13 апреля 1877 года, был бы несказанно удивлен, узнав, что в этот самый день в Петербурге появился манифест, объявлявший восьмидесятимиллионному населению о войне с Турцией. Так незначительны показались бы иностранцу проявления общественного возбуждения по сравнению с теми, которые бывают в европейских городах при событиях гораздо меньшей важности, чем объявление войны.
Нас, русских, подобная сдержанность, разумеется, не удивила. Русский человек издавна приучен к осторожности в выражении чувств, возбуждаемых в нем тем или другим событием, и рискует обнаружить их на людях только тогда, когда вполне уверен, что подобное проявление освящено санкцией. А так как в знаменательный день 13 апреля 1877 года обыватели не были извещены о том, что им предоставляется зажечь иллюминацию, то петербургские улицы в этот день представляли обычный, будничный вид.
Рассказывая по долгу справедливого летописца о внешнем виде Петербурга в день объявления войны, я, разумеется, не имею в виду отрицать возбуждения, охватившего множество народа при чтении манифеста. Говорить о степени и характере возбуждения в нашем обществе довольно трудно, так как проявления его у нас не имеют публичного характера, но тем не менее, насколько выражались эти проявления среди петербургского общества, надо сказать правду, что проявления эти были в большинстве радостного характера.
Я вполне убежден, что и в Петербурге, по примеру Парижа, могла бы собраться значительная толпа (особенно если бы чиновникам позволили не ходить в департаменты) публики, которая бы ходила с криками: "В Царьград! В Царьград!" Почва для такой манифестации была хорошо подготовлена многими из наших газет, и если такой толпы мы не видали, то, надо думать, единственно потому, что еще не было вполне известно, как отнесется начальство к проявлению такого патриотического восторга.
Вот единственно возможное объяснение отсутствия манифестации, которая бы заставила иностранца, хотя по этим проявлениям, сравнить Петербург с европейским городом.
По странной случайности объявление о войне - "самой популярной", как выражались в те дни газеты, - прежде всего появилось в "Journal de S.-Petersbourg"*, и популярная война стала известна сперва на французском языке. И только в полдень 13 апреля из конторы "Правительственного вестника"** вышли листки манифеста на русском языке, нарасхват раскупаемые у разносчиков.
_______________
* "Санкт-Петербургская политическая, литературная, коммерческая
и промышленная газета", издававшаяся на французском языке с 1859 по
1917 г.
** Ежедневная официальная газета, издававшаяся в Петербурге с
1869 по 1916 г.
В этот памятный понедельник погода была отвратительная: холодный ветер пронизывал насквозь и сквозил по всем улицам и перекресткам. У типографии "Правительственного вестника" толпилась публика. На бойких улицах было обычное движение. Разносчики выкрикивали свежую новость. Телеграммы шли ходко; их покупали, прочитывали и шли далее, погруженные в свои будничные заботы.
Какая-то бедно одетая старушка остановилась у разносчика, прочитала телеграмму и залилась слезами тут же на Невском. На нее прохожие глазели с удивлением. Городовой деликатно попросил ее не плакать на улице, так как она делает беспорядок.
- Этакое известие да не плакать!.. Внучек один был, - и того теперь убьют. Я, сударь, мужа и трех сыновей в Крымскую войну потеряла... Так поневоле заплачешь! - проговорила старушка, уходя с Невского в Троицкий переулок.
Такие сцены бывали, но их не описывали в то время. Описывали более проявление восторгов...
"Роковое слово было произнесено". Оставалось только прочесть его и радоваться или плакать ad libitum*. Ни я, ни вы, благосклонный читатель, не принимали непосредственного участия в этом деле, и, следовательно, нам оставалось принять этот факт, как свершившийся, и посоветовать нашим женам я сестрам щипать корпию в ожидании моря крови, которое должно было пролиться на Балканском полуострове и отозваться морем слез на родине.
_______________
* По желанию, на выбор (лат.).
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В этот самый день, в девять часов утра, Венецкий являлся к начальству. Толстый, плешивый артиллерийский генерал объявил ему, весело улыбаясь, что ему выпала честь ехать в действующую армию, так как там нужны дельные и образованные офицеры.
Объявляя молодому офицеру это назначение, генерал, разумеется, ожидал, что офицер просияет от той чести, которая ему выпала на долю, но, к некоторому изумлению генерала, на лице Венецкого не отразилось особенного сияния при этом известии. Он как-то сосредоточенно разглядывал пухлое, краснощекое лицо, курносый, приплюснутый нос и маленькие заплывшие глаза генерала, и когда генерал окончил свою речь, он поклонился и произнес:
- Слушаю, ваше высокопревосходительство!
- Надеюсь, рады, молодой человек? - продолжал генерал, весело улыбаясь маленькими глазками.
И, полагая, что молодой человек робеет, а потому и не обнаруживает чувств перед начальством, генерал шутливо ткнул толстым коротким пальцем Венецкого и, усмехнувшись, заметил:
- Рветесь?.. Георгия хочется получить сюда... а? - прибавил он, фамильярно трепля Венецкого по груди.
Венецкий молча поклонился опять.
Генерал бросил взгляд на офицера, повел бровями, отошел шаг назад и совсем уже серьезно спросил:
- Фамилия?
- Венецкий, ваше высокопревосходительство!
- Православный?
- Точно так-с.
- Из какой губернии?
- Из Черниговской.
- Полковника Венецкого сын?
- Точно так-с.
- Гм... Ну, очень рад... очень рад... Знавал покойного отца... Надеюсь, что ты сумеешь поддержать честь русского имени... и если придется умереть, умрешь, как лихой артиллерист...
И, не дожидаясь ответа, генерал сказал:
- Ну, с богом... Через три дня поезжай... Надеюсь увидеть тебя целым и невредимым... А матушку Русь не посрамим! - прибавил вдруг генерал дрожащим голосом, и маленькие его глазки заслезились. - Не посрамим! повторил он, обнимая Венецкого и троекратно целуя его в губы.
Для Венецкого это назначение не было новостью. Три дня тому назад его призывали в департамент и объявили ему, что он назначен в действующую армию. Он принял это известие с обычною улыбкой на лице и не выразил ни радости, ни печали... Он в тот же день был у старика Чепелева и намекнул ему, что ему очень бы хотелось проститься с Еленой. Старик сперва наотрез отказал, но потом согласился...
- Уж как-нибудь, братец, устроим. Ты приходи денька через три. Уж делать нечего... Проститесь... Ведь на войну идешь. Эх, я стар стал, а то бы сам дернул. Ну, да долго вы там не будете, надеюсь. К лету в Царьграде. Оттуда напиши мне письмо...
Откланявшись начальству, Венецкий поехал к Неручному объявить ему о своем положении. Он застал приятеля за укладкой чемоданов. Матрена то и дело утирала слезы и сквозь слезы ворчала, чтобы Неручный не растерял белья.
- Венецкий... здорово! - произнес, поднимая голову, Неручный. Видите, у нас какие дела. На войну еду, приказывают как можно скорей.
- И я тоже еду... сейчас от начальства.
- Так и вы не ушли от войны?..
- Что делать!.. - промолвил Венецкий.
Приятели сговорились ехать вместе.
- И отлично... Вот, Матренушка, и попутчик есть, а вы сокрушаетесь все. Знаете ли, Венецкий, Матрена пресерьезно просилась ехать со мной... Говорит, что за бельем некому будет присматривать.
- Вы все смеетесь. Конечно, поехала бы. Что мне здесь-то делать? Еще вас, пожалуй, убьют!.. - проговорила старуха, упирая передником слезы.
- Нашего брата не убивают, Матрена. Полно выть. Мы более от тифа сокращаемся. Да не войте, Матрена! Рано. За квартирой посмотрите! Привык к ней! - усмехнулся Неручный, обращаясь к Венецкому.
В это время соседняя кухарка прибежала в квартиру доктора и объявила, что манифест вышел насчет войны.
- Ну, вот и началась, значит, нашему брату работа! - как-то грустно заметил Неручный. - Знаете ли что, Венецкий! - проговорил доктор, наклоняясь к приятелю. - Сдается мне, что не вернуться мне оттуда... Бывают такие предчувствия!
Венецкий взглянул на доктора.
Лицо его было печально, и какая-то грустная улыбка играла на губах.
- Полноте, Неручный, что за вздор!..
- И сам знаю, что вздор, а подите ж! Вот и Матрена все воет, словно пугач над домом... Вы знаете ведь поверье у нас в Малороссии?
- Мало ли поверий!
- Славная старуха эта! - проговорил с чувством Неручный, мотнув головой на Матрену, усердно укладывавшую белье. - За мною как за родным сыном смотрит... Пять лет вот не расставались, а теперь придется... И она одинока, и я одинок. Вот и сошлись! - печально усмехнулся Неручный. - Она еще призревала, когда я студентом был и нанимал у нее комнату в Дункином переулке... Бывало, ни денег, ни чаю, ни сахару, а она как будто не знает ничего этого и предложит чайку да пообедать вместе с ней... И так это деликатно, так просто... Откуда она только этой тонины набралась?.. Тоже, видно, от сиротства... Эк, опять завыла!.. Нервы только расстраивает... Лучше стану укладываться! - проговорил доктор, как-то нервно принимаясь за прерванную работу.
Венецкий стал прощаться.
- Вечер сегодня свободны? - спрашивал доктор.
- Нет, обещал одной старой знакомой Распольевой. На днях встретила барыня и пристала, чтобы сегодня непременно к ним. У них журфикс*. Слово взяла. Должно быть, сегодня соберется много народу... Муж - важный чиновник. Вагоны устраивает для раненых теперь...
_______________
* День недели, назначенный для приема гостей (от франц. le jour
fixe).
- Слышал... Ну, все равно, приезжайте этак часу во втором, что ли, к Палкину. Побеседуем и выпьем вместе, а?..
Неручный как-то особенно настойчиво просил Венецкого приехать, и Венецкий дал слово.
- И сам дивлюсь, что со мной делается, а если бы вы знали, Венецкий, как мне не хочется ехать туда! - снова заговорил Неручный, провожая приятеля. - А вы как?
- Я... Да, право, ничего особенного...
- А мне не хочется... Очень не хочется!.. - уныло прошептал доктор.
- Послушайте, Неручный, вам ведь можно... Откажитесь... - проговорил Венецкий и сам почему-то вспыхнул.
- За кого вы меня, юноша, принимаете? - серьезно проговорил Неручный. - Люди будут гибнуть, как собаки, а я буду лежать здесь и плевать в потолок, только потому, что у меня предчувствия скверные... Это, как говорит Матрена, даже довольно глупо! - засмеялся Неручный, пожимая Венецкому руку.
- Смотрите же, не надуйте. Приходите! - окликнул он еще раз приятеля на лестнице. - У Распольевых до часу довольно наскучаетесь. Верно, там будут предаваться патриотическим восторгам да передовые статьи излагать своими словами. Что же больше публике на журфиксе делать?
Венецкий отправился к себе в меблированные комнаты, купил по дороге манифест, прочел его и сел писать матери.
- Тем лучше... Я не имею ничего против...
- Благодарю тебя! - горячо проговорила Елена.
Слова благодарности взбесили Борского.
"Она еще благодарит! - подумал он, бросая сердитый взгляд на жену. Она думает, что это так и следует. Получила разрешение от мужа, и за это благодарность. Обо мне она и не подумала, обращаясь с такою просьбой!"
Борский сердился все более и более. Он никак не рассчитывал, чтоб эта "маленькая Елена" могла причинить ему, умному и знающему себе цену человеку, столько неприятностей и затруднений, а затруднений он именно и не любил. Женясь на ней, он вполне был уверен, что "блажь" пропадет скоро, что она полюбит Борского (его так много женщин любило) и будет в его руках послушной женой, смотрящей ему в глаза, и, таким образом, семейная жизнь устроится тихо, мирно, порядочно, без каких бы то ни было неприятностей, и вдруг вместо этого ему на первых же порах приходится выносить подобные сцены и видеть около себя женщину в положении какой-то жертвы...
- Ты знал раньше!.. - проронила она шепотом.
- Да, я знал, но я рассчитывал, что когда выходят замуж, то все старое забывают...
- Видит бог, я стараюсь забыть! - проговорила она, глотая слезы.
- Это очень похвально! - подхватил Борский, иронически улыбаясь. Каждая порядочная жена, разумеется, должна постараться забыть привязанность к постороннему человеку или же, если она этого сделать не в силах, обязана расстаться с мужем. Свидания едва ли помогут добрым намерениям, - ведь чувство так капризно! - и я, в интересах обоюдного спокойствия, считаю долгом просить тебя, чтоб это свидание было действительно последним... Едва ли нужно прибавлять выражение уверенности, что... доверие мое не будет употреблено во зло и что имя мое...
Борский говорил эту тираду, медленно отчеканивая каждое слово и словно бы наслаждаясь смущением жены, а Елена слушала эти ядовитые слова, опустив голову, как будто виноватая! Но при последних сливах она вспыхнула от негодования, гордо подняла голову и проговорила, глядя прямо в лицо мужу:
- Я очень хорошо ценю доверие, и, - вы это знаете, - напоминать мне об этом жестоко!
Борский изумленно взглянул на Елену. Этот тон, этот взгляд, этот благородный порыв негодования были для него неожиданны. Он привык смотреть на нее как на сентиментальную, скромную женщину и любовался теперь, глядя на ее энергичное, одушевленное лицо.
- Жестоко? А разве твоя просьба о свидании не жестока? - вдруг крикнул Борский, вскакивая с кресла. - Ты разве не понимаешь, что лучше было бы не спрашивать меня об этом и устроить свидание без санкции супруга?.. Или тебе, в качестве жертвы, принесшей себя на заклание, можно безнаказанно мучить человека?
Борский забыл обычную сдержанность и говорил горячо, тоном оскорбленного человека.
Елена испуганно глядела на мужа. Он был бледен, губы нервно вздрагивали; в чертах лица виднелось страдание. Ей сделалось страшно. Ей стало жаль мужа. Ей даже понравился резкий тон.
- Я не увижусь с Венецким! - прошептала она.
- Этого еще недоставало! - воскликнул он, усмехаясь. - Это значит еще один лишний упрек себе на совесть... И без того их много... - прибавил он тихо и замолчал.
- Нет, я прошу тебя, я умоляю тебя, Елена, повидайся с Венецкцм... Слышишь ли, непременно повидайся!.. Быть может, это свидание заставит тебя принять окончательное решение. Но только потом... потом, если ты вернешься назад, не забудь, что около тебя все-таки человек, который так или иначе, но считается твоим мужем и любит тебя...
Борский смотрел на нее, и лицо его мало-помалу смягчалось. Какое-то мягкое, хорошее, давно не являвшееся чувство, словно луч, согрело его сердце, и в голове его мелькнула давно забытая молодость, когда он сам был другим...
"За что он губит молодое создание?" - подступил роковой вопрос, и ему вдруг сделалось страшно при виде этого беспомощного существа. Ему захотелось прижать к своей груди эту маленькую, несчастную женщину, сказать, как он виноват и перед ней, и перед собой, покаяться, как скверно употребил он свои силы и слабости, как тяжело ему самому, вымолить прощение и любовь... Ему вдруг сделалось страшно при мысли, что эта самая Елена оставит его и он останется один, - один с делами, накануне разорения. Он снова взглянул на нее, и она показалась ему теперь такою красавицей, которую он вдруг увидал...
Но Борский почему-то не обнаружил своего порыва. Он молча прошелся по кабинету, потом остановился перед Еленой и тихо произнес:
- Прости меня, Елена, если можешь. Я сегодня расстроен и наговорил тебе много лишнего...
Он протянул ей руку, крепко пожал ее, хотел что-то сказать, но ничего не сказал, а, круто повернувшись, снова заходил по комнате.
Елена хотела было сказать ему слова утешения, хотела объяснить, что она заставит его забыть его страдания, что она полюбит его, но ни одного слова не вырвалось из ее груди...
Она тихо поднялась с кресла и тихо вышла из кабинета.
- Она ненавидит меня! - прошептал с каким-то ужасом Борский, глядя ей вслед. - Она понимает меня!
Он долго ходил взад и вперед по комнате, потом присел к столу и горько, горько задумался.
II
Если бы лет десять тому назад молодому, красивому юноше Борскому кто-нибудь сказал, что из него выйдет делец самой последней формации, то он даже не оскорбился бы, а весело расхохотался от одной мысли, что ему можно предсказать такую будущность. Он тогда был молод, верил в свою звезду, надеялся на свои силы и перебивался кое-как то уроками, то переводами, то случайною работой. Он хорошо занимался, много читал, много учился и, наверно, кончил бы в университете блестящим образом курс, если бы не случилось одного из тех недоразумений, которые так часто заставляют многих юношей предпринимать отдаленные путешествия.
Он прожил несколько лет в одном из уездных захолустьев. Первые годы он продолжал усидчиво сидеть за книгами и мечтать о деятельности, которая бы удовлетворила его. А жить между тем хотелось. Порывы молодости, мечтавшей сперва о самопожертвовании, о служении человечеству, с годами появлялись все реже и реже, и Борский, сперва благородно негодовавший, когда слышал, что тот или другой товарищ весьма удобно пристраивался к пирогу, мало-помалу приходил к убеждению, что сидеть впроголодь в то время, когда другие пользуются жизнью, по меньшей мере, глупо...
Он, конечно, не будет походить на других. Он не станет жить для одного себя... Он далек от этой мысли... Но отчего же ему не окунуться в эту самую жизнь, отчего ему не воспользоваться ее благами? Довольно он нищенствовал, довольно он корпел над книгами, а что толку из этого?..
А кругом шла бешеная погоня за наживою. Большинство, казалось, обо всем забыло, кроме погони за рублем. Никакие препятствия не останавливали в этой скачке: ни совесть, ни стыд, ни мужское, ни женское целомудрие... все словно сговорились забыть о каких-то идеалах; все, когда-то мечтавшие о чем-то другом, более возвышенном, наперерыв друг перед другом спешили в этом направлении.
И только меньшинство брезгливо сторонилось от этого быстрого течения и изумленно глядело на то самое общество, которое в шестидесятых годах, казалось, являло все признаки пробуждения.
Сперва он, как это водится, вел "теоретические" беседы в этом направлении с одним из своих приятелей, вместе с ним коротавшим скуку захолустья, и всегда побеждал приятеля диалектикой; потом начал подсмеиваться над брезгливым сторонением от жизни и кончил, разумеется, тем, что разошелся со своим другом.
- Эх, Борский, плохо вы кончите! - сказал ему как-то раз приятель. В вас барин русский сказывается... Вам жить хочется по-барски, ну, а для этого надо пуститься во все тяжкие. Времена нынче такие, что компромиссы невозможны.
Борский рассердился на эти слова и порвал связи с приятелем.
Приятель скоро куда-то исчез, а Борский попробовал, как он говорил, окунуться в жизнь.
С первых же шагов ему повезло. Умный, деятельный, ловкий, умевший подмечать людские слабости и пользоваться ими, он хорошо понял, что неглупому человеку на Руси успеть можно, и, поступив на службу на одну из железных дорог в качестве правителя дел, скоро сошелся и познакомился со многими воротилами железнодорожного мира и получил большое содержание.
"Боже ты мой, как, однако, все это просто!" - думал он не раз, слушая рассказы о том, как получились концессии, как устраивалось то или другое дело.
Оказывалось, что для этого не требовалось ни особенного ума, ни даже особенной ловкости, а нужны были только связи и уменье пользоваться ими.
Горячую, ищущую деятельности натуру не удовлетворяла деятельность правителя дел. Его начинала интересовать игра в наживу, среди которой он вращался. Он попробовал было спекулировать, но первый опыт был неудачен: он потерял свои небольшие сбережения и принужден был оставить службу на железной дороге. Он приехал искать занятия в Петербург, и случай натолкнул его на семейство Чепелевых, где он сделался домашним учителем. Деятельность учителя, конечно, не удовлетворяла Борского; он плохо занимался с мальчиком, но отлично сумел пользоваться знакомством Чепелевых и не разыграл роли Иосифа Прекрасного*, когда Александра Матвеевна, тогда еще свежая и красивая брюнетка, предложила ему свою страстную любовь...
_______________
* По библейской легенде, прекрасный юноша Иосиф был продан
своими братьями в Египет в рабство. Там, при дворе фараона, его
тщетно пыталась соблазнить жена царедворца Пентефрия.
Так прошел год. У Борского завязались хорошие знакомства, и все его знали как основательного и хорошего молодого человека. Молодого Чепелева отдали в заведение, а Борскому предложили место секретаря у Познякова, ворочавшего тогда большими делами. Новый секретарь скоро до того понравился Познякову, что ему предложили место главного управляющего делами с огромным содержанием... Дела пошли блестяще. Борский поправил разоренные имения Позняковых и обнаружил такие способности, такую быструю сообразительность во всех коммерческих делах, что скоро сделался компаньоном и вместе с Позняковыми получал подряды и концессии. Он все более и более погружался в эти дела и целые дни работал. "Дела" для него было то же, что карты для игрока. Он наслаждался хорошими ходами, он с восторгом топил ближнего, он радовался, когда отбивал хороший куш у другого. Он не мечтал нажиться и успокоиться, как какой-нибудь французский лавочник. Нет! Чем дальше он шел, тем более ему хотелось идти в этой бешеной игре, когда человек не знает, что принесет ему завтрашний день. Он уже стоял на той едва уловимой нравственной черте, когда человек не отличает, что честно и что нечестно, и когда нравственные принципы сводятся на вопросы об успехе или неуспехе.
Он вращался среди женщин и знал, что через женщин можно делать гораздо больше, чем через мужчин. Он умел говорить с ними так вкрадчиво, так нежно, умел обещать долю в предприятии так незаметно, так нечаянно, что женщины, так или иначе влиявшие на источники благ земных, пропагандировали Борского, и скоро имя его сделалось известным в петербургских гостиных так же хорошо, как и на бирже.
Пока все ему удавалось. Он открыл каменноугольную компанию, продал выгодно это дело, после чего компания разорилась, так как угля оказалось мало в той местности, которой Борский сулил значение Кардифа, он получил концессию на маленькую дорогу, которая дала ему чистого полмиллиона, но зато в один день потерял полмиллиона, купивши заглазно, понадеясь на свое счастье, золотой прииск, и в последний год в спекуляциях терял все более и более...
Но чем более он терял, тем фантастичнее являлись новые проекты, и он жил в каком-то диковинном мире разных спекуляций, проектов и грандиозных предположений... То он строил каналы, набережные, пристани; в его воображении осуществлялись все эти затеи; самые точные выкладки свидетельствовали о верности всех этих предположений; он заказывал планы и рисунки, вез их какому-нибудь высокопоставленному лицу и очаровывал это лицо своею горячею речью о великом значении предприятия и хорошими рисунками, причем не забывал, разумеется, после свидания с этим лицом заехать к какой-нибудь влиятельной "жене сбоку" и заставить ее напомнить этому лицу о предприятии...
То он вдруг носился с планом нового пароходства, и докладные записки, одна другой убедительнее, переписанные министерским почерком, шли к разным министрам, и везде умел заставить говорить о себе...
Словно обезумевший, желавший забыться в этом море спекуляций, Борский бросился в азартную игру и однажды очень хорошо увидал, что если ликвидировать дела, то вместо миллиона, в котором его считали, у него окажется на миллион долгу...
Но престиж его, как солидного дельца, еще сохранялся, и он еще имел кредит. Сперва он брал деньги в банках, под залоги разных предприятий, не приносящих никаких доходов, потом он брал деньги под чудовищные проценты и всегда аккуратно платил проценты. В этом отношении он очаровывал своих кредиторов, и ему давали снова деньги, и эти деньги снова уходили в какую-то бездонную пропасть, а долги вырастали...
Борский давно уже разошелся со всеми приятелями своей молодости. При встрече с ними он сперва отворачивался, а потом прямо глядел на них, точно на незнакомых людей.
По временам на него находила жестокая хандра, и тогда он запирался дома и никого не принимал, но дела скоро излечивали его, и он, снова деятельный, неутомимый, то появлялся на бирже, то в кабинете министра, то в будуаре нужной содержанки, то в гостиной старой ханжи, фрейлины, могущей замолвить слово.
Мысль о женитьбе на Елене пришла к нему случайно. Он об этом прежде не думал. Александра Матвеевна навела его на эту мысль, уверив его, что дядя даст хорошее приданое и оставит состояние. Приданым он надеялся замазать дыры и затем занять денег у Орефьева и поправить свои дела...
Но для Борского, как и для игроков, наступила несчастная полоса. Все не клеилось, все не удавалось. Перед ним теперь стоял грозный вопрос, как вывернуться из положения...
Но не об этом думал теперь Борский, сидя в кабинете.
Он думал об Елене, и сознание, что она его ненавидит, приводило его в ужас...
- Неужели я влюбился в свою жену, как мальчишка! - проговорил он, встряхивая головой, словно желая освободиться от гнетущих мыслей.
Он начал было думать о делах, но в первый раз в жизни дела не шли на ум, и никакие спекуляции не зарождались в его больной голове.
Он, как школьник, мечтал об Елене и искренне завидовал Венецкому.
Глава десятая
ОБЪЯВЛЕНИЕ ВОЙНЫ
I
Иностранец, попавший из Парижа, Лондона или Вены на петербургские улицы в понедельник 13 апреля 1877 года, был бы несказанно удивлен, узнав, что в этот самый день в Петербурге появился манифест, объявлявший восьмидесятимиллионному населению о войне с Турцией. Так незначительны показались бы иностранцу проявления общественного возбуждения по сравнению с теми, которые бывают в европейских городах при событиях гораздо меньшей важности, чем объявление войны.
Нас, русских, подобная сдержанность, разумеется, не удивила. Русский человек издавна приучен к осторожности в выражении чувств, возбуждаемых в нем тем или другим событием, и рискует обнаружить их на людях только тогда, когда вполне уверен, что подобное проявление освящено санкцией. А так как в знаменательный день 13 апреля 1877 года обыватели не были извещены о том, что им предоставляется зажечь иллюминацию, то петербургские улицы в этот день представляли обычный, будничный вид.
Рассказывая по долгу справедливого летописца о внешнем виде Петербурга в день объявления войны, я, разумеется, не имею в виду отрицать возбуждения, охватившего множество народа при чтении манифеста. Говорить о степени и характере возбуждения в нашем обществе довольно трудно, так как проявления его у нас не имеют публичного характера, но тем не менее, насколько выражались эти проявления среди петербургского общества, надо сказать правду, что проявления эти были в большинстве радостного характера.
Я вполне убежден, что и в Петербурге, по примеру Парижа, могла бы собраться значительная толпа (особенно если бы чиновникам позволили не ходить в департаменты) публики, которая бы ходила с криками: "В Царьград! В Царьград!" Почва для такой манифестации была хорошо подготовлена многими из наших газет, и если такой толпы мы не видали, то, надо думать, единственно потому, что еще не было вполне известно, как отнесется начальство к проявлению такого патриотического восторга.
Вот единственно возможное объяснение отсутствия манифестации, которая бы заставила иностранца, хотя по этим проявлениям, сравнить Петербург с европейским городом.
По странной случайности объявление о войне - "самой популярной", как выражались в те дни газеты, - прежде всего появилось в "Journal de S.-Petersbourg"*, и популярная война стала известна сперва на французском языке. И только в полдень 13 апреля из конторы "Правительственного вестника"** вышли листки манифеста на русском языке, нарасхват раскупаемые у разносчиков.
_______________
* "Санкт-Петербургская политическая, литературная, коммерческая
и промышленная газета", издававшаяся на французском языке с 1859 по
1917 г.
** Ежедневная официальная газета, издававшаяся в Петербурге с
1869 по 1916 г.
В этот памятный понедельник погода была отвратительная: холодный ветер пронизывал насквозь и сквозил по всем улицам и перекресткам. У типографии "Правительственного вестника" толпилась публика. На бойких улицах было обычное движение. Разносчики выкрикивали свежую новость. Телеграммы шли ходко; их покупали, прочитывали и шли далее, погруженные в свои будничные заботы.
Какая-то бедно одетая старушка остановилась у разносчика, прочитала телеграмму и залилась слезами тут же на Невском. На нее прохожие глазели с удивлением. Городовой деликатно попросил ее не плакать на улице, так как она делает беспорядок.
- Этакое известие да не плакать!.. Внучек один был, - и того теперь убьют. Я, сударь, мужа и трех сыновей в Крымскую войну потеряла... Так поневоле заплачешь! - проговорила старушка, уходя с Невского в Троицкий переулок.
Такие сцены бывали, но их не описывали в то время. Описывали более проявление восторгов...
"Роковое слово было произнесено". Оставалось только прочесть его и радоваться или плакать ad libitum*. Ни я, ни вы, благосклонный читатель, не принимали непосредственного участия в этом деле, и, следовательно, нам оставалось принять этот факт, как свершившийся, и посоветовать нашим женам я сестрам щипать корпию в ожидании моря крови, которое должно было пролиться на Балканском полуострове и отозваться морем слез на родине.
_______________
* По желанию, на выбор (лат.).
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В этот самый день, в девять часов утра, Венецкий являлся к начальству. Толстый, плешивый артиллерийский генерал объявил ему, весело улыбаясь, что ему выпала честь ехать в действующую армию, так как там нужны дельные и образованные офицеры.
Объявляя молодому офицеру это назначение, генерал, разумеется, ожидал, что офицер просияет от той чести, которая ему выпала на долю, но, к некоторому изумлению генерала, на лице Венецкого не отразилось особенного сияния при этом известии. Он как-то сосредоточенно разглядывал пухлое, краснощекое лицо, курносый, приплюснутый нос и маленькие заплывшие глаза генерала, и когда генерал окончил свою речь, он поклонился и произнес:
- Слушаю, ваше высокопревосходительство!
- Надеюсь, рады, молодой человек? - продолжал генерал, весело улыбаясь маленькими глазками.
И, полагая, что молодой человек робеет, а потому и не обнаруживает чувств перед начальством, генерал шутливо ткнул толстым коротким пальцем Венецкого и, усмехнувшись, заметил:
- Рветесь?.. Георгия хочется получить сюда... а? - прибавил он, фамильярно трепля Венецкого по груди.
Венецкий молча поклонился опять.
Генерал бросил взгляд на офицера, повел бровями, отошел шаг назад и совсем уже серьезно спросил:
- Фамилия?
- Венецкий, ваше высокопревосходительство!
- Православный?
- Точно так-с.
- Из какой губернии?
- Из Черниговской.
- Полковника Венецкого сын?
- Точно так-с.
- Гм... Ну, очень рад... очень рад... Знавал покойного отца... Надеюсь, что ты сумеешь поддержать честь русского имени... и если придется умереть, умрешь, как лихой артиллерист...
И, не дожидаясь ответа, генерал сказал:
- Ну, с богом... Через три дня поезжай... Надеюсь увидеть тебя целым и невредимым... А матушку Русь не посрамим! - прибавил вдруг генерал дрожащим голосом, и маленькие его глазки заслезились. - Не посрамим! повторил он, обнимая Венецкого и троекратно целуя его в губы.
Для Венецкого это назначение не было новостью. Три дня тому назад его призывали в департамент и объявили ему, что он назначен в действующую армию. Он принял это известие с обычною улыбкой на лице и не выразил ни радости, ни печали... Он в тот же день был у старика Чепелева и намекнул ему, что ему очень бы хотелось проститься с Еленой. Старик сперва наотрез отказал, но потом согласился...
- Уж как-нибудь, братец, устроим. Ты приходи денька через три. Уж делать нечего... Проститесь... Ведь на войну идешь. Эх, я стар стал, а то бы сам дернул. Ну, да долго вы там не будете, надеюсь. К лету в Царьграде. Оттуда напиши мне письмо...
Откланявшись начальству, Венецкий поехал к Неручному объявить ему о своем положении. Он застал приятеля за укладкой чемоданов. Матрена то и дело утирала слезы и сквозь слезы ворчала, чтобы Неручный не растерял белья.
- Венецкий... здорово! - произнес, поднимая голову, Неручный. Видите, у нас какие дела. На войну еду, приказывают как можно скорей.
- И я тоже еду... сейчас от начальства.
- Так и вы не ушли от войны?..
- Что делать!.. - промолвил Венецкий.
Приятели сговорились ехать вместе.
- И отлично... Вот, Матренушка, и попутчик есть, а вы сокрушаетесь все. Знаете ли, Венецкий, Матрена пресерьезно просилась ехать со мной... Говорит, что за бельем некому будет присматривать.
- Вы все смеетесь. Конечно, поехала бы. Что мне здесь-то делать? Еще вас, пожалуй, убьют!.. - проговорила старуха, упирая передником слезы.
- Нашего брата не убивают, Матрена. Полно выть. Мы более от тифа сокращаемся. Да не войте, Матрена! Рано. За квартирой посмотрите! Привык к ней! - усмехнулся Неручный, обращаясь к Венецкому.
В это время соседняя кухарка прибежала в квартиру доктора и объявила, что манифест вышел насчет войны.
- Ну, вот и началась, значит, нашему брату работа! - как-то грустно заметил Неручный. - Знаете ли что, Венецкий! - проговорил доктор, наклоняясь к приятелю. - Сдается мне, что не вернуться мне оттуда... Бывают такие предчувствия!
Венецкий взглянул на доктора.
Лицо его было печально, и какая-то грустная улыбка играла на губах.
- Полноте, Неручный, что за вздор!..
- И сам знаю, что вздор, а подите ж! Вот и Матрена все воет, словно пугач над домом... Вы знаете ведь поверье у нас в Малороссии?
- Мало ли поверий!
- Славная старуха эта! - проговорил с чувством Неручный, мотнув головой на Матрену, усердно укладывавшую белье. - За мною как за родным сыном смотрит... Пять лет вот не расставались, а теперь придется... И она одинока, и я одинок. Вот и сошлись! - печально усмехнулся Неручный. - Она еще призревала, когда я студентом был и нанимал у нее комнату в Дункином переулке... Бывало, ни денег, ни чаю, ни сахару, а она как будто не знает ничего этого и предложит чайку да пообедать вместе с ней... И так это деликатно, так просто... Откуда она только этой тонины набралась?.. Тоже, видно, от сиротства... Эк, опять завыла!.. Нервы только расстраивает... Лучше стану укладываться! - проговорил доктор, как-то нервно принимаясь за прерванную работу.
Венецкий стал прощаться.
- Вечер сегодня свободны? - спрашивал доктор.
- Нет, обещал одной старой знакомой Распольевой. На днях встретила барыня и пристала, чтобы сегодня непременно к ним. У них журфикс*. Слово взяла. Должно быть, сегодня соберется много народу... Муж - важный чиновник. Вагоны устраивает для раненых теперь...
_______________
* День недели, назначенный для приема гостей (от франц. le jour
fixe).
- Слышал... Ну, все равно, приезжайте этак часу во втором, что ли, к Палкину. Побеседуем и выпьем вместе, а?..
Неручный как-то особенно настойчиво просил Венецкого приехать, и Венецкий дал слово.
- И сам дивлюсь, что со мной делается, а если бы вы знали, Венецкий, как мне не хочется ехать туда! - снова заговорил Неручный, провожая приятеля. - А вы как?
- Я... Да, право, ничего особенного...
- А мне не хочется... Очень не хочется!.. - уныло прошептал доктор.
- Послушайте, Неручный, вам ведь можно... Откажитесь... - проговорил Венецкий и сам почему-то вспыхнул.
- За кого вы меня, юноша, принимаете? - серьезно проговорил Неручный. - Люди будут гибнуть, как собаки, а я буду лежать здесь и плевать в потолок, только потому, что у меня предчувствия скверные... Это, как говорит Матрена, даже довольно глупо! - засмеялся Неручный, пожимая Венецкому руку.
- Смотрите же, не надуйте. Приходите! - окликнул он еще раз приятеля на лестнице. - У Распольевых до часу довольно наскучаетесь. Верно, там будут предаваться патриотическим восторгам да передовые статьи излагать своими словами. Что же больше публике на журфиксе делать?
Венецкий отправился к себе в меблированные комнаты, купил по дороге манифест, прочел его и сел писать матери.