Он изливал ей свое горе и в конце только написал, что едет в действующую армию и дорогою заедет к ней проститься.
II
У Распольевых Венецкий застал большое общество за чайным столом. Дамы были все в черных платьях. Сама хозяйка была очень интересна в черном фае, гладко обливавшем ее маленькую, несколько вертлявую фигурку. Она что-то доказывала, жестикулируя маленькою ручкой в кружевном рукавчике, своей соседке, в то время, когда в столовой появился молодой краснощекий офицер, смущенно озираясь в незнакомом обществе и выискивая глазами хозяйку.
- Мосье Венецкий... Наконец-то! - приветствовала его Катерина Михайловна, пожимая ему руку.
Она очень мило поблагодарила его, что он сдержал обещание, назвала его фамилию, назвала несколько фамилий, которые он тотчас же забыл, и усадила его возле себя, обводя глазами чайный стол и заметив, что Никса в столовой не было.
- Читали, конечно, манифест?
- Читал...
- И что вы теперь скажете? - заметила она, бросая на него смеющийся, кокетливый взгляд.
Но пока он собрался отвечать, Катерина Михайловна уже рассказывала своей соседке о том, какое впечатление произвел манифест на графиню Кудаеву.
- Старуха плакала... плакала от умиления и написала патриотическое стихотворение.
Венецкий между тем разглядывал общество. Всё были самые приличные, бесцветные лица, которые вы встретите на любом из журфиксов в обществе чиновников средней руки. Было несколько военных, несколько дам, но преобладали чиновники, гладко выбритые, приличные чиновники с бакенбардами самых разнообразных фасонов. Разговор, разумеется, шел о манифесте и о войне, но напрасно Венецкий старался подслушать хоть одно слово искреннего увлечения во всех этих беседах, хоть одно восклицание, которое не отзывалось бы банальностью передовых статей. Все было прилично и умеренно. Находили, что теперь, когда "роковое слово произнесено" (это "роковое слово" целый день отдавалось в ушах Венецкого), не время рассуждать, а время действовать; рассказывали, что во многих департаментах чиновники делали пожертвования и надеялись, что война очистит атмосферу, причем тут же передавались довольно пикантные слухи о том, как один еврей получил подряд.
- О, это было великолепно! Это у нас только возможно! - заранее негодовал какой-то приличный молодой человек, желая заинтересовать своим рассказом общество. - Я знаю об этом из самых верных источников! прибавил он, подчеркивая эти "верные источники". - Приезжает сюда один из героев и прямо к Наталье Кириловне... Она как-то устроила это дело и, говорят, взяла за это дело ни более ни менее, как... (рассказчик сделал паузу) как триста тысяч!
Эта цифра, произнесенная с таким выражением, с каким обжора говорит о любимом кушанье, оживила на минуту общество. Все взгляды устремлены были на рассказчика, и Венецкому показалось, что во всех этих взглядах мужских и женских глаз мелькнуло едва заметное выражение зависти, что этот значительный куш достался счастливице.
Тем не менее все, разумеется, сочли долгом выразить по этому поводу свое соболезнование, что у нас это возможно и что бедные солдаты, пожалуй, будут страдать.
"Оставили бы в покое хоть солдат!" - подумал Венецкий, слушая все эти разговоры.
Рассказ о трехстах тысячах вызвал подобные же рассказы. Один пожилой господин с седыми бакенбардами, с необходимыми оговорками и несколько понизив тон, рассказал таинственную историю о том, как другой известный подрядчик устроил дело и сколько он за это заплатил нескольким лицам, которые помогли ему.
Снова общее соболезнование, что "у нас возможны такие дела", и снова Венецкому показалась глубина лицемерия за всеми этими либеральными возгласами.
- Все это изменится... Война очистит атмосферу... О, она непременно изменит наши нравы! - либеральничал молодой человек, первый рассказавший историю о трехстах тысячах и потому чувствовавший себя некоторым образом героем журфикса. - Освобождая наших братьев, мы, конечно, освободимся и сами от наших пороков...
Катерина Михайловна зааплодировала этой тираде и попросила гостей перейти в гостиную.
- А что же вы, Алексей Алексеевич, такой угрюмый?.. Что с вами? проговорила она, понижая голос. - Уж не влюбились ли вы, а?..
Венецкий вспыхнул до ушей, и Катерина Михайловна, усадив его возле себя, уж предвкушала удовольствие быть поверенной тайны сердца, чтоб иметь право утешить этого "неопытного юношу", но юноша как-то односложно отвечал на ее вопросы.
- Вы приезжайте ко мне запросто... Знаете ли, утром, Венецкий... У вас здесь никого нет, а я женщина немолодая, и если у вас горе, скажите его мне... Мы, женщины, умеем обращаться с чужим горем...
Она проговорила эти слова участливо и снова взглянула на Венецкого как-то так странно, что Венецкий отодвинулся и заметил:
- Я скоро еду на войну.
- Вы? Да ведь вы не хотели.
- Назначили...
- О бедный юноша! - прошептала Катерина Михайловна и пожалела, что с юношей нельзя будет пококетничать. - И скоро едете?
- Через три дня.
- Вы заедете проститься, и мы еще с вами поговорим, а теперь, извините, я вас оставлю... Надо занимать скучных гостей...
Венецкий прошел в кабинет, поздоровался с Распольевым, игравшим в карты, послушал и в кабинете все те же речи о сорванных взятках, о бедных солдатах и о том, что война очистит атмосферу, и уехал в первом часу, дав слово Катерине Михайловне непременно заехать к ней проститься.
Когда он приехал к Палкину я вошел в общую комнату, то застал Неручного, мрачно сидевшего за бутылкой пива...
Глава одиннадцатая
АЛЧУЩИЕ
По соседству за отдельным столом пировали два господина, невольно обратившие на себя внимание Венецкого. Один из них, господин в статском платье, но смахивавший манерами на военного, громко разговаривал, энергично жестикулируя, с господином в интендантской форме. Перед ними стояло несколько пустых бутылок. Оба они находились в сильно возбужденном состоянии.
- Субъекты любопытные! - обронил доктор, указывая глазами на соседей. - И какие патриоты!
- Да... Ты брат, Бакшеев, счастливая скотина. Этакое место получил... Ведь там все золотом. Зо-ло-том! - говорил, заливаясь громким хохотом, статский господин, с каким-то особенным выражением произнося слово "золотом".
Венецкий взглянул на господина. Плотная фигура, красное энергичное лицо, длинные усы, эспаньолка и пара маленьких юрких глазок, бегавших беспокойно с предмета на предмет, не представляли большой привлекательности.
- Ну, уж ты, Дашкевич, и расписал! - кокетничал господин лет сорока, с пухлым, самым обыкновенным лицом, наливая стаканы. - Не Голконда* какая-нибудь. Тоже, пожалуй, и кровь придется проливать. Мало ли там разных башибузуков.
_______________
* Развалины города и крепость в Гайдерабаде в Индии; всемирную
известность Голконда приобрела своими алмазами. Слово это
употребляется теперь как синоним неисчерпаемой сокровищницы.
- Ха-ха-ха!.. Ты мне, интендант, сказок-то не рассказывай... Я сам сербскую кампанию делал и с Мак-Клюром организовал кавалерию этим подлецам. Я этих башибузуков знаю не хуже, чем тебя... Зачем тебе к ним идти?.. Ты сзади... И ведь все золотом. Зо-ло-том... Ведь вот справедливость!.. Я - благородный человек, пострадал за правду, до сих пор рана вот тут (усатый господин хлопнул по своей ноге со всей силы) говорит о себе, и вместо благодарности - под суд, а ты, интендантская крыса, будешь все золотом... Золотом... Товарищ! - воскликнул вдруг он, обращаясь к Венецкому. - Скажите, где же правда?
С этими словами он поднялся и подошел к Венецкому.
- Позвольте познакомиться... Отставной ротмистр Дашкевич... Верно, слышали. У князя Милана кавалерией командовал, а теперь на подножном корму, как будто вроде капитана Копейкина*.
_______________
* Во второй части "Мертвых душ" Гоголь рассказывает о капитане
Копейкине, который потерял на войне руку и ногу и, не имея никаких
средств для существования, тщетно добивался пенсии.
Через несколько времени оба эти господина придвинулись к нашим приятелям и настоятельно просили выпить в честь войны. Неручный весело смеялся, слушан пьяный лепет этих двух господ, и спросил:
- А отчего, ротмистр, вы пострадали?
- Самое пустое дело... Так, глупости одни, а подите ж...
- Он с подъемными не так распорядился! - хихикнул интендант, подмигивая как-то скверно глазом.
- Молчи!.. Не в подъемных тут дело, а тут дело чести... Выслушайте, господа, и скажите, нарушил ли я честь. Служил я в драгунах, но на Кавказе надоело, - все Кавказ да Кавказ, - и подал я перевод на Амур. Перевели, выдали, как следует, подъемные, двойные прогоны... Я собрался было ехать и доехал до Москвы, но в Москве застрял...
- Одна блондинка его увлекла!.. - вставил интендант.
- Блондинка или брюнетка, а ты не перебивай... Я, слава богу, много перевидал и блондинок и брюнеток! - улыбнулся он, залихватски покручивая усы... - Это точно одна прехорошенькая блондинка... в вагоне познакомились... Однако все-таки еще деньги оставались, и я доехал бы, как вдруг сербская война... Ну, думаю, теперь не время о деньгах думать, когда бедные братья в опасности... Я человек решительный... Узнал, что набирают добровольцев, отправился в комитет, получил деньги и марш в Белград... Там явился к Милану, и стали мы с Мак-Клюром организовывать кавалерию. Когда кончилась война, вернулся я в Россию. Вдруг узнаю, что я уволен от службы и отдан под суд за то, что не возвратил денег... Это как вам покажется, а?..
Он выпил стакан вина и продолжал:
- И вот шесть месяцев я страдаю... Подавал прошение о принятии меня вновь на службу, на имя военного министра, но движения никакого... А написано было от души. Прежде, говорю, позвольте, ваше высокопревосходительство, умереть за отечество, а потом судите мои кости... И нет никакого ответа. Чинодрал там один - каналья какая-то! еще посмеивается, когда я пришел к нему. "Прежде, говорит, дело ваше кончите, а потом умрите..."
- Да ты бы деньги представил, - ехидно вставил интендант. - Тогда и препятствий никаких...
Ротмистр выпучил сперва глаза, а потом захохотал:
- Это как же вернуть их?.. Из-за этих каких-нибудь восьмисот рублей и сиди тут сложа руки, когда внутри тебя огонь.
Он мрачно обвел глазами, снова выпил вина и заметил:
- Обидно! Если бы вы знали, как обидно!.. Но меня не остановишь, нет! Я к господину военному министру явлюсь и скажу, что теперь, когда предстоит святая борьба, когда каждый русский старается лечь костьми, я не могу из-за каких-то восьмисот рублей оставаться здесь. И ведь все из-за своего же благородства... Писарек в министерстве говорил мне: "Если бы вы, говорит, ваше благородие, тогда в Москве свидетельство о болезни выправили, так никаких бы затруднений не вышло..."
- Уж лучше бы тебе в Сербии оставаться... - заметил интендант.
- Конечно, лучше... Там меня все знают. И Милан знает, и министры все. Только, по правде вам сказать, господа, трусишки они все, ей-богу, трусишки... Помните вы, скупщина у них там бунтовалась одно время, и министры не знали, что делать. А я в ту пору в Белграде был. Я и прихожу к Ристичу и говорю ему: "Позвольте, говорю, господин министр, обладить это дело и вашу скупщину разогнать... Я с тридцатью казаками мигом ее... И без пролития крови, а с одними нагайками". - "Нельзя, говорит, - конституция", и сам смеется... "Очень, говорит, благодарен за ваши добрые намерения, но нельзя..." - "Да помилуйте, говорю, чего тут нельзя? Я живо разгоню, а потом вы опять вашу конституцию объявите..." Однако не дали, а я бы, ей-богу, с тридцатью казаками всю их скупщину кверху тормашками поставил!..
Он говорил об этом простодушно, словно бы изумляясь глупости министра, не позволившего ему разогнать скупщину.
- Так скупщину и не разогнали? - заметил доктор.
- Так и не разогнали. А вы, господа, что же не пьете?.. Это не по-товарищески... Мы вот с этою свиньей уже пьяны, а вы только поглядываете. Это как же...
Он вдруг как-то подозрительно взглянул пьяными глазами на доктора, налил дрожащею рукой вино в стаканы и, поднимая свой стакан, запел пьяным голосом. Интендант стал подтягивать и умиленно поднял кверху свои масляные глаза. Публика с недоумением обернулась в их сторону.
- А вы что же, господа?..
Начинался скандал. Ротмистр стал было приставать к доктору, но, по счастью, к ротмистру в это время подошел какой-то господин и стал целоваться с ним.
- Молодец... Ура!.. Ур-ра!.. - закричал господин, тоже совсем пьяный.
- Ур-ра! - подхватил басом ротмистр. - Умрем все, но не посрамимся вовеки... Человек, шампанского!.. У интенданта теперь много денег... Все золотом. Золотом!
Публика, бывшая в комнате, стала потихоньку уходить. Наши приятели тоже поспешили выйти.
- Вот вам алчущие войны! - заметил доктор, когда они вышли на улицу. - И таких, кажется, более всего... Ну, до завтра... Завтра ведь едем?
Глава двенадцатая
ПОСЛЕДНЕЕ СВИДАНИЕ
На другой день Елена сидела в кабинете у отца и прислушивалась к звонку. Матери, по обыкновению, не было дома, и на вопрос ее - где мать, старик улыбнулся грустною улыбкой и ответил:
- С утра уехала. Твоя мать редко бывает дома. Скучно дома с таким стариком...
Елена обняла отца и рассеянно слушала последние новости о военных действиях.
- Ждешь? - улыбнулся старик.
Она покраснела и прошептала:
- Последний раз, папочка...
- Последний ли?.. Ты, Леля, помнишь, я тогда говорила последний... Ну, ну... не буду...
Раздался звонок. Елена встрепенулась и смотрела на дверь. Через минуту Вепецкий вошел в кабинет.
Он был рассеян и почти ничего не говорил. Старик пробовал было шутить, но шутка не выходила. Всем было тяжело. Он тихо вышел из кабинета. Елена и Венецкий остались одни.
- Я исполнила вашу просьбу... приехала! - сказала Елена.
- Благодарю вас, Елена... Елена Арсеньевна! - поправился он. - Я этого никогда не забуду...
Он крепко сжал ей руку и грустно взглянул ей прямо в глаза...
Они говорили мало... И о чем им было говорить? Елена жадно глядела на Венецкого, словно бы желая запечатлеть в памяти его милые черты.
- Вы ведь будете писать папе?
- Буду...
- И если что случится... вы напишете?
- К чему, Елена?..
- Послушайте, не уезжайте отсюда таким... Скажите мне еще раз, что вы простили меня.
- О боже мой! и вы думаете, что я сержусь на вас?..
Он прильнул к ее руке, и слезы брызнули из его глаз...
- Пора... пора! - проговорил он, вставая. - Прощайте, Елена... Прощайте, ненаглядная моя!..
Она бросилась к нему на шею.
Когда вошел старик, у обоих глаза были красны от слез. Сам старик усиленно моргал глазами, стараясь не плакать.
Он обнял Венецкого, крепко поцеловал его и шепнул ему:
- Уходи, голубчик... Уходи... Ты видишь, что с ней?..
Венецкий еще раз взглянул на Елену и хотел было уйти, но она бросилась к нему, схватила его за руки и прошептала:
- Я люблю вас... Я люблю тебя, мой милый... Знай это...
И с этими словами она, как подкошенная травка, упала к отцу на руки.
Ее усадили на диван. Старик суетился около нее и сердито взглянул на Венецкого. Венецкий понял взгляд старика и тихо вышел из кабинета.
- Уехал? - тихо прошептала Елена, приходя в себя. - Ах, папа, дорогой мой, если бы ты только знал, как я люблю его!
Чепелев утешал свою дочь и долго еще сидел около нее, гладя сморщенною рукой голову своей бедной девочки...
В тот же самый вечер на вокзале Николаевской железной дороги старая Матрена провожала Неручного и Венецкого. Старуха едва удерживала слезы, глядя на доктора, и когда наконец пробил второй звонок, Неручный крепко обнял ее и сказал:
- Ну, Матрена, прощайте, голубушка. За все спасибо вам... Никогда не забуду, как вы берегли меня. Смотрите за квартирой, а если... мало ли что может случиться... умру, продайте все и возьмите себе деньги.
Матрена зарыдала.
Неручный еще раз поцеловал старуху и быстро вошел в вагон.
- Алексей Алексеевич! - вдруг раздался сзади знакомый голос.
Венецкий обернулся. Старик Чепелев торопливо шел к нему.
- Еще не опоздал, слава богу... Приехал проводить тебя!.. Смотри же, пиши мне и, если что случится, дай знать... ты ведь сам знаешь, как я тебя люблю... Да вот возьми этот образ на память... Носи его... Леля прислала!.. - проговорил старик, сунув в руку Венецкому маленький образок.
Венецкий с любовью обнял старика, обещал писать и просил сказать, что он никогда ее не забудет.
- Вот этого я и не скажу... Это нехорошо, брат. Напротив, я прошу тебя скорее забыть ее... Зачем она так тебя огорчила?.. Сама виновата!.. Да хранит тебя Христос!.. - проговорил старик. - Я знаю, ты будешь молодцом... Прощай...
Он перекрестил молодого человека три раза и проговорил:
- Береги себя... Без толку не суйся... Только фанфароны суются, а если надо, - ну, тогда не жалей себя. Впрочем, ты и без меня знаешь, как должен вести себя честный человек... А мы с Лелей будем поминать тебя в своих молитвах! - говорил старик, утирая рукой слезы. - Эка ты у меня молодец какой!..
Пробил третий звонок. Венецкий бросился в вагон. Тихо двинулся поезд и скрылся во мраке ночи. Матрена все еще стояла на платформе и всхлипывала.
Глава тринадцатая
БОГАТАЯ ВДОВА
I
Состояние, так неожиданно доставшееся Варваре Николаевне, простиралось до шестисот тысяч. Прошло шесть недель после смерти Орефьева, и молодая вдова беспрепятственно получила наследство.
После смерти мужа "интересная" женщина стала еще интересней. Любители пикантных процессов с нетерпением ждали появления вдовы на скамье подсудимых, но ожидания их не сбылись. Орефьев оставил состояние и умер по всем правилам, и многие жалели, что нельзя было видеть интересную вдову в окружном суде, бледную, в черном изящном платье, подносящую батистовый платок к глазам. Сколько было бы удовольствия и как хорошо говорили бы прокурор и защитник на таком процессе...
В обществе, однако, все еще не умолкали слухи о таинственной смерти Орефьева. Несмотря на свидетельство двух знаменитых врачей, вскрывавших труп, о том, что Орефьев умер естественною смертью, от истощения сил, светская молва приписывала смерть "несчастного старика" яду, поднесенному будто бы "этою ужасною женщиной" за ужином. С плохо скрываемою завистью к неожиданному счастью "этой ужасной женщины" дамы рассказывали со слов Чепелевой ужасающие подробности отравления. Яд был новый, недавно открытый. Он действует мгновенно и не оставляет никаких следов. Она достала его "ценою позора" от одного молодого врача (называли при этом фамилию молодого врача), и когда старик попросил красного вина, то она влила несколько капель этого яда в стакан и сама подала его мужу. Орефьев выпил, я через две минуты его не стало.
Впрочем, вариантов было несколько. Во всех гостиных после разговора о войне непременно начинали жалеть "несчастного отравленного старика" и ограбленную "маленькую Елену" и удивлялись, как "эту женщину" не только не арестовали, но еще отдали ей состояние, "купленное кровью". Если находились люди, пробовавшие заступиться за "ужасную женщину", то таких смельчаков барыни окидывали строгими взглядами и категорически замечали, что "эта женщина способна на все".
И тотчас же приводились биографические подробности. Еще в Смольном институте она была скверною девчонкой, без сердца и кокеткой. Случайно на нее обратили внимание. Одна особа посадила однажды девочку к себе на колени и осчастливила ее поцелуями. ("Отечески!" - прибавляли, опуская глаза.) С тех пор она вообразила себя красавицей. Ее несколько раз возили к этой особе. Там дарили ее конфектами и... и щипали за подбородок, voila - tout*; но она бог знает на что надеялась и когда вышла из института, то постоянно гуляла с своею матерью по Английской набережной. Но все было напрасно, и она уехала в провинцию. Там она вскружила голову Башутину, вышла замуж за другого и продолжала разорять любовника. Затем таинственная смерть первого мужа (опять несколько вариантов), самоубийство жены Башутина, его разорение, приезд в Петербург и загадочное существование.
_______________
* Вот и все (франц.).
Одним словом, бывшие товарки и знакомые Варвары Николаевны перебирали ее жизнь с усердием, которому мог бы позавидовать самый требовательный прокурор.
Трудно было, однако, во всех этих подробностях отличить правду от лжи. Одно только несомненно - это то, что сперва Варвару Николаевну радушно принимали в обществе и называли ее очаровательной женщиной, но скоро отвернулись и говорили, что Варвара Николаевна - "невозможная женщина".
Мужчины держали сторону молодой вдовы. Конечно, они не считали ее образцом добродетели, но находили, что от этого до отравления далеко. Точно так же они считали вполне естественным, что старик Орефьев оставил все свое состояние молодой жене, в которую он был давно влюблен и давно предлагал ей руку. В глазах обычных посетителей салона Варвары Николаевны она приобрела еще более пикантной прелести после этой таинственной истории, наделавшей шума, и все спешили взглянуть на счастливую красавицу, овдовевшую так скоро. Одни говорили, что она после смерти мужа похудела и подурнела, другие, наоборот, рассказывали, что она стала еще прелестней.
Варвара Николаевна никого не принимала и никуда не показывалась.
Башутин навещал ее ежедневно, но после смерти Орефьева в отношениях их заметна была большая перемена. Он вдруг стал ревновать свою любовницу, придирался, подозрительно следил за ней, а она стала бояться Башутина, и эта боязнь мало-помалу переходила в чувство отвращения. Ей хотелось во что бы то ни стало отделаться от него. Она с каким-то непонятным чувством страха встречала своего любовника и отдавалась ему с ненавистью в сердце. Бывали минуты, когда ей делалось так жутко наедине с ним, что она ссылалась на нездоровье, уходила в спальную, звала Парашу и укладывала ее возле себя на постели. Ей скверно спалось по ночам. Во сне часто снился "этот старик" с отвислою губой. Она в страхе просыпалась и будила Парашу. Вообще суеверная, Варвара Николаевна сделалась еще суевернее после смерти мужа. Нервы ее были совсем расстроены. Часто ночью звала Макридушку и просила гадать. Вздрагивала при малейшей неожиданности и вдруг заливалась слезами. Доктор объяснял, что это нервы, и советовал скорей ехать на дачу.
Но успокаивались нервы, - и она снова с обычною аккуратностью принималась за дела. Она уплатила все свои долги и долги Башутина, поместила капитал в банк, рассчитывая при случае поместить его более выгодно.
Кроме Башутина, у нее бывали только самые близкие друзья. В числе последних был, разумеется, и влюбленный барон. Он принимал в ней горячее участие, бывал почти каждый вечер, целовал ее руки и утешал ее, советуя не обращать никакого внимания на басни, распускаемые про нее. Она ласково пожимала дрожащую руку барона, но глаза ее метали искры каждый раз, когда речь заходила о толках, ходивших в городе на ее счет. Она требовала, чтобы барон ей рассказывал все, что говорят о ней, и всегда замечала, сдерживая дрожь в голосе, что ей все равно.
- Меня это нисколько не тревожит. Обо мне столько говорят!..
Но ей было не все равно, и она дорого бы дала, чтобы о ней не говорили. С какою радостью она унизила бы всех этих дам, которые так позорят ее! Они называли ее развратною женщиной. Да, она не святая. А сами они? Почти каждая из них имеет любовника, обманывает мужа и удивляется ее безнравственности. Каждая из них с восторгом отдалась бы за деньги, но нет охотников, и каждая считает себя вправе клеймить ее, открыто бросившуюся в водоворот жизни...
"Они пользуются репутацией хороших жен и матерей, а про меня говорят, что я... отравительница!"
И Варвара Николаевна бледнела от злобы. В такие минуты она готова была сделать зло этим лицемеркам, клеветавшим на нее. Если бы она сделалась любовницей какой-нибудь особы, те же дамы послали бы своих отцов и детей к ней на поклон, а теперь все произносят ее имя с презрением... Как бы она хотела этого!
- Подлые! - произносила вслух Варвара Николаевна и нервно рыдала.
II
Варвара Николаевна только что встала. Она чувствовала себя хорошо и собиралась ехать смотреть дачу. Накануне она позволила одному юному офицеру заехать за ней, чтоб отправиться вместе. Этот юноша был влюблен в нее так непохоже на других, что сперва она этому не поверила, а потом ей нравилось видеть около себя свежего, молодого, красивого офицера, который робел и краснел от одного ее взгляда и украдкой взглядывал на нее страстным взглядом впервые влюбленного. Он ни слова не говорил о своей любви, но Варвара Николаевна и без слов понимала, что юноша влюблен. Он молча сидел около нее и терпеливо выносил ее капризы, когда она была раздражена. Сперва она рассмеялась, что это могло занимать ее, а потом... потом ей сделалось жаль этого юношу, и она приказала ему не приезжать больше к ней. Но, к удивлению, на другой день ей сделалось скучно, что в гостиной нет Привольского (так звали молодого человека). Она через три дня послала сказать ему, что он может приехать, и когда увидела радостное, восторженное лицо офицера, то почему-то покраснела и что-то похожее на чувство сказалось в ее лице и в ее речах. Когда она предложила Привольскому ехать смотреть дачу, то он вспыхнул от восторга, а Варвара Николаевна задумалась, и глаза ее стали такие мягкие, добрые...
Она допивала кофе, когда в гостиную вошел Башутин. Он небрежно поцеловал ее в лоб, оглянул ее свежий костюм и заметил:
- Куда это вы собрались?
- Я хочу дачу посмотреть, - отвечала Варвара Николаевна.
- Где?
- В Ораниенбауме.
Башутин стал ходить по комнате. Варвара Николаевна с ненавистью взглянула на него.
II
У Распольевых Венецкий застал большое общество за чайным столом. Дамы были все в черных платьях. Сама хозяйка была очень интересна в черном фае, гладко обливавшем ее маленькую, несколько вертлявую фигурку. Она что-то доказывала, жестикулируя маленькою ручкой в кружевном рукавчике, своей соседке, в то время, когда в столовой появился молодой краснощекий офицер, смущенно озираясь в незнакомом обществе и выискивая глазами хозяйку.
- Мосье Венецкий... Наконец-то! - приветствовала его Катерина Михайловна, пожимая ему руку.
Она очень мило поблагодарила его, что он сдержал обещание, назвала его фамилию, назвала несколько фамилий, которые он тотчас же забыл, и усадила его возле себя, обводя глазами чайный стол и заметив, что Никса в столовой не было.
- Читали, конечно, манифест?
- Читал...
- И что вы теперь скажете? - заметила она, бросая на него смеющийся, кокетливый взгляд.
Но пока он собрался отвечать, Катерина Михайловна уже рассказывала своей соседке о том, какое впечатление произвел манифест на графиню Кудаеву.
- Старуха плакала... плакала от умиления и написала патриотическое стихотворение.
Венецкий между тем разглядывал общество. Всё были самые приличные, бесцветные лица, которые вы встретите на любом из журфиксов в обществе чиновников средней руки. Было несколько военных, несколько дам, но преобладали чиновники, гладко выбритые, приличные чиновники с бакенбардами самых разнообразных фасонов. Разговор, разумеется, шел о манифесте и о войне, но напрасно Венецкий старался подслушать хоть одно слово искреннего увлечения во всех этих беседах, хоть одно восклицание, которое не отзывалось бы банальностью передовых статей. Все было прилично и умеренно. Находили, что теперь, когда "роковое слово произнесено" (это "роковое слово" целый день отдавалось в ушах Венецкого), не время рассуждать, а время действовать; рассказывали, что во многих департаментах чиновники делали пожертвования и надеялись, что война очистит атмосферу, причем тут же передавались довольно пикантные слухи о том, как один еврей получил подряд.
- О, это было великолепно! Это у нас только возможно! - заранее негодовал какой-то приличный молодой человек, желая заинтересовать своим рассказом общество. - Я знаю об этом из самых верных источников! прибавил он, подчеркивая эти "верные источники". - Приезжает сюда один из героев и прямо к Наталье Кириловне... Она как-то устроила это дело и, говорят, взяла за это дело ни более ни менее, как... (рассказчик сделал паузу) как триста тысяч!
Эта цифра, произнесенная с таким выражением, с каким обжора говорит о любимом кушанье, оживила на минуту общество. Все взгляды устремлены были на рассказчика, и Венецкому показалось, что во всех этих взглядах мужских и женских глаз мелькнуло едва заметное выражение зависти, что этот значительный куш достался счастливице.
Тем не менее все, разумеется, сочли долгом выразить по этому поводу свое соболезнование, что у нас это возможно и что бедные солдаты, пожалуй, будут страдать.
"Оставили бы в покое хоть солдат!" - подумал Венецкий, слушая все эти разговоры.
Рассказ о трехстах тысячах вызвал подобные же рассказы. Один пожилой господин с седыми бакенбардами, с необходимыми оговорками и несколько понизив тон, рассказал таинственную историю о том, как другой известный подрядчик устроил дело и сколько он за это заплатил нескольким лицам, которые помогли ему.
Снова общее соболезнование, что "у нас возможны такие дела", и снова Венецкому показалась глубина лицемерия за всеми этими либеральными возгласами.
- Все это изменится... Война очистит атмосферу... О, она непременно изменит наши нравы! - либеральничал молодой человек, первый рассказавший историю о трехстах тысячах и потому чувствовавший себя некоторым образом героем журфикса. - Освобождая наших братьев, мы, конечно, освободимся и сами от наших пороков...
Катерина Михайловна зааплодировала этой тираде и попросила гостей перейти в гостиную.
- А что же вы, Алексей Алексеевич, такой угрюмый?.. Что с вами? проговорила она, понижая голос. - Уж не влюбились ли вы, а?..
Венецкий вспыхнул до ушей, и Катерина Михайловна, усадив его возле себя, уж предвкушала удовольствие быть поверенной тайны сердца, чтоб иметь право утешить этого "неопытного юношу", но юноша как-то односложно отвечал на ее вопросы.
- Вы приезжайте ко мне запросто... Знаете ли, утром, Венецкий... У вас здесь никого нет, а я женщина немолодая, и если у вас горе, скажите его мне... Мы, женщины, умеем обращаться с чужим горем...
Она проговорила эти слова участливо и снова взглянула на Венецкого как-то так странно, что Венецкий отодвинулся и заметил:
- Я скоро еду на войну.
- Вы? Да ведь вы не хотели.
- Назначили...
- О бедный юноша! - прошептала Катерина Михайловна и пожалела, что с юношей нельзя будет пококетничать. - И скоро едете?
- Через три дня.
- Вы заедете проститься, и мы еще с вами поговорим, а теперь, извините, я вас оставлю... Надо занимать скучных гостей...
Венецкий прошел в кабинет, поздоровался с Распольевым, игравшим в карты, послушал и в кабинете все те же речи о сорванных взятках, о бедных солдатах и о том, что война очистит атмосферу, и уехал в первом часу, дав слово Катерине Михайловне непременно заехать к ней проститься.
Когда он приехал к Палкину я вошел в общую комнату, то застал Неручного, мрачно сидевшего за бутылкой пива...
Глава одиннадцатая
АЛЧУЩИЕ
По соседству за отдельным столом пировали два господина, невольно обратившие на себя внимание Венецкого. Один из них, господин в статском платье, но смахивавший манерами на военного, громко разговаривал, энергично жестикулируя, с господином в интендантской форме. Перед ними стояло несколько пустых бутылок. Оба они находились в сильно возбужденном состоянии.
- Субъекты любопытные! - обронил доктор, указывая глазами на соседей. - И какие патриоты!
- Да... Ты брат, Бакшеев, счастливая скотина. Этакое место получил... Ведь там все золотом. Зо-ло-том! - говорил, заливаясь громким хохотом, статский господин, с каким-то особенным выражением произнося слово "золотом".
Венецкий взглянул на господина. Плотная фигура, красное энергичное лицо, длинные усы, эспаньолка и пара маленьких юрких глазок, бегавших беспокойно с предмета на предмет, не представляли большой привлекательности.
- Ну, уж ты, Дашкевич, и расписал! - кокетничал господин лет сорока, с пухлым, самым обыкновенным лицом, наливая стаканы. - Не Голконда* какая-нибудь. Тоже, пожалуй, и кровь придется проливать. Мало ли там разных башибузуков.
_______________
* Развалины города и крепость в Гайдерабаде в Индии; всемирную
известность Голконда приобрела своими алмазами. Слово это
употребляется теперь как синоним неисчерпаемой сокровищницы.
- Ха-ха-ха!.. Ты мне, интендант, сказок-то не рассказывай... Я сам сербскую кампанию делал и с Мак-Клюром организовал кавалерию этим подлецам. Я этих башибузуков знаю не хуже, чем тебя... Зачем тебе к ним идти?.. Ты сзади... И ведь все золотом. Зо-ло-том... Ведь вот справедливость!.. Я - благородный человек, пострадал за правду, до сих пор рана вот тут (усатый господин хлопнул по своей ноге со всей силы) говорит о себе, и вместо благодарности - под суд, а ты, интендантская крыса, будешь все золотом... Золотом... Товарищ! - воскликнул вдруг он, обращаясь к Венецкому. - Скажите, где же правда?
С этими словами он поднялся и подошел к Венецкому.
- Позвольте познакомиться... Отставной ротмистр Дашкевич... Верно, слышали. У князя Милана кавалерией командовал, а теперь на подножном корму, как будто вроде капитана Копейкина*.
_______________
* Во второй части "Мертвых душ" Гоголь рассказывает о капитане
Копейкине, который потерял на войне руку и ногу и, не имея никаких
средств для существования, тщетно добивался пенсии.
Через несколько времени оба эти господина придвинулись к нашим приятелям и настоятельно просили выпить в честь войны. Неручный весело смеялся, слушан пьяный лепет этих двух господ, и спросил:
- А отчего, ротмистр, вы пострадали?
- Самое пустое дело... Так, глупости одни, а подите ж...
- Он с подъемными не так распорядился! - хихикнул интендант, подмигивая как-то скверно глазом.
- Молчи!.. Не в подъемных тут дело, а тут дело чести... Выслушайте, господа, и скажите, нарушил ли я честь. Служил я в драгунах, но на Кавказе надоело, - все Кавказ да Кавказ, - и подал я перевод на Амур. Перевели, выдали, как следует, подъемные, двойные прогоны... Я собрался было ехать и доехал до Москвы, но в Москве застрял...
- Одна блондинка его увлекла!.. - вставил интендант.
- Блондинка или брюнетка, а ты не перебивай... Я, слава богу, много перевидал и блондинок и брюнеток! - улыбнулся он, залихватски покручивая усы... - Это точно одна прехорошенькая блондинка... в вагоне познакомились... Однако все-таки еще деньги оставались, и я доехал бы, как вдруг сербская война... Ну, думаю, теперь не время о деньгах думать, когда бедные братья в опасности... Я человек решительный... Узнал, что набирают добровольцев, отправился в комитет, получил деньги и марш в Белград... Там явился к Милану, и стали мы с Мак-Клюром организовывать кавалерию. Когда кончилась война, вернулся я в Россию. Вдруг узнаю, что я уволен от службы и отдан под суд за то, что не возвратил денег... Это как вам покажется, а?..
Он выпил стакан вина и продолжал:
- И вот шесть месяцев я страдаю... Подавал прошение о принятии меня вновь на службу, на имя военного министра, но движения никакого... А написано было от души. Прежде, говорю, позвольте, ваше высокопревосходительство, умереть за отечество, а потом судите мои кости... И нет никакого ответа. Чинодрал там один - каналья какая-то! еще посмеивается, когда я пришел к нему. "Прежде, говорит, дело ваше кончите, а потом умрите..."
- Да ты бы деньги представил, - ехидно вставил интендант. - Тогда и препятствий никаких...
Ротмистр выпучил сперва глаза, а потом захохотал:
- Это как же вернуть их?.. Из-за этих каких-нибудь восьмисот рублей и сиди тут сложа руки, когда внутри тебя огонь.
Он мрачно обвел глазами, снова выпил вина и заметил:
- Обидно! Если бы вы знали, как обидно!.. Но меня не остановишь, нет! Я к господину военному министру явлюсь и скажу, что теперь, когда предстоит святая борьба, когда каждый русский старается лечь костьми, я не могу из-за каких-то восьмисот рублей оставаться здесь. И ведь все из-за своего же благородства... Писарек в министерстве говорил мне: "Если бы вы, говорит, ваше благородие, тогда в Москве свидетельство о болезни выправили, так никаких бы затруднений не вышло..."
- Уж лучше бы тебе в Сербии оставаться... - заметил интендант.
- Конечно, лучше... Там меня все знают. И Милан знает, и министры все. Только, по правде вам сказать, господа, трусишки они все, ей-богу, трусишки... Помните вы, скупщина у них там бунтовалась одно время, и министры не знали, что делать. А я в ту пору в Белграде был. Я и прихожу к Ристичу и говорю ему: "Позвольте, говорю, господин министр, обладить это дело и вашу скупщину разогнать... Я с тридцатью казаками мигом ее... И без пролития крови, а с одними нагайками". - "Нельзя, говорит, - конституция", и сам смеется... "Очень, говорит, благодарен за ваши добрые намерения, но нельзя..." - "Да помилуйте, говорю, чего тут нельзя? Я живо разгоню, а потом вы опять вашу конституцию объявите..." Однако не дали, а я бы, ей-богу, с тридцатью казаками всю их скупщину кверху тормашками поставил!..
Он говорил об этом простодушно, словно бы изумляясь глупости министра, не позволившего ему разогнать скупщину.
- Так скупщину и не разогнали? - заметил доктор.
- Так и не разогнали. А вы, господа, что же не пьете?.. Это не по-товарищески... Мы вот с этою свиньей уже пьяны, а вы только поглядываете. Это как же...
Он вдруг как-то подозрительно взглянул пьяными глазами на доктора, налил дрожащею рукой вино в стаканы и, поднимая свой стакан, запел пьяным голосом. Интендант стал подтягивать и умиленно поднял кверху свои масляные глаза. Публика с недоумением обернулась в их сторону.
- А вы что же, господа?..
Начинался скандал. Ротмистр стал было приставать к доктору, но, по счастью, к ротмистру в это время подошел какой-то господин и стал целоваться с ним.
- Молодец... Ура!.. Ур-ра!.. - закричал господин, тоже совсем пьяный.
- Ур-ра! - подхватил басом ротмистр. - Умрем все, но не посрамимся вовеки... Человек, шампанского!.. У интенданта теперь много денег... Все золотом. Золотом!
Публика, бывшая в комнате, стала потихоньку уходить. Наши приятели тоже поспешили выйти.
- Вот вам алчущие войны! - заметил доктор, когда они вышли на улицу. - И таких, кажется, более всего... Ну, до завтра... Завтра ведь едем?
Глава двенадцатая
ПОСЛЕДНЕЕ СВИДАНИЕ
На другой день Елена сидела в кабинете у отца и прислушивалась к звонку. Матери, по обыкновению, не было дома, и на вопрос ее - где мать, старик улыбнулся грустною улыбкой и ответил:
- С утра уехала. Твоя мать редко бывает дома. Скучно дома с таким стариком...
Елена обняла отца и рассеянно слушала последние новости о военных действиях.
- Ждешь? - улыбнулся старик.
Она покраснела и прошептала:
- Последний раз, папочка...
- Последний ли?.. Ты, Леля, помнишь, я тогда говорила последний... Ну, ну... не буду...
Раздался звонок. Елена встрепенулась и смотрела на дверь. Через минуту Вепецкий вошел в кабинет.
Он был рассеян и почти ничего не говорил. Старик пробовал было шутить, но шутка не выходила. Всем было тяжело. Он тихо вышел из кабинета. Елена и Венецкий остались одни.
- Я исполнила вашу просьбу... приехала! - сказала Елена.
- Благодарю вас, Елена... Елена Арсеньевна! - поправился он. - Я этого никогда не забуду...
Он крепко сжал ей руку и грустно взглянул ей прямо в глаза...
Они говорили мало... И о чем им было говорить? Елена жадно глядела на Венецкого, словно бы желая запечатлеть в памяти его милые черты.
- Вы ведь будете писать папе?
- Буду...
- И если что случится... вы напишете?
- К чему, Елена?..
- Послушайте, не уезжайте отсюда таким... Скажите мне еще раз, что вы простили меня.
- О боже мой! и вы думаете, что я сержусь на вас?..
Он прильнул к ее руке, и слезы брызнули из его глаз...
- Пора... пора! - проговорил он, вставая. - Прощайте, Елена... Прощайте, ненаглядная моя!..
Она бросилась к нему на шею.
Когда вошел старик, у обоих глаза были красны от слез. Сам старик усиленно моргал глазами, стараясь не плакать.
Он обнял Венецкого, крепко поцеловал его и шепнул ему:
- Уходи, голубчик... Уходи... Ты видишь, что с ней?..
Венецкий еще раз взглянул на Елену и хотел было уйти, но она бросилась к нему, схватила его за руки и прошептала:
- Я люблю вас... Я люблю тебя, мой милый... Знай это...
И с этими словами она, как подкошенная травка, упала к отцу на руки.
Ее усадили на диван. Старик суетился около нее и сердито взглянул на Венецкого. Венецкий понял взгляд старика и тихо вышел из кабинета.
- Уехал? - тихо прошептала Елена, приходя в себя. - Ах, папа, дорогой мой, если бы ты только знал, как я люблю его!
Чепелев утешал свою дочь и долго еще сидел около нее, гладя сморщенною рукой голову своей бедной девочки...
В тот же самый вечер на вокзале Николаевской железной дороги старая Матрена провожала Неручного и Венецкого. Старуха едва удерживала слезы, глядя на доктора, и когда наконец пробил второй звонок, Неручный крепко обнял ее и сказал:
- Ну, Матрена, прощайте, голубушка. За все спасибо вам... Никогда не забуду, как вы берегли меня. Смотрите за квартирой, а если... мало ли что может случиться... умру, продайте все и возьмите себе деньги.
Матрена зарыдала.
Неручный еще раз поцеловал старуху и быстро вошел в вагон.
- Алексей Алексеевич! - вдруг раздался сзади знакомый голос.
Венецкий обернулся. Старик Чепелев торопливо шел к нему.
- Еще не опоздал, слава богу... Приехал проводить тебя!.. Смотри же, пиши мне и, если что случится, дай знать... ты ведь сам знаешь, как я тебя люблю... Да вот возьми этот образ на память... Носи его... Леля прислала!.. - проговорил старик, сунув в руку Венецкому маленький образок.
Венецкий с любовью обнял старика, обещал писать и просил сказать, что он никогда ее не забудет.
- Вот этого я и не скажу... Это нехорошо, брат. Напротив, я прошу тебя скорее забыть ее... Зачем она так тебя огорчила?.. Сама виновата!.. Да хранит тебя Христос!.. - проговорил старик. - Я знаю, ты будешь молодцом... Прощай...
Он перекрестил молодого человека три раза и проговорил:
- Береги себя... Без толку не суйся... Только фанфароны суются, а если надо, - ну, тогда не жалей себя. Впрочем, ты и без меня знаешь, как должен вести себя честный человек... А мы с Лелей будем поминать тебя в своих молитвах! - говорил старик, утирая рукой слезы. - Эка ты у меня молодец какой!..
Пробил третий звонок. Венецкий бросился в вагон. Тихо двинулся поезд и скрылся во мраке ночи. Матрена все еще стояла на платформе и всхлипывала.
Глава тринадцатая
БОГАТАЯ ВДОВА
I
Состояние, так неожиданно доставшееся Варваре Николаевне, простиралось до шестисот тысяч. Прошло шесть недель после смерти Орефьева, и молодая вдова беспрепятственно получила наследство.
После смерти мужа "интересная" женщина стала еще интересней. Любители пикантных процессов с нетерпением ждали появления вдовы на скамье подсудимых, но ожидания их не сбылись. Орефьев оставил состояние и умер по всем правилам, и многие жалели, что нельзя было видеть интересную вдову в окружном суде, бледную, в черном изящном платье, подносящую батистовый платок к глазам. Сколько было бы удовольствия и как хорошо говорили бы прокурор и защитник на таком процессе...
В обществе, однако, все еще не умолкали слухи о таинственной смерти Орефьева. Несмотря на свидетельство двух знаменитых врачей, вскрывавших труп, о том, что Орефьев умер естественною смертью, от истощения сил, светская молва приписывала смерть "несчастного старика" яду, поднесенному будто бы "этою ужасною женщиной" за ужином. С плохо скрываемою завистью к неожиданному счастью "этой ужасной женщины" дамы рассказывали со слов Чепелевой ужасающие подробности отравления. Яд был новый, недавно открытый. Он действует мгновенно и не оставляет никаких следов. Она достала его "ценою позора" от одного молодого врача (называли при этом фамилию молодого врача), и когда старик попросил красного вина, то она влила несколько капель этого яда в стакан и сама подала его мужу. Орефьев выпил, я через две минуты его не стало.
Впрочем, вариантов было несколько. Во всех гостиных после разговора о войне непременно начинали жалеть "несчастного отравленного старика" и ограбленную "маленькую Елену" и удивлялись, как "эту женщину" не только не арестовали, но еще отдали ей состояние, "купленное кровью". Если находились люди, пробовавшие заступиться за "ужасную женщину", то таких смельчаков барыни окидывали строгими взглядами и категорически замечали, что "эта женщина способна на все".
И тотчас же приводились биографические подробности. Еще в Смольном институте она была скверною девчонкой, без сердца и кокеткой. Случайно на нее обратили внимание. Одна особа посадила однажды девочку к себе на колени и осчастливила ее поцелуями. ("Отечески!" - прибавляли, опуская глаза.) С тех пор она вообразила себя красавицей. Ее несколько раз возили к этой особе. Там дарили ее конфектами и... и щипали за подбородок, voila - tout*; но она бог знает на что надеялась и когда вышла из института, то постоянно гуляла с своею матерью по Английской набережной. Но все было напрасно, и она уехала в провинцию. Там она вскружила голову Башутину, вышла замуж за другого и продолжала разорять любовника. Затем таинственная смерть первого мужа (опять несколько вариантов), самоубийство жены Башутина, его разорение, приезд в Петербург и загадочное существование.
_______________
* Вот и все (франц.).
Одним словом, бывшие товарки и знакомые Варвары Николаевны перебирали ее жизнь с усердием, которому мог бы позавидовать самый требовательный прокурор.
Трудно было, однако, во всех этих подробностях отличить правду от лжи. Одно только несомненно - это то, что сперва Варвару Николаевну радушно принимали в обществе и называли ее очаровательной женщиной, но скоро отвернулись и говорили, что Варвара Николаевна - "невозможная женщина".
Мужчины держали сторону молодой вдовы. Конечно, они не считали ее образцом добродетели, но находили, что от этого до отравления далеко. Точно так же они считали вполне естественным, что старик Орефьев оставил все свое состояние молодой жене, в которую он был давно влюблен и давно предлагал ей руку. В глазах обычных посетителей салона Варвары Николаевны она приобрела еще более пикантной прелести после этой таинственной истории, наделавшей шума, и все спешили взглянуть на счастливую красавицу, овдовевшую так скоро. Одни говорили, что она после смерти мужа похудела и подурнела, другие, наоборот, рассказывали, что она стала еще прелестней.
Варвара Николаевна никого не принимала и никуда не показывалась.
Башутин навещал ее ежедневно, но после смерти Орефьева в отношениях их заметна была большая перемена. Он вдруг стал ревновать свою любовницу, придирался, подозрительно следил за ней, а она стала бояться Башутина, и эта боязнь мало-помалу переходила в чувство отвращения. Ей хотелось во что бы то ни стало отделаться от него. Она с каким-то непонятным чувством страха встречала своего любовника и отдавалась ему с ненавистью в сердце. Бывали минуты, когда ей делалось так жутко наедине с ним, что она ссылалась на нездоровье, уходила в спальную, звала Парашу и укладывала ее возле себя на постели. Ей скверно спалось по ночам. Во сне часто снился "этот старик" с отвислою губой. Она в страхе просыпалась и будила Парашу. Вообще суеверная, Варвара Николаевна сделалась еще суевернее после смерти мужа. Нервы ее были совсем расстроены. Часто ночью звала Макридушку и просила гадать. Вздрагивала при малейшей неожиданности и вдруг заливалась слезами. Доктор объяснял, что это нервы, и советовал скорей ехать на дачу.
Но успокаивались нервы, - и она снова с обычною аккуратностью принималась за дела. Она уплатила все свои долги и долги Башутина, поместила капитал в банк, рассчитывая при случае поместить его более выгодно.
Кроме Башутина, у нее бывали только самые близкие друзья. В числе последних был, разумеется, и влюбленный барон. Он принимал в ней горячее участие, бывал почти каждый вечер, целовал ее руки и утешал ее, советуя не обращать никакого внимания на басни, распускаемые про нее. Она ласково пожимала дрожащую руку барона, но глаза ее метали искры каждый раз, когда речь заходила о толках, ходивших в городе на ее счет. Она требовала, чтобы барон ей рассказывал все, что говорят о ней, и всегда замечала, сдерживая дрожь в голосе, что ей все равно.
- Меня это нисколько не тревожит. Обо мне столько говорят!..
Но ей было не все равно, и она дорого бы дала, чтобы о ней не говорили. С какою радостью она унизила бы всех этих дам, которые так позорят ее! Они называли ее развратною женщиной. Да, она не святая. А сами они? Почти каждая из них имеет любовника, обманывает мужа и удивляется ее безнравственности. Каждая из них с восторгом отдалась бы за деньги, но нет охотников, и каждая считает себя вправе клеймить ее, открыто бросившуюся в водоворот жизни...
"Они пользуются репутацией хороших жен и матерей, а про меня говорят, что я... отравительница!"
И Варвара Николаевна бледнела от злобы. В такие минуты она готова была сделать зло этим лицемеркам, клеветавшим на нее. Если бы она сделалась любовницей какой-нибудь особы, те же дамы послали бы своих отцов и детей к ней на поклон, а теперь все произносят ее имя с презрением... Как бы она хотела этого!
- Подлые! - произносила вслух Варвара Николаевна и нервно рыдала.
II
Варвара Николаевна только что встала. Она чувствовала себя хорошо и собиралась ехать смотреть дачу. Накануне она позволила одному юному офицеру заехать за ней, чтоб отправиться вместе. Этот юноша был влюблен в нее так непохоже на других, что сперва она этому не поверила, а потом ей нравилось видеть около себя свежего, молодого, красивого офицера, который робел и краснел от одного ее взгляда и украдкой взглядывал на нее страстным взглядом впервые влюбленного. Он ни слова не говорил о своей любви, но Варвара Николаевна и без слов понимала, что юноша влюблен. Он молча сидел около нее и терпеливо выносил ее капризы, когда она была раздражена. Сперва она рассмеялась, что это могло занимать ее, а потом... потом ей сделалось жаль этого юношу, и она приказала ему не приезжать больше к ней. Но, к удивлению, на другой день ей сделалось скучно, что в гостиной нет Привольского (так звали молодого человека). Она через три дня послала сказать ему, что он может приехать, и когда увидела радостное, восторженное лицо офицера, то почему-то покраснела и что-то похожее на чувство сказалось в ее лице и в ее речах. Когда она предложила Привольскому ехать смотреть дачу, то он вспыхнул от восторга, а Варвара Николаевна задумалась, и глаза ее стали такие мягкие, добрые...
Она допивала кофе, когда в гостиную вошел Башутин. Он небрежно поцеловал ее в лоб, оглянул ее свежий костюм и заметил:
- Куда это вы собрались?
- Я хочу дачу посмотреть, - отвечала Варвара Николаевна.
- Где?
- В Ораниенбауме.
Башутин стал ходить по комнате. Варвара Николаевна с ненавистью взглянула на него.