Станюкович Константин Михайлович. Василий Иванович

   - Он, Василий Иванович, всегда лезет со спорами... Он забывает, что я не молокосос, а старший артиллерийский офицер! - говорит с обидчивым раздражением Фома Фомич, вращая своими выпученными белками... - Какой-нибудь тут маменькин сынок... папенька - адмирал... так уж он и воображает!.. Ты, брат, прежде усы хоть заведи и тогда разводи... А то: "допотопные взгляды"! Вы ведь слышали, Василий Иванович, как он это сказал и как при этом взглянул? Точно я, с позволения сказать, в самом деле какой-нибудь допотопный зверь-с... Все же, хоть я и не адмиральский там сын, а надо иметь уважение... Славу богу, двадцать пять лет отзвонил... И вдруг какой-нибудь мальчишка...
   - Уж я его распушу, Фома Фомич, распушу... Будет помнить! Только вы на него не сердитесь... Ведь он, по совести говоря, и не думал вас оскорбить... Ей-богу, не думал... Так, в пылу спора увлекся... ну, и трудно бывает всякое лыко да в строку! Все мы, кажется, слава богу, живем по-товарищески... все вас уважают...
   Василий Иванович как-то умел успокоить, и после такой беседы Фома Фомич возвращался в кают-компанию значительно смягченный и, во всяком случае, уверенный, что его и не думали сравнивать с допотопным зверем.
   В свою очередь, и гардемарин с задорным вихорком призывался в каюту Василия Ивановича и получал там "порцию" советов.
   - Философии-с разные разводите, батенька, а забываете, что грешно обижать людей! - начинал обыкновенно "пушить" Василий Иванович, усадив гостя на табуретку. - Фома Фомич по-своему смотрит на вещи, я - по-своему, вы по-своему... ну, и оставьте Фому Фомича в покое... Эка на кого напали... На Фому Фомича! Сами знаете, что служба ему не мать, а мачеха, а вы еще подбавляете ему горечи... Можно спорить, уж если так хочется, но не обижать человека... А то прямо и брякнули: "допотопные взгляды". А если бы он вам на это ответил резкостью... вы бы ему еще... вот и ссора... И из-за чего-то ссора? Из-за выеденного яйца! Какой ни на есть Фома Фомич, допотопный или нет, а он добрый человек и честно исполняет свое дело...
   - Я не думал обижать Фому Фомича... Я вообще говорил о допотопных взглядах... С чего это он взял...
   - Не думали, а обидели... Вы - "вообще", а он на свой счет принял... Эх, батенька!.. У вас-то вся жизнь впереди, надежды там разные, - даст бог, адмиралом будете, что ли, - а ведь у Фомы Фомича ничего этого нет... Тер лямку весь век и умрет, пожалуй, в капитанском чине... Вот он и мнителен, и от всякого неосторожного слова готов обидеться... А вы еще шпильки подпускаете... Это, милый человек, не по-рыцарски... Надо беречь чужое самолюбие, если оно никому не вредит, а не то что раздражать его... Уж вы сердитесь не сердитесь на меня, а я, как старший товарищ, считаю долгом вам сказать это... И что за страсть у вас спорить! - удивлялся Василий Иванович. - Фому Фомича вы не переделаете, а только раздражите... Да и кому вредит Фома Фомич? Я бы, знаете ли, на вашем месте, объяснил ему, что не имел намерения его оскорбить... За что его обижать? И без того судьба его обидела!
   Кажется, не особенно мудрые были слова Василия Ивановича, но товарищеский тон их и, главное, сердечная теплота, которой они были проникнуты, делали свое дело. Гардемарин с задорным вихорком объяснялся с Фомой Фомичом, и Василий Иванович радовался более всех, видя, что снова в кают-компании царствуют мир и согласие и нет никаких интриг. К интригам Василий Иванович питал страх и отвращение.
   V
   До подъема флага осталось всего пять минут. Офицеры уж стали собираться на шканцах, а Василий Иванович все еще продолжал любоваться клипером.
   Все сегодня были как-то празднично настроены. Берег, со всеми его удовольствиями, действовал на моряков оживляющим образом. Большинство собиралось ехать на берег с утра и провести в Гонолулу целый день. Поглядывая на живописный берег, все обменивались между собой восторженными восклицаниями. Даже Фома Фомич размяк и обещал дать двадцать пять долларов взаймы гардемарину с вихорком, который донимал Фому Фомича допотопными взглядами. Фома Фомич был кремень. Он редко съезжал на берег и редко раскошеливался, и у него водились деньжонки. Но Гонолулу прельстил и его, и он собирался "кутнуть" вместе с другими.
   - А вы, батя, поедете? - обращается кто-то к иеромонаху Виталию, стоявшему в сторонке и как-то безучастно смотревшему на город.
   - Не подобает! - басит в ответ отец Виталий, и его желтое, бескровное лицо, несколько похожее на те, которые рисуются на образах, делается напряженно-серьезным.
   - Отчего не подобает?
   - Соблазн... Голые человеки... И опять же, в рассуждении одежи...
   - Я вам, батя, платье дам... Пиджак у меня отличный...
   - Срамно... Монах и в пинжаке...
   - Проветрились бы, посмотрели бы на природу, а то вы, батя, все в каюте да каюте... Того и гляди цинга сделается...
   - Божья воля... Вот вышел теперь и зрю...
   Отец Виталий, попавший из уединения Валаамского монастыря{436} в кругосветное плавание, скучал среди не подходящего для него общества моряков и большую часть времени спал в своей каюте. В кают-компанию заходил редко, только во время чая, завтрака и обеда, говорил вообще мало и пел у себя в каюте духовные канты{436}. По происхождению из мелких купцов, отец Виталий, несмотря на монашеский обет, был сребролюбив. Он копил деньжонки и давал по мелочам в "заимообраз", до получки жалованья, и с небольшой лихвой. В иностранных портах, посещаемых клипером, отец Виталий ни разу не был. Находил, что "не подобает", да и жалел потратиться на покупку статского платья. Раз было он попробовал съехать на берег, кажется в Англии, в своем монашеском одеянии, но скоро вернулся, ругательски ругая английских уличных мальчишек, провожавших его по улице целой толпой. Зато, когда клипер заходил в русские порты Тихого океана, отец Виталий оживал: вместе с несколькими охотниками-матросами отправлялся, бывало, на рыбную ловлю (он был отличный рыболов) на целый день и возвращался обыкновенно в чересчур веселом расположении духа.
   - И ловок же поп наш ловить рыбу! - говорили матросы, передавая подробности рыбной ловли... - Ну, и насчет вина горазд...
   Наконец вышел наверх и капитан. Отвечая любезно на поклоны, он поднялся на мостик. Это был высокий, несколько сутуловатый, худощавый мужчина лет сорока. Что-то спокойное, неторопливое, скромное и в то же время уверенное было в его манерах, в походке, в чертах серьезного энергичного лица, окаймленного черными, начинавшими серебриться, бакенбардами, в добром, спокойном взгляде черных глаз. Сразу чувствовалось, что это человек твердой воли, умеющий владеть собой при всяких обстоятельствах, привыкший управлять людьми и пользовавшийся авторитетом не в силу своего положения, а вследствие кое-чего более существенного и прочного. Во всей этой спокойной фигуре было что-то располагающее и внушающее доверие. Он так же спокойно и неторопливо распоряжался во время шторма, как и в обыкновенное время; все знали, с каким хладнокровием и находчивостью этот же самый человек, три года тому назад, выбросился во время бури на берег, чтобы спасти судно и людей. Старый матрос, бывший в то время на шкуне и теперь служивший на клипере, рассказывая этот эпизод и описывая, какой напал на всех ужас при виде шкуны вблизи бурунов, разбивающихся о подводные каменья, так говорил про капитана:
   - А он-то стоит это, братцы вы мои, на мостике, и нет в нем никакого страху... "Не робей, говорит, ребятушки, не робей, говорит, молодцы!.." Ну, видим - он не сробел, и наш страх пропадать стал... И командует быдто на ученье... Так на всех парусах и пронеслись промеж скал, да и врезались в мелкое место... И все тогда вздохнули, перекрестились... видим - спаслись. Он как есть потрафил... А не вздумай он выброситься - быть бы всем нам покойниками, потому якорья потеряли, машина испортилась, а вихорь так и несет на каменья. А от этих самых подлых каменьев до берега далече... А буря и не дай тебе господи!.. А он и выдумал... Как это мы врезались, он и говорит: "Ну, молодцы, ребята... Славно работали... Теперь, говорит, отдохнем!" И ушел вниз... Господь его, видно, любит и бережет за евойную доброту, за то, что матроса не обижает!.. - прибавлял рассказчик.
   - Д-да!.. Такого капитана мы еще не видывали... - поддакивают матросы. - Одно слово, голубь!
   При появлении капитана Василий Иванович подобрался, приосанился, отступил несколько назад и, снимая, по морскому обычаю, фуражку, раскланялся с своей обычной, несколько аффектированной служебной почтительностью, в которой, однако, не было ничего заискивающего, унизительного. Этим поклоном Василий Иванович не только приветствовал уважаемого человека, но, казалось, и чествовал в лице его авторитет командирской власти.
   - С добрым утром, Василий Иванович! - проговорил капитан, пожимая Василию Ивановичу руку. - Успели уж совсем убраться! Клипер так и сияет! прибавил он, озираясь вокруг.
   Довольная улыбка растянула рот Василия Ивановича до ушей. Он засиял еще более от этого вскользь сказанного комплимента и скромно проговорил:
   - Управились помаленьку, Павел Николаевич!
   И затем прибавил озабоченно:
   - Такелаж несколько ослаб после перехода, Павел Николаевич. Надо бы тянуть...
   - Что ж, вытянем...
   - Когда прикажете начинать?
   - Успеем еще, Василий Иванович... Мы здесь простоим неделю, если не будет каких-нибудь особых приказаний от адмирала; с почтовым пароходом завтра придет из Сан-Франциско почта. Адмирал, кажется, в Сан-Франциско.
   - На флаг! На гюйс! - раздался веселый голос вахтенного мичмана.
   На клипере воцарилось молчание. Василий Иванович отступил назад и взглянул на часы. Оставалась еще минута. Сигнальщик перевернул минутную склянку и смотрел, как медленно сыпался песок.
   - Склянка выходит, ваше благородие! - доложил он вахтенному офицеру.
   - Ворочай! Флаг и гюйс поднять! - раздалась команда.
   Все обнажили головы. Выстроенный на шканцах караул отдал честь, взяв ружья на караул. Горнист заиграл поход. Боцмана и унтер-офицеры засвистали в дудки. И в то самое время, как колокол бил восемь ударов, брам-реи, заранее поднятые, были моментально повернуты, и оба флага, кормовой и носовой, взвились на флагштоках.
   Все надели фуражки. На военном судне начался день.
   Новый вахтенный офицер с последним ударом колокола взбежал на мостик. Смена вовремя свято соблюдается между моряками, особенно в море, да еще в скверную погоду. Опоздать без предупреждения, при смене товарища, считается чуть не преступлением.
   Окончив сдачу, мичман спросил:
   - Вахты как теперь на якоре будут? Суточные?
   - Да. Старший офицер разрешил...
   - Так я на целый день дерну на берег!.. Счастливо оставаться! проговорил мичман весело и пошел в кают-компанию пить чай.
   К капитану, стоявшему на другой стороне мостика, подходили между том офицеры, заведующие отдельными частями, с обычными ежедневными рапортами о благополучии вверенных им частей. Капитан выслушивал, приложив руку к козырьку, по очереди короткие рапорты артиллериста, штурмана, доктора и старшего офицера, обменивался с ними рукопожатиями, и рапортующие уходили.
   Когда Василий Иванович окончил свой краткий рапорт, капитан сказал:
   - Сегодня утром придется ехать с официальными визитами, но к вечеру я рассчитываю быть на клипере, Василий Иванович. И завтра целый день останусь, - подчеркнул он. - Значит, вам ничто не мешает ехать на берег, Василий Иванович...
   - Успею еще... Пожалуйста, из-за меня не стесняйтесь, Павел Николаевич!.. Я, вы знаете, небольшой охотник съезжать... Так разве, немножко прогуляться, что ли! - прибавил Василий Иванович, краснея...
   Между капитаном и старшим офицером нередко происходили сцены, где один старался превзойти деликатностью другого. Бывали эти сцены по случаю съездов на берег. Оба они одновременно почти никогда не оставляли клипера, кто-нибудь из них да оставался. Таков был заведенный морской порядок. Капитану, по его положению, разумеется, чаще приходилось съезжать: делать официальные визиты, принимать приглашения на обеды и пр.; он всегда старался, чтобы и Василию Ивановичу было время съездить на берег. Василий Иванович, с своей стороны, отказывался, говоря, что ему и не хочется и работы есть на клипере... Так отговаривался он и теперь.
   - Уж вы и так заработались, Василий Иванович. Надо и вздохнуть... Посмотрите, как хорошо не берегу... И за город стоит проехаться... Консул вчера говорил, что там прелестные апельсинные рощи и славные виды...
   - Да, хорошо-с! - проговорил Василий Иванович, взглядывая на берег... Хорошо-с! Я, если позволите, вечерком съезжу-с...
   - И завтра поезжайте, Василий Иванович...
   - Завтра я думал начать такелаж тянуть.
   - Нет, нет, Василий Иванович, подождем лучше... Дайте и людям отдохнуть... Уж я бы вас просил дня три никаких работ не делать и учения можно пропустить...
   - Слушаю-с!
   - Да команду можно бы уволить на берег... Пусть прогуляются...
   - Я думал - после работ, как такелаж вытянем...
   Капитан улыбнулся.
   - Вытянем и такелаж, не беспокойтесь... Ведь в два дня кончим?
   - Кончим.
   - Ну, значит, можно команду отпустить два раза на берег... Перед работой и после... Согласны?
   - Слушаю-с... Вот фор-марса-рея тоже чуть-чуть подалась... Надо бы в запас новую...
   - Разве не выдержит?
   - Выдержит, но только есть трещинка... правда, пустяшная...
   - Так подождем, Василий Иванович...
   - А краситься не будем, Павел Николаевич?
   - Эка вы какой, Василий Иванович!.. И так, кажется, благодаря вам, клипер - игрушка!..
   Обыкновенно капитан сдерживал Василия Ивановича, когда старший офицер, преследуя свой идеал порядка и чистоты, чересчур увлекался и утомлял людей. Капитан умел всегда убедить Василия Ивановича, не прибегая к приказаниям. Некоторое несогласие между ними во взглядах на чистоту и порядок не портило их отношений. Недаром Василий Иванович был вышколен в морской дисциплине и вдобавок был искренне расположен к капитану.
   - Прикажите, пожалуйста, к девяти часам приготовить вельбот! обратился капитан к вахтенному офицеру.
   - Есть! - ответил офицер.
   - Я постараюсь пораньше вернуться, Василий Иванович, да не забудьте, что и завтра я дома! - еще раз повторил, улыбаясь, капитан и ушел к себе в каюту.
   Все офицеры давно ушли вниз собираться на берег, а Василий Иванович все еще не спускался. Ему еще надо взглянуть на клипер снаружи и с боцманом править реи, и он приказал подать "четверку" к борту.
   - На четверку! - раздалась команда.
   - На четверку! - повторил боцман.
   А между тем Антонов, вестовой Василия Ивановича, уже несколько раз выглядывал из входного люка, показывая свою коротко остриженную белобрысую голову и не решаясь доложить Василию Ивановичу, что пора ему пить чай. За хлопотами сегодняшнего утра Василий Иванович, казалось, и забыл, что еще не выпил своих обычных двух стаканов и не выкурил после них толстой, объемистой папиросы, и Антонов решил напомнить об этом своему барину.
   - Тебе что? - заметил, наконец, Василий Иванович высунувшуюся голову и беспокойные взгляды своего Лепорелло{441}.
   - Чай, ваше благородие, готов...
   Василий Иванович махнул головой, и белобрысая голова Антонова скрылась.
   - Шлюпка готова, Василий Иванович! - доложил вахтенный офицер.
   Василий Иванович отвалил от борта и объехал кругом, оглядывая клипер, стоя в шлюпке. Боцман Щукин то и дело перебегал с места на место, следя с клипера за старшим офицером.
   Через пять минут Василий Иванович уже был на палубе и говорил Щукину:
   - Фор-брам-штаг чуть-чуть ослаб... Вытянуть!
   - Есть, ваше благородие...
   - Да погиби, знаешь ли, нет настоящей у фор-брам-стеньги... Надо подать чуточку...
   - Слушаю-с...
   - Больше ничего, кажется... Работ сегодня никаких... Пусть команда отдыхает, а завтра повахтенно на берег.
   - Есть! - еще громче и веселее отвечает боцман, оживляясь при мысли об удовольствии напиться на берегу, по обыкновению до бесчувствия.
   - Да ты, Щукин, знаешь ли, повоздержись! - конфиденциально замечает Василий Иванович, хорошо знавший слабость старого служаки. - Боцман, а как съедешь на берег, напиваешься хуже стельки!..
   - Постараюсь, ваше благородие! - тихо и нерешительно промолвил Щукин.
   - Хоть на этот раз постарайся... Не очень пей! - говорит Василий Иванович более для очистки совести, зная тщету стараний боцмана, и опускается, наконец, в кают-компанию пить чай и вздохнуть после тревог и забот сегодняшнего утра.
   VI
   Капитанский вельбот и катер с офицерами давно уж отвалили от борта, а Василий Иванович все еще сидит на своем обычном месте, на диване, в опустевшей кают-компании, отпивая медленными глотками второй стакан чаю и дымя папироской. Делать Василию Ивановичу было решительно нечего; капитан просил дать отдых команде и никаких учений не производить; приводить в порядок ничего не оставалось - все было в порядке; распоряжения насчет будущих работ были сделаны, так что Василию Ивановичу поневоле приходилось благодушествовать, стараясь как-нибудь убить время до полудня, когда подадут обед, и затем уж можно будет вздремнуть часок-другой...
   Василий Иванович выкуривал папиросу за папиросой, мечтал о том, как он проведет вечер на берегу, и по временам издавал какие-то неопределенные звуки томления от жары, вытирая вспотевшее, раскрасневшееся лицо... Второй стакан допит, четвертая папироса докурена, вопрос об ужине на берегу давно решен... Жарко, томительно жарко... Разве боцмана позвать и еще раз потолковать с ним насчет тяги такелажа?.. Но Василий Иванович уж давно толковал об этом, да и жаль беспокоить боцмана... "Надо и ему вздохнуть!.." - думает Василий Иванович и начинает насвистывать свой любимый мотив из "Роберта-Дьявола"{442}... В это время заботливый вестовой Антонов, давно уже исполняющий обязанности камердинера Василия Ивановича, словно понимая, что барин его может "заскучить", появляется в кают-компании и докладывает:
   - Прикажете, ваше благородие, еще чаю?
   - Жарко, братец...
   - Точно так, ваше благородие... Настоящее пекло!
   - А чай есть?
   - Целый чайник...
   - Ну, дай, пожалуй, - лениво говорит Василий Иванович.
   Вестовой исчезает и через минуту приносит стакан горячего чаю и лимон.
   - Портсигарник пожалуйте, ваше благородие, папирос наложить! - говорит Антонов.
   Василий Иванович отдает свой объемистый серебряный портсигар и, по возвращении вестового, спрашивает:
   - На берег небось хочешь, Антонов?
   Белобрысое, скуластое, простодушное лицо молодого вестового ухмыляется.
   - Любопытно, ваше благородие!
   - Любопытно?.. Что ж тебе любопытно? - допрашивает Василий Иванович и сам невольно улыбается, глядя на своего любимца вестового.
   - Все, ваше благородие... Очинно красивая сторона... И опять же, ваше благородие, народ! - прибавил Антонов и снова фыркнул.
   - А что?
   - Смеху подобно: голые почти что шляются. Сичас вот с пельсинами приезжал на шлюпчонке один - как мать родила... Лопочет, подлец, по-своему, сперва и не понять... Одначе ребята наши поняли и говорили как следует с эстим самым арапчонком...
   - Говорили? - смеется Василий Иванович. - По-каковски же говорила матрозня?..
   - А не могу знать, ваше благородие, но только друг дружку поняли и торговались... Арапчонок смеется, и наши смеются. Сказывают: нехристь, ваше благородие?
   - Да, своя, брат, вера у них! - замечает Василий Иванович и прибавляет: - Завтра, Антонов, можешь ехать на берег!
   - Слушаю, ваше благородие!
   - А денег что ж не берешь?.. Разве не нужно?
   - Никак нет. У меня есть доллер на гулянку. А вот хотел я было, ваше благородие, просить...
   Антонов остановился, переступая с ноги на ногу и теребя двумя пальцами штанину.
   - Что тебе?
   - Платок бы мне нужно, ваше благородие... Так уж выберите какой профорсистей, ваше благородие...
   - Платок?.. Зачем тебе платок? - удивился Василий Иванович.
   - Бабе моей, ваше благородие, - говорит Антонов, краснея, и пуще теребит штанину, словно бы стыдясь обнаружить свои чувства к жене, для которой он прикопил уж немало подарков при любезном посредстве Василия Ивановича.
   - Гм! жене!.. - задумчиво протянул Василий Иванович. - В какую же цену?
   - Как окажет, ваше благородие... Только, если можно, чтобы с птицей... В деревне любят с птицами... показистей...
   - Ладно, братец, куплю... А знаешь ты, сколько у меня твоих денег?
   - Не могу знать, ваше благородие!
   - Ну, вот и дурак! Как есть дурак ты, Антонов! Сколько раз говорил тебе, что ты должен знать... Считать, что ли, не умеешь...
   - Запамятовал, ваше благородие...
   - Запамятовал! Было десять долларов, да тебе следует два доллара от меня за месяц... значит двенадцать... Смотри, помни, а то не стану я держать твоих денег... А еще матрос... запамятовал!..
   - Слушаю, ваше благородие... буду помнить. А вам прикажете, что ли, изготовить вольную одежу?
   - Да... летнюю пару из сундука достань.
   - Чечунчовый пенджак{444}, что в Шанхае справляли?
   Василий Иванович мотнул головой.
   - Так уж я давече вынул и развесил, чтобы складок не оказывало...
   - Ладно... Ужо к вечеру подашь.
   Вестовой ушел.
   Василий Иванович снова стал лениво отхлебывать чай, попыхивая толстейшей папиросой. Стояла полнейшая тишина в кают-компании. Только из-за приподнятых жалюзи одной из кают слышался равномерный скрип пера и шелест бумаги, и Василий Иванович невольно прислушивался к этому скрипу.
   - Пишет... К Амалье своей, верно, все пишет доктор! - прошептал, улыбаясь, Василий Иванович.
   Как и большинство офицеров, Василий Иванович знал - и даже обстоятельнее других знал - про все необыкновенные качества этой самой фрейлейн Амалии - скромненькой, худенькой, довольно миловидной белокурой немочки, с робким, словно недоумевающим, взглядом больших голубых глаз. В день ухода клипера из Кронштадта она приезжала проводить Карла Карловича, и Карл Карлович с необыкновенной торжественностью, весь сияя и млея, представил всех офицеров молодой девушке, повторяя с горделивой, самодовольной улыбкой: "Невеста моя, фрейлейн Амалия!" и тут же сообщал некоторым (в том числе и Василию Ивановичу), какая это прекрасная и благородная девушка. Фрейлейн Амалия при этом каждый раз краснела и, поднимая на Карла Карловича восторженно-застенчивый взор, то и дело стыдливо шептала: "Ах, Карл! ах, Карл!" - пока, наконец, после представлений, не уселась рядом с плотным, румяным и - несмотря на тридцатипятилетний возраст и почтенную лысину - несколько сентиментальным Карлом Карловичем.
   Во все время прощального завтрака жених и невеста сидели в трогательном безмолвии, пожимая по временам друг другу руки, краснея и улыбаясь. Карл Карлович был торжественно печален, однако ел с аппетитом все подаваемые блюда, не забывая накладывать хорошие порции и невесте, и обводил всех каким-то горделивым, вызывающим взглядом, словно бы приглашая убедиться, какая прелестная у него фрейлейн Амалия и с каким благородным достоинством он умеет переносить тягость разлуки. И только когда стали поднимать якорь и провожавшие должны были уезжать с клипера, Карл Карлович не выдержал: обнимая невесту, заревел как белуга, не забывши, впрочем, в самую последнюю минуту прощанья шепнуть в виде утешения рыдавшей девушке, что он непременно скопит в плавании три тысячи, и тогда ничто не помешает их счастию... "Adieu, mein Liebchen!"*
   ______________
   * Прощай (фр.), моя любимая! (нем.)
   Как человек крайне аккуратный, добросовестный и в такой же мере наивный, Карл Карлович, по-видимому, полагал, что мимолетного знакомства сослуживцев с его невестой еще недостаточно для надлежащей оценки ее качеств, и потому считал своим долгом дополнить это знакомство. С трогательным простодушием, перед которым всякая скептическая улыбка была бессильна, рассказывал доктор о фрейлейн Амалии, восторженно описывая ее душевные качества, ее любовь и преданность. Он таки любил и помечтать вслух, не замечая сдержанных улыбок, уверенный, что вместе с ним все должны радоваться его будущему счастью, - когда, вернувшись в Россию с чеком на три тысячи, английским сервизом, китайскими чашечками, японскими шкатулками и огромным запасом манильских сигар, он получит штатное место ординатора при госпитале, купит рояль, устроит обстановочку, женится и будет плавать в блаженстве: любоваться Амалией, английской посудой и китайскими вазами, выкуривая по десяти "чируток"{446} в день.
   Когда Карл Карлович получал от невесты письма, то обыкновенно торжественно заявлял, указывая на толстый пакет: "Это от фрейлейн Амалии!" И, краснея от радости и волнения, уходил в каюту читать длинное послание. И, боже сохрани, в такие минуты оторвать Карла Карловича без особо уважительной причины, вроде переломленного ребра. Обыкновенно сдержанный, хладнокровный и терпеливый, Карл Карлович выходил из себя. Все знали об этом и значительно говорили: "Не беспокойте, господа, доктора. Он Амальины письма читает!"
   Охотнее всего Карл Карлович делился своими "мечтами" с Василием Ивановичем, которого особенно уважал, одного его удостоивал переводом некоторых отрывков из немецких писем фрейлейн Амалии и пресерьезно обижался, если Василий Иванович, занятый служебными делами, не с достаточною экспансивностью разделял восторги влюбленного Карла Карловича.
   Все это теперь невольно припомнил Василий Иванович, прислушиваясь к скрипу пера. Припомнил и задумался.
   - Вот ведь пишет все... целые тетрадки исписывает... делится своими впечатлениями... Вернется в Россию и женится на своей Амалье этот счастливый Карла Карлыч! - проговорил вдруг Василий Иванович с какою-то безотчетною завистью старого холостяка и порывисто задымил папироской.
   "Тоже вот Антонов... Платок жене просит купить... Сколько уж он накупил разных вещей... А вот ему так некому покупать! И писать некому, и не от кого получать писем. Нет ни одной души на свете, которая бы интересовалась его жизнью!"