Старостин Александр. Шепот звезд

   - Так, так, - согласился Иван Ильич и спросил штурмана: - Погоду уточнил?
   - Естественно, - отозвался тот.
   - Начинай предполетную подготовку.
   - Вы попробуйте движки запустить после долгой стоянки, - буркнул под нос штурман.
   Иван Ильич стал прислушиваться. Если б все происходящее было на материке, то можно было бы сказать, что приближается электричка. Но здесь электричек нет. Зазмеилась поземка, затрепетали красные флажки, привязанные к заглушкам. Слева от самолета что-то треснуло - будто уронили огромный пустой ящик ребром, - и заснеженное поле стало медленно рваться как промокашка.
   - Заглушки долой! - крикнул Иван Ильич. - В кабину!
   Техники, не вполне осознающие, что происходит, но напуганные, засуетились, забегали, заглушки полетели в раскрытую дверцу грузовой кабины.
   Раздались треск и звук как бы битого стекла. Это пока необъяснимое явление придало техсоставу дополнительную резвость.
   Трещина начала медленно увеличиваться, над открытой водой поднялся туман, мешаясь с поземкой.
   Вдруг разводье стало сужаться, и четырехметровые льдины полезли одна на другую, сверкая гранями, раздался треск. Льдины поднялись почти на попа и вертикально рухнули в воду.
   - От винта! - крикнул Иван Ильич по старой памяти и, затаскивая стремянку, поправился: - От двигателей! Запуск ТГ и первого!
   - Уходим, - сказал он, влетая в пилотскую кабину. - Все по местам. Запуск ТГ.
   Радист принялся включать АЗСы (автоматы защиты сети).
   - Есть запуск ТГ! - ответил он.
   Махоткин, потягиваясь и позевывая, занял левое кресло и по привычке пристегнулся. Выставил атмосферное давление аэродрома на барометрических приборах и включил работающие автономно авиагоризонты - основной и запасной.
   Он не хотел напускать в кабину холод и показывал сквозь закрытую форточку пальцы по номеру запускаемого двигателя.
   Второй пилот глядел как завороженный на стариков, взявших в свои руки инициативу. Их, казалось, не очень смущал вал торошения, который двигался к полосе: для этих льдов самолет - что маленькое насекомое.
   Махоткин осмотрел приборы, назначение некоторых знал только теоретически, но то, что необходимо для взлета, мало изменилось с каменного века авиации.
   После длительной стоянки двигатели зависали, давали заброс температуры, Иван Ильич время от времени позволял себе запрещенные приемы - щелкал кранами остановов.
   - Не сумеем ли уйти на новую полосу? - спросил он.
   - Нет, - отозвался Махоткин. - Все осмотрел. Пути нет.
   - Уйдем в конец этой полосы, - сказал Иван Ильич. - Все-таки я проверю работу двигателей и систем и... Бери, Вася, общее руководство. КВС, считай, убит - выронил знамя.
   - Что ж, - согласился Махоткин и, повернувшись к радисту, сказал: Читай молитву!
   - Есть читать молитву! - почему-то весело отозвался тот и принялся читать карту предполетных обязательных проверок.
   Ему отвечали: есть! согласовано! выставлено! проверено! норма!
   Иван Ильич занял место бортмеханика на подвесном кресле, надел гарнитур и поправил лорингофон.
   - Экипаж, выруливаем! - сказал Махоткин и снял машину со стояночного тормоза.
   Проехал несколько метров вперед и стал разворачивать машину по малому радиусу. И порулил в конец полосы, подальше от вала торошения.
   После того как Махоткин принял на себя командование, Иван Ильич стал обращаться к нему на "вы".
   - Вы, командир, рулите, а я послушаю, как гремит нога.
   Через минуту он вернулся и снова занял свое место.
   - Ни черта не пойму. Моторы гудят, снаружи ревет.
   Махоткин запросил разрешение на руление, хотя уже рулил вовсю.
   - Руление разрешаю, - отозвался РП (руководитель полетов) прокуренным голосом.
   Махоткин рулил неспеша, время от времени подтормаживал педалями; кабина при этом плавно уходила вперед, и самолет, как сказали бы моряки, подвергался килевой качке.
   Махоткин прошел полосу до конца, развернулся и поставил машину на стояночный тормоз. Он испытывал давно забытое чувство маленького мальчика, который со своего велосипеда пересел на соседский и обнаружил, что соседский и выше, и удобнее, и даже послушнее в управлении. Старики переглянулись. И вдруг Махоткин слегка улыбнулся и подмигнул.
   - Вас понял, - отозвался Иван Ильич.
   Махоткин нажал кнопку переговорного устройства и дал команду:
   - Стюарду и двум слесарям немедленно покинуть борт через задний люк! Немедленно!
   И стал внимательно глядеть через переднее остекление вперед, в сторону предполагаемого взлета.
   - Покинули борт, - доложил Иван Ильич. - Задний люк закрыт, лампочки горят.
   Махоткин перекрестился.
   - Трещина прошла вдоль полосы, - сказал Иван Ильич. - И вправо взять нельзя: торосы; влево некуда. Взлет по дуге. Дай ногу.
   - Приготовиться к взлету, - сказал Махоткин. - Второй пилот - только на приборы. Крестинин, диктуйте скорость!
   - Есть! - отозвался Иван Ильич.
   - Экипаж, взлетаем!
   - Скорость пятьдесят, семьдесят, сто, сто сорок, двести, - диктовал Иван Ильич - всех вдавило в кресла, неровности полосы перестали угадываться, - двести пятьдесят, рубеж, триста...
   "Рубеж пройден - и дальше хоть издохни, а взлетай!" - мелькнуло в сознании.
   Иван Ильич диктовал скорость, чувствуя внутренне, что творится безумие, которое так же объективно и непоправимо, как вал торошения, ломающий полосу. И безумие это - нарушение всех правил и инструкций, которые пишутся в авиации красным. Но в минуту сию ни о чем думать нельзя, главная его доблесть - выполнять свои обязанности, несмотря ни на что, служить дополнительными руками командиру, от которого зависели и техника, и жизни.
   У самой воды Махоткин подорвал машину (кажется, на малой скорости) и дал команду:
   - Убрать шасси!
   - Есть убрать шасси! - отозвался Иван Ильич и нажал тумблер.
   И только после того, когда загудели моторы и щелкнули замки, до него дошло, что делать этого не следовало. Но шасси соскочили с замков, и делать что-либо теперь было поздно. Однако ноги встали на замки убранного положения, створки с легким хлопком закрылись, загорелись лампочки.
   - Шасси убраны, - доложил он. - Красные лампочки горят!
   - Очень хорошо.
   - Доверните на полградуса вправо, - уточнил курс штурман.
   - Есть!
   - Ой-ёй-ёй! Что же это мы, Ваня, с тобой наделали! - укоризненно покачал головой Махоткин. С его лица ручьями катил пот.
   Иван Ильич подал ему платок и предупредил:
   - Не свежий.
   Махоткин пренебрег предупреждением и, сняв гарнитур, вытер лоб, нос, потом брови.
   - Какой пример мы показываем молодежи! - продолжал Махоткин "мучиться" угрызениями совести. - Ведь мы давно списаны по здоровью. Как нам не стыдно!
   - Да, нарушение... это... Взлетел не хреново, но подорвал на малой скорости.
   - Врешь, Ваня. Нормально я подорвал, да и некуда было дальше разгоняться.
   - Товарищ командир! - испуганно заговорил радист, придя наконец в себя. - Ваши слова идут в эфир!
   - Да? Ой, как плохо! Что же мы, Ваня, будем делать с тобой? Мы наговорили на четырнадцать лет! Не дают поговорить.
   Махоткин снял гарнитур, повесил на штурвал и сказал второму пилоту:
   - Делай все, как учили, а я временно устраняюсь.
   Заняли эшелон, взяли курс, стали на автопилот, второй пилот расслабился.
   - Что же теперь будет? - спросил он. - Мы командира оставили на льду!
   - Думаю, он не очень рвался лететь, - улыбнулся Махоткин.
   - Как вы думаете, мне за это вклеют?
   - Вклеют, будь спокоен, - пообещал Махоткин. - По первое число.
   Никто никогда не видел его в таком веселом расположении духа.
   - А-а, ничего! - отмахнулся второй пилот. - Зато летал с Махоткиным.
   - Ты еще скажи, что летал с Громовым. Не поверят. Я отлетался в конце тридцатых, когда тебя на свете не было.
   - Но... но...
   - Об остальном молчание, друг мой. История авиации не должна знать о наших с тобой безобразиях.
   - Что ж, буду молчать. Но поверят, что таскал вашу сумку?
   - Если будешь очень убедителен. Жалко, что стюарда оставили, - сейчас бы он нам чаю подал и хлебца.
   - Могу... это... знаю, как включать, - забасил Иван Ильич.
   - Эх, Иван Ильич, - улыбнулся Махоткин. - Что бы мы без тебя делали! Ну, ступай. За приборами контроля работы двигателей слежу. Нравишься мне ты, Иван Ильич, вот и все.
   - В самом деле, буду молчать, - сказал второй пилот. - Если скажу, что был вторым пилотом у Махоткина, скажут, что у меня мания величия.
   - И об этом случае... Ну, что я показывал дурной пример молодежи, никому не рассказывай. Что здесь было? Говори так. Ты запустил двигатели и ждал своего любимого командира, а он, бедняжка, не мог пробиться сквозь разводья. Он бегал по берегу образовавшейся реки, ломал руки, плакал... И ты вынужден был взлетать, чтобы спасти технику. Что-то Иван Ильич застрял. Что с ним? Прилег отдохнуть? Что ж, это хорошо. Сколько он не спал по-человечески? Не могу сосчитать.
   Глава четвертая
   В воскресенье Николай Иваныч увидел на рынке Серафимовну - та хотела скрыться, но он нагнал ее.
   - Чего бегаешь? - спросил он. - Ты ведь заметила меня.
   - Вот еще!
   - Читала газеты? - спросил он.
   - Что такое?
   - Ты что, ни газет не читаешь, ни ящик не смотришь?
   - Смотрю иногда...
   - Оказывается, Бог есть.
   - Раньше сомневался?
   - Гаденыш Сеня наказан. Из мелкого газетного пачкуна его превратили в безобидного смешного дурачка.
   - Неужели? - удивилась Серафимовна. - Может, Иван Ильич? Он если ударит, то станешь дурачком.
   - Ты что, не знаешь разве, что он на льду? У него алиби.
   - Выходит, что ты все-таки отправил его в эскадрилью, - печально вздохнула Серафимовна. - Ну ты даешь!
   - Ты о чем?
   - Сам говорил, что это гробовой вариант.
   - Я не отправлял - он сам отправился.
   - Ты кому уши трешь? Ты мог запретить. То есть не разрешить.
   - Я отбил радиограмму с запретом поднимать самолет в воздух - там в самом деле вариант хреноватый.
   - Растолкуй мне, дуре.
   - А-а, это долго объяснять.
   - Можешь не объяснять. И ежику понятно, что ты подставил отца. Из ревности подставил.
   - Дурища! Как я мог его подставить? - рассердился Николай Иваныч, чувствуя, что в словах жены правда, которую он скрывал и от самого себя.
   - Сам знаешь, что подставил. И не коси под дурачка. Ты его отправил на гибель из-за меня. Тоже мне дуэль! Нет в этой дуэли благородства. Дантес ты, вот и все! Слушай побольше сплетни! Я знаю, откуда все пошло, - от Соньки.
   - Ты про что? - спросил он, смутившись.
   - Ну тебя в болото! Я дурища, а понимаю твои коварные замыслы. Твой отец ни в чем не виноват. Ни перед тобой, ни перед Богом. Запиши это.
   - Не говори чепухи. Нашла Дантеса, умная голова! Да, на ледовой базе трудно, но он не боится трудностей. Он привык их преодолевать... Но все-таки кто из Сени сделал дурачка? В газетах и по ящику такой нефильтрованный базар поднялся! - воспользовался он лексикой бараков. - Перечисляют убитых журналистов, борцов будто бы за правду, а у каждого в кармане грубая зелень на мелкие расходы. Теперь из Сени лепят образ национального героя. И в памяти народной благодаря усилиям телевизионщиков останется его задорно-дебильная ухмылка. Кто его наказал? Любопытно.
   - Бог все видит. Нельзя ему было цеплять... - Серафимовна решила, что разумнее будет, если она промолчит: кто много говорит, тот и проговаривается.
   - Еще одна смешная история, - заговорил Николай Иваныч. - Не знаю, слышала ли. Соньку затопило. Прибежала ко мне, просила хороших слесарей. Я ей говорю: "У меня не хорошие, а очень хорошие слесаря, но... не по этой части". Она мне: "Как вы ненавидите нас!" - "Вы со мной стали говорить на "вы"!" Она считает, что ей это подстроили: во всем доме система в порядке, а у нее все трубы вдруг полетели. Но следов злоумышленник не оставил никаких. Есть Бог - и не спорь.
   - Не спорю. Это Бог-Отец.
   - Старухе и помыться нельзя: отключена секция, меняют трубы, пьяные сантехники наживаются. Ей пришлось тряхнуть своей мошной с зеленью.
   - Что ж, раньше другие были в подобном положении, а она вся в белом, пусть почувствует, каково быть как все. Ладно. Прощевай. Надеюсь, будешь счастлив со своей консерваторкой - она тебе чего-нибудь на фортепьянах сбацает.
   - Ты о чем?
   Серафимовна сделала вид, будто играет на фортепьяно, тряся патлами и изнывая в творческом экстазе.
   - Ладно. Увидимся, - сказал он, понимая, что жена в игриво-ехидном настроении.
   - На том свете, - буркнула Серафимовна.
   Пошла прочь, подняла руку над головой, пошевелила пальцами.
   Села на скамейку у пруда с утками и задумалась. Ей было о чем думать. Совсем недавно выяснилось, что она никакая не Серафимовна, а Борисовна. Но это известие и известие о том, что Иван Ильич на льду (ей в голову не могло прийти, что старик в опасности, а обвиняла мужа в предательстве единственно ради выхода своим чувствам), были ничто перед главным событием, которое перекрывало все остальное: врач сказал, что она в интересном положении и беременность развивается нормально.
   Как Колька не заметил рыжих пятен на ее лице? А-а, он ни хрена в этом не понимает.
   Глава пятая
   - Авантюристы, разгильдяи, самоубийцы! - бушевал Николай Иваныч в своем кабинете в присутствии единственной слушательницы и зрительницы - секретарши Нины. - Могли угробиться!
   - Победителей не судят, - улыбнулась Нина.
   - Рано называть их победителями. Взлететь-то взлетели, а как сядут? Летели бы хоть с выпущенными шасси... Знаешь ли, что после самых незначительных работ на шасси самолет положено вывешивать на подъемниках и проверять?
   - Там не было подъемников.
   - Сама знаешь, что такое русский ГОСТ; без подгонки никакая деталька не встанет на место, надо подгонять.
   - Передали, что расчетное время прибытия через четырнадцать часов, сказала Нина.
   - Я останусь здесь. Не впервой.
   Как раз по телевизору, включенному по случаю позднего времени, выступал усатый, ломающий из себя интеллектуала диктор.
   - Прости нас, Сеня, что мы еще живы, а враг гуляет на свободе, но...
   Николай Иваныч убрал громкость.
   - Они потеряли всякое представление о приличии, - пояснил он.
   - Одного не пойму, - заговорила Нина. - Когда "их Сеня" публично оскорбил Ивана Ильича и Махоткина, людей, которым многие были обязаны жизнью и вообще, - полное молчание. А тут "их Сеня" - национальный герой. Ведь он натуральный вор. Откуда у обыкновенного человека такие деньги в коробке из-под обуви?
   - Не задавай детских вопросов.
   В девять вечера зазвонил телефон, Нина спросила:
   - Вы на месте?
   Он кивнул и взял трубку:
   - Крестинин слушает.
   - Эт-то С-самолет Ив-ваныч? - спросил женский голос, который мог принадлежать только Одессе. - Я пьяна, как фортепьяна!
   - Ну, вылетел борт, я знаю. И знаю расчетное время прибытия. Доложите обстановку и погоду по трассе...
   - Что ты плетешь, черт тебя возьми! Какая еще погода по трассе? Какой борт? Это Одесса!
   - Знаю и это! - Николай Иваныч чувствовал, что Нина стоит за спиной и слушает. - Как бы не пришлось мне кое-кого послать на... то есть в Херсон... за агрегатом четыреста шестьдесят девять.
   - Слушай, ты, С-самолетина! Я тебя хочу видеть. Понял? И не смей меня посылать на Херсон! Бери машину и приезжай ко мне. Немедленно.
   - Не вижу в данный момент необходимости в своем личном присутствии на расследовании этого летного происшествия, - сказал он.
   - Нет, необходимость есть. И самая настоятельная. Если не приедешь, я разнесу вдребезги телефонную будку - ведь я звоню из будки. И тогда меня возьмут в вытрезвитель, а я - ба-альшой, понимаешь, начальник, возглавляю департамент.
   - Может, через ДСУ?
   - А-а, рядом жена или сослуживцы? Так я поняла?
   - Ход ваших мыслей абсолютно правилен, но я...
   - Молчи, Самолетная твоя морда! Жду, как соловей лета.
   - Объясните, что случилось. Неужели...
   - Хватит допрашивать. Немедленно приезжай. Я такое натворю, что...
   - Хорошо. Выезжаю. И пусть четыреста шестьдесят девятый будет на месте. Только сделайте отбортовку...
   - Я тебе сейчас сделаю отбортовку!
   Он бросил трубку.
   "Во стерва! - выругался он. - "Большой начальник"! Знаем этих чиновников от искусства! Всю жизнь занимаются судьбами того, в чем не соображают! Консерваторка! "Пьяна, как фортепьяна!""
   - Поезжайте, Нина, домой, - сказал Николай Иваныч. - Впрочем, сейчас поздно. Возьму тачку и подброшу вас до дома.
   Нина поглядела на него с верой, надеждой, любовью.
   Он ехал в такси и мысленно возмущался.
   "У нее, видите ли, образовалось окно! Она, видите ли, расслабилась! Она гусарит. Балаболка от культуры! Она обращается со мной как с какой-то шлюхой! Вызвала - и я должен лететь в любую точку географии! Она делает из меня бабу! Нет, не бабу, а шлюху. А на мне такая ответственность! Но она об этом и знать не хочет. Я для нее "бой-фрэнд"! Отлупить ее, что ли? Подъехать, ни слова не говоря, отлупить и на этом же автомобиле уехать?.. Это я ее должен высвистывать в удобное для меня время, а не она..."
   Он откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Подумал, что отец в это время в воздухе, сидит на выносном кресле, глядит на стрелки контроля работы двигателей. Его идиотский поступок по спасению шестьдесят шестой перекликается с челюскинским идиотизмом. Но за этот подвиг всенародной любви не жди, товарищ Сталин руку не пожмет, дедушка Калинин, тряся своей козлиной бородой, орден не вручит...
   Одесса была в спортивной курточке и коротких брючках. Она стояла под уличным фонарем со своей подругой Маней. Обе были в очках и крепенько под мухой. Они держались друг за друга, а увидев Крестинина, кинулись его обнимать.
   "А эта Маня, пожалуй, ничего себе - у нее такая живая спина, будто пламя играет. И поцелуй - головокружение и обморок".
   - Самолет Иваныч, Самолет Иваныч... - щебетали подруги, буквально разрывая его на части. - Я так тебя люблю! И я, и я тебя люблю! Мы обе тебя любим!
   - Очень хорошо, - сказал он, стараясь быть саркастичным. - Нажрались до поросячьего визга и выковырнули, а у меня дело ответст...
   - Не обижайся, Самолет Иваныч! Ведь мы тебя любим. Мы тебя так любим, так любим, что понесем на руках, как хоругвь. Ты только не ругайся. Ты наше знамя! Ты - наш золотой фонд! Мы понесем тебя, как на первомайской демонстрации, когда трудящиеся что-то демонстрируют... Что они демонстрируют? А-а, Самолета Иваныча демонстрируют! Пойдем, пойдем скорее!
   - Вы из меня делаете какую-то шлюху! Свистнули - и вот я перед вами, как лист перед травой...
   - Не в рифму, не в рифму! Пойдем! Нет, мы тебя понесем! Понесем туда, где тебя ждет тепло общения, радость жизни и любви.
   Впрочем, Крестинину самому пришлось нести этих пьяных обормоток. Они его обнимали, объяснялись в любви, а Одесса даже пустила слезу.
   На столе красовалась початая бутылка водки, а остальные были сухими и катались под ногами.
   Он понимал сейчас одно: чтобы сравняться с подругами, надо поскорее нажраться тоже до поросячьего визга - тогда они резко поумнеют и он начнет их понимать.
   Он принял полный стакан под восторженные аплодисменты Одессы и Мани.
   - Ты герой! Ты герой нашего времени! - причитала Маня. - Я буду писать твой портрет.
   - Я заставлю всех писать его порт... портрет! - добавила Одесса. - Он рыцарь без страха и упрека. Он - настоящий мужчина! Ты веришь, что оннастоящий?
   "А отец в мгновение сие находится в воздухе на неисправной машине...подумалось где-то вне сознания. - Во старые барбосы!.."
   Глава шестая
   Он ненавидел отца... То есть любил его в детстве до холодка в затылке, который предшествует обмороку. Он как-то витиевато завидовал времени, когда еще не выдумали синтетику, когда фотоаппарат "лейка" Золотова оставался в исправности и можно было проявить пленку и узнать, что происходило в воздухе, с фотографической точностью. (Золотов до последнего мгновения жизни храбро снимал приближение "дугласа", который ценой собственной гибели задолго до Талалихина совершил таран грозного четырехмоторного бомбардировщика, принадлежащего, правда, своим.) Он порой сгорал от зависти к героям-старикам, не понимая, что отец и "дядя" Миша и прочие знакомые "дяди" - единицы из выживших во вселенской бойне за счет своих талантов выживать, мужества, везения, или горячих молитв, за них возносимых ко Господу.
   Жизнь отца и "дядь" была загадочна и завлекательна для детского воображения: кожаные костюмы, бинокли, планшеты с картами, ракетницы, летные очки, часы и приемники со сбитой или списанной техники. И лица у них были такие, словно они не здесь, а где-то там, где другое небо и другие закаты. Отсюда и фантазии на темы героической жизни, и зоркость задетого самолюбия, и "философия" о поколении героических тридцатых. Он, со дня рождения лишенный Бога, неосознанно искал замену - и воплощением мудрой, надмирной силы стал отец. Но отец одновременно был и оставался моряком Кольриджа, который должен освободиться от своей истории - рассказать, что с ним было, но не умел говорить. Чужие рассказы про отца он воспринимал как болтовню о несущественном. И теперь он только теоретически знал, что работа летного состава скучна, однообразна, ведет к геморрою от долгого сидения и лишь время от времени разнообразится наплывами большого страха.
   Одно время Иван Ильич работал с великим Анохиным, тогда еще молодым, но уже успевшим увековечить себя в истории авиации. Анохин учил модному тогда делу - авиации - двух персидских принцесс, а Иван Ильич обслуживал технику и время от времени подлетывал сам (вот почему он в войну мог сменить за штурвалом убитого командира). Рано утром он и Сергей Николаевич выпрыгивали с третьего этажа виллы вместе с собаками (этот цирковой номер собирал зрителей) и бежали вместе с собаками разминаться и купаться. Потом учили летать красоток принцесс. Интересно, как те глядели на молодого Анохина и Крестинина? Может, как на экзотических собак?
   Николай Иваныч проснулся с тяжелой головой, поднял к глазам руку с часами - шесть утра.
   Он пытался вспомнить, что происходило вчера, но это было за гранью воображения: он погружался в безумие и хаос, в котором плавились, мерцали и плыли женские тела в свете огоньков, размноженных зеркалами на стенах и потолке; происходила массовая оргия, когда все границы нарушены и сам опрокидываешься в бездну иного состояния жути, переходящей в восторг и бешеную скачку над пропастью. Они вели себя как в ночь перед концом света.
   - Ой-ёй-ёй! - схватился он за голову.
   В это время отец, как и в те времена, находился в воздухе; в те времена сказали бы, что он в составе героического экипажа совершает единственный в своем роде перелет из района Полюса Недоступности (как раз там дрейфующая полярная станция СП), где началась подвижка льдов, и "коварная" стихия грозит гибелью и самой станции, и всему, что на ней находится. Но герои-летчики с риском для жизни успели спасти свой самолет - ушли от разбушевавшейся стихии... Но еще раньше техники и слесаря произвели на самолете устранение дефектов, угрожающих безопасности полетов. Они работали вне графиков рабочего времени, несмотря на низкие температуры и завывание пурги. Пальцы примерзали к гайкам...
   И здесь бы в то время их ждали как победителей, спасших огромные ценности. Но в наше время их ждет "втык", крупные неприятности за нарушения всех инструкций и технологий, из которых состояла вся авантюра. Батька и в наше негероическое время нашел место для подвига, такого же бессмысленного, как и в героические тридцатые. Но, в отличие от тех времен, он не кидал ценности под хвост коту, а спасал их; кроме того, пресса нашего времени была занята сотворением народных героев из мелких пачкунов, вчерашних учителей марксизма-ленинизма, умеющих лишь одно - гадить в собственное гнездо.
   Отец в любых обстоятельствах был и остается "рыцарем ледового воинства"... А он, его сын, способен повторить разве что подвиг Урванцева ни на что другое он не способен. Ему как герою не хватает простодушия.
   Он стал одеваться. Куда-то запропастился носок. Облазил всю комнату, заползал под диван. Не ехать же на работу в одном носке!
   Он увидел кроссовки Одессы и в них красные носки. Надел, то есть кое-как натянул чужие красные носки. Во идиотизм! Униформа, золотое шитье и - красные носки.
   Его слегка покачивало.
   Сунулся в холодильник, взял бутылку пива и осторожно, стараясь не разбудить женщин, вышел на лестничную клетку и с бутылкой в руке бегом-бегом, оставляя ночное безумие в ином измерении.
   "Надо сперва домой, - решил он. - Почистить зубы и разыскать японские шарики от запаха. А отец в это время... Ах, как нехорошо все получается!"
   Предстоял тяжелый день.
   "Нет, домой нельзя - нет времени", - решил он и увидел зеленый огонек такси.
   Где умыться? Ладно. На аэродроме. Где отыскать японские шарики? Ведь к прилету "шестьдесят шестой" съедется большой той. Будет и Виктор Павлович ныне всесильный, - пусть решает задачку: казнить героев или оставить их нарушения и самодеятельность без последствий? Как жаль, что закрыты аптечные киоски и мелкая галантерея, - купил бы и зубную щетку, и носки...
   Глава седьмая
   У аэровокзала Николай Иваныч снял фуражку, чтобы не привлекать взглядов сверканием капусты на козырьке и эмблемы на тулье, и, подняв воротник плаща, устремился в туалет.
   Здесь, в беспощадном свете люминесцентных ламп, он, глянув в зеркало, поразился своему виду - будто после болезни: похудевшее, бледное лицо и мешки под глазами - на вид можно дать все пятьдесят. К счастью, никого из своих не было.
   "Как бомж", - подумал он и стал умываться и чистить зубы пальцем.
   Пиво оттянуло действие пьянки, но от него, крупного начальника, шел дух, смертельный даже для пролетающих мух. Что ж теперь, весь день молчать? А кто будет давать "ценные указания"? У кого есть эти чертовы шарики? Кто у нас профессиональный алкаш? На первый случай кофе, то есть зерен кофе...