Страница:
– Я хотел бы стать вампиром, – сказал Лангуасс с горечью. – Тогда я обратил бы на них собственную ярость, и этот трусливый Ричард не мог бы сказать как когда-то, что для него недостойно встретиться со мной. Я был бы тогда так же жесток, как их легендарный Дракула. – Произнося эти слова, он не казался очень радостным и уверенным в своей решительности, а задумчиво смотрел на свои пальцы. Видимо, кровь не была такой приятной для пирата, как он ждал.
Лангуасс принес другой нож, обернул руку тряпкой, как раньше, незаметно стерев оставшуюся кровь с пальцев. Когда он поднял горячее лезвие, чья-то рука опустилась на плечо Ноэла и отодвинула его в сторону от двери. Кордери оглянулся и с радостью увидел, что это не аббат, который сомлел бы от шока, а Квинтус, более крепкий и решительный.
– Бросьте нож, прошу вас, – сказал монах спокойным четким голосом. Стражник подошел к нему, но не решился остановить.
– Идите в свою спальню, – сказал Лангуасс. – Я сам здесь разберусь.
Пират направился к вампирше, но Квинтус быстро встал между мучителем и жертвой. Он протянул руку, будто приглашая Лангуасса вложить раскаленный докрасна кинжал ему в ладонь. Пират вздрогнул, отдернул лезвие к своей груди, побледнел, и Ноэлу показалось, что жар лезвия проникает даже через ткань.
Лангуасс не смог ударить монаха и убрал нож.
– Вы здесь гость, – сказал твердо Квинтус, – и то, что делаете здесь, касается не только вас. Происходящее в нашем – и Божьем – доме касается нас и Его. От Его имени я прошу вас уступить. Вы – вор и убийца, но вы еще не отлучены от веры. Мы бы не хотели этого, я надеюсь, что имя Христа что-то для вас значит. Вы действительно хотите навлечь на себя проклятие?
Ноэл не верил, что угроза отлучения от церкви много значила для Лангуасса, но, наверное, законы гостеприимства значили больше. Так или иначе, пират молчал, не шевелился. Квинтус овладел положением.
– Благодарю за снисхождение, – сказал он Лангуассу. – Если вы уберете марокканскую женщину и вашего хихикающего турка, я присмотрю за делами, покараулю до заутрени.
Но это было слишком, и Лангуасс отрезал:
– Нет!
Несколько мгновений монах и пират старались пересмотреть друг друга. Хотя Лангуасс легко превзошел Ральфа Хейлина, Квинтус оказался более твердым орешком. Монах опустил глаза, но сделал это по своему желанию.
Лангуасс остался доволен этой маленькой победой.
– Аббат был любезен со мной, – сказал он. – Я всегда был другом Истинной церкви и не навлеку на себя ее гнев. Теперь вы можете идти; все завершилось.
Квинтус медленно поклонился:
– Я готов услышать ваше честное слово, что вы больше не навредите госпоже.
– Я даю его, – ответил Лангуасс с максимальной издевкой. – Но тем не менее сам буду присматривать за ней. Что касается ее ран, то Кордери их залечит.
– Благодарю, – сказал Квинтус, бросив взгляд на Ноэла, который согласно кивнул.
Цыганка отпустила плечо Ноэла, поблагодарив его взглядом, хотя он знал, что ничего не сделал – и ничего не достиг бы, если бы не Квинтус.
Лангуасс вместе с турком медленно вышли из камеры. Ноэл повернулся к Квинтусу, развязывавшему руки вампирши. У него опять засосало под ложечкой, он хотел выйти, чтобы больше ничего не видеть и не знать. Но остался, чтобы проявить великодушие по примеру Бога, в которого он никак не мог поверить всем сердцем.
Лангуасс решил сделать последний жест пренебрежения, и за уходящим Квинтусом послышался звук закрываемой двери. Дверной засов глухо щелкнул в скобах, оставил Ноэла с раненой женщиной.
7
8
Лангуасс принес другой нож, обернул руку тряпкой, как раньше, незаметно стерев оставшуюся кровь с пальцев. Когда он поднял горячее лезвие, чья-то рука опустилась на плечо Ноэла и отодвинула его в сторону от двери. Кордери оглянулся и с радостью увидел, что это не аббат, который сомлел бы от шока, а Квинтус, более крепкий и решительный.
– Бросьте нож, прошу вас, – сказал монах спокойным четким голосом. Стражник подошел к нему, но не решился остановить.
– Идите в свою спальню, – сказал Лангуасс. – Я сам здесь разберусь.
Пират направился к вампирше, но Квинтус быстро встал между мучителем и жертвой. Он протянул руку, будто приглашая Лангуасса вложить раскаленный докрасна кинжал ему в ладонь. Пират вздрогнул, отдернул лезвие к своей груди, побледнел, и Ноэлу показалось, что жар лезвия проникает даже через ткань.
Лангуасс не смог ударить монаха и убрал нож.
– Вы здесь гость, – сказал твердо Квинтус, – и то, что делаете здесь, касается не только вас. Происходящее в нашем – и Божьем – доме касается нас и Его. От Его имени я прошу вас уступить. Вы – вор и убийца, но вы еще не отлучены от веры. Мы бы не хотели этого, я надеюсь, что имя Христа что-то для вас значит. Вы действительно хотите навлечь на себя проклятие?
Ноэл не верил, что угроза отлучения от церкви много значила для Лангуасса, но, наверное, законы гостеприимства значили больше. Так или иначе, пират молчал, не шевелился. Квинтус овладел положением.
– Благодарю за снисхождение, – сказал он Лангуассу. – Если вы уберете марокканскую женщину и вашего хихикающего турка, я присмотрю за делами, покараулю до заутрени.
Но это было слишком, и Лангуасс отрезал:
– Нет!
Несколько мгновений монах и пират старались пересмотреть друг друга. Хотя Лангуасс легко превзошел Ральфа Хейлина, Квинтус оказался более твердым орешком. Монах опустил глаза, но сделал это по своему желанию.
Лангуасс остался доволен этой маленькой победой.
– Аббат был любезен со мной, – сказал он. – Я всегда был другом Истинной церкви и не навлеку на себя ее гнев. Теперь вы можете идти; все завершилось.
Квинтус медленно поклонился:
– Я готов услышать ваше честное слово, что вы больше не навредите госпоже.
– Я даю его, – ответил Лангуасс с максимальной издевкой. – Но тем не менее сам буду присматривать за ней. Что касается ее ран, то Кордери их залечит.
– Благодарю, – сказал Квинтус, бросив взгляд на Ноэла, который согласно кивнул.
Цыганка отпустила плечо Ноэла, поблагодарив его взглядом, хотя он знал, что ничего не сделал – и ничего не достиг бы, если бы не Квинтус.
Лангуасс вместе с турком медленно вышли из камеры. Ноэл повернулся к Квинтусу, развязывавшему руки вампирши. У него опять засосало под ложечкой, он хотел выйти, чтобы больше ничего не видеть и не знать. Но остался, чтобы проявить великодушие по примеру Бога, в которого он никак не мог поверить всем сердцем.
Лангуасс решил сделать последний жест пренебрежения, и за уходящим Квинтусом послышался звук закрываемой двери. Дверной засов глухо щелкнул в скобах, оставил Ноэла с раненой женщиной.
7
Ноэл помог Кристель лечь на лавку, служившую ей кроватью. Прикрыть ей спину не осмелился. Ее руки были холодны, и это тревожило. Жаровня стояла рядом, и он надеялся на ее тепло.
Она была в сознании, но казалась изнуренной. Злоба, с которой женщина смотрела на своего мучителя, прошла. Ноэлу стало ясно, власть вампира над болью не безгранична. Кристель прикладывала определенные усилия, чтобы контролировать себя.
– Не бойся, – обратилась она к нему, – я не обижу тебя.
Ноэл улыбнулся, показывая, что не чувствует страха, хотя на душе скребли кошки.
– Помочь чем-нибудь? – спросил он, думая о воде или мази. Мази не было, но фляга с водой стояла рядом.
– Больше всего, Кордери, – сказала вампирша мягко, – мне нужна порция твоей крови.
Юноша смутился, подумав, что она смеется над ним, но темные глаза глядели вполне серьезно, и он понял не шутит.
– Я не понимаю этого, – прошептал он. Через мгновение прибавил: – Кровь ведь не накормит вас.
– Она мне необходима, – так же шепотом сказала женщина. – Я так нуждаюсь в ней, что даже говорю об этом с трудом. Я не буду заставлять тебя, ты был приветлив со мной, но клянусь – опасаться нечего. В этом нет никакого риска.
Если бы дверь была открыта, Ноэл ушел бы, чтобы скрыть растерянность. Помедлив, подобрал с каменного пола один из ножей Лангуасса.
– Не уходи, Кордери, – быстро сказала она, не зная, что дверь заперта. – Ты не знаешь, что сделали с Мэри? Они могли ранить ее.
– Думаю, они оставили ее в покое.
Ему было стыдно из-за невыполненного обещания защитить девушку. Он даже не знал, что с ней. Ее могли ранить. Показалось подозрительным, что не слышно шума в камере рядом.
Ноэл отодвинул второй нож ногой, затем поднял, хотя тот еще был горячим. Отбросил оба ножа в угол мрачной клетки. Свет фонаря мерцал, отбрасывая на стену танцующие тени, как будто сообщая о появлении демонов – злых духов над распростертым телом намеченной жертвы.
– Они не пустят ко мне Мэри, – сказала Кристель еле слышно. – Когда она закричала, Лангуасс приказал своим людям заставить ее замолчать. Как бы она не умерла.
Вампирша медленно села, одеждой прикрыв наготу.
Ноэл поморщился от мысли о боли, причиненной ей ударами по спине, но тут же обругал себя, вспомнив, что она может терпеть удары и ожоги. Ей вряд ли больно от прикосновения шерстяной одежды. Даже если так, черты ее лица заострились, и было трудно поверить в отсутствие страданий.
«Откуда мы знаем, как она может чувствовать. Можно ли чувствовать боль в полной мере и не признавать это в силу долга», – размышлял Ноэл и решил, что это невозможно. Ни одно существо, независимо от его сущности, не в состоянии сдержать крик, если его пронзил огонь раскаленного докрасна ножа. Но кто, кроме самого вампира, может сказать, что чувствует вампир, когда его кожу рвут или жгут? Кристель чувствовала себя плохо: неужели Лангуасс был прав, и ее можно заставить говорить, если она действительно знает что-то ценное?
Ноэл смотрел на нее, не зная, что сказать.
– Не надо извиняться, Кордери. Не надо меня жалеть. Если Ричард схватит тебя, его обращение с тобой будет таким же, как обращение пирата со мной.
– Почему? – спросил вдруг приободрившийся Ноэл. – Из-за моего родства с человеком, убившим женщину его двора, или потому, что я знаю, как сделать микроскоп?
Она неподдельно удивилась вопросу:
– Причем здесь эта игрушка? – спросила она.
Ноэл понял: следует поостеречься. Нельзя сказать наверняка, что будет с ней, если Лангуасс увезет ее из аббатства. Их любопытство сплелось в странной игре.
Она была не прочь поговорить, может быть, для того, чтобы забыть о своих ранах и жажде, утоляемой кровью.
– Мой отец полагал, что прибор может многое рассказать об организме и жидкости в нем, – сказал Ноэл. – Он знал, Ричард хотел убить его, опасаясь, что отец откроет природу человеческой плоти и плоти вампира.
Кристель смотрела на него внимательно, хотя ее лицо еще оставалось бледным. Истощенная, она меньше походила на вампира, кожа ее слегка потускнела, но теперь Кристель опять держала себя в руках, самообладание почти вернулось к ней.
– Эдмунда Кордери следовало арестовать за его тайное предательство, – сказала она. – Какому тщеславию он поддался, поверив в вероятность узнать что-то для себя с помощью странного прибора для подглядывания? Разве человеческие души можно разглядеть, как мышцы? У Ричарда есть магический кристалл, которым пользовались Дэлон Ди и Эдвард Келли; я смотрела в него и думала, что увидела ангельское воинство, но даже этот прибор не может научить Келли, как стать бессмертным.
– Это не волшебство, – возразил Ноэл. – Отец не верил, что в появлении вампиров участвует магия: просто необходимо понять процесс.
– Все это стремление механика, – сказала она и усмехнулась с легкой иронией, – представить мир и живую ткань как машину. Но чего он хотел? Надеялся на смерть вампира или мечтал сам стать одним из них?
Ноэл не был уверен в ответе, но притворился, будто знает его:
– Он сумел убить одного вампира. Со временем, с помощью микроскопа, зная мир клеток и частичек, смог бы убить вас всех.
– Он был глупцом? – ответила Кристель. – Кроме Кармиллы Бурдийон, вампиры не умирали, но обычные мужчины и женщины постоянно умирают на лондонских улицах. Об этой болезни идет дурная слава, ею болеют больше обычные люди, чем вампиры.
– Но Кармилла Бурдийон мертва, – возразил Ноэл.
– Ты гордишься этим, Кордери? Жестоко покончить с милым созданием, которое могло существовать тысячу лет. Знаешь ли ты, сколько ей было лет?
– Четыреста пятьдесят, – сразу же ответил Ноэл, сообразив слишком поздно, что мог раскрыть свое знакомство с «Вампирами Европы» – запрещенной книгой, хранившей истории многих вампиров.
Но она только улыбнулась:
– Ты, наверное, считаешь, будто можешь понять, что значит жить, как мы, в тени вечности. Думаешь, это похоже на твою собственную жизнь, только дольше, и все. Полагаешь обычным делом, что мы можем жить без печали, боли, гнева. Но не можешь представить, насколько мы в самом деле разные. Ты не имеешь понятия о нашей природе, нашем прошлом, бедный мотылек… короткий блик в тени жизни.
– Я понимаю, почему вы так жестоки, – сказал он. – Понимаю, как ваша невосприимчивость к боли заставляет страдать других, поэтому во всей Галльской империи пытки – обычная вещь. Я слышал истории об Аттиле, Дракуле. Вы, галльские вампиры, думаете, что вы – лучшие существа, соблюдающие рыцарский кодекс Шарлеманя, с его скромностью, благородством и великодушием. Но даже в Тауэре творятся вещи, позорные для его строителей, все виселицы в Лондоне переполнены жертвами. Почему я должен считать вас или другую вампиршу лучше Эржебет Батори, принимавшей ванны из крови детей, чтобы стать прекрасной и сделаться царицей Востока? Я знаю, порок живет в вас, поэтому не заблуждайтесь относительно того, что я хотел для вас сделать сегодня ночью. Возможно, моя вина в том, что проделки Лангуасса мне не по душе.
Эта вспышка гнева озадачила Кристель.
– Наша жестокость не безрассудна, – сказала она с напускной искренностью. – Эржебет Батори была осуждена за свои преступления даже в империи Аттилы. Ее замуровали в собственном замке – разве не знаешь?
– Но не ответили ее же собственной монетой, – произнес Ноэл с досадой. – Она не страдала, как заставляла страдать других. В могиле она просто уснула и может проснуться в любое время, готовая вернуться к жизни. Через какое время она умрет, по вашему мнению? Или может голодать вечно?
– Я не знаю, – сказала Кристель. – Но она платит за свои деяния по закону. Закон поддерживает равновесие, а если бы миром правили обычные люди, имения были бы разорены и законы соблюдались бы с трудом. Разве у мусульман нет палачей? Разве они славятся своей добротой? Даже сотой части страданий не существовало бы в мире, если бы обычные люди удовлетворялись тем, что им дал Бог. Если бы они жили, как должны, у них было бы бессмертие в раю.
– Лицемерие! – воскликнул Ноэл. – Вампиры не следуют Христу по-настоящему и любят жестокость больше, чем простые человеческие существа. Отец рассказывал мне, как вы обошлись с Эдвардом Дигби за его участие в «Пороховом заговоре». Его протащили лошадьми по улицам, повесили, кастрировали и четвертовали. Представляете ли вы себе, что люди могли сотворить такую пакость, если бы он пытался убить обычного князька? Ваша жажда человеческой крови и человеческих страданий – ужаснейшая вещь на земле, и, что бы ни говорил ваш марионеточный папа, Бог не может такого позволить. Разве Христос разрешил вам пить человеческую кровь?
Она туже завернулась в одежду и опустила глаза:
– Кровь, что я пила, мне давали по желанию. Большей частью по любви или, по меньшей мере, со лживыми обещаниями любви. Кордери, а ты бы не дал свою кровь, если бы любил? Ваш Спаситель не стеснялся кровоточить ради любви к людям, и вы пробуете эту кровь при причастии, не так ли?
– Это разные вещи, – возразил Ноэл.
Она опять посмотрела на него, будто готовясь пронзить взглядом. Усталости и уныния больше не было в ее лице, да и голос совсем изменился.
– Если бы ты любил меня, Ноэл Кордери, – сказала она, – разве ты не предложил бы своей любимой в дар собственную кровь? Разве ты не предложил бы ее с радостью, как Эдмунд Кордери Кармилле Бурдийон? И отказывая мне в ней, разве ты не пытаешь меня по-своему, как это делал грубый и злой пират?
Ее взгляд завораживал, к чему она и стремилась, Ноэл не мог оторвать от нее глаз. Разве он мог отрицать, что Кристель лучше любой обычной девушки? Как он сам мог избавиться от желания? Выбора не оставалось: желание бушевало, как ветер из ада, желание сверхъестественной силы. Он все же не был монахом, и если вампирша взбудоражила его больше, чем цыганская так называемая «принцесса» или бедняга Мэри Уайт, не отражался ли в этом весь мир? Прав ли Лангуасс в том, что ее красота – чудовищная ловушка, а она – сирена, сатанинская девка? Так это или нет? Что должен думать, чувствовать и делать человек?
– Я не люблю вас, – ответил он сдавленно и сразу понял, как неловко звучит ответ, повторивший ее тон. Он перекрестился, но не демонстративно, а застенчиво и незаметно, как бы ища в кресте свою защиту.
– Кармилла Бурдийон могла бы любить тебя, – сказала женщина, – как любила твоего отца. Ты мог бы найти такой покой в ее объятиях, что возненавидел бы жизнь, которая предстоит тебе. В этом покое Эдмунд Кордери не отказал себе, даже когда намеревался убить ее, теряя многое сам.
Юноша попятился назад перед этим странным наступлением, чувствуя угрозу в словах, а не движениях. Опомнился он у каменной стены, будто прикованный к ней своим изумлением.
Но Кристель не смеялась над его тревогой. Она опять стала мягче и смотрела с невинностью ребенка:
– Пожалуйста, Ноэл, пожалей меня, подари немного крови.
– Нет, – ответил он хрипло, – не могу. Я не стану. – Ноэл отвернулся, прислонившись лицом к двери, желая, чтобы та открылась.
Когда наконец он повернулся, Кристель не была настроена обращать на него внимание. Она подобрала ноги под себя, свернулась клубком, будто устраиваясь на столетний сон вампиров, пробуждающихся, только когда кто-нибудь омочит их иссохшие губы кровью.
Под черными прядями на бледном лице больше не было шрама от ножа Лангуасса. Со временем исчезнут раны на ее спине, как будто их и не было. Шрамы и рубцы, без сомнения, остались на спине Лангуасса, причиняя ему боль при всяком прикосновении. Они, вероятно, так врезались, что не исчезнут, даже если ему удастся стать бессмертным. У некоторых рыцарей Ричарда, обращенных в вампиров в пору зрелости, остались знаки старых ран, которые уже нельзя удалить. Лангуассу было все равно, как выглядеть: он был горд рубцами – следами боли, из которой черпал свободу.
«Настанет ли конец, – думал Ноэл, – кровавой дани, собираемой вампирами с простых людей, – не только ручейком, текшим в свободной любви, но потоком из-под кнута палача, меча воина?» Все правление вампиров, казалось, измерялось шрамами и грабежами шрамами на избитой спине Лангуасса, шрамами на измученной груди Эдмунда Кордери, грешными рубцами на душах бессмертных, не спешащих встретиться со своими судьями и создателями.
«Я не хочу шрамов», – сказал про себя Ноэл так страстно, что эти слова чуть ли не прозвучали вслух.
Сказав это, он почувствовал грех Адама в груди невыносимое желание, освободить от которого могла только кровь.
– О Квинтус, – пробормотал он, садясь в угол, втискиваясь между стеной и дверью, – в конце концов я только горсть плоти?! Я бы помолился и попросил Бога изменить меня, но прекрасно знаю, Он не сделал бы этого, если бы даже мог.
Она была в сознании, но казалась изнуренной. Злоба, с которой женщина смотрела на своего мучителя, прошла. Ноэлу стало ясно, власть вампира над болью не безгранична. Кристель прикладывала определенные усилия, чтобы контролировать себя.
– Не бойся, – обратилась она к нему, – я не обижу тебя.
Ноэл улыбнулся, показывая, что не чувствует страха, хотя на душе скребли кошки.
– Помочь чем-нибудь? – спросил он, думая о воде или мази. Мази не было, но фляга с водой стояла рядом.
– Больше всего, Кордери, – сказала вампирша мягко, – мне нужна порция твоей крови.
Юноша смутился, подумав, что она смеется над ним, но темные глаза глядели вполне серьезно, и он понял не шутит.
– Я не понимаю этого, – прошептал он. Через мгновение прибавил: – Кровь ведь не накормит вас.
– Она мне необходима, – так же шепотом сказала женщина. – Я так нуждаюсь в ней, что даже говорю об этом с трудом. Я не буду заставлять тебя, ты был приветлив со мной, но клянусь – опасаться нечего. В этом нет никакого риска.
Если бы дверь была открыта, Ноэл ушел бы, чтобы скрыть растерянность. Помедлив, подобрал с каменного пола один из ножей Лангуасса.
– Не уходи, Кордери, – быстро сказала она, не зная, что дверь заперта. – Ты не знаешь, что сделали с Мэри? Они могли ранить ее.
– Думаю, они оставили ее в покое.
Ему было стыдно из-за невыполненного обещания защитить девушку. Он даже не знал, что с ней. Ее могли ранить. Показалось подозрительным, что не слышно шума в камере рядом.
Ноэл отодвинул второй нож ногой, затем поднял, хотя тот еще был горячим. Отбросил оба ножа в угол мрачной клетки. Свет фонаря мерцал, отбрасывая на стену танцующие тени, как будто сообщая о появлении демонов – злых духов над распростертым телом намеченной жертвы.
– Они не пустят ко мне Мэри, – сказала Кристель еле слышно. – Когда она закричала, Лангуасс приказал своим людям заставить ее замолчать. Как бы она не умерла.
Вампирша медленно села, одеждой прикрыв наготу.
Ноэл поморщился от мысли о боли, причиненной ей ударами по спине, но тут же обругал себя, вспомнив, что она может терпеть удары и ожоги. Ей вряд ли больно от прикосновения шерстяной одежды. Даже если так, черты ее лица заострились, и было трудно поверить в отсутствие страданий.
«Откуда мы знаем, как она может чувствовать. Можно ли чувствовать боль в полной мере и не признавать это в силу долга», – размышлял Ноэл и решил, что это невозможно. Ни одно существо, независимо от его сущности, не в состоянии сдержать крик, если его пронзил огонь раскаленного докрасна ножа. Но кто, кроме самого вампира, может сказать, что чувствует вампир, когда его кожу рвут или жгут? Кристель чувствовала себя плохо: неужели Лангуасс был прав, и ее можно заставить говорить, если она действительно знает что-то ценное?
Ноэл смотрел на нее, не зная, что сказать.
– Не надо извиняться, Кордери. Не надо меня жалеть. Если Ричард схватит тебя, его обращение с тобой будет таким же, как обращение пирата со мной.
– Почему? – спросил вдруг приободрившийся Ноэл. – Из-за моего родства с человеком, убившим женщину его двора, или потому, что я знаю, как сделать микроскоп?
Она неподдельно удивилась вопросу:
– Причем здесь эта игрушка? – спросила она.
Ноэл понял: следует поостеречься. Нельзя сказать наверняка, что будет с ней, если Лангуасс увезет ее из аббатства. Их любопытство сплелось в странной игре.
Она была не прочь поговорить, может быть, для того, чтобы забыть о своих ранах и жажде, утоляемой кровью.
– Мой отец полагал, что прибор может многое рассказать об организме и жидкости в нем, – сказал Ноэл. – Он знал, Ричард хотел убить его, опасаясь, что отец откроет природу человеческой плоти и плоти вампира.
Кристель смотрела на него внимательно, хотя ее лицо еще оставалось бледным. Истощенная, она меньше походила на вампира, кожа ее слегка потускнела, но теперь Кристель опять держала себя в руках, самообладание почти вернулось к ней.
– Эдмунда Кордери следовало арестовать за его тайное предательство, – сказала она. – Какому тщеславию он поддался, поверив в вероятность узнать что-то для себя с помощью странного прибора для подглядывания? Разве человеческие души можно разглядеть, как мышцы? У Ричарда есть магический кристалл, которым пользовались Дэлон Ди и Эдвард Келли; я смотрела в него и думала, что увидела ангельское воинство, но даже этот прибор не может научить Келли, как стать бессмертным.
– Это не волшебство, – возразил Ноэл. – Отец не верил, что в появлении вампиров участвует магия: просто необходимо понять процесс.
– Все это стремление механика, – сказала она и усмехнулась с легкой иронией, – представить мир и живую ткань как машину. Но чего он хотел? Надеялся на смерть вампира или мечтал сам стать одним из них?
Ноэл не был уверен в ответе, но притворился, будто знает его:
– Он сумел убить одного вампира. Со временем, с помощью микроскопа, зная мир клеток и частичек, смог бы убить вас всех.
– Он был глупцом? – ответила Кристель. – Кроме Кармиллы Бурдийон, вампиры не умирали, но обычные мужчины и женщины постоянно умирают на лондонских улицах. Об этой болезни идет дурная слава, ею болеют больше обычные люди, чем вампиры.
– Но Кармилла Бурдийон мертва, – возразил Ноэл.
– Ты гордишься этим, Кордери? Жестоко покончить с милым созданием, которое могло существовать тысячу лет. Знаешь ли ты, сколько ей было лет?
– Четыреста пятьдесят, – сразу же ответил Ноэл, сообразив слишком поздно, что мог раскрыть свое знакомство с «Вампирами Европы» – запрещенной книгой, хранившей истории многих вампиров.
Но она только улыбнулась:
– Ты, наверное, считаешь, будто можешь понять, что значит жить, как мы, в тени вечности. Думаешь, это похоже на твою собственную жизнь, только дольше, и все. Полагаешь обычным делом, что мы можем жить без печали, боли, гнева. Но не можешь представить, насколько мы в самом деле разные. Ты не имеешь понятия о нашей природе, нашем прошлом, бедный мотылек… короткий блик в тени жизни.
– Я понимаю, почему вы так жестоки, – сказал он. – Понимаю, как ваша невосприимчивость к боли заставляет страдать других, поэтому во всей Галльской империи пытки – обычная вещь. Я слышал истории об Аттиле, Дракуле. Вы, галльские вампиры, думаете, что вы – лучшие существа, соблюдающие рыцарский кодекс Шарлеманя, с его скромностью, благородством и великодушием. Но даже в Тауэре творятся вещи, позорные для его строителей, все виселицы в Лондоне переполнены жертвами. Почему я должен считать вас или другую вампиршу лучше Эржебет Батори, принимавшей ванны из крови детей, чтобы стать прекрасной и сделаться царицей Востока? Я знаю, порок живет в вас, поэтому не заблуждайтесь относительно того, что я хотел для вас сделать сегодня ночью. Возможно, моя вина в том, что проделки Лангуасса мне не по душе.
Эта вспышка гнева озадачила Кристель.
– Наша жестокость не безрассудна, – сказала она с напускной искренностью. – Эржебет Батори была осуждена за свои преступления даже в империи Аттилы. Ее замуровали в собственном замке – разве не знаешь?
– Но не ответили ее же собственной монетой, – произнес Ноэл с досадой. – Она не страдала, как заставляла страдать других. В могиле она просто уснула и может проснуться в любое время, готовая вернуться к жизни. Через какое время она умрет, по вашему мнению? Или может голодать вечно?
– Я не знаю, – сказала Кристель. – Но она платит за свои деяния по закону. Закон поддерживает равновесие, а если бы миром правили обычные люди, имения были бы разорены и законы соблюдались бы с трудом. Разве у мусульман нет палачей? Разве они славятся своей добротой? Даже сотой части страданий не существовало бы в мире, если бы обычные люди удовлетворялись тем, что им дал Бог. Если бы они жили, как должны, у них было бы бессмертие в раю.
– Лицемерие! – воскликнул Ноэл. – Вампиры не следуют Христу по-настоящему и любят жестокость больше, чем простые человеческие существа. Отец рассказывал мне, как вы обошлись с Эдвардом Дигби за его участие в «Пороховом заговоре». Его протащили лошадьми по улицам, повесили, кастрировали и четвертовали. Представляете ли вы себе, что люди могли сотворить такую пакость, если бы он пытался убить обычного князька? Ваша жажда человеческой крови и человеческих страданий – ужаснейшая вещь на земле, и, что бы ни говорил ваш марионеточный папа, Бог не может такого позволить. Разве Христос разрешил вам пить человеческую кровь?
Она туже завернулась в одежду и опустила глаза:
– Кровь, что я пила, мне давали по желанию. Большей частью по любви или, по меньшей мере, со лживыми обещаниями любви. Кордери, а ты бы не дал свою кровь, если бы любил? Ваш Спаситель не стеснялся кровоточить ради любви к людям, и вы пробуете эту кровь при причастии, не так ли?
– Это разные вещи, – возразил Ноэл.
Она опять посмотрела на него, будто готовясь пронзить взглядом. Усталости и уныния больше не было в ее лице, да и голос совсем изменился.
– Если бы ты любил меня, Ноэл Кордери, – сказала она, – разве ты не предложил бы своей любимой в дар собственную кровь? Разве ты не предложил бы ее с радостью, как Эдмунд Кордери Кармилле Бурдийон? И отказывая мне в ней, разве ты не пытаешь меня по-своему, как это делал грубый и злой пират?
Ее взгляд завораживал, к чему она и стремилась, Ноэл не мог оторвать от нее глаз. Разве он мог отрицать, что Кристель лучше любой обычной девушки? Как он сам мог избавиться от желания? Выбора не оставалось: желание бушевало, как ветер из ада, желание сверхъестественной силы. Он все же не был монахом, и если вампирша взбудоражила его больше, чем цыганская так называемая «принцесса» или бедняга Мэри Уайт, не отражался ли в этом весь мир? Прав ли Лангуасс в том, что ее красота – чудовищная ловушка, а она – сирена, сатанинская девка? Так это или нет? Что должен думать, чувствовать и делать человек?
– Я не люблю вас, – ответил он сдавленно и сразу понял, как неловко звучит ответ, повторивший ее тон. Он перекрестился, но не демонстративно, а застенчиво и незаметно, как бы ища в кресте свою защиту.
– Кармилла Бурдийон могла бы любить тебя, – сказала женщина, – как любила твоего отца. Ты мог бы найти такой покой в ее объятиях, что возненавидел бы жизнь, которая предстоит тебе. В этом покое Эдмунд Кордери не отказал себе, даже когда намеревался убить ее, теряя многое сам.
Юноша попятился назад перед этим странным наступлением, чувствуя угрозу в словах, а не движениях. Опомнился он у каменной стены, будто прикованный к ней своим изумлением.
Но Кристель не смеялась над его тревогой. Она опять стала мягче и смотрела с невинностью ребенка:
– Пожалуйста, Ноэл, пожалей меня, подари немного крови.
– Нет, – ответил он хрипло, – не могу. Я не стану. – Ноэл отвернулся, прислонившись лицом к двери, желая, чтобы та открылась.
Когда наконец он повернулся, Кристель не была настроена обращать на него внимание. Она подобрала ноги под себя, свернулась клубком, будто устраиваясь на столетний сон вампиров, пробуждающихся, только когда кто-нибудь омочит их иссохшие губы кровью.
Под черными прядями на бледном лице больше не было шрама от ножа Лангуасса. Со временем исчезнут раны на ее спине, как будто их и не было. Шрамы и рубцы, без сомнения, остались на спине Лангуасса, причиняя ему боль при всяком прикосновении. Они, вероятно, так врезались, что не исчезнут, даже если ему удастся стать бессмертным. У некоторых рыцарей Ричарда, обращенных в вампиров в пору зрелости, остались знаки старых ран, которые уже нельзя удалить. Лангуассу было все равно, как выглядеть: он был горд рубцами – следами боли, из которой черпал свободу.
«Настанет ли конец, – думал Ноэл, – кровавой дани, собираемой вампирами с простых людей, – не только ручейком, текшим в свободной любви, но потоком из-под кнута палача, меча воина?» Все правление вампиров, казалось, измерялось шрамами и грабежами шрамами на избитой спине Лангуасса, шрамами на измученной груди Эдмунда Кордери, грешными рубцами на душах бессмертных, не спешащих встретиться со своими судьями и создателями.
«Я не хочу шрамов», – сказал про себя Ноэл так страстно, что эти слова чуть ли не прозвучали вслух.
Сказав это, он почувствовал грех Адама в груди невыносимое желание, освободить от которого могла только кровь.
– О Квинтус, – пробормотал он, садясь в угол, втискиваясь между стеной и дверью, – в конце концов я только горсть плоти?! Я бы помолился и попросил Бога изменить меня, но прекрасно знаю, Он не сделал бы этого, если бы даже мог.
8
От сонного небытия Ноэла пробудил скрежет дверного запора. Он медленно поднялся, подобрал с пола брошенные накануне ножи и повернулся к открывающейся двери.
Это Селим, а не Лангуасс пришел освободить его. Турок хмуро кольнул глазами (они одни только оставались человеческими на изуродованном лице), сделав знак следовать за ним. Ноэл обернулся к вампирше, в молчании оставшейся на своей кровати. Подобрал плащ, в который та завернулась, медленно и осторожно поднял его, опасаясь, что запекшаяся кровь, пристав к ткани, потревожит. Этого не произошло. Глядя на обнаженную спину, Ноэл не мог поверить, что всего несколько часов назад на нее сыпался град ударов. Крови почти не было, шрамы зарубцевались. Только там, где прикладывали раскаленный нож, остался большой уродливый рубец, алый и блестящий.
Кристель не проснулась, и Ноэл угадал по ее неподвижности, что не проснется совсем – ни сегодня, ни завтра. Она впала в глубокую кому, на которую способны вампиры и которая может длиться и год, и сто лет. Она может просыпаться время от времени, чтобы найти так необходимую кровь. Ее раны затянутся, но останется пустота голода, которую может заполнить только кровь.
Ноэл мягко положил плащ на место, вышел. Турок указал на проход к монастырю, но Ноэл, отдав ножи, просил подождать. Пока Селим запирал камеру вампирши, юноша снял запор с двери в камеру Мэри Уайт, вошел внутрь.
Мэри лежала на соломенной подстилке со связанными руками, кляпом во рту, в разорванной одежде. Она зашевелилась, но не видела, кто вошел, ей было страшно.
Он быстро подошел к ней, успокаивающе произнес ее имя, вытащил изо рта кляп, стал развязывать руки. Она слабо всхлипывала, Ноэл налил ей воды из кувшина. Девушка пила жадно, но продолжала молчать, отворачивая лицо с болью и стыдом. Он понял – ее изнасиловали, и теперь она мучается лихорадкой от бессонницы и страдания. Она вздрогнула от прикосновения, он не знал, что делать.
Хотел спросить, кто оскорбил ее, но вопрос замер на губах, когда Мэри отпрянула.
«В конце концов, – подумал он, – я только бесправный среди бесправных. Почему ей не шарахаться от меня?»
Вина заполнила его болью.
– Я пришлю монаха. Он принесет лекарства, чтобы ты уснула.
Она пыталась ответить, но не смогла. Взгляд умолял о помощи, которую он не мог дать. Он чувствовал, что предал ее и себя своим бессилием.
Ноэл не знал, куда идти, искал укрытия. Он не хотел идти ни в трапезную, ни к себе, ни в тихую церковь, где для него Бог отсутствовал. Сказав брату Иннокентию о состоянии Мэри Уайт, юноша направился в библиотеку.
Он не мог объяснить точно, почему предпочитал это место другим, но оно было единственным, в котором имело смысл находиться. Сначала он побыл наверху, но когда колокольный звон известил, что монахи пошли к заутрене, спустился вниз, чтобы прочитать в «Вампирах Европы» о Кристель д'Юрфе.
О ней мало говорилось в книге, большинство авторов которой интересовались деятельностью и амбициями вампиров-мужчин. Ноэл прочел, что она была относительно молодой вампир, родилась в Малой Нормандии примерно в 1456 году и была младшей дочерью кузена маркиза де Верни. В 1472 или 1473 году стала любовницей рыцаря-вампира Жана де Кастри, жившего тогда в Реймсе. Там же и стала вампиром. Кажется, она не была в Аахене при дворе Шарлеманя, и де Кастри привез ее в Большую Нормандию в 1495 году – видимо, из-за ссоры с князем Жоффри. Однако де Кастри вернулся в Реймс, уладив ссору, и оставил Кристель при дворе Ричарда.
В списке любовников Кристель Ноэл отметил только одно имя: авантюриста из Реймса, который женился на дочери Генри Тюдора и Нэн Беллен, до того как его казнили за измену. Ее преступления были банальными, и Ноэл посчитал, что ей, как иностранке при дворе Ричарда, привезенной рыцарем издалека, приписывали лишь самые мелкие интриги.
Поставив книгу на место и возвратившись в освещенную солнцем комнату наверху, юноша не мог заставить себя читать. Он сидел наедине со своими мыслями и смотрел на облака, гонимые с моря западным ветром.
«Если бы это было время Эльфина, – думал он, – когда вампиры еще не пришли на британскую землю и правда еще могла явиться миру в голосах честных людей».
Позже как обычно пришел Квинтус.
– Я очень сожалею, – сказал монах, – о случившемся ночью. Мы ничего не можем сделать с пиратом, он всех нас держит в своих руках. Не думаю, что он порочный человек, но когда у него плохое настроение – сходит с ума. Собственное положение страшит его, хотя он и не осмеливается показать это. Мы должны молиться, чтобы ничего не обеспокоило его до отъезда.
– Что будет с Мэри Уайт? – спросил Ноэл.
– Я попрошу, чтобы ее оставили здесь, мы можем найти ей место в монастыре, – задумчиво ответил монах.
– Хотя мы и не желаем ей зла, – сказал с горечью Ноэл, – она так же опасна для нас, как и для Лангуасса. Если она когда-нибудь расскажет, что с ней здесь случилось, нам всем конец. И почему она должна прикусить язык, если дом Господень не дал ей настоящего убежища? Пусть мы и добрые христиане, нам, возможно, следует молиться, чтобы Лангуасс убрал ее, взял с собой как девку бандита, или убил, после того как ее изнасиловал самый подлый из его компании. Она не виновна в преступлениях и все же угрожает и моей, и вашей безопасности. Этот грязный мир насылает на нас такую напасть.
– Я буду просить Лангуасса оставить ее, – сказал Квинтус опять, уже более определенно. – Скажу, что мы отошлем ее к монахиням. Я молюсь, чтобы он отпустил девушку и монахини убедили ее не выдавать нормандцам, что с ней здесь произошло.
– И вампирша? – спросил Ноэл. – Вы ее тоже отошлете в монастырь?
Квинтус покачал головой:
– Я не знаю, что с ней делать, пока она спит, но уверен, Лангуасс ее не отдаст.
– Я не знаю ничего, – сказал Ноэл срывающимся от волнения голосом. – Несмотря на все мое учение, мне неизвестно, что я должен знать. Не знаю задач Невидимой коллегии, приютившей меня после смерти отца. Не знаю целей спокойных монахов, следующих тому, что они называют Истинной верой, отказывающих в ней и Александру, и Грегори. Не знаю, что остается для обычного человека в этом мире царственных вампиров и мстительных разбойников. Я думал, что знаю многое. Верил в смелый идеал сохранения истинной Христовой церкви от разрушения лживым папой и его монахами-инквизиторами. Думал, что понял, почему придворные могут входить в тайное общество, готовя заговор против вампиров. Я считал даже, будто знаю, что может сделать пират-герой, завоевывая океаны для обыкновенных людей, хотя суша принадлежит империи вампиров. Теперь вижу, что не знаю ничего.
– Это важное открытие, – произнес Квинтус бесстрастно, – оно пугает всех нас.
– Не переношу софистику, – отрывисто сказал Ноэл. – Кажется, вся справедливость, сострадание, смелость и мудрость спрятались, а в том, что мы делаем открыто, заложено только коварство, хитрость, страх и безумие. Почему мир обманывает себя? Почему люди не сплотятся большими армиями и не сразятся с вампирами, дабы разрушить их империю, а не плести печальные тени скрытого сопротивления?
– Так уже делали, – ответил Квинтус. – Сотню раз люди выступали против вампиров. Но армии вампиров всегда побеждали. Они – отчаянные бойцы и ужасают своих врагов. Настолько умны, что сохраняют свою самую ценную награду для тех, кто наиболее храбро сражается за их дело. Это – основа их силы. Настанет другой день, когда добрые люди выступят против них, потом еще и еще, но им потребуется оружие, которое бьет вампиров лучше, чем стрелы или мушкетные пули. Если обычным людям придется когда-либо унаследовать мир, они будут нуждаться в пути, подготовленном такими тайными обществами, о которых вы упоминали; им понадобятся умы, подготовленные мудростью Невидимой коллегии, души, оформившиеся под влиянием Истинной веры. Без первых нельзя завоевать мир, без вторых его не стоит завоевывать.
– Но в монастыре есть такие, – сказал Ноэл. – Истинная вера требует не сопротивления, но терпеливой сдержанности, не имеет значения, что материальный мир был отдан господству порока, так как есть более ценное бессмертие, ожидающее нас в раю. Некоторые из наших братьев могли бы просить нас подчиниться временной власти вампиров, спасая души. Отдайте кесарю кесарево, а Богу – Богово!
– Вы поступили бы так? – спросил монах.
– Как мы можем знать, поступаем ли мы правильно? – спросил Ноэл почти умоляющим голосом. – Как мы можем убедиться, что именно обыкновенные люди, а не вампиры – богоизбранный народ? Допуская, что они не совсем дьявольское отродье, а были созданы Богом или Адом, почему нам не думать, что Бог поставил их над нами? Откуда нам знать, что делать для исправления мира?
– Бог прислал нам своего единственного сына как смертного человека, – мягко сказал Квинтус. – Иисус умер за нас, показав путь к спасению. Только смерть может освободить от грехов. Это тяжкий путь, но единственный, который может привести нас в Царство Божие. Другое бессмертие – соблазн. Я не могу честно сказать, то ли это самая хитрая проделка черта, то ли Божий дар, который люди научатся однажды использовать, но знаю, вампиры используют его дурно, против интересов человека и Господа. Сопротивляться их империи не только молитвой и отрицанием, но и действием законно. Как наш Отец прогнал ростовщиков из храма, так мы можем прогнать правителей-вампиров.
Это Селим, а не Лангуасс пришел освободить его. Турок хмуро кольнул глазами (они одни только оставались человеческими на изуродованном лице), сделав знак следовать за ним. Ноэл обернулся к вампирше, в молчании оставшейся на своей кровати. Подобрал плащ, в который та завернулась, медленно и осторожно поднял его, опасаясь, что запекшаяся кровь, пристав к ткани, потревожит. Этого не произошло. Глядя на обнаженную спину, Ноэл не мог поверить, что всего несколько часов назад на нее сыпался град ударов. Крови почти не было, шрамы зарубцевались. Только там, где прикладывали раскаленный нож, остался большой уродливый рубец, алый и блестящий.
Кристель не проснулась, и Ноэл угадал по ее неподвижности, что не проснется совсем – ни сегодня, ни завтра. Она впала в глубокую кому, на которую способны вампиры и которая может длиться и год, и сто лет. Она может просыпаться время от времени, чтобы найти так необходимую кровь. Ее раны затянутся, но останется пустота голода, которую может заполнить только кровь.
Ноэл мягко положил плащ на место, вышел. Турок указал на проход к монастырю, но Ноэл, отдав ножи, просил подождать. Пока Селим запирал камеру вампирши, юноша снял запор с двери в камеру Мэри Уайт, вошел внутрь.
Мэри лежала на соломенной подстилке со связанными руками, кляпом во рту, в разорванной одежде. Она зашевелилась, но не видела, кто вошел, ей было страшно.
Он быстро подошел к ней, успокаивающе произнес ее имя, вытащил изо рта кляп, стал развязывать руки. Она слабо всхлипывала, Ноэл налил ей воды из кувшина. Девушка пила жадно, но продолжала молчать, отворачивая лицо с болью и стыдом. Он понял – ее изнасиловали, и теперь она мучается лихорадкой от бессонницы и страдания. Она вздрогнула от прикосновения, он не знал, что делать.
Хотел спросить, кто оскорбил ее, но вопрос замер на губах, когда Мэри отпрянула.
«В конце концов, – подумал он, – я только бесправный среди бесправных. Почему ей не шарахаться от меня?»
Вина заполнила его болью.
– Я пришлю монаха. Он принесет лекарства, чтобы ты уснула.
Она пыталась ответить, но не смогла. Взгляд умолял о помощи, которую он не мог дать. Он чувствовал, что предал ее и себя своим бессилием.
Ноэл не знал, куда идти, искал укрытия. Он не хотел идти ни в трапезную, ни к себе, ни в тихую церковь, где для него Бог отсутствовал. Сказав брату Иннокентию о состоянии Мэри Уайт, юноша направился в библиотеку.
Он не мог объяснить точно, почему предпочитал это место другим, но оно было единственным, в котором имело смысл находиться. Сначала он побыл наверху, но когда колокольный звон известил, что монахи пошли к заутрене, спустился вниз, чтобы прочитать в «Вампирах Европы» о Кристель д'Юрфе.
О ней мало говорилось в книге, большинство авторов которой интересовались деятельностью и амбициями вампиров-мужчин. Ноэл прочел, что она была относительно молодой вампир, родилась в Малой Нормандии примерно в 1456 году и была младшей дочерью кузена маркиза де Верни. В 1472 или 1473 году стала любовницей рыцаря-вампира Жана де Кастри, жившего тогда в Реймсе. Там же и стала вампиром. Кажется, она не была в Аахене при дворе Шарлеманя, и де Кастри привез ее в Большую Нормандию в 1495 году – видимо, из-за ссоры с князем Жоффри. Однако де Кастри вернулся в Реймс, уладив ссору, и оставил Кристель при дворе Ричарда.
В списке любовников Кристель Ноэл отметил только одно имя: авантюриста из Реймса, который женился на дочери Генри Тюдора и Нэн Беллен, до того как его казнили за измену. Ее преступления были банальными, и Ноэл посчитал, что ей, как иностранке при дворе Ричарда, привезенной рыцарем издалека, приписывали лишь самые мелкие интриги.
Поставив книгу на место и возвратившись в освещенную солнцем комнату наверху, юноша не мог заставить себя читать. Он сидел наедине со своими мыслями и смотрел на облака, гонимые с моря западным ветром.
«Если бы это было время Эльфина, – думал он, – когда вампиры еще не пришли на британскую землю и правда еще могла явиться миру в голосах честных людей».
Позже как обычно пришел Квинтус.
– Я очень сожалею, – сказал монах, – о случившемся ночью. Мы ничего не можем сделать с пиратом, он всех нас держит в своих руках. Не думаю, что он порочный человек, но когда у него плохое настроение – сходит с ума. Собственное положение страшит его, хотя он и не осмеливается показать это. Мы должны молиться, чтобы ничего не обеспокоило его до отъезда.
– Что будет с Мэри Уайт? – спросил Ноэл.
– Я попрошу, чтобы ее оставили здесь, мы можем найти ей место в монастыре, – задумчиво ответил монах.
– Хотя мы и не желаем ей зла, – сказал с горечью Ноэл, – она так же опасна для нас, как и для Лангуасса. Если она когда-нибудь расскажет, что с ней здесь случилось, нам всем конец. И почему она должна прикусить язык, если дом Господень не дал ей настоящего убежища? Пусть мы и добрые христиане, нам, возможно, следует молиться, чтобы Лангуасс убрал ее, взял с собой как девку бандита, или убил, после того как ее изнасиловал самый подлый из его компании. Она не виновна в преступлениях и все же угрожает и моей, и вашей безопасности. Этот грязный мир насылает на нас такую напасть.
– Я буду просить Лангуасса оставить ее, – сказал Квинтус опять, уже более определенно. – Скажу, что мы отошлем ее к монахиням. Я молюсь, чтобы он отпустил девушку и монахини убедили ее не выдавать нормандцам, что с ней здесь произошло.
– И вампирша? – спросил Ноэл. – Вы ее тоже отошлете в монастырь?
Квинтус покачал головой:
– Я не знаю, что с ней делать, пока она спит, но уверен, Лангуасс ее не отдаст.
– Я не знаю ничего, – сказал Ноэл срывающимся от волнения голосом. – Несмотря на все мое учение, мне неизвестно, что я должен знать. Не знаю задач Невидимой коллегии, приютившей меня после смерти отца. Не знаю целей спокойных монахов, следующих тому, что они называют Истинной верой, отказывающих в ней и Александру, и Грегори. Не знаю, что остается для обычного человека в этом мире царственных вампиров и мстительных разбойников. Я думал, что знаю многое. Верил в смелый идеал сохранения истинной Христовой церкви от разрушения лживым папой и его монахами-инквизиторами. Думал, что понял, почему придворные могут входить в тайное общество, готовя заговор против вампиров. Я считал даже, будто знаю, что может сделать пират-герой, завоевывая океаны для обыкновенных людей, хотя суша принадлежит империи вампиров. Теперь вижу, что не знаю ничего.
– Это важное открытие, – произнес Квинтус бесстрастно, – оно пугает всех нас.
– Не переношу софистику, – отрывисто сказал Ноэл. – Кажется, вся справедливость, сострадание, смелость и мудрость спрятались, а в том, что мы делаем открыто, заложено только коварство, хитрость, страх и безумие. Почему мир обманывает себя? Почему люди не сплотятся большими армиями и не сразятся с вампирами, дабы разрушить их империю, а не плести печальные тени скрытого сопротивления?
– Так уже делали, – ответил Квинтус. – Сотню раз люди выступали против вампиров. Но армии вампиров всегда побеждали. Они – отчаянные бойцы и ужасают своих врагов. Настолько умны, что сохраняют свою самую ценную награду для тех, кто наиболее храбро сражается за их дело. Это – основа их силы. Настанет другой день, когда добрые люди выступят против них, потом еще и еще, но им потребуется оружие, которое бьет вампиров лучше, чем стрелы или мушкетные пули. Если обычным людям придется когда-либо унаследовать мир, они будут нуждаться в пути, подготовленном такими тайными обществами, о которых вы упоминали; им понадобятся умы, подготовленные мудростью Невидимой коллегии, души, оформившиеся под влиянием Истинной веры. Без первых нельзя завоевать мир, без вторых его не стоит завоевывать.
– Но в монастыре есть такие, – сказал Ноэл. – Истинная вера требует не сопротивления, но терпеливой сдержанности, не имеет значения, что материальный мир был отдан господству порока, так как есть более ценное бессмертие, ожидающее нас в раю. Некоторые из наших братьев могли бы просить нас подчиниться временной власти вампиров, спасая души. Отдайте кесарю кесарево, а Богу – Богово!
– Вы поступили бы так? – спросил монах.
– Как мы можем знать, поступаем ли мы правильно? – спросил Ноэл почти умоляющим голосом. – Как мы можем убедиться, что именно обыкновенные люди, а не вампиры – богоизбранный народ? Допуская, что они не совсем дьявольское отродье, а были созданы Богом или Адом, почему нам не думать, что Бог поставил их над нами? Откуда нам знать, что делать для исправления мира?
– Бог прислал нам своего единственного сына как смертного человека, – мягко сказал Квинтус. – Иисус умер за нас, показав путь к спасению. Только смерть может освободить от грехов. Это тяжкий путь, но единственный, который может привести нас в Царство Божие. Другое бессмертие – соблазн. Я не могу честно сказать, то ли это самая хитрая проделка черта, то ли Божий дар, который люди научатся однажды использовать, но знаю, вампиры используют его дурно, против интересов человека и Господа. Сопротивляться их империи не только молитвой и отрицанием, но и действием законно. Как наш Отец прогнал ростовщиков из храма, так мы можем прогнать правителей-вампиров.