Страница:
«…И только одна черная пустота стояла перед глазами мирового змея Антабоги…»
К вечеру этого дня Булан, жена архитектора Агуса Хериянто, начала волноваться:
– А где Диан? [64]
– Мама, она еше утром ушла к подружке, к Сари[65]. Хочешь, я схожу за ней?
– Нет-нет, Интан…
Булан собирала мысли, а они опять разбегались: «Уже большая, не заблудится… О нет, она же совсем ребенок, ей только пятнадцать…» Наконец, произнесла:
– Пожалуй, я сама схожу. А ты, дочка, не выходи за ворота, хорошо? И если вдруг увидишь чужих людей – спрячься в ногах! [66]
Дом семьи Сари был недалеко от пури. И поэтому чем ближе к нему приближалась Булан, тем отчетливее видела, как над дворцом раджи клубился черный дым. Он поднимался в небо и превращал розовые кудрявые облака в грозовые тучи. Гром давно уже утих. Не слышно было ни грохота барабанов, ни легкой игры гамелана[67], напоминающей «музыку ветра». А ведь до этого оркестр так часто играл во дворе пури! Булан даже на несколько секунд показалось, что наступила жуткая тишина, и от страха по телу пробежали мурашки.
Возле дома никого не было. И женщина прошла через «расколотые ворота» – чанди бентар. А вот и «защита от злых» – небольшая стена алинг-селинг[68], у них во дворе тоже такая есть. И уже за ней справа от дорожки к входу в дом раскинулся сад, в начале которого стояли несколько статуй добрых и злых духов. Под скульптурой добродушного толстячка в клетчатом саронге лежал на земле ярко-розовый цветок с надломленным стеблем и двумя оторванными лепестками. «Неужели это джипун Диан? И если это так, то жива ли девушка?» – мелькнула в голове Булан страшная мысль. «Таких ярких цветов нет в саду семьи Сари! – появилась еще одна догадка. – Помнишь, в прошлое воскресенье, когда девушка пришла к вам в гости, она сама об этом сказала?»
На дорожке, что вела к семейному храму, лежал чананг. Где бы ни ставили приношения богам, даже – на тротуаре, даже – на проезжей части дороги или центральной площади возле пури, никто на них не наступает. А эту корзиночку кто-то вдавил в землю тяжелой обувью, так что джипун превратился в жалкое бесформенное подобие былой красоты. То, что он тоже розового цвета, об этом Булан уже догадалась.
В саду она никого не увидела. И не слышно было никаких подозрительных звуков… Но вот, кажется, в комнате Сари – строение стояло в глубине сада, что-то стукнуло. И Булан поспешила туда. Она поднялась по ступенькам к входной двери и, не решавшись ее открыть, прислушалась. Опять тишина… И тогда гостья осторожно потянула кольцо массивной металлической ручки.
То, что предстало перед ее глазами, лучше бы никогда не видеть. На полу прямо у двери – подошвы огромных солдатских ботинок, на одном из которых приклеился грязно-розовый лепесток джипуна. Ботинки упирались в стену, которая и была для них самой надежной точкой опоры, и ритмично отталкивались от нее – взад-вперед, взад-вперед… А за ботинками ее взгляд выхватил темно-зеленые солдатские штаны, приспущенные с толстой белой задницы. Пышные половинки, двигаясь в такт ботинкам, почти полностью закрывали худенькое девичье тельце. И только по цвету куска разорванного саронга, что валялся рядом, Булан поняла, что это не Диан.
– Сари? – испуганно вскрикнула она, не зная, как сейчас поступить. А в голову ударила еще одна страшная мысль: «Теперь ты отсюда не уйдешь!»
Девушка молчала. Видимо, насильник наказывал свою жертву, если она подавала голос. Лишь мелькнуло лицо с размазанной грязью и прикушенной губой, из которой сочилась кровь.
В голове Булан что-то помутилось, и обуяла ее такая ненависть к белой заднице, что женщина яростно схватила стоявший на полу кувшин для воды, кажется, в нем бултыхалась жидкость, и… размахнулась… Удара не получилось – кто-то сзади успел оглушить ее.
Когда Булан очнулась, ее кембен был уже разорван, и две больших мужских ладони ощупывали ее открытую грудь, небольшую и по-девичьи упругую. Потом они сорвали бусы из жемчуга, самые дорогие для нее бусы, потому что это был подарок от любимого Агуса. В живот давило тяжелое колено, оно упиралось, помогая хозяину еще глубже войти в ее святое лоно.
«О, великий Шива, прояви ко мне милость и прости меня за то, что йони[69] приняла чужой лингам [70]. Ты всегда ценил тех, кто почитает Линга-йони-мурти[71], поэтому прошу именно тебя: накажи варваров!»
Если это было так, то где же мать-богиня Деви?[72] Ведь без нее не может быть истинного почитания Линга-йони-мурти!
Однажды Шива так разбушевался, что оторвал голову ловкому Богу Дакше[73] и разрушил жертвоприношение. Другие боги очень просили его успокоиться, но не могли унять разозлившегося Шиву. И тогда они обратились за советом к Деви: «Как нам смирить крутой нрав Бога Шивы?» «Нет ничего проще, – ответила им Деви, – начните почитать жертвенный столб юпа-стамбха [74], вот тогда и получите милость Шивы. Так и случилось.
Оно повисло над Бадунгом, как знак глубокой печали и начало большого траура.
Мама и сестренка так и не вернулись. Интан продолжала их ждать, хотя понимала, что, скорее всего, их она уже не увидит. Потом она услышала тяжелые шаги, кто-то прошел через ворота чанди бентар. Шаги стали отчетливее, видимо, этот человек приближался к дому. Не раздумывая, Интан выбежала из своей комнаты и спряталась, как просила мама, «в ногах», в большой художественной мастерской, отдельно стоящем строении вроде сарая, заставленном стеллажами, ящиками с инструментами и заготовками для скульптур.
Когда еще был жив дед, он любил ваять скульптуры богов. Особенно почитал он Бога Шиву, поэтому и сделал несколько совершенно разных скульптур. На одной из них, традиционной, Шива сидит в позе лотоса и медитирует, на второй – танцует, размахивая шестью руками. Любитель необычного, дед выточил из камня даже Шиву-лингам, возвышающийся над квадратным углублением с канавкой-желобком – йони. Все эти скульптуры стояли на запыленных полках, заставленных фигурами различных мифических героев, и потому Интан не стала их искать. Сейчас для нее совершенно не имело значения, как выглядит Шива, и поэтому она взяла в руки ближайшую к ней скульптуру, левая сторона которой изображала супругу, Парвати, как женскую ипостась, а правая – мужскую, и обратилась к Шиве-Парвати:
– У меня родится сын, и я его назову Вира[75]. Помоги мне!
По двору и саду кто-то топал. Хлопали двери дома, оттуда что-то выносили.
– О, всемогущий Шива, – не сдавалась Интан, – спаси меня и моего ребенка!
И тут наступила тишина. Она была такой жуткой, такой невыносимой… Хотелось выйти во двор, но Интан поборола любопытство. Ей показалось, что прошла вечность. Было по-прежнему тихо… А потом запахло гарью, и мастерская стала наполняться слабыми клубами дыма. Через небольшую щель в задрапированном плотной тканью окне Интан увидела, как в небо взлетели языки пламени – горели «голова» и «руки» дома.
Девушка прижалась к «ногам» родного дома, который хранил тепло семейного очага еще прадеда, а потом – деда, а потом – отца… «Помоги мне, Бог Шива, – шептала она, боясь нарушить эту гробовую тишину. – Когда родится сын Вира, он будет настоящим героем. А еще он будет уважаемым праведником, почитающим тебя…»
Как бы в подтверждение сказанному ребенок сильно толкнул Интан в живот. Потом она почувствовала небольшую тянущую боль. «Вира, ты просишься выйти?» – удивленно спросила она его.
Глава 2
К вечеру этого дня Булан, жена архитектора Агуса Хериянто, начала волноваться:
– А где Диан? [64]
– Мама, она еше утром ушла к подружке, к Сари[65]. Хочешь, я схожу за ней?
– Нет-нет, Интан…
Булан собирала мысли, а они опять разбегались: «Уже большая, не заблудится… О нет, она же совсем ребенок, ей только пятнадцать…» Наконец, произнесла:
– Пожалуй, я сама схожу. А ты, дочка, не выходи за ворота, хорошо? И если вдруг увидишь чужих людей – спрячься в ногах! [66]
Дом семьи Сари был недалеко от пури. И поэтому чем ближе к нему приближалась Булан, тем отчетливее видела, как над дворцом раджи клубился черный дым. Он поднимался в небо и превращал розовые кудрявые облака в грозовые тучи. Гром давно уже утих. Не слышно было ни грохота барабанов, ни легкой игры гамелана[67], напоминающей «музыку ветра». А ведь до этого оркестр так часто играл во дворе пури! Булан даже на несколько секунд показалось, что наступила жуткая тишина, и от страха по телу пробежали мурашки.
Возле дома никого не было. И женщина прошла через «расколотые ворота» – чанди бентар. А вот и «защита от злых» – небольшая стена алинг-селинг[68], у них во дворе тоже такая есть. И уже за ней справа от дорожки к входу в дом раскинулся сад, в начале которого стояли несколько статуй добрых и злых духов. Под скульптурой добродушного толстячка в клетчатом саронге лежал на земле ярко-розовый цветок с надломленным стеблем и двумя оторванными лепестками. «Неужели это джипун Диан? И если это так, то жива ли девушка?» – мелькнула в голове Булан страшная мысль. «Таких ярких цветов нет в саду семьи Сари! – появилась еще одна догадка. – Помнишь, в прошлое воскресенье, когда девушка пришла к вам в гости, она сама об этом сказала?»
На дорожке, что вела к семейному храму, лежал чананг. Где бы ни ставили приношения богам, даже – на тротуаре, даже – на проезжей части дороги или центральной площади возле пури, никто на них не наступает. А эту корзиночку кто-то вдавил в землю тяжелой обувью, так что джипун превратился в жалкое бесформенное подобие былой красоты. То, что он тоже розового цвета, об этом Булан уже догадалась.
В саду она никого не увидела. И не слышно было никаких подозрительных звуков… Но вот, кажется, в комнате Сари – строение стояло в глубине сада, что-то стукнуло. И Булан поспешила туда. Она поднялась по ступенькам к входной двери и, не решавшись ее открыть, прислушалась. Опять тишина… И тогда гостья осторожно потянула кольцо массивной металлической ручки.
То, что предстало перед ее глазами, лучше бы никогда не видеть. На полу прямо у двери – подошвы огромных солдатских ботинок, на одном из которых приклеился грязно-розовый лепесток джипуна. Ботинки упирались в стену, которая и была для них самой надежной точкой опоры, и ритмично отталкивались от нее – взад-вперед, взад-вперед… А за ботинками ее взгляд выхватил темно-зеленые солдатские штаны, приспущенные с толстой белой задницы. Пышные половинки, двигаясь в такт ботинкам, почти полностью закрывали худенькое девичье тельце. И только по цвету куска разорванного саронга, что валялся рядом, Булан поняла, что это не Диан.
– Сари? – испуганно вскрикнула она, не зная, как сейчас поступить. А в голову ударила еще одна страшная мысль: «Теперь ты отсюда не уйдешь!»
Девушка молчала. Видимо, насильник наказывал свою жертву, если она подавала голос. Лишь мелькнуло лицо с размазанной грязью и прикушенной губой, из которой сочилась кровь.
В голове Булан что-то помутилось, и обуяла ее такая ненависть к белой заднице, что женщина яростно схватила стоявший на полу кувшин для воды, кажется, в нем бултыхалась жидкость, и… размахнулась… Удара не получилось – кто-то сзади успел оглушить ее.
Когда Булан очнулась, ее кембен был уже разорван, и две больших мужских ладони ощупывали ее открытую грудь, небольшую и по-девичьи упругую. Потом они сорвали бусы из жемчуга, самые дорогие для нее бусы, потому что это был подарок от любимого Агуса. В живот давило тяжелое колено, оно упиралось, помогая хозяину еще глубже войти в ее святое лоно.
«О, великий Шива, прояви ко мне милость и прости меня за то, что йони[69] приняла чужой лингам [70]. Ты всегда ценил тех, кто почитает Линга-йони-мурти[71], поэтому прошу именно тебя: накажи варваров!»
* * *
Еще до того, как поселиться на мировой горе Гунунг Агунг, затеяли Брахма и Вишну спор: кто из них главнее? Долго спорили они и никак не могли прийти к единому мнению. И вдруг перед ними возник огромный огненный столб, такой высокий, что не видно его конца. Приняв его за врага, размахнулись оба божественными кинжалами, но даже и тогда не смогли его уничтожить. И решили они разобраться, в чем же дело. Отправился Брахма искать верхний конец, а Вишну – нижний, но не нашли их, и снова вернулись на прежнее место. И вышел тогда из столба-лингама Шива, демонстрируя, что он и есть самый главный, а Брахме и Вишну указал на то, чтобы они всегда почитали Линга-мурти.Если это было так, то где же мать-богиня Деви?[72] Ведь без нее не может быть истинного почитания Линга-йони-мурти!
Однажды Шива так разбушевался, что оторвал голову ловкому Богу Дакше[73] и разрушил жертвоприношение. Другие боги очень просили его успокоиться, но не могли унять разозлившегося Шиву. И тогда они обратились за советом к Деви: «Как нам смирить крутой нрав Бога Шивы?» «Нет ничего проще, – ответила им Деви, – начните почитать жертвенный столб юпа-стамбха [74], вот тогда и получите милость Шивы. Так и случилось.
* * *
Уже стемнело. Сегодня – особенно рано: клубы черного дыма, закрывшие солнце, превратились в сплошное черное покрывало.Оно повисло над Бадунгом, как знак глубокой печали и начало большого траура.
Мама и сестренка так и не вернулись. Интан продолжала их ждать, хотя понимала, что, скорее всего, их она уже не увидит. Потом она услышала тяжелые шаги, кто-то прошел через ворота чанди бентар. Шаги стали отчетливее, видимо, этот человек приближался к дому. Не раздумывая, Интан выбежала из своей комнаты и спряталась, как просила мама, «в ногах», в большой художественной мастерской, отдельно стоящем строении вроде сарая, заставленном стеллажами, ящиками с инструментами и заготовками для скульптур.
Когда еще был жив дед, он любил ваять скульптуры богов. Особенно почитал он Бога Шиву, поэтому и сделал несколько совершенно разных скульптур. На одной из них, традиционной, Шива сидит в позе лотоса и медитирует, на второй – танцует, размахивая шестью руками. Любитель необычного, дед выточил из камня даже Шиву-лингам, возвышающийся над квадратным углублением с канавкой-желобком – йони. Все эти скульптуры стояли на запыленных полках, заставленных фигурами различных мифических героев, и потому Интан не стала их искать. Сейчас для нее совершенно не имело значения, как выглядит Шива, и поэтому она взяла в руки ближайшую к ней скульптуру, левая сторона которой изображала супругу, Парвати, как женскую ипостась, а правая – мужскую, и обратилась к Шиве-Парвати:
– У меня родится сын, и я его назову Вира[75]. Помоги мне!
По двору и саду кто-то топал. Хлопали двери дома, оттуда что-то выносили.
– О, всемогущий Шива, – не сдавалась Интан, – спаси меня и моего ребенка!
И тут наступила тишина. Она была такой жуткой, такой невыносимой… Хотелось выйти во двор, но Интан поборола любопытство. Ей показалось, что прошла вечность. Было по-прежнему тихо… А потом запахло гарью, и мастерская стала наполняться слабыми клубами дыма. Через небольшую щель в задрапированном плотной тканью окне Интан увидела, как в небо взлетели языки пламени – горели «голова» и «руки» дома.
Девушка прижалась к «ногам» родного дома, который хранил тепло семейного очага еще прадеда, а потом – деда, а потом – отца… «Помоги мне, Бог Шива, – шептала она, боясь нарушить эту гробовую тишину. – Когда родится сын Вира, он будет настоящим героем. А еще он будет уважаемым праведником, почитающим тебя…»
Как бы в подтверждение сказанному ребенок сильно толкнул Интан в живот. Потом она почувствовала небольшую тянущую боль. «Вира, ты просишься выйти?» – удивленно спросила она его.
Глава 2
Перед церемонией очищения мира от темных сил
Февраль 1963 года.
С утра шел ливень. Он висел тяжелой сплошной стеной, именно висел, а не шел, и казалось – не будет ему конца и края. Но уже во второй половине дня выглянуло яркое солнце и побежали по светлому синему небу кучерявые облака. В сезон дождей так и бывает: возникает он неожиданно, словно из небытия, и так же стремительно исчезает.
– Бабушка, у меня хорошие новости! – в комнату так быстро вошел, почти забежал, молодой человек в светло-сером саронге, в ярком сурджане[76] – рубашке-косоворотке, и в уденге[77] – традиционной балийской шапочке-повязке. Один конец платка кокетливо торчал вверх вроде гребешка – это было модно среди молодежи.
– Бима[78], да ты меня напугал! – старенькая женщина лет семидесяти, однако с задорными искрами в глазах, сидела за письменным столом и разглядывала какие-то бумаги. Ее гладко зачесанные в невысокую «шишку» волосы, стянутые темно-синей перламутровой заколкой, были совершенно черными, без единой сединки. Словно все прожитые годы ни печаль ее не одолевала, ни, тем более – горе.
– Так вот, я буду участвовать в церемонии Эка Даса Рудра![79]
– В храме Пура Бесаких?[80] – женщина отодвинула от себя бумаги и сняла очки, давая понять внуку, что сейчас для нее гораздо важнее услышанная новость.
– Да-да! Там! И не просто участвовать! Я буду работать!
– Неужели? Молодец, Бима, всего добиваешься сам! Ты у меня – самый любимый внук… – бабушка привстала со стула и нежно потрепала парнишку по голове.
– Ну ты, бабуля, и сказала: самый любимый. Я ведь у тебя – единственный. А как может единственный внук быть самым любимым?
Биме шел уже двадцать второй год, но бабушке он казался ребенком и потому она баловала его как только могла. Несколько месяцев назад Бима женился на светлоликой Ванги [81], но даже это не помогло ему избавиться от усиленной опеки.
– А ты уже нарядилась? – только сейчас он заметил, что бабушка в нежно-голубой кебайя[82], в одной из самых дорогих и любимых ею. Та с легким кокетством молча взглянула на него и поправила ажурные рукава, словно они могли сморщиться или запачкаться от соприкосновения со старой бумагой. Такая привычка сохранилась еще с девичества – очень трепетное отношение к своей одежде, все равно что к живому существу.
– Ты же знаешь, что на День рождения твоего дедушки я всегда нарядная… А где Ванги?
– Сейчас придет, она переодевается.
Молодые жили в отдельном строении их фамильного дома, и это было очень удобно. Ей – помогать молодоженам, особенно – на кухне, им – приглядывать за стареющей женщиной.
– Добрый день, ибу[83] Интан, – совсем еще молоденькая Ванги, ей не было и двадцати, сложила ладони лодочкой для приветствия. Она тоже нарядилась, в ярко-желтую кебайя, надетую поверх коричневого саронга, закрывающего ноги. Ванги подошла к бабушке и обняла ее за плечи:
– Опять разглядываешь свой архив! Будем садиться за стол?
– Подожди, Ванги, я хочу кое-что показать вам. Вот сейчас смотрела старые фотографии…
– А разве мы не все еще снимки видели?
– Нет… Когда Бима был маленьким, а он всегда был маленьким, пока… не женился… Так что эту газету я припрятала подальше. Ну же, не стойте, садитесь на диван.
Почти вплотную к боковой стороне письменного стола стоял небольшой двухместный диванчик, обитый мягкой бежевой тканью, и молодожены уютно устроились на нем. Бима незаметно положил свою руку на ладонь Ванги, и она не стала ее убирать.
– Вот, взгляните… Узнаете?
На пожелтевшей от времени газете под текстом на иностранном языке красовалась фотография совсем юной девушки с длинными распущенными волосами. Незнакомка улыбалась, да так лучезарно, что на правой щеке у нее появилась ямочка, точь в-точь, как сейчас у бабушки. Девушка держала в руках блюдо с водой, в котором плавали цветы. Но самое главное даже не это: ее девственная грудь, как два ровных и высоких холма с темными пипочками на концах, позировала перед камерой, и девушку это ничуть не смущало. Казалось, что для нее быть без одежды на верхней части тела было так естественно… Вместо явно ненужных ей тряпок на шее висели длинные бусы, опускаясь в ложбинку между холмами.
– Бабушка, да это же – ты! Такая молодая… – Бима пристально всматривался в знакомые черты лица. – А почему ты раздетая?
– А мы вот так и ходили, с открытой грудью, особенно – в деревнях. Правда, я жила тогда в столице, в Денпасаре, то есть, в Бадунге, так он назывался, а здесь девушки любили наряжаться – обматывались кембеном. Было очень модно иметь яркий, цветной кембен. А ведь всего пятнадцать лет назад наш первый президент Ахмед Сукарно официально запретил нам ходить обнаженными и раздал всем балийским женщинам вот такие кебайя. Одна из них досталась тогда мне. С тех пор я и полюбила их. – Бабушка еще раз нежно провела по полупрозрачным небесным рукавам.
– А откуда газета? Это ведь не индонезийская! – от волнения у Ванги порозовели нежные щечки.
– Это иностранные репортеры снимали… Случайно газета оказалась у Курта Хайнца, немецкого художника, который приехал на Бали писать этюды. Ах, сколько тогда у нас их было! Вот, например, бельгийский художник Жан[84] прожил на Бали двадцать шесть лет и умер совсем недавно… Столько картин он оставил после себя!
– Ну, а Курт Хайнц? – Бима горел нетерпением услышать главное.
– Ах, да… Так вот, он решил подарить эту немецкую газету нашему музею, но там девушки узнали на снимке меня и пригласили… Вот так я и познакомилась с ним. И Курт дал мне газету. А позже даже портрет написал…
Бабушка элегантно взмахнула рукой и показала на портрет, который висел за ее спиной. Казалось, что он здесь был целую вечность, сколько помнил себя Бима. Стройная молодая женщина с открытым легкому ветерку лицом, с той же ямочкой на щеке и с распущенными волосами, в белой короткой кофточке «в талию»[85] и темно-зеленом саронге стояла на фоне «райского» сада. Сзади нее росло огромное дерево с широкой пышной кроной, усыпанное плодами манго, как елка – игрушками. Их тонкая кожица блестела на солнце, отливая оттенками теплых тонов – от ярко-желтого, переходящего в оранжевый, и до темно-красного. Плоды, собранные в тяжелые гроздья, походили на крупные гроздья винограда, – ветки вот-вот сломаются под их тяжестью. Казалось, что эти плоды испускают медовый аромат, он как будто просачивался сквозь холст… А справа от Интан цвел обсыпанный желтыми цветами джипун. Точно такой цветок был подоткнут за правое ухо.
– Наверное, влюбился, – многозначительно улыбнулся Бима, – если даже портрет написал.
– Не скрою – да. Поэтому и не уезжал на Родину лет… пятнадцать.
– А ты?
– Что я? Я ведь горячо любила только одного мужчину – своего Ади. Поэтому и не вышла замуж еще раз… А мы с ним даже ни разу не отметили его День рождения – 20 февраля. Летом поженились, а осенью – разлучились…
– Не грусти, ты сама же говорила, что люди не умирают. – Бима хорошо помнил ее уроки и был даже доволен, что представился случай не бабушке успокаивать его, а ему – бабушку. – Сейчас дедушкина душа живет новой жизнью, мы просто не видим ее… А если встретимся когда-нибудь? Может такое произойти?
– Конечно, может. Да… – Интан замолчала, задумавшись. – Действительно, не стоит горевать, тем более – сегодня, когда у него День рождения…
А про себя она подумала: «И как же я не буду горевать, когда «черный» сентябрь девятьсот шестого года забрал у меня мужа Ади, отца Агуса Хериянто, маму Булан и сестренку Диан?.. Правда, дал взамен сына Виру, твоего отца, которого потом все стали называть «Вира, родившийся в год пупутана». Вот почему я называю тебя «самый любимый внук»…
– Жалко, что я не помню своего отца… – Бима задумчиво посмотрел на молодую бабушку на фоне сада. – И маму тоже…
– Бима, дорогой, я уже много раз рассказывала тебе о том, как через несколько месяцев после твоего рождения они погибли, защищая остров от японских захватчиков. В тысяча девятьсот сорок втором году… – Бабушка замолчала, о чем-то раздумывая, а потом добавила:
– Ну вот, и о тебе тоже можно сказать: «Бима, родившийся в год захвата Бали Японией»…
– Мы же договорились, что не будем сегодня о грустном, – несмело вставила реплику Ванги. – Ой, что это? – она испуганно вскрикнула и подняла руку, подавая знак замолчать.
– Где? – шепотом спросил Бима, на что Ванги лишь молча указала на потолок. Или на небо?
«Келод»[86] послышался мерный гул. Он был совсем не громким, но монотонным, как будто играли на одной ноте «До»: до-о-о-о…
– Видимо, Батур [87] опять просыпается, – произнесла Интан, – давно этот вулкан не подавал свой голос.
– А-а-а, мы от него далеко… Давайте лучше полюбуемся нашей молодой бабушкой, – предложила Ванги.
Она осторожно взяла в руки старую газету и свела брови на переносице:
– А что это за бусы? Они были красивыми?
– О-о-о, это жемчуг – подарок папы. В нашей семье его очень любили. Жемчуг отгоняет злых духов и оберегает от болезней и несчастий. А сама подумала: «Вот и мама ушла из дома в таких бусах…»
– А на блюде джипун?
– Да, Ванги, это самый любимый мой джипун, ярко-розовый!
– Бабушка, так ты же говорила, что он тебе не нравится! И нам не разрешила посадить розовый джипун в саду, когда достроили дом! – Бима не скрывал удивления.
– Это уже после пупутана я разлюбила красный цвет. И даже – розовый… Ну что? За стол, а то мы здесь так и просидим до ночи, а там куриное сате[88] остывает!
Чтобы попасть в главный храм этого комплекса Пура Пенатаран[89], нужно пройти через «расколотые» ворота по длинной дороге со ступеньками вверх, которых так много, что их никто не может пересчитать. Дорога выведет в основной двор, где располагаются гробницы, обернутые красными, черными и белыми тканями и украшенные венками из цветов. А венчается храм огромной статуей Гаруды, под которой стоит трон Тримурти – верховного божества из индуистской троицы: Шивы, Брахмы и Вишну.
По этой дороге со ступеньками Бима уже пробежал не один раз, пытаясь пересчитать их и каждый раз сбиваясь со счета. Но вот подняться от Пура Бесаких на вершину Агунга… Это осталось пока лишь мечтой. Учитель сказал, что если пройти по тропе на вершину горы, окажешься рядом с земной обителью богов. Но эта прогулка займет несколько часов и не входит в программу отряда молодых оформителей. А жаль… Бима очень хотел бы побывать на вершине горы.
– Команг[90], смотри, смотри, змея!
Хрупкий подвижный юноша, со стороны – совсем подросток, пугливо отпрыгнул от края плато, на котором стоял рядом с Бимой. Команг был намного младше всех молодых оформителей, приехавших наряжать храм, и потому над ним легко было подшутить. Ко всему прочему, он был еще и особенно суеверным. Конечно же, его сверстники тоже отлично знали всех богов и делали им ежедневные приношения, тоже любили выступать на церемониях, когда можно наряжаться в костюмы мифических героев и демонов. Но у Команга вера в богов порой доходила до исступления.
– Испугался? Да ты вниз посмотри! Там – змея! – Бима осторожно взял за руку своего нового друга и подошел поближе к краю плато.
Внизу простирался пейзаж, который не смог бы вместиться ни в одно художественное полотно. У подножия горы ярко-зеленые луга с высокой сочной травой перемежались с участками вечнозеленого девственного леса, а прямо под плато устремлялись в небо высокие ступы храмов, как ступеньки в небо. Издалека они походили на конусные детские пирамидки: самой нижней была большая ступа, а самой верхней – маленькая, и венчалась она резным закругленным набалдашником, словно храм, чтобы блеснуть изяществом, надел миниатюрную шапочку. Рядом с высокими храмами со ступами твердо стояли на ногах другие строения, они поддерживали небеса плоскими красными крышами с кокетливо загнутыми четырьмя углами и остроконечной верхушкой. И весь этот храмовый комплекс утопал в зеленом царстве из вековых деревьев с широкой кроной и густыми ветвями. А на этих деревьях всегда шелестят листья – именно они нашептывают людям древние легенды о богах.
«Эх, быть бы великаном, – подумал Бима, – можно было бы побегать по этим ступам…»
Совсем внизу, правее, сиял, словно голубое блюдце под солнцем, бассейн с геотермальной водой. Вот где нужно обязательно искупаться, чтобы очистить душу от грязи! И здесь же тянулась вверх, по-змеиному изогнувшись, дорога, по которой ехали машины. Все они направлялись к Пура Бесаких, видимо, везли статуи и декорации, маски и костюмы для церемоний, и конечно же – еду, ведь всем гостям нужно будет что-то есть и пить.
– Это – змея? – надулся Команг. – А я думал – настоящая…
– Эй, Бима, Команг, идемте, учитель зовет, здесь привезли куклы! – несколько ребят махали руками в сторону одного из храмов, возле которого только что остановился маленький грузовик с кузовом, затянутым тентом.
Когда они подошли к машине, трое ребят – Тирто, Юда и Сламет[91] – выгружали из нее длинные плоские короба из тонких бамбуковых прутьев. В них лежали куклы, специально сделанные для церемонии Эка Даса Рудра, точнее, для представления, которое обязательно будет, и не одно, на этом празднике.
– Смотрите внимательно, короба с готовыми куклами нужно занести в храм, а те, что с заготовками – отставить в сторону. Будете доделывать! – учитель Кетут Райендра[92] был строг, как всегда.
– А здесь – моя кукла! – похвастал перед Комангом Бима. – Вот эта!
На самом верху короба лежала плоская кукла длиной примерно семьдесят сантиметров, присоединенная к бамбуковому стержню. Этим стержнем можно было управлять, и тогда голова ее и торс двигались, как пожелает кукловод. К рукам были прикреплены легкие палочки-чемпурины, которыми тоже можно двигать, и тогда кукла поднимет одну или обе руки, может взмахнуть ею, и не обязательно всей рукой – на локте также находится крепление.
– Ух ты, красивая! – Команга только что приняли в коллектив молодых художников вроде подмастерья-подсобника, и он уже с первого дня начал проявлять к куклам необычайный интерес.
– Все туловище – золотое, а на саронге – тоже золотые узоры! И сколько дырочек! Ты что, каждую вырезал?
– Конечно! – Бима нежно погладил ажурный саронг куклы.
– Видишь, какой узор мелкий? И каждую деталь нужно закрашивать отдельно… А лицо? Здесь есть и нос, и губы… А это – уши!
Плоская голова куклы была действительно искусно вырезана, а лицо имело благородное, немного женственное, выражение, правда, чуть надменное. Тонкая работа даже создавала видимость объема.
– Ты из картона ее сделал? – не унимался Команг.
– Что ты! Кукла – из кожи буйвола… Да, ты, наверное, подумал, что это девушка?
– А разве нет? У нее длинные волосы уложены в высокую прическу…
– А грудь? Видишь, здесь только маленькие пилочки… Это парень, и зовут его Самиаджи[93].
– Эй, Команг, ты уснул? Помогай выгружать машину! – недовольный Юда прервал их разговор.
Несколько часов ушло на то, чтобы разобрать весь реквизит, а для представления нужны не только куклы, но и декорации, а также предметы, без которых не обойтись: ширмы, различные подставки и приспособления. Среди них, например, есть нечто вроде пестика – его кукловод держит между пальцами правой ноги и ударяет им по стальной пластине, чтобы создавать шумовые эффекты или дать знать музыкантам, когда приступать к игре. Но особенно нравилась Биме лампа-бленчонг [94] на кокосовом масле. Она горит в ночи таким трепещущим, необычайным светом… Светильник сделан в виде волшебной птицы Гаруды, той самой птицы, на которой путешествует Бог Вишну, и которая уносит на вершину Гунунг Агунга уходящих в мир иной праведников. Когда еще не было электричества, такие лампы зажигали для того, чтобы освещать помещения, а сейчас же для спецэффекта – для создания таинственной и волнующей атмосферы.
В церемонии Эка Даса Рудра предполагалось участие нескольких тысяч кукол: в каждом спектакле – не меньше двухсот. Так что у приехавших из Денпасара ребят работы было предостаточно. Здесь же находились другие группы оформителей: одни очищали от сухих листьев территорию и натирали до блеска мраморные изделия, а также статуи из белого и черного камня, другие – устанавливали новые скульптуры, привезенные на таких же мини-грузовичках.
Бима перекладывал плоские куклы и любовался ими. Любой, даже тот, кто не разбирается в них, легко бы определил, что это за персонаж: положительный или отрицательный. Любимых героев выдавал их «алус»[95]. У кукол был вытянутый силуэт, тонкая талия, легкий наклон головы с прямым профилем лба и носа, выразительные глаза, закрытый рот. На голове – волосы, уложенные в красивую прическу или изящный головной убор. Его кукла Самиаджи как раз и относилась к такому типу.
С утра шел ливень. Он висел тяжелой сплошной стеной, именно висел, а не шел, и казалось – не будет ему конца и края. Но уже во второй половине дня выглянуло яркое солнце и побежали по светлому синему небу кучерявые облака. В сезон дождей так и бывает: возникает он неожиданно, словно из небытия, и так же стремительно исчезает.
– Бабушка, у меня хорошие новости! – в комнату так быстро вошел, почти забежал, молодой человек в светло-сером саронге, в ярком сурджане[76] – рубашке-косоворотке, и в уденге[77] – традиционной балийской шапочке-повязке. Один конец платка кокетливо торчал вверх вроде гребешка – это было модно среди молодежи.
– Бима[78], да ты меня напугал! – старенькая женщина лет семидесяти, однако с задорными искрами в глазах, сидела за письменным столом и разглядывала какие-то бумаги. Ее гладко зачесанные в невысокую «шишку» волосы, стянутые темно-синей перламутровой заколкой, были совершенно черными, без единой сединки. Словно все прожитые годы ни печаль ее не одолевала, ни, тем более – горе.
– Так вот, я буду участвовать в церемонии Эка Даса Рудра![79]
– В храме Пура Бесаких?[80] – женщина отодвинула от себя бумаги и сняла очки, давая понять внуку, что сейчас для нее гораздо важнее услышанная новость.
– Да-да! Там! И не просто участвовать! Я буду работать!
– Неужели? Молодец, Бима, всего добиваешься сам! Ты у меня – самый любимый внук… – бабушка привстала со стула и нежно потрепала парнишку по голове.
– Ну ты, бабуля, и сказала: самый любимый. Я ведь у тебя – единственный. А как может единственный внук быть самым любимым?
Биме шел уже двадцать второй год, но бабушке он казался ребенком и потому она баловала его как только могла. Несколько месяцев назад Бима женился на светлоликой Ванги [81], но даже это не помогло ему избавиться от усиленной опеки.
– А ты уже нарядилась? – только сейчас он заметил, что бабушка в нежно-голубой кебайя[82], в одной из самых дорогих и любимых ею. Та с легким кокетством молча взглянула на него и поправила ажурные рукава, словно они могли сморщиться или запачкаться от соприкосновения со старой бумагой. Такая привычка сохранилась еще с девичества – очень трепетное отношение к своей одежде, все равно что к живому существу.
– Ты же знаешь, что на День рождения твоего дедушки я всегда нарядная… А где Ванги?
– Сейчас придет, она переодевается.
Молодые жили в отдельном строении их фамильного дома, и это было очень удобно. Ей – помогать молодоженам, особенно – на кухне, им – приглядывать за стареющей женщиной.
– Добрый день, ибу[83] Интан, – совсем еще молоденькая Ванги, ей не было и двадцати, сложила ладони лодочкой для приветствия. Она тоже нарядилась, в ярко-желтую кебайя, надетую поверх коричневого саронга, закрывающего ноги. Ванги подошла к бабушке и обняла ее за плечи:
– Опять разглядываешь свой архив! Будем садиться за стол?
– Подожди, Ванги, я хочу кое-что показать вам. Вот сейчас смотрела старые фотографии…
– А разве мы не все еще снимки видели?
– Нет… Когда Бима был маленьким, а он всегда был маленьким, пока… не женился… Так что эту газету я припрятала подальше. Ну же, не стойте, садитесь на диван.
Почти вплотную к боковой стороне письменного стола стоял небольшой двухместный диванчик, обитый мягкой бежевой тканью, и молодожены уютно устроились на нем. Бима незаметно положил свою руку на ладонь Ванги, и она не стала ее убирать.
– Вот, взгляните… Узнаете?
На пожелтевшей от времени газете под текстом на иностранном языке красовалась фотография совсем юной девушки с длинными распущенными волосами. Незнакомка улыбалась, да так лучезарно, что на правой щеке у нее появилась ямочка, точь в-точь, как сейчас у бабушки. Девушка держала в руках блюдо с водой, в котором плавали цветы. Но самое главное даже не это: ее девственная грудь, как два ровных и высоких холма с темными пипочками на концах, позировала перед камерой, и девушку это ничуть не смущало. Казалось, что для нее быть без одежды на верхней части тела было так естественно… Вместо явно ненужных ей тряпок на шее висели длинные бусы, опускаясь в ложбинку между холмами.
– Бабушка, да это же – ты! Такая молодая… – Бима пристально всматривался в знакомые черты лица. – А почему ты раздетая?
– А мы вот так и ходили, с открытой грудью, особенно – в деревнях. Правда, я жила тогда в столице, в Денпасаре, то есть, в Бадунге, так он назывался, а здесь девушки любили наряжаться – обматывались кембеном. Было очень модно иметь яркий, цветной кембен. А ведь всего пятнадцать лет назад наш первый президент Ахмед Сукарно официально запретил нам ходить обнаженными и раздал всем балийским женщинам вот такие кебайя. Одна из них досталась тогда мне. С тех пор я и полюбила их. – Бабушка еще раз нежно провела по полупрозрачным небесным рукавам.
– А откуда газета? Это ведь не индонезийская! – от волнения у Ванги порозовели нежные щечки.
– Это иностранные репортеры снимали… Случайно газета оказалась у Курта Хайнца, немецкого художника, который приехал на Бали писать этюды. Ах, сколько тогда у нас их было! Вот, например, бельгийский художник Жан[84] прожил на Бали двадцать шесть лет и умер совсем недавно… Столько картин он оставил после себя!
– Ну, а Курт Хайнц? – Бима горел нетерпением услышать главное.
– Ах, да… Так вот, он решил подарить эту немецкую газету нашему музею, но там девушки узнали на снимке меня и пригласили… Вот так я и познакомилась с ним. И Курт дал мне газету. А позже даже портрет написал…
Бабушка элегантно взмахнула рукой и показала на портрет, который висел за ее спиной. Казалось, что он здесь был целую вечность, сколько помнил себя Бима. Стройная молодая женщина с открытым легкому ветерку лицом, с той же ямочкой на щеке и с распущенными волосами, в белой короткой кофточке «в талию»[85] и темно-зеленом саронге стояла на фоне «райского» сада. Сзади нее росло огромное дерево с широкой пышной кроной, усыпанное плодами манго, как елка – игрушками. Их тонкая кожица блестела на солнце, отливая оттенками теплых тонов – от ярко-желтого, переходящего в оранжевый, и до темно-красного. Плоды, собранные в тяжелые гроздья, походили на крупные гроздья винограда, – ветки вот-вот сломаются под их тяжестью. Казалось, что эти плоды испускают медовый аромат, он как будто просачивался сквозь холст… А справа от Интан цвел обсыпанный желтыми цветами джипун. Точно такой цветок был подоткнут за правое ухо.
– Наверное, влюбился, – многозначительно улыбнулся Бима, – если даже портрет написал.
– Не скрою – да. Поэтому и не уезжал на Родину лет… пятнадцать.
– А ты?
– Что я? Я ведь горячо любила только одного мужчину – своего Ади. Поэтому и не вышла замуж еще раз… А мы с ним даже ни разу не отметили его День рождения – 20 февраля. Летом поженились, а осенью – разлучились…
– Не грусти, ты сама же говорила, что люди не умирают. – Бима хорошо помнил ее уроки и был даже доволен, что представился случай не бабушке успокаивать его, а ему – бабушку. – Сейчас дедушкина душа живет новой жизнью, мы просто не видим ее… А если встретимся когда-нибудь? Может такое произойти?
– Конечно, может. Да… – Интан замолчала, задумавшись. – Действительно, не стоит горевать, тем более – сегодня, когда у него День рождения…
А про себя она подумала: «И как же я не буду горевать, когда «черный» сентябрь девятьсот шестого года забрал у меня мужа Ади, отца Агуса Хериянто, маму Булан и сестренку Диан?.. Правда, дал взамен сына Виру, твоего отца, которого потом все стали называть «Вира, родившийся в год пупутана». Вот почему я называю тебя «самый любимый внук»…
– Жалко, что я не помню своего отца… – Бима задумчиво посмотрел на молодую бабушку на фоне сада. – И маму тоже…
– Бима, дорогой, я уже много раз рассказывала тебе о том, как через несколько месяцев после твоего рождения они погибли, защищая остров от японских захватчиков. В тысяча девятьсот сорок втором году… – Бабушка замолчала, о чем-то раздумывая, а потом добавила:
– Ну вот, и о тебе тоже можно сказать: «Бима, родившийся в год захвата Бали Японией»…
– Мы же договорились, что не будем сегодня о грустном, – несмело вставила реплику Ванги. – Ой, что это? – она испуганно вскрикнула и подняла руку, подавая знак замолчать.
– Где? – шепотом спросил Бима, на что Ванги лишь молча указала на потолок. Или на небо?
«Келод»[86] послышался мерный гул. Он был совсем не громким, но монотонным, как будто играли на одной ноте «До»: до-о-о-о…
– Видимо, Батур [87] опять просыпается, – произнесла Интан, – давно этот вулкан не подавал свой голос.
– А-а-а, мы от него далеко… Давайте лучше полюбуемся нашей молодой бабушкой, – предложила Ванги.
Она осторожно взяла в руки старую газету и свела брови на переносице:
– А что это за бусы? Они были красивыми?
– О-о-о, это жемчуг – подарок папы. В нашей семье его очень любили. Жемчуг отгоняет злых духов и оберегает от болезней и несчастий. А сама подумала: «Вот и мама ушла из дома в таких бусах…»
– А на блюде джипун?
– Да, Ванги, это самый любимый мой джипун, ярко-розовый!
– Бабушка, так ты же говорила, что он тебе не нравится! И нам не разрешила посадить розовый джипун в саду, когда достроили дом! – Бима не скрывал удивления.
– Это уже после пупутана я разлюбила красный цвет. И даже – розовый… Ну что? За стол, а то мы здесь так и просидим до ночи, а там куриное сате[88] остывает!
* * *
Через три дня Бима с группой оформителей был уже в Пура Бесаких, в том самом храме, который получил статус матери всех храмов и второе свое название – Храм Матери. Величественный комплекс из нескольких десятков строений занял семь террас западного склона Гунунг Агунга. Учитель говорил, что его строительство началось еще в одиннадцатом веке, а историки утверждают, что камням, заложенным в фундамент, более двух тысяч лет.Чтобы попасть в главный храм этого комплекса Пура Пенатаран[89], нужно пройти через «расколотые» ворота по длинной дороге со ступеньками вверх, которых так много, что их никто не может пересчитать. Дорога выведет в основной двор, где располагаются гробницы, обернутые красными, черными и белыми тканями и украшенные венками из цветов. А венчается храм огромной статуей Гаруды, под которой стоит трон Тримурти – верховного божества из индуистской троицы: Шивы, Брахмы и Вишну.
По этой дороге со ступеньками Бима уже пробежал не один раз, пытаясь пересчитать их и каждый раз сбиваясь со счета. Но вот подняться от Пура Бесаких на вершину Агунга… Это осталось пока лишь мечтой. Учитель сказал, что если пройти по тропе на вершину горы, окажешься рядом с земной обителью богов. Но эта прогулка займет несколько часов и не входит в программу отряда молодых оформителей. А жаль… Бима очень хотел бы побывать на вершине горы.
– Команг[90], смотри, смотри, змея!
Хрупкий подвижный юноша, со стороны – совсем подросток, пугливо отпрыгнул от края плато, на котором стоял рядом с Бимой. Команг был намного младше всех молодых оформителей, приехавших наряжать храм, и потому над ним легко было подшутить. Ко всему прочему, он был еще и особенно суеверным. Конечно же, его сверстники тоже отлично знали всех богов и делали им ежедневные приношения, тоже любили выступать на церемониях, когда можно наряжаться в костюмы мифических героев и демонов. Но у Команга вера в богов порой доходила до исступления.
– Испугался? Да ты вниз посмотри! Там – змея! – Бима осторожно взял за руку своего нового друга и подошел поближе к краю плато.
Внизу простирался пейзаж, который не смог бы вместиться ни в одно художественное полотно. У подножия горы ярко-зеленые луга с высокой сочной травой перемежались с участками вечнозеленого девственного леса, а прямо под плато устремлялись в небо высокие ступы храмов, как ступеньки в небо. Издалека они походили на конусные детские пирамидки: самой нижней была большая ступа, а самой верхней – маленькая, и венчалась она резным закругленным набалдашником, словно храм, чтобы блеснуть изяществом, надел миниатюрную шапочку. Рядом с высокими храмами со ступами твердо стояли на ногах другие строения, они поддерживали небеса плоскими красными крышами с кокетливо загнутыми четырьмя углами и остроконечной верхушкой. И весь этот храмовый комплекс утопал в зеленом царстве из вековых деревьев с широкой кроной и густыми ветвями. А на этих деревьях всегда шелестят листья – именно они нашептывают людям древние легенды о богах.
«Эх, быть бы великаном, – подумал Бима, – можно было бы побегать по этим ступам…»
Совсем внизу, правее, сиял, словно голубое блюдце под солнцем, бассейн с геотермальной водой. Вот где нужно обязательно искупаться, чтобы очистить душу от грязи! И здесь же тянулась вверх, по-змеиному изогнувшись, дорога, по которой ехали машины. Все они направлялись к Пура Бесаких, видимо, везли статуи и декорации, маски и костюмы для церемоний, и конечно же – еду, ведь всем гостям нужно будет что-то есть и пить.
– Это – змея? – надулся Команг. – А я думал – настоящая…
– Эй, Бима, Команг, идемте, учитель зовет, здесь привезли куклы! – несколько ребят махали руками в сторону одного из храмов, возле которого только что остановился маленький грузовик с кузовом, затянутым тентом.
Когда они подошли к машине, трое ребят – Тирто, Юда и Сламет[91] – выгружали из нее длинные плоские короба из тонких бамбуковых прутьев. В них лежали куклы, специально сделанные для церемонии Эка Даса Рудра, точнее, для представления, которое обязательно будет, и не одно, на этом празднике.
– Смотрите внимательно, короба с готовыми куклами нужно занести в храм, а те, что с заготовками – отставить в сторону. Будете доделывать! – учитель Кетут Райендра[92] был строг, как всегда.
– А здесь – моя кукла! – похвастал перед Комангом Бима. – Вот эта!
На самом верху короба лежала плоская кукла длиной примерно семьдесят сантиметров, присоединенная к бамбуковому стержню. Этим стержнем можно было управлять, и тогда голова ее и торс двигались, как пожелает кукловод. К рукам были прикреплены легкие палочки-чемпурины, которыми тоже можно двигать, и тогда кукла поднимет одну или обе руки, может взмахнуть ею, и не обязательно всей рукой – на локте также находится крепление.
– Ух ты, красивая! – Команга только что приняли в коллектив молодых художников вроде подмастерья-подсобника, и он уже с первого дня начал проявлять к куклам необычайный интерес.
– Все туловище – золотое, а на саронге – тоже золотые узоры! И сколько дырочек! Ты что, каждую вырезал?
– Конечно! – Бима нежно погладил ажурный саронг куклы.
– Видишь, какой узор мелкий? И каждую деталь нужно закрашивать отдельно… А лицо? Здесь есть и нос, и губы… А это – уши!
Плоская голова куклы была действительно искусно вырезана, а лицо имело благородное, немного женственное, выражение, правда, чуть надменное. Тонкая работа даже создавала видимость объема.
– Ты из картона ее сделал? – не унимался Команг.
– Что ты! Кукла – из кожи буйвола… Да, ты, наверное, подумал, что это девушка?
– А разве нет? У нее длинные волосы уложены в высокую прическу…
– А грудь? Видишь, здесь только маленькие пилочки… Это парень, и зовут его Самиаджи[93].
– Эй, Команг, ты уснул? Помогай выгружать машину! – недовольный Юда прервал их разговор.
Несколько часов ушло на то, чтобы разобрать весь реквизит, а для представления нужны не только куклы, но и декорации, а также предметы, без которых не обойтись: ширмы, различные подставки и приспособления. Среди них, например, есть нечто вроде пестика – его кукловод держит между пальцами правой ноги и ударяет им по стальной пластине, чтобы создавать шумовые эффекты или дать знать музыкантам, когда приступать к игре. Но особенно нравилась Биме лампа-бленчонг [94] на кокосовом масле. Она горит в ночи таким трепещущим, необычайным светом… Светильник сделан в виде волшебной птицы Гаруды, той самой птицы, на которой путешествует Бог Вишну, и которая уносит на вершину Гунунг Агунга уходящих в мир иной праведников. Когда еще не было электричества, такие лампы зажигали для того, чтобы освещать помещения, а сейчас же для спецэффекта – для создания таинственной и волнующей атмосферы.
В церемонии Эка Даса Рудра предполагалось участие нескольких тысяч кукол: в каждом спектакле – не меньше двухсот. Так что у приехавших из Денпасара ребят работы было предостаточно. Здесь же находились другие группы оформителей: одни очищали от сухих листьев территорию и натирали до блеска мраморные изделия, а также статуи из белого и черного камня, другие – устанавливали новые скульптуры, привезенные на таких же мини-грузовичках.
Бима перекладывал плоские куклы и любовался ими. Любой, даже тот, кто не разбирается в них, легко бы определил, что это за персонаж: положительный или отрицательный. Любимых героев выдавал их «алус»[95]. У кукол был вытянутый силуэт, тонкая талия, легкий наклон головы с прямым профилем лба и носа, выразительные глаза, закрытый рот. На голове – волосы, уложенные в красивую прическу или изящный головной убор. Его кукла Самиаджи как раз и относилась к такому типу.