Страница:
За деревьями, меж которыми тянулась подъездная аллея, величественно вставали стены больницы, изрешеченные сотнями окон. Окна перемежались с балконами; отдельные корпуса соединялись между собой длинными застекленными переходами. И каждый корпус, подумалось Джоби, — это огромная ремонтная мастерская по починке людей. Одни выходят отсюда как новенькие. Другие — в чем-то непоправимо испорченные на всю жизнь. А третьи не выходят вообще, потому что человек — не то же, что машина, и отладить в нем все до тонкостей никто не умеет…
Из-за деревьев вынырнула «скорая помощь» и свернула к воротам. Джоби посторонился, уступая ей дорогу, поглядел, как она катит под горку, направляясь к центру города. И решительно зашагал по аллее к главному входу, от которого только что отъехала «скорая».
Проникнуть в больницу оказалось до смешного легко: его никто не остановил, потому что вокруг никого не было. То есть быть-то были — полна больница, — только ему никто не встретился. И его, как видно, никто не заметил, когда он шел по двору и поднимался по ступенькам на крыльцо. Минуту он постоял, стараясь разглядеть сквозь дверное стекло, что там внутри, потом толкнул дверь — она открылась — и вошел. В огромном пустом вестибюле на выложенном плиткой полу стояли длинные скамьи с кожаными сиденьями. Вдали прошли две сестры милосердия, их негромкий сдержанный смех гулко разнесся под сводами высокого потолка. Джоби отступил за колонну, сам толком не понимая, зачем от них прячется и чего надеется достичь своим приходом.
Сестры ушли; выждав минуты две, он отважился выглянуть из своего укрытия и пройти несколько шагов по вестибюлю. Двери, много дверей; за ними — коридоры, уходящие куда-то в глубь здания. В простенке между двумя узкими длинными окнами — написанный маслом портрет неизвестного мужчины с большими усами и в очках. Темный, наглухо застегнутый сюртук, на шее — золотая цепь, как у мэра… Кое-где на стенах висят жарко начищенные медные таблички с надписями, но их не прочесть: высоко.
Он подошел ближе, пытаясь разобрать одну из надписей, и за этим занятием — на всем виду, посреди громадного вестибюля — его застигли врасплох: дверь с круглым окошечком распахнулась, и из нее деловитой походкой вышла седая полная женщина в бело-розовой сестринской форме. Он было подумал, что его и на этот раз не заметят, но она остановилась на полдороге, повернула к нему и, не доходя шагов двадцать, сказала — ее голос, как недавно женский смех, гулко разнесся под сводами потолка:
— Молодой человек, тебе что здесь нужно?
Ее глаза блеснули за стеклами пенсне, то ли смешливо, то ли сердито. Не поймешь. С бьющимся сердцем, запинаясь, Джоби проговорил:
— Я ищу свою маму.
— Это она тебя привела?
— Нет. Я сам пришел.
Женщина окинула его взглядом с головы до ног.
— Тебя прислали лечиться? Ты что, нездоров?
Джоби затряс головой.
— Нет, я просто маму ищу.
— Она лежит у нас?
— Да. Ее сюда поместили.
— Ах вот оно что! Понимаешь, к сожалению, тебе к ней нельзя. Часы посещений закончились, да и потом, детей к больным вообще не пускают. Как фамилия-то ее?
— Миссис Уэстон… Я хотел узнать, как она себя чувствует, и пришел.
— А разве ее никто не навещает?
— К ней ходит папа. Сегодня был.
— Что ж он не сказал тебе, как она себя чувствует?
— Он говорит, все хорошо, но я хотел сам узнать.
На этот раз сестра разглядывала его так долго и внимательно, что он начал краснеть под ее взглядом; сердце у него заколотилось еще сильней. Сейчас она скажет, что ему здесь не место, чтобы он уходил и не мешался во взрослые дела. Вместо этого он услышал другое:
— Стой здесь и жди. И не вздумай никуда уходить.
Она пересекла вестибюль, завернула за угол и скрылась. Джоби стал ждать, гадая, куда она пошла и что теперь будет. Мимо, бесшумно скользя на резиновых колесах, проехала каталка, ее катил мужчина в белом халате. На каталке, укрытый до подбородка одеялом, кто-то лежал, совершенно неподвижно. Вот так, должно быть, выглядела и мама после операции: белое неживое лицо, торчащее из-под туго натянутого одеяла. Беспомощная в руках людей, которые обязаны смотреть за нею, потому что это их работа, но которым по-настоящему до нее нет дела. Да и как может быть иначе? Они ведь ее не знают. Что для них его мама? Больная, каких здесь сотни.
Он потерял счет времени, стоя в огромном пустом вестибюле; ползли минуты; он ждал, сестра все не возвращалась, и непривычная, безликая обстановка больницы давила на него гнетущей, осязаемой тяжестью. Такая даль пролегла между ним и родным домом! Не просто мили, помноженные на тревогу и страх, но и сознание — впервые в жизни, — что дом как незыблемый, надежный приют распался. Опустел. Из него изъяли душу. Теперь это четыре стены, идеальный порядок и отчужденный, озабоченный человек за столом, скудно накрытым для одинокой трапезы.
От этой картины становилось жутко. Хотелось бежать от нее, от всех видений сегодняшнего дня, сменяющих друг друга перед его мысленным взором: Эгнис Маклауд, простертая под деревьями в обнимку с парнем; дразнящая, плутоватая усмешка ее сестры Молли, полускрытой в высокой траве; позорное изгнание из кинотеатра, драка с Гэсом… Бежать от всего этого к надежному теплу материнской души! Смятение у него в сердце нарастало. Он чувствовал, что его колотит дрожь, что все его тело до боли сведено напряжением, каждая жилка натянута до предела и трепещет, словно у бегуна перед стартом.
Неудивительно поэтому, что, когда на его плечо опустилась сзади чья-то ладонь, он едва не вскрикнул от ужаса. Белый докторский халат, схваченный мимолетным взглядом, был мгновенно истолкован рассудком как символ непреложной власти. Джоби дернул плечом, вырвался и метнулся к выходу. Он услышал, как врач окликнул его, потом тяжелая дверь захлопнулась у него за спиной, и он, не вняв окрику, опрометью понесся через двор, по аллее. Лишь за воротами больницы он остановился, привалился к забору и изо всех сил прижал к груди скрещенные руки, словно хотел выдавить наружу боль, разрывающую ему легкие.
Только теперь у него хлынули слезы. На улице было безлюдно, но это не имело значения: он рыдал, не заботясь о том, что его могут увидеть и что плакать — стыдно. Рыдал, словно его мать и вправду умерла. Пьяный от горя, шатаясь под его бременем, он тронулся в путь, едва передвигая ноги. Через каждые пять шагов он останавливался и, облокотясь на забор, прятал лицо в ладонях — так, мало-помалу, он и спустился по пустынной улице на рыночную площадь.
Тетя Дэзи метала громы и молнии. В сердцах отшвыривая все, что ни попадется под руку, она готовила племяннику ужин, которого он, по ее словам, никак не заслужил. Джоби, бледный и молчаливый, пригорюнился у стола и, чем сильнее она бушевала, тем больше замыкался в себе; слова оправдания не шли ему на язык. Она волнуется, с ума сходит, возмущалась тетка, ей за него отвечать, а он пропал невесть куда! Мона в поисках его обегала весь город, уже в полицию собирались заявить…
Мона встретила его на улице, когда второй раз шла наведаться к его отцу, — «шагает себе вразвалочку и в ус не дует!». Из Крессли Джоби вернулся пешком через поля и еще с полчаса слонялся по окраине городка, медля идти к тетке — лишь отчасти из страха, что ему влетит за опоздание.
— Мало этого, так тебя, говорят, вдобавок прогнали сегодня из кинотеатра!
Джоби даже не дал себе труда полюбопытствовать, откуда это ей известно. У взрослых повсюду глаза и уши.
— Я не виноват.
— Конечно! А что явился на ночь глядючи — тоже не виноват?
Джоби вновь погрузился в молчание, вперив взгляд в поставленную перед ним тарелку с двумя ломтиками хлеба в мясном соусе. Он взял один и откусил кусочек. Хлеб был сухой, невкусный. Джоби жевал его, чувствуя, что проглотить ни за что не сможет.
— Я-то думала, ты хороший мальчик, слушаешь старших, — продолжала тетя Дэзи. — А выходит, что ошибалась. Мы еще посмотрим, что скажет твой папа. Если ты и дальше так собираешься себя вести, пускай тогда лучше забирает тебя домой… А ну-ка ешь давай — да отправляйся спать.
Джоби отодвинул от себя тарелку.
— Мне не хочется.
— Вот еще новости! Что же ты молчал, когда я тебе собирала ужинать?
Джоби опустил голову на руки. Только бы стерпеть, не расплакаться…
— Мам, не трогай его, — сказала Мона. — Ему и без того худо, разве не видишь?
— А мне хорошо? Сиди тут, жди его столько часов, ломай голову — куда подевался, не стряслось ли чего…
— Ты что это, Джоби, сам не свой? — спросила Мона, кладя ему руку на плечо. — Может, обидел кто-нибудь или еще что?
— Нет. — Джоби отвернулся. Ничего он не станет объяснять при тете Дэзи, раз она с самого начала ополчилась против него. Он их всех ненавидит, этих взрослых! Всех, кроме одной, но про это он никому не скажет…
Из-за деревьев вынырнула «скорая помощь» и свернула к воротам. Джоби посторонился, уступая ей дорогу, поглядел, как она катит под горку, направляясь к центру города. И решительно зашагал по аллее к главному входу, от которого только что отъехала «скорая».
Проникнуть в больницу оказалось до смешного легко: его никто не остановил, потому что вокруг никого не было. То есть быть-то были — полна больница, — только ему никто не встретился. И его, как видно, никто не заметил, когда он шел по двору и поднимался по ступенькам на крыльцо. Минуту он постоял, стараясь разглядеть сквозь дверное стекло, что там внутри, потом толкнул дверь — она открылась — и вошел. В огромном пустом вестибюле на выложенном плиткой полу стояли длинные скамьи с кожаными сиденьями. Вдали прошли две сестры милосердия, их негромкий сдержанный смех гулко разнесся под сводами высокого потолка. Джоби отступил за колонну, сам толком не понимая, зачем от них прячется и чего надеется достичь своим приходом.
Сестры ушли; выждав минуты две, он отважился выглянуть из своего укрытия и пройти несколько шагов по вестибюлю. Двери, много дверей; за ними — коридоры, уходящие куда-то в глубь здания. В простенке между двумя узкими длинными окнами — написанный маслом портрет неизвестного мужчины с большими усами и в очках. Темный, наглухо застегнутый сюртук, на шее — золотая цепь, как у мэра… Кое-где на стенах висят жарко начищенные медные таблички с надписями, но их не прочесть: высоко.
Он подошел ближе, пытаясь разобрать одну из надписей, и за этим занятием — на всем виду, посреди громадного вестибюля — его застигли врасплох: дверь с круглым окошечком распахнулась, и из нее деловитой походкой вышла седая полная женщина в бело-розовой сестринской форме. Он было подумал, что его и на этот раз не заметят, но она остановилась на полдороге, повернула к нему и, не доходя шагов двадцать, сказала — ее голос, как недавно женский смех, гулко разнесся под сводами потолка:
— Молодой человек, тебе что здесь нужно?
Ее глаза блеснули за стеклами пенсне, то ли смешливо, то ли сердито. Не поймешь. С бьющимся сердцем, запинаясь, Джоби проговорил:
— Я ищу свою маму.
— Это она тебя привела?
— Нет. Я сам пришел.
Женщина окинула его взглядом с головы до ног.
— Тебя прислали лечиться? Ты что, нездоров?
Джоби затряс головой.
— Нет, я просто маму ищу.
— Она лежит у нас?
— Да. Ее сюда поместили.
— Ах вот оно что! Понимаешь, к сожалению, тебе к ней нельзя. Часы посещений закончились, да и потом, детей к больным вообще не пускают. Как фамилия-то ее?
— Миссис Уэстон… Я хотел узнать, как она себя чувствует, и пришел.
— А разве ее никто не навещает?
— К ней ходит папа. Сегодня был.
— Что ж он не сказал тебе, как она себя чувствует?
— Он говорит, все хорошо, но я хотел сам узнать.
На этот раз сестра разглядывала его так долго и внимательно, что он начал краснеть под ее взглядом; сердце у него заколотилось еще сильней. Сейчас она скажет, что ему здесь не место, чтобы он уходил и не мешался во взрослые дела. Вместо этого он услышал другое:
— Стой здесь и жди. И не вздумай никуда уходить.
Она пересекла вестибюль, завернула за угол и скрылась. Джоби стал ждать, гадая, куда она пошла и что теперь будет. Мимо, бесшумно скользя на резиновых колесах, проехала каталка, ее катил мужчина в белом халате. На каталке, укрытый до подбородка одеялом, кто-то лежал, совершенно неподвижно. Вот так, должно быть, выглядела и мама после операции: белое неживое лицо, торчащее из-под туго натянутого одеяла. Беспомощная в руках людей, которые обязаны смотреть за нею, потому что это их работа, но которым по-настоящему до нее нет дела. Да и как может быть иначе? Они ведь ее не знают. Что для них его мама? Больная, каких здесь сотни.
Он потерял счет времени, стоя в огромном пустом вестибюле; ползли минуты; он ждал, сестра все не возвращалась, и непривычная, безликая обстановка больницы давила на него гнетущей, осязаемой тяжестью. Такая даль пролегла между ним и родным домом! Не просто мили, помноженные на тревогу и страх, но и сознание — впервые в жизни, — что дом как незыблемый, надежный приют распался. Опустел. Из него изъяли душу. Теперь это четыре стены, идеальный порядок и отчужденный, озабоченный человек за столом, скудно накрытым для одинокой трапезы.
От этой картины становилось жутко. Хотелось бежать от нее, от всех видений сегодняшнего дня, сменяющих друг друга перед его мысленным взором: Эгнис Маклауд, простертая под деревьями в обнимку с парнем; дразнящая, плутоватая усмешка ее сестры Молли, полускрытой в высокой траве; позорное изгнание из кинотеатра, драка с Гэсом… Бежать от всего этого к надежному теплу материнской души! Смятение у него в сердце нарастало. Он чувствовал, что его колотит дрожь, что все его тело до боли сведено напряжением, каждая жилка натянута до предела и трепещет, словно у бегуна перед стартом.
Неудивительно поэтому, что, когда на его плечо опустилась сзади чья-то ладонь, он едва не вскрикнул от ужаса. Белый докторский халат, схваченный мимолетным взглядом, был мгновенно истолкован рассудком как символ непреложной власти. Джоби дернул плечом, вырвался и метнулся к выходу. Он услышал, как врач окликнул его, потом тяжелая дверь захлопнулась у него за спиной, и он, не вняв окрику, опрометью понесся через двор, по аллее. Лишь за воротами больницы он остановился, привалился к забору и изо всех сил прижал к груди скрещенные руки, словно хотел выдавить наружу боль, разрывающую ему легкие.
Только теперь у него хлынули слезы. На улице было безлюдно, но это не имело значения: он рыдал, не заботясь о том, что его могут увидеть и что плакать — стыдно. Рыдал, словно его мать и вправду умерла. Пьяный от горя, шатаясь под его бременем, он тронулся в путь, едва передвигая ноги. Через каждые пять шагов он останавливался и, облокотясь на забор, прятал лицо в ладонях — так, мало-помалу, он и спустился по пустынной улице на рыночную площадь.
Тетя Дэзи метала громы и молнии. В сердцах отшвыривая все, что ни попадется под руку, она готовила племяннику ужин, которого он, по ее словам, никак не заслужил. Джоби, бледный и молчаливый, пригорюнился у стола и, чем сильнее она бушевала, тем больше замыкался в себе; слова оправдания не шли ему на язык. Она волнуется, с ума сходит, возмущалась тетка, ей за него отвечать, а он пропал невесть куда! Мона в поисках его обегала весь город, уже в полицию собирались заявить…
Мона встретила его на улице, когда второй раз шла наведаться к его отцу, — «шагает себе вразвалочку и в ус не дует!». Из Крессли Джоби вернулся пешком через поля и еще с полчаса слонялся по окраине городка, медля идти к тетке — лишь отчасти из страха, что ему влетит за опоздание.
— Мало этого, так тебя, говорят, вдобавок прогнали сегодня из кинотеатра!
Джоби даже не дал себе труда полюбопытствовать, откуда это ей известно. У взрослых повсюду глаза и уши.
— Я не виноват.
— Конечно! А что явился на ночь глядючи — тоже не виноват?
Джоби вновь погрузился в молчание, вперив взгляд в поставленную перед ним тарелку с двумя ломтиками хлеба в мясном соусе. Он взял один и откусил кусочек. Хлеб был сухой, невкусный. Джоби жевал его, чувствуя, что проглотить ни за что не сможет.
— Я-то думала, ты хороший мальчик, слушаешь старших, — продолжала тетя Дэзи. — А выходит, что ошибалась. Мы еще посмотрим, что скажет твой папа. Если ты и дальше так собираешься себя вести, пускай тогда лучше забирает тебя домой… А ну-ка ешь давай — да отправляйся спать.
Джоби отодвинул от себя тарелку.
— Мне не хочется.
— Вот еще новости! Что же ты молчал, когда я тебе собирала ужинать?
Джоби опустил голову на руки. Только бы стерпеть, не расплакаться…
— Мам, не трогай его, — сказала Мона. — Ему и без того худо, разве не видишь?
— А мне хорошо? Сиди тут, жди его столько часов, ломай голову — куда подевался, не стряслось ли чего…
— Ты что это, Джоби, сам не свой? — спросила Мона, кладя ему руку на плечо. — Может, обидел кто-нибудь или еще что?
— Нет. — Джоби отвернулся. Ничего он не станет объяснять при тете Дэзи, раз она с самого начала ополчилась против него. Он их всех ненавидит, этих взрослых! Всех, кроме одной, но про это он никому не скажет…
6
Назавтра, в воскресенье, Джоби по настоянию тетки дважды сопровождал ее в церковь. Церковь, в которую ходила тетя Дэзи, была довольно крайнего толка, в ней ощутимо присутствовал миссионерский дух. Большинство прихожан составляли «новообращенные» — иначе говоря, люди, которые, не довольствуясь исправным посещением храма, во время какой-нибудь службы — чаще всего на специальном субботнем собрании евангелистов — на глазах у всех поднимались с места, выходили вперед и, став на колени перед кафедрой, налагали на себя обет служения господу. Иные из них почитали своим долгом изъявлять проповеднику свое одобрение весьма громогласно и в особо чувствительных местах прерывали его возгласами: «Аллилуйя!» и «Слава тебе, боже, слава тебе!» Они, эти люди, презрев, если верить тете Дэзи, криводушие, мишуру и пустозвонство, свойственные церковным обрядам, «чтили господа в душе своей, всею своей повседневной жизнью». Сама тетя Дэзи, заручась персональным спасением, не обнаруживала умиления или радости, скорее склонность зорко подмечать с высоты своей непогрешимости чужие промахи и недостатки и осуждать их без доброты и сострадания. Интересно, размышлял порой Джоби, на всех ли действует подобным образом праведная жизнь…
Утреннюю проповедь читал некий мистер Фезерстон, о котором тетя Дэзи неизменно отзывалась с похвалой. Он был до того мал росточком, что, когда взошел на кафедру, на виду осталось не так уж много: сверкающая круглая лысина да пористый нос картошкой, из которого выбивался наружу целый лес кучерявых седых волос. Хилость телосложения мистер Фезерстон возмещал напором красноречия и убежденностью в правоте того, что изрекал. Тему для своей проповеди он избрал крайне злободневную. Он отрицал как необходимость войны, так и ее неизбежность. Войны, полагал он, не будет, хотя имеются у нас в стране такие, кто опрометчивостью своих речей и поступков делает все, чтобы ее спровоцировать. В основу проповеди он положил цитату из Евангелия от Матфея, глава 15, стих 8 и 9: «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят. Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими». Говорил он, как не преминула отметить тетя Дэзи, не по бумажке (что являлось в ее глазах свидетельством неоспоримых достоинств проповедника) — перед ним лежала только Библия — и разглагольствовал целый час, а Джоби тем временем томился, ерзая на жестком, отполированном богомольными задами сиденье, отгороженный по одну сторону сосредоточенным, немигающим взглядом тети Дэзи, по другую — бессмысленным от скуки взором Моны, и в сотый раз принимался разглядывать то собственные руки, то чисто вымытые розовые колени, то пылинки, пляшущие на солнечных дорожках, то светозарную лысину мистера Фезерстона, подпрыгивающую над краем кафедры в такт вдохновенным словам, чья мощь то и дело исторгала из глоток паствы, не шибко сдержанной в проявлении своих чувств, дружные вопли: «Аллилуйя!», «Слава тебе, боже, слава тебе!»
Не обошлось без досадной помехи: какой-то слабонервной старушке в задних рядах сделалось дурно — и ее пришлось вынести на свежий воздух, что сопровождалось топотом и шарканьем ног, стуком о задеваемые предметы, а остальная часть прихожан делала вид, будто ничего не слышит. Мистер Фезерстон, однако, сумел удержаться на высоте положения: мимоходом выразив сочувствие «нашей бедной сестре», он с удвоенным, Джоби даже сказал бы — чрезмерным, жаром вернулся к прерванной проповеди. Чрезмерным, потому что почел за благо ухлопать еще минут пятнадцать на краткое повторение того, что было сказано вначале, — с тем, по всей видимости, чтобы предотвратить возможность сбоя или срыва во время победного шествия к финалу.
Шествие завершилось полным триумфом и в соответствующей обстановке, без всяких сомнений, вызвало бы продолжительные аплодисменты. За неимением оной дело ограничилось тем, что немногие счастливцы, лично знакомые с мистером Фезерстоном, — в том числе тетя Дэзи — задержались после проповеди и принесли ему свои поздравления. Тете Дэзи мистер Фезерстон пожал руку и сказал, что рад ее видеть. Мону он наградил слабой улыбкой, а Джоби погладил по голове и спросил, не состоит ли он в Лиге юных евангелистов. Услышав, что не состоит, мистер Фезерстон извлек из портфеля пачку печатных брошюрок, в которых, по его словам, про нее все рассказано. Пролистав их впоследствии, Джоби обнаружил, что там содержатся главным образом длинные списки вопросов и, чтобы ответить на них, нужно читать Новый завет. Если послать ответы в штаб Лиги в Лондоне, тебе за это вышлют Новый завет в роскошном издании карманного формата, с цветными иллюстрациями и значок, удостоверяющий, что ты — член Лиги, обязуешься выполнять ее правила и содействовать достижению ее целей. Человеку, который обожает читать и состоять членом обществ и организаций (Джоби основал на своем веку не одно тайное общество), такое предложение не может не прийтись по душе — жаль только, не удалось употребить с пользой время, отвечая на вопросы, пока мистер Фезерстон читал проповедь.
К обеду пришел отец, но, поскольку тетя Дэзи по воскресеньям проводила утренние часы не у плиты, а а церкви, всем пришлось довольствоваться холодными остатками вчерашнего мяса с вареной картошкой и цветной капустой. За стол сели вчетвером. У дяди Теда на воскресенье выпал рабочий день, что при его роде занятий бывало неизбежно, хоть и противоречило убеждениям тети Дэзи. Джоби надеялся, что тетка вчера вечером в достаточной мере спустила пары и сочтет излишним докладывать отцу о его проступке. Однако он не учел, сколь сильно в ней чувство долга и стремление при всяком удобном случае напоминать людям, как она себя обременяет, оказывая им услуги. Подавая на стол, она сообщила Уэстону о вчерашнем происшествии.
— Что я могу сказать, Дэзи. Он пришел, попросил разрешения попить со мной чаю, а после я сразу послал его сюда и велел сказать тебе, где он был.
— Многовато же ему потребовалось времени на дорогу! Почитай что к десяти часам явился.
— Где же ты, такой-сякой, столько времени болтался? — спросил Уэстон раздраженно, а впрочем, без особого возмущения.
— Так, гулял, — буркнул Джоби.
— Разве тебе не было сказано, чтобы шел прямиком сюда и объяснил тете Дэзи, где задержался?
— Угу.
— Почему же ты не послушал?
— Забыл.
Тетя Дэзи негодующе фыркнула. Уэстон погрозил сыну ножом.
— Знаешь что, ты у меня не выкамаривай. Ремня захотел? Тетя Дэзи изо всех сил старается нам помочь, а ты ее расстраиваешь? Мало нам огорчений, что мама в больнице, так еще ты будешь подбавлять! Слышишь, что тебе отец говорит?
Джоби кивнул.
— Тогда подумай над моими словами. Не то покажу тебе где раки зимуют.
— Я думаю, он очень тревожится из-за своей мамы, — сказала Мона. — Верно, Джоби?
— С какой это стати ему тревожиться? Я говорил, у нее все идет нормально. А вот она как бы действительно не начала тревожиться, когда узнает про его художества.
— Ты ей не говори, пап, — взмолился Джоби. — Не скажешь?
— А что я, по-твоему, должен сказать, если она будет спрашивать, как ты себя ведешь?
— Я не хочу, чтобы она расстраивалась.
— Почему же ты раньше об этом не подумал, а?
Где-то в этих взрослых рассуждениях таилась погрешность, хотя Джоби и затруднился бы определить, какая именно. Во всяком случае, получалось, что из чувства долга люди большей частью непременно должны доставить другому человеку неприятность.
— Ты собираешься к ней сегодня?
— Да. И тетя Дэзи со мной поедет.
Джоби подумал.
— Если я напишу ей письмо, ты передашь?
— Это можно, — согласился Уэстон.
— Вдруг она мне тоже ответит что-нибудь.
— Ну-ну. Почему бы и нет.
— Что ж, ехать так ехать, — сказала тетя Дэзи. — Опаздывать тоже нет смысла.
— О грязной посуде можешь не думать, — сказала Мона. — Я все вымою.
— Ты мой, а я буду вытирать, — сказал Джобин отец. — Вдвое быстрее пойдет дело. Да и потом, особенно торопиться некуда. На двухчасовом автобусе вполне успеем доехать вовремя.
— Да? Тогда пойти разве прилечь минут на десять, — сказала тетя Дэзи. — Люблю, грешница, прилечь отдохнуть в воскресный день.
Тотчас после обеда тетя Дэзи удалилась наверх вздремнуть, а отец последовал за Моной на кухню мыть посуду. Джоби, взяв лист чистой бумаги, подсел к столу и принялся грызть карандаш, соображая, как составить письмо матери. Наконец письмо было написано и вложено в конверт, полученный от Моны: оставалось лишь вручить его отцу, чтобы тот не позабыл о нем впопыхах. В коридоре у лестницы Джоби остановился заклеить конверт, потом приложил его к стене и надписал: «Маме». Слышно было, как на кухне отец переговаривается с Моной; вдруг Мона ойкнула и залилась мелким смехом, будто ее кто-то щекотал.
— Пусти сейчас же! Ведь обоим не поздоровится…
Джоби никогда не слышал, чтобы Мона так разговаривала с его отцом. Они, наверно, не знали, что он стоит так близко. Дверь судомойни была слегка приоткрыта; он сделал несколько шагов по плетеному толстому коврику у подножия лестницы и заглянул в щель, откуда доносился Монин голос.
— Да образумься ты! С минуты на минуту спустится мама! За стенкой Джоби сидит!
В большом зеркале на стене судомойни, перед которым обычно брился дядя Тед, Джоби увидел отражение: его отец и Мона стояли вплотную лицом друг к другу. Отец нагнулся и поцеловал Мону в губы. Она оттолкнула его.
— Перестань, ты что — сдурел?
Джоби неслышно вернулся назад в гостиную. Не успел он сесть за стол и подвинуть к себе комикс, как вошла Мона.
— А-а, значит, уже написал письмо? Быстро!
— Оно короткое получилось, — сказал Джоби.
— Ошибок не насажал, будем надеяться?
— Я пишу без ошибок. По письму всегда был на первом месте в нашем классе.
— Нет, у меня беда с правописанием, — призналась Мона. — И вообще, я ненавижу писать письма. Никогда в них не скажешь ничего путного.
— А где папа?
— Он там умывается под краном… Что бы нам с тобой на сегодня придумать интересное? Хочешь, давай прокатимся с ними на автобусе и погуляем по парку, пока они будут в больнице.
— Но тетя Дэзи вроде велела, чтобы я шел в воскресную школу?
— Ах да, совсем забыла! Правильно, сходи. Будешь пропускать раз за разом, лишат награды.
— Все равно мне туда неохота, — сказал Джоби.
Вошел Уэстон, стирая тыльной стороной руки приставшие к подбородку ворсинки от полотенца.
— Куда это тебе неохота? Делай, что велят, и хватит рассуждать — охота, неохота! Письмо у тебя готово?
Джоби дал ему конверт.
— Ты только не забудь ей отдать, ладно? И попроси, чтобы написала ответ.
— Не знаю, будет ли у нее время при нас заниматься письмами, — сказал Уэстон. — В крайнем случае напишет, когда мы уйдем, а в следующий раз передаст.
— Спроси, может, она знает, когда ее отпустят домой.
— Да, поглядим, что ей про это известно.
На лестнице послышалась тяжелая мерная поступь тети Дэзи; Джоби выскочил на улицу и направился к центру городка. Воскресную школу он посещал не при теткиной церкви, а при своей — вернее, это у них дома только говорилось так: «наша церковь»; его мать последнее время бывала там все реже, а отец и вовсе никогда не относился к числу усердных прихожан. По дороге Джоби встретились Гэс Уилсон и Томми Мастерман. Они сидели на заборе и по очереди прикладывались к бутылке лимонада. В воскресную школу ни тот, ни другой не ходил, и в этот великолепный солнечный день нельзя было не позавидовать их вольному житью. Обойти их стороной Джоби не мог; у него мелькнула мысль, не удалось ли им пронюхать заранее, что он пойдет этой дорогой, — не подстерегают ли они его, чтобы вынудить довести до конца вчерашнюю драку. Но нет, они поздоровались с ним вполне беззлобно.
— Здорово, Джоби. Ты далеко?
— В воскресную школу.
— На кой?
— Значит, надо.
— Дружка-приятеля своего давно видел?
Ну, это еще неизвестно, будет ли Снап ему теперь приятелем, после того, как вчера сбежал, едва лишь учуял неладное.
— Вчера видел. А что?
— Ты ничего не слыхал про его дядю?
— Нет. При чем тут его дядя?
— Он повесился.
Веселые шуточки придумывает Гэс Уилсон.
— Остряки. — Он перевел взгляд с Гэса на Томми и вдруг почувствовал, что на этот раз они не шутят.
Гэс помотал головой.
— Вот те крест. Вчера вечером на подтяжках повесился в уборной.
— Слушай… с чего это он?
— А я знаю? Возможно, записку оставил, тогда будет ясно.
Джоби не так уж часто бывал у Снапа и видел Снапова дядю всего несколько раз. Худой, с темными, рано поредевшими волосами, неразговорчивый — не считая тех случаев, когда сцеплялся с зятем, ну и, надо полагать, когда рассказывал племяннику о гражданской войне в Испании. Правда, у Снапа никогда не поймешь, где кончается то, что ему рассказали, и начинается то, что насочинял он сам.
— Говорят, это Снап его нашел, — продолжал Гэс. — Пошел в уборную, открывает дверь — а он висит. На подтяжках. — Он протянул Джоби бутылку с лимонадом. — На, глотни — хочешь?
Джоби покачал головой.
— Не, я пойду. Здесь через минуту отец появится с тетей Дэзи, а мне уже полагается быть в воскресной школе.
Гэс передал бутылку Томми и спрыгнул с забора.
— Пошли, мы тебя немного проводим.
В тех местах, где тротуар был широкий, они шагали рядом, где нет — Томми поминутно соскакивал на мостовую.
Снапов дядя покончил с собой. Подумать только… Зачем? Зачем люди вообще кончают жизнь самоубийством? И Снап нашел его. Вот ужас-то…
— Я, например, если б задумал себя прикончить, нипочем бы не стал вешаться, — рассуждал Гэс. — Тем более на подтяжках. Когда убийцу вешают, то петлю завязывают здоровым узлом, и этот узел ломает преступнику шею в ту минуту, как он проваливается в люк. А с подтяжками совсем другая механика, тут просто умираешь от удушья, да притом не сразу, а медленно…
— Я бы лично бросился под поезд, — объявил Томми.
— Чтобы тебя изрубило на мелкие кусочки?
— Зато быстро по крайней мере.
— Нет, застрелиться — вот это класс! — Гэс приставил два пальца к виску. — Спустил курок, бабах — и амба!
— А где возьмешь пистолет?
— Ну, тогда прыгнуть с высокого дома.
— Или утопиться, ага?
— Неверное дело. Вдруг передумаешь и выплывешь. А ты, Джоби, какой бы выбрал способ?
— Не знаю.
— Еще можно аспирина наглотаться на ночь, — сказал Томми. — Заснешь — и не проснешься.
— Тоже будет время раздумать.
— Или надышаться газом.
— Ага, это способ неплохой. Только газ очень воняет противно.
— Или перерезать себе глотку.
— Э, на такое у тебя воли не хватит, слишком больно.
— Чтобы покончить с собой, вообще нужна большая воля.
— Наоборот, — сказал Гэс. — На это идут одни слабаки.
— Я думаю, Снапова дядю не назовешь слабаком, — сказал Джоби.
— Чего же он тогда вздумал вешаться?
— Да, но он поехал воевать в Испанию — кто его заставлял?
— Может, просто не мог представить, как ему там круто придется.
— Вообще, неизвестно еще, по какой причине он повесился, так?
— Да, если только он не оставил записку. Многие, кто кончает с собой, оставляют.
— Не все.
— Не все, но многие.
Они дошли до Главной улицы. В двухстах ярдах виднелся портик внушительного здания уэслианской церкви. Занятия воскресной школы проводились в отдельном помещении позади церкви, которое сдавали также для свадебных приемов, концертов и любительских спектаклей. На другой стороне улицы Джоби заметил одну из своих преподавательниц, мисс Джессоп, — в сером костюме, в шляпке, украшенной искусственными цветами, она вышагивала по тротуару, прямая как палка. Мисс Джессоп питала слабость к шляпам и часто их меняла. Шляпы она обычно носила броские, а подчас и легкомысленные, Джоби всегда удивлялся, каким образом это пристрастие уживается у мисс Джессоп с неприступной суровостью и отсутствием чувства юмора.
— Мне пора, — сказал он, — а то опоздаю.
— Махнем лучше с нами, а? — предложил Гэс.
— Куда это?
— В Крессли. Там сегодня в парке играет духовой оркестр. Ну пропустишь школу разок — кто узнает?
Действительно, некому проверять, был он в школе или не был.
Утреннюю проповедь читал некий мистер Фезерстон, о котором тетя Дэзи неизменно отзывалась с похвалой. Он был до того мал росточком, что, когда взошел на кафедру, на виду осталось не так уж много: сверкающая круглая лысина да пористый нос картошкой, из которого выбивался наружу целый лес кучерявых седых волос. Хилость телосложения мистер Фезерстон возмещал напором красноречия и убежденностью в правоте того, что изрекал. Тему для своей проповеди он избрал крайне злободневную. Он отрицал как необходимость войны, так и ее неизбежность. Войны, полагал он, не будет, хотя имеются у нас в стране такие, кто опрометчивостью своих речей и поступков делает все, чтобы ее спровоцировать. В основу проповеди он положил цитату из Евангелия от Матфея, глава 15, стих 8 и 9: «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят. Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими». Говорил он, как не преминула отметить тетя Дэзи, не по бумажке (что являлось в ее глазах свидетельством неоспоримых достоинств проповедника) — перед ним лежала только Библия — и разглагольствовал целый час, а Джоби тем временем томился, ерзая на жестком, отполированном богомольными задами сиденье, отгороженный по одну сторону сосредоточенным, немигающим взглядом тети Дэзи, по другую — бессмысленным от скуки взором Моны, и в сотый раз принимался разглядывать то собственные руки, то чисто вымытые розовые колени, то пылинки, пляшущие на солнечных дорожках, то светозарную лысину мистера Фезерстона, подпрыгивающую над краем кафедры в такт вдохновенным словам, чья мощь то и дело исторгала из глоток паствы, не шибко сдержанной в проявлении своих чувств, дружные вопли: «Аллилуйя!», «Слава тебе, боже, слава тебе!»
Не обошлось без досадной помехи: какой-то слабонервной старушке в задних рядах сделалось дурно — и ее пришлось вынести на свежий воздух, что сопровождалось топотом и шарканьем ног, стуком о задеваемые предметы, а остальная часть прихожан делала вид, будто ничего не слышит. Мистер Фезерстон, однако, сумел удержаться на высоте положения: мимоходом выразив сочувствие «нашей бедной сестре», он с удвоенным, Джоби даже сказал бы — чрезмерным, жаром вернулся к прерванной проповеди. Чрезмерным, потому что почел за благо ухлопать еще минут пятнадцать на краткое повторение того, что было сказано вначале, — с тем, по всей видимости, чтобы предотвратить возможность сбоя или срыва во время победного шествия к финалу.
Шествие завершилось полным триумфом и в соответствующей обстановке, без всяких сомнений, вызвало бы продолжительные аплодисменты. За неимением оной дело ограничилось тем, что немногие счастливцы, лично знакомые с мистером Фезерстоном, — в том числе тетя Дэзи — задержались после проповеди и принесли ему свои поздравления. Тете Дэзи мистер Фезерстон пожал руку и сказал, что рад ее видеть. Мону он наградил слабой улыбкой, а Джоби погладил по голове и спросил, не состоит ли он в Лиге юных евангелистов. Услышав, что не состоит, мистер Фезерстон извлек из портфеля пачку печатных брошюрок, в которых, по его словам, про нее все рассказано. Пролистав их впоследствии, Джоби обнаружил, что там содержатся главным образом длинные списки вопросов и, чтобы ответить на них, нужно читать Новый завет. Если послать ответы в штаб Лиги в Лондоне, тебе за это вышлют Новый завет в роскошном издании карманного формата, с цветными иллюстрациями и значок, удостоверяющий, что ты — член Лиги, обязуешься выполнять ее правила и содействовать достижению ее целей. Человеку, который обожает читать и состоять членом обществ и организаций (Джоби основал на своем веку не одно тайное общество), такое предложение не может не прийтись по душе — жаль только, не удалось употребить с пользой время, отвечая на вопросы, пока мистер Фезерстон читал проповедь.
К обеду пришел отец, но, поскольку тетя Дэзи по воскресеньям проводила утренние часы не у плиты, а а церкви, всем пришлось довольствоваться холодными остатками вчерашнего мяса с вареной картошкой и цветной капустой. За стол сели вчетвером. У дяди Теда на воскресенье выпал рабочий день, что при его роде занятий бывало неизбежно, хоть и противоречило убеждениям тети Дэзи. Джоби надеялся, что тетка вчера вечером в достаточной мере спустила пары и сочтет излишним докладывать отцу о его проступке. Однако он не учел, сколь сильно в ней чувство долга и стремление при всяком удобном случае напоминать людям, как она себя обременяет, оказывая им услуги. Подавая на стол, она сообщила Уэстону о вчерашнем происшествии.
— Что я могу сказать, Дэзи. Он пришел, попросил разрешения попить со мной чаю, а после я сразу послал его сюда и велел сказать тебе, где он был.
— Многовато же ему потребовалось времени на дорогу! Почитай что к десяти часам явился.
— Где же ты, такой-сякой, столько времени болтался? — спросил Уэстон раздраженно, а впрочем, без особого возмущения.
— Так, гулял, — буркнул Джоби.
— Разве тебе не было сказано, чтобы шел прямиком сюда и объяснил тете Дэзи, где задержался?
— Угу.
— Почему же ты не послушал?
— Забыл.
Тетя Дэзи негодующе фыркнула. Уэстон погрозил сыну ножом.
— Знаешь что, ты у меня не выкамаривай. Ремня захотел? Тетя Дэзи изо всех сил старается нам помочь, а ты ее расстраиваешь? Мало нам огорчений, что мама в больнице, так еще ты будешь подбавлять! Слышишь, что тебе отец говорит?
Джоби кивнул.
— Тогда подумай над моими словами. Не то покажу тебе где раки зимуют.
— Я думаю, он очень тревожится из-за своей мамы, — сказала Мона. — Верно, Джоби?
— С какой это стати ему тревожиться? Я говорил, у нее все идет нормально. А вот она как бы действительно не начала тревожиться, когда узнает про его художества.
— Ты ей не говори, пап, — взмолился Джоби. — Не скажешь?
— А что я, по-твоему, должен сказать, если она будет спрашивать, как ты себя ведешь?
— Я не хочу, чтобы она расстраивалась.
— Почему же ты раньше об этом не подумал, а?
Где-то в этих взрослых рассуждениях таилась погрешность, хотя Джоби и затруднился бы определить, какая именно. Во всяком случае, получалось, что из чувства долга люди большей частью непременно должны доставить другому человеку неприятность.
— Ты собираешься к ней сегодня?
— Да. И тетя Дэзи со мной поедет.
Джоби подумал.
— Если я напишу ей письмо, ты передашь?
— Это можно, — согласился Уэстон.
— Вдруг она мне тоже ответит что-нибудь.
— Ну-ну. Почему бы и нет.
— Что ж, ехать так ехать, — сказала тетя Дэзи. — Опаздывать тоже нет смысла.
— О грязной посуде можешь не думать, — сказала Мона. — Я все вымою.
— Ты мой, а я буду вытирать, — сказал Джобин отец. — Вдвое быстрее пойдет дело. Да и потом, особенно торопиться некуда. На двухчасовом автобусе вполне успеем доехать вовремя.
— Да? Тогда пойти разве прилечь минут на десять, — сказала тетя Дэзи. — Люблю, грешница, прилечь отдохнуть в воскресный день.
Тотчас после обеда тетя Дэзи удалилась наверх вздремнуть, а отец последовал за Моной на кухню мыть посуду. Джоби, взяв лист чистой бумаги, подсел к столу и принялся грызть карандаш, соображая, как составить письмо матери. Наконец письмо было написано и вложено в конверт, полученный от Моны: оставалось лишь вручить его отцу, чтобы тот не позабыл о нем впопыхах. В коридоре у лестницы Джоби остановился заклеить конверт, потом приложил его к стене и надписал: «Маме». Слышно было, как на кухне отец переговаривается с Моной; вдруг Мона ойкнула и залилась мелким смехом, будто ее кто-то щекотал.
— Пусти сейчас же! Ведь обоим не поздоровится…
Джоби никогда не слышал, чтобы Мона так разговаривала с его отцом. Они, наверно, не знали, что он стоит так близко. Дверь судомойни была слегка приоткрыта; он сделал несколько шагов по плетеному толстому коврику у подножия лестницы и заглянул в щель, откуда доносился Монин голос.
— Да образумься ты! С минуты на минуту спустится мама! За стенкой Джоби сидит!
В большом зеркале на стене судомойни, перед которым обычно брился дядя Тед, Джоби увидел отражение: его отец и Мона стояли вплотную лицом друг к другу. Отец нагнулся и поцеловал Мону в губы. Она оттолкнула его.
— Перестань, ты что — сдурел?
Джоби неслышно вернулся назад в гостиную. Не успел он сесть за стол и подвинуть к себе комикс, как вошла Мона.
— А-а, значит, уже написал письмо? Быстро!
— Оно короткое получилось, — сказал Джоби.
— Ошибок не насажал, будем надеяться?
— Я пишу без ошибок. По письму всегда был на первом месте в нашем классе.
— Нет, у меня беда с правописанием, — призналась Мона. — И вообще, я ненавижу писать письма. Никогда в них не скажешь ничего путного.
— А где папа?
— Он там умывается под краном… Что бы нам с тобой на сегодня придумать интересное? Хочешь, давай прокатимся с ними на автобусе и погуляем по парку, пока они будут в больнице.
— Но тетя Дэзи вроде велела, чтобы я шел в воскресную школу?
— Ах да, совсем забыла! Правильно, сходи. Будешь пропускать раз за разом, лишат награды.
— Все равно мне туда неохота, — сказал Джоби.
Вошел Уэстон, стирая тыльной стороной руки приставшие к подбородку ворсинки от полотенца.
— Куда это тебе неохота? Делай, что велят, и хватит рассуждать — охота, неохота! Письмо у тебя готово?
Джоби дал ему конверт.
— Ты только не забудь ей отдать, ладно? И попроси, чтобы написала ответ.
— Не знаю, будет ли у нее время при нас заниматься письмами, — сказал Уэстон. — В крайнем случае напишет, когда мы уйдем, а в следующий раз передаст.
— Спроси, может, она знает, когда ее отпустят домой.
— Да, поглядим, что ей про это известно.
На лестнице послышалась тяжелая мерная поступь тети Дэзи; Джоби выскочил на улицу и направился к центру городка. Воскресную школу он посещал не при теткиной церкви, а при своей — вернее, это у них дома только говорилось так: «наша церковь»; его мать последнее время бывала там все реже, а отец и вовсе никогда не относился к числу усердных прихожан. По дороге Джоби встретились Гэс Уилсон и Томми Мастерман. Они сидели на заборе и по очереди прикладывались к бутылке лимонада. В воскресную школу ни тот, ни другой не ходил, и в этот великолепный солнечный день нельзя было не позавидовать их вольному житью. Обойти их стороной Джоби не мог; у него мелькнула мысль, не удалось ли им пронюхать заранее, что он пойдет этой дорогой, — не подстерегают ли они его, чтобы вынудить довести до конца вчерашнюю драку. Но нет, они поздоровались с ним вполне беззлобно.
— Здорово, Джоби. Ты далеко?
— В воскресную школу.
— На кой?
— Значит, надо.
— Дружка-приятеля своего давно видел?
Ну, это еще неизвестно, будет ли Снап ему теперь приятелем, после того, как вчера сбежал, едва лишь учуял неладное.
— Вчера видел. А что?
— Ты ничего не слыхал про его дядю?
— Нет. При чем тут его дядя?
— Он повесился.
Веселые шуточки придумывает Гэс Уилсон.
— Остряки. — Он перевел взгляд с Гэса на Томми и вдруг почувствовал, что на этот раз они не шутят.
Гэс помотал головой.
— Вот те крест. Вчера вечером на подтяжках повесился в уборной.
— Слушай… с чего это он?
— А я знаю? Возможно, записку оставил, тогда будет ясно.
Джоби не так уж часто бывал у Снапа и видел Снапова дядю всего несколько раз. Худой, с темными, рано поредевшими волосами, неразговорчивый — не считая тех случаев, когда сцеплялся с зятем, ну и, надо полагать, когда рассказывал племяннику о гражданской войне в Испании. Правда, у Снапа никогда не поймешь, где кончается то, что ему рассказали, и начинается то, что насочинял он сам.
— Говорят, это Снап его нашел, — продолжал Гэс. — Пошел в уборную, открывает дверь — а он висит. На подтяжках. — Он протянул Джоби бутылку с лимонадом. — На, глотни — хочешь?
Джоби покачал головой.
— Не, я пойду. Здесь через минуту отец появится с тетей Дэзи, а мне уже полагается быть в воскресной школе.
Гэс передал бутылку Томми и спрыгнул с забора.
— Пошли, мы тебя немного проводим.
В тех местах, где тротуар был широкий, они шагали рядом, где нет — Томми поминутно соскакивал на мостовую.
Снапов дядя покончил с собой. Подумать только… Зачем? Зачем люди вообще кончают жизнь самоубийством? И Снап нашел его. Вот ужас-то…
— Я, например, если б задумал себя прикончить, нипочем бы не стал вешаться, — рассуждал Гэс. — Тем более на подтяжках. Когда убийцу вешают, то петлю завязывают здоровым узлом, и этот узел ломает преступнику шею в ту минуту, как он проваливается в люк. А с подтяжками совсем другая механика, тут просто умираешь от удушья, да притом не сразу, а медленно…
— Я бы лично бросился под поезд, — объявил Томми.
— Чтобы тебя изрубило на мелкие кусочки?
— Зато быстро по крайней мере.
— Нет, застрелиться — вот это класс! — Гэс приставил два пальца к виску. — Спустил курок, бабах — и амба!
— А где возьмешь пистолет?
— Ну, тогда прыгнуть с высокого дома.
— Или утопиться, ага?
— Неверное дело. Вдруг передумаешь и выплывешь. А ты, Джоби, какой бы выбрал способ?
— Не знаю.
— Еще можно аспирина наглотаться на ночь, — сказал Томми. — Заснешь — и не проснешься.
— Тоже будет время раздумать.
— Или надышаться газом.
— Ага, это способ неплохой. Только газ очень воняет противно.
— Или перерезать себе глотку.
— Э, на такое у тебя воли не хватит, слишком больно.
— Чтобы покончить с собой, вообще нужна большая воля.
— Наоборот, — сказал Гэс. — На это идут одни слабаки.
— Я думаю, Снапова дядю не назовешь слабаком, — сказал Джоби.
— Чего же он тогда вздумал вешаться?
— Да, но он поехал воевать в Испанию — кто его заставлял?
— Может, просто не мог представить, как ему там круто придется.
— Вообще, неизвестно еще, по какой причине он повесился, так?
— Да, если только он не оставил записку. Многие, кто кончает с собой, оставляют.
— Не все.
— Не все, но многие.
Они дошли до Главной улицы. В двухстах ярдах виднелся портик внушительного здания уэслианской церкви. Занятия воскресной школы проводились в отдельном помещении позади церкви, которое сдавали также для свадебных приемов, концертов и любительских спектаклей. На другой стороне улицы Джоби заметил одну из своих преподавательниц, мисс Джессоп, — в сером костюме, в шляпке, украшенной искусственными цветами, она вышагивала по тротуару, прямая как палка. Мисс Джессоп питала слабость к шляпам и часто их меняла. Шляпы она обычно носила броские, а подчас и легкомысленные, Джоби всегда удивлялся, каким образом это пристрастие уживается у мисс Джессоп с неприступной суровостью и отсутствием чувства юмора.
— Мне пора, — сказал он, — а то опоздаю.
— Махнем лучше с нами, а? — предложил Гэс.
— Куда это?
— В Крессли. Там сегодня в парке играет духовой оркестр. Ну пропустишь школу разок — кто узнает?
Действительно, некому проверять, был он в школе или не был.