Стэн Барстоу

ДЖОБИ


   Моей матери и в память о моем отце, хоть не они мать и отец в этой повести.




1


   Джозеф Барри Уэстон — а для тех, кто знал его, просто Джоби — проснулся с ощущением, что сегодня должно произойти что-то необычное, и тотчас, в те короткие секунды, когда уже не спал, но еще не вполне пробудился, вспомнил: его мать кладут в больницу.
   Он полежал с открытыми глазами, глядя, как сквозь задернутые занавески сочится в комнату утреннее солнце.
   Джоби не очень ясно представлял себе, что случилось с матерью, и, поскольку никто особенно не порывался просветить его на этот счет, не приставал к окружающим с расспросами. Не такой он был человек, Джоби. Он только знал, что в последнее время ей часто нездоровится, и привык видеть, как, зажмурясь от внезапного приступа боли, она хватается рукой за бок пониже груди. Местный врач, когда она в конце концов обратилась к нему, направил ее в Крессли, к тамошнему специалисту по таким болезням. Специалист сказал, что, как только освободится место, ей придется лечь в больницу, где он сможет лично ее наблюдать. С тех пор, пока тянулись недели ожидания, рука ее все чаще хваталась за бок, а обыкновение жмурить глаза сделалось как бы ее постоянной приметой. У нее испортился характер — и без того достаточно резкая, она теперь на каждом шагу взрывалась по пустякам; отец Джоби в ответ на это все больше замыкался в себе, а Джоби, всегда готовый найти ей оправдание, пытался вообразить, каково, например, человеку, если у него все время болит зуб, — в самом деле, немудрено потерять терпение…
   И вот его мать кладут на несколько дней в больницу. Джоби, пока ее не выпишут, переедет к тете Дэзи, а отец поживет один; обедать сможет на работе, завтрак и чай — готовить сам. Мона, двоюродная сестра Джоби, которая недавно лишилась места и не слишком утруждает себя поисками другого, будет за скромную мзду приходить к нему стелить постель, мыть посуду и прибираться, когда надо.
   Так порешили на семейном совете, хотя Джоби видел в этом мало хорошего. Во-первых, плохо без мамы (с другой стороны, конечно, надо радоваться, что она уезжает, ее там вылечат, и она опять станет похожа на себя, когда вернется домой), а во-вторых, он недолюбливал тетю Дэзи, у которой характер и подавно не сахар, даром что она святоша, каких мало.
   Но ничего, все не так страшно, когда жизнь сулит столько интересного: впереди — летние каникулы, целых семь головокружительных недель, а после его ждет уже не муниципальная школа на Тинсли-роуд, куда он ходил до сих пор, а классическая школа в Крессли. Нежась в постели, он вновь переживал те минуты, когда стало известно, что ему присуждена стипендия, — волнующие минуты, когда мистер Моррисон зачитывал в актовом зале короткий список тех, кто победил на экзаменах, и Джоби, обмирая, ждал, пока не назвали его фамилию — последней, потому что она начинается с буквы «у». А потом, с трудом дотерпев до обеда, помчался домой и так запыхался, что едва не рухнул в изнеможении, пытаясь отдышаться и пролепетать непослушным языком свою потрясающую новость.
   — Джоби! — послышался снизу голос матери. — Ты проснулся? Тогда спускайся скорее, завтрак готов.
   Джоби встал с постели и раздвинул занавески. На улице сияло лучезарное утро, даже сквозь стекло чувствовалось, как припекает солнышко. Под окном мальчишка-газетчик, соскочив с расхлябанного велосипеда, сунул в дверь газету «Дейли геральд». Джоби газет никогда не читал, но мог сказать заранее, что весь утренний выпуск сегодня опять про Гитлера — время от времени ему бросались в глаза заголовки, да и отец постоянно ворчал, что «нынче в газетах только об Гитлере об одном и пишут». О Гитлере Джоби знал не много: что он самый главный начальник над немцами, а немцы — это воинственный народ, который любит одеваться в военную форму и маршировать с ружьями взад-вперед по улицам. Вообще-то оно бы даже здорово, но только один раз они воевали с нашими, а в прошлом году хотели было затеять новую войну, и в школе тогда всех собрали в актовом зале, роздали противогазы и велели беречь как зеницу ока. Теперь его противогаз валяется где-то на дне стенного шкафа. Джоби давно туда не заглядывал. Первое время каждый носился со своим противогазом, потом они всем надоели.
   — Джоби! Завтрак остывает! Ну-ка живо спускайся, ты что, не знаешь, как мне сегодня некогда? Больше звать не буду!
   Джоби крикнул: «Иду!» — и начал одеваться.
   Нет, если кто и знает все на свете, так это Снап — и про знаменитых людей, и про то, что делается в других странах, а чего не знает, то выдумает. Снапу только дай, часами будет рассказывать о Гитлере, о Муссолини, о мистере Чемберлене. От него первого Джоби перенял песенку, которую два года назад ребята горланили на всех углах:

 
Сегодня небо синее,
Поедем в Абиссинию,
Возьмем с собой патроны и ружье.

 

 
В далекой Абиссинии
Воюет Муссолини —
Стреляет из рогатки воронье.

 
   Снап хвастался, будто сам ее сложил, но это еще ничего не значит. Дело в том, что Снап не всегда говорит правду. Не потому, что он врун, как некоторые, а просто не всегда умеет унять свою фантазию. Такой буйной фантазии Джоби ни у кого не встречал; иной раз не оборвешь его вовремя, начнет разводить турусы на колесах, а выдает за святую истину. Мало того, он и рассказы сочиняет, Снап, исписывает целые тетрадки — о ковбоях, водолазах, летчиках, о приключениях своего дяди на гражданской войне в Испании, — у него в шкафу накопилась уже такая груда этих тетрадок, что его мать постоянно грозится выкинуть их на помойку.
   Самое интересное, кстати, что при такой богатой фантазии и умении сочинять рассказы — а иные из них не уступят никакому комиксу, до того их интересно читать, — Снап учится довольно средне и не вытянул на стипендию. Так что в классическую школу Джоби придется ходить без него, и это единственное, о чем можно пожалеть. Потому что Снап — его лучший друг, классный парень, что бы ни говорили такие, как Гэс Уилсон, которые дразнят его «рыжий, красный, человек опасный» и поднимают на смех за привычку нести околесицу и за полную никчемность по части спорта.
   — ДЖОБИ!
   — Иду-у!
   Джоби спустился по лестнице и сквозь поток материнского красноречия двинулся к столу, привычно обходя подводные камни.
   — Одеться мне нормально надо? Или, по-твоему, я должен завтракать в пижаме?
   — Поменьше надо спорить со старшими! Садись и ешь! Дел сегодня по горло!
   Она положила ему на тарелку две сосиски и ломтики поджаренного хлеба.
   — Ты, часом, не забыл, какой сегодня день?
   — Да зна-аю, — протянул Джоби.
   — Учти, с минуты на минуту за тобой зайдет тетя Дэзи, а у тебя ничего не готово. Тебе еще чемодан складывать.
   — Чемодан? Зачем?
   — Рубашки взять, пижамы, майки. Хватит и того, что тетя Дэзи будет стирать на тебя, — не заставлять же ее ходить сюда рыться в шкафу каждый раз, когда тебе пора менять белье! Хотя бы для начала дам тебе с собой все чистое.
   Отец, сидя по другую сторону стола в будничных брюках и жилете, но еще без пиджака и галстука, молча жевал сосиски, прихлебывая чай из белой большой кружки. Из-под закатанных рукавов рубашки видны были мускулистые длинные руки, оплетенные голубыми четкими змейками жил.
   — А можно я возьму с собой пугач и лук со стрелами?
   Мать, успев налить ему чаю, уже открывала ящики буфета и складывала белье в плоский чемоданчик.
   — Лук и стрелы не уместятся в чемодане, заберешь их как-нибудь вечером, когда папа вернется с работы.
   — Ну хотя бы автомобильчики можно?
   — Не все. Очень надо твоей тете, чтоб ей загромождали дом разным хламом! Вот кончишь завтракать, отбери себе пяток-другой. Небось не на полгода я уезжаю!
   — А сколько тебя там продержат?
   — Кто их ведает. Недолго, несколько дней.
   — А меня будут пускать к тебе?
   — Вот это нет. Ребятишек в больницу не пускают, там лежат совсем хворые, им требуется тишина.
   — Я могу не шуметь. Буду сидеть тихо как мышь, если нужно.
   — Порядок для всех один. И потом, ты оглянуться не успеешь, как я уже вернусь, а покамест папа придет меня проведать и все тебе расскажет.
   — Непонятно, почему тебя Дэзи не может отвезти, — неожиданно проворчал отец. — Чего зря баламутить людей, срывать с работы…
   — Ну, ясное дело! — вспылила мать. — Как болит голова с похмелья или же лень одолела, так мы запросто отпрашиваемся с работы, а как жену везти в больницу, это значит баламутить людей. Сказано тебе, это твое прямое дело, и заодно узнаешь все, что полагается: в какие часы разрешают посещать и прочее.
   — Просто-напросто не вижу смысла швырять на ветер деньги за полдня работы, вот и все. Мы вроде бы не миллионеры.
   — Правильно, зато меня теперь недели две содержать не надо — значит, на этом выгадаешь. Скажи лучше, неохота отвозить, и точка. Потому и норовишь переложить на других.
   Отец насупился.
   — Не люблю я больницы. Мне от них не по себе.
   — Эх ты, нюня! Жаль, не тебе ложиться под нож. Тогда бы точно была причина киснуть.
   Джоби резким движением вскинул голову.
   — Почему нож, мама? Разве тебя собираются резать?
   — Мне надо делать операцию, Джоби, но это не страшно. Их делают людям каждый день. Я очень скоро вернусь домой, цела и невредима.
   Она выпрямилась, стоя спиной к окну, и тень скрыла от него выражение ее лица, только поднятая рука отчетливо выделялась на ярком солнце. На матери было ее лучшее платье, и пахло от нее как по воскресеньям.
   Джоби вдруг стало страшно. Мир этих взрослых недоступен пониманию, в нем невозможно разобраться. Ему говорят — несколько дней, друг другу — две недели. А сейчас он в первый раз услышал, что его мать собираются резать. Он не подозревал, что дело так серьезно. Впервые к нему закралась мысль, что она может вообще не вернуться. Кусок сосиски застрял у него в горле, точно корка черствого хлеба.
   — Не уезжай, я не хочу, — выговорил Джоби.
   Слезы хлынули у него из глаз. Взрослые всегда держатся так уверенно, словно все знают и ничего не боятся. А потом приходит минута, когда ты видишь, что они тоже беззащитны, и земля уходит у тебя из-под ног.
   — Не уезжай, мама, не надо!
   Она уже стояла рядом, и он уткнулся лицом ей в бок, обтянутый мягкой тканью, чувствуя, как ее ладонь поглаживает его по макушке.
   — Ну тихо, тихо. Ну будет, Джоби. Ты ведь у меня молодец, настоящий мужчина. Как же, сынок, мне не ехать — не поеду, кто меня вылечит? И чем я скорее лягу в больницу, тем раньше вернусь домой. Не бойся, ничего страшного нет. Ты не успеешь опомниться, а я уже буду тут как тут, живая и здоровая.
   Она протянула ему батистовый платочек.
   — На-ка, вытри глаза, пока не пришла тетя Дэзи. Зачем ей видеть, что ты плакал, верно?
   Всхлипывая, шмыгая носом, Джоби вытер слезы.
   — А теперь быстренько доедай, похоже, это уже она.
   В заднюю дверь постучали.
   Тетя Дэзи вслед за этим открыла бы дверь и вошла в дом, но стук повторился. Мать вышла в судомойню. Оттуда послышались невнятные голоса, и она вновь заглянула в комнату.
   — Это тебя спрашивают. Сидни Прендергаст. Принесла нелегкая, и так дел невпроворот…
   — Снап? — Джоби вскочил с места. — Мне нужно с ним повидаться.
   Он выбежал на заднее крыльцо и припустился по двору на улицу. В отдалении, сунув руки в карманы, брел с опущенной головой Снап.
   — Эй, Снап!
   Снап поднял голову и оглянулся. Когда он двигался развинченной походкой на своих длинных ногах, долговязый и тощий как жердь, нескладный, выворачивая внутрь колени, точно новорожденный жеребенок, и болтая руками, чудилось, будто он вот-вот распадется на части. На носу, густо усеянном веснушками, сидели очки в стальной оправе, губастый рот широко улыбался, открывая неровные крупные зубы. Но примечательнее всего в его внешности была шапка жестких пламенно-рыжих волос. Раз увидев Снапа, его уже невозможно было спутать ни с кем, его узнавали за четверть мили.
   Снап прошел несколько шагов обратно и остановился, ковыряя носком башмака грязь на краю мостовой.
   — Я с утра не могу идти гулять, — сказал Джоби.
   — Ага, твоя мама мне сказала.
   — Ей сегодня ехать в больницу.
   — Знаю, ты говорил.
   — А я буду жить у тети Дэзи.
   — И это говорил.
   Они помолчали.
   — Я, может, сам за тобой зайду после обеда, если пустят.
   — Меня не будет. Мы едем с мамой в Лидс, за покупками.
   — А-а…
   — Чай пить пойдем в кафе.
   — Понятно… Тогда лучше вечером зайду.
   — Я только не знаю, в котором мы часу вернемся. Хочешь, заходи на всякий случай.
   — Ладно…
   Снап подошел ближе, волоча ногу по краю тротуара.
   — Ты ревел, что ли?
   — Нет, — сказал Джоби. — С чего это ты взял?
   — Подумал так, вот и все.
   — В глаз что-то попало.
   — Бывает…
   За Снаповой спиной из-за винной лавки на углу показались тетя Дэзи и ее дочка Мона и свернули в их сторону.
   — Вон, я вижу, тетя идет, мне пора.
   — Ну давай, — сказал Снап.
   — Значит, увидимся, да?
   — Ага, увидимся.
   — Не застану вечером, завтра утром зайду за тобой.
   — Договорились.
   Джоби переступил с ноги на ногу.
   — Тогда счастливо, Снап.
   Снап поднял руку.
   — Счастливо, Джоби.
   Он двинулся вразвалку навстречу двум женщинам. Джоби побежал домой.
   — Это надо же — Снап! — усмехнулась его мать. — И где только он сподобился подцепить такую кличку!
   — Так он ведь Сидни Норман Артур Прендергаст. Сокращенно — С-Н-А-П. Ясно?
   — Сидни, Норман, Артур… Фу ты, с ходу и не выговоришь. Хоть с королевской фамилией тягайся. Ишь сколько имен навьючили на шею парню, немудрено, что малость очумелый.
   — Никакой он не очумелый! Голова работает — будь здоров!
   — Чего-то не больно заметно.
   — Он много думает, а потом пишет про это книжки.
   — Да ну?
   — Говорит, когда вырастет, отдаст их напечатать. Можно бы, говорит, и сейчас, только не поверят, что это он сам написал, если откроется, что ему всего одиннадцать лет, вот он и ждет, пока будет шестнадцать, а тогда пошлет издателям.
   — Интересные у него мысли.
   — У него их полным-полно, интересных мыслей. Ни у кого их столько нет, как у Снапа.
   — Ничего, вот пойдешь в классическую школу, познакомишься с другими ребятами, и, возможно, тебя будет меньше к нему тянуть.
   Джоби, не вполне улавливая ход ее рассуждений, промолчал.
   — А теперь лучше бы отложил автомобильчики, какие брать с собой. Тете Дэзи давно пора быть здесь.
   — Они с Моной уже идут по улице, — сообщил ей Джоби.
   Отец, все еще сидя за столом, сдвинул в сторону посуду и развернул газету.
   — Этому Гитлеру поганому опять неймется. Теперь на Польшу точит зуб. Вконец зарвался, прохвост.
   — Вот именно, — сухо отозвалась мать. — Я так считаю, вам с Черчиллем нелишне будет его осадить.
   — Пускай не мне, но кому-нибудь — самое время. Попомни мои слова, нам с ним не миновать схлестнуться.
   — Тебе, во всяком случае, самое время надеть воротничок и галстук.
   Уэстон посмотрел на часы.
   — Сейчас только полдесятого, раньше половины одиннадцатого нам там нечего делать.
   — Во-первых, неизвестно, как будет с автобусами. А потом, не люблю я приезжать в последнюю минуту.
   — Джоби, смотайся-ка наверх за моим барахлишком, — сказал отец. — Оно там на комоде. Запонку поищи не забудь.
   Когда Джоби, выполнив поручение, спускался по лестнице обратно, из-за двери донеслось: «Есть кто дома?» — и в комнату, благополучно завершив долгое путешествие по Рансибл-стрит, вплыла из судомойни тетя Дэзи, ведя за собою на буксире молчаливую Мону.
   Тетя Дэзи приводилась его матери старшей сестрой, потом шли два брата, потом — его мать. Один из братьев содержал в Колдерфорде небольшую слесарно-водопроводную мастерскую, другой два года назад переселился в Австралию. Родив первого ребенка (умершего в младенчестве), тетя Дэзи раздобрела и осталась толстухой навсегда. Едва дыша после тяжелого подъема по крутой улице, она плюхнулась на стул и принялась отдуваться, хватая воздух открытым ртом.
   — Когда уж наконец пустят автобус вверх по Рансибл-стрит, — пропыхтела она; грудь ее то вздымалась, то опадала под черным мешковатым пальто.
   — Скажи Теду, пускай заведет этот разговор в автобусном парке, — сказал отец. Он взял принесенные сыном воротничок и галстук и стал, слегка подогнув колени, перед зеркальной дверцей буфета.
   — Совсем не обязательно тебе было сюда тащиться, между прочим, — заметила мать. — Нам только довести Джоби до автобусной остановки, а дальше он бы и один доехал.
   — Да я думала, может, пособить в чем понадобится. — Тете Дэзи, которая сопровождала сестру, когда та ездила к специалисту, было, по правде говоря, обидно, что не она везет ее в больницу. — Ты честно не хочешь? А то гляди, могу поехать.
   — Не надо, Дэзи, хотя спасибо тебе, конечно. Сами справимся.
   — Уж я говорил ей: раз сестра предлагает, поезжайте вместе, — сказал отец. — Какое там, и слушать не хочет.
   — Давай не будем опять начинать все сначала. Меня отвезешь ты, и кончен разговор.
   — Ладно, будь по-твоему — рабочий день все равно поломали.
   С той минуты, как в доме появились тетя Дэзи и Мона, отца точно подменили. В брюзгливом, недовольном голосе зазвенели веселые, озорные нотки, особенно заметные, когда он обращался к племяннице.
   — Чего стоишь, Мона? Здесь разрешается присесть за те же деньги.
   — Садись-садись, — подхватила ее мать. — Нечего мешаться под ногами.
   Мона, молча стоявшая у стола, опустилась на стул.
   — Чайку не выпьешь, Дэзи? — предложила мать. — В чайнике много осталось, я только что заварила свежего.
   Тетя Дэзи ответила, что никогда не откажется выпить чашку чая.
   — А ты, Мона?
   — Я бы лучше водички какой-нибудь, если у вас найдется.
   Тетя Дэзи с матерью украдкой переглянулись. Обе считали, что Мона к двадцати двум годам недостаточно созрела и развилась, и это пристрастие к шипучке вместо чая служило лишним тому свидетельством.
   Наружностью Мона пошла в отца, Джобиного дядю Теда, который работал в Транспортной компании Колдер-Валли водителем автобуса, — темноволосая, несколько вялая, с тонкой талией и большой грудью, которую она пыталась скрыть и оттого привыкла сутулиться. Левый глаз у нее слегка косил, что чуточку портило ее мрачноватое красивое лицо. Она жила и двигалась как бы в полусне, как бы поглощенная чем-то вовсе не связанным с окружающей действительностью. Часто, когда к ней обращались, она не отвечала.
   Это обыкновение грезить наяву стало причиной того, что, окончив школу, Мона успела раз десять сменить работу: то на фабрике, а чаще — в местных лавочках, где она служила продавщицей. Откуда-то ее увольняли, в других случаях она уходила сама — либо работа оказывалась неподходящей, либо чересчур придирались хозяева, тщетно пытаясь стряхнуть с нее сонную одурь. Она не обрастала подружками, предпочитая одиночество, была равнодушна к увеселениям и нарядам, бережлива и потому в промежутках от одной работы до другой никогда не сидела на мели.
   Джоби достал из кладовой початую бутылку ситро, а мать ополоснула чашку для Моны.
   — Тебе ничего, Мона, если в чашке? Я бы дала стакан, да некогда сегодня возиться с грязной посудой.
   — Забудь ты про грязную посуду, — сказала тетя Дэзи. — Мона все вымоет, не беспокойся.
   — А знаешь ты, Мона, что делать без меня? — спросила мать. — Утречком забежишь, постель уберешь дяде Регу, сполоснешь посуду, какая останется после него. Ну, еще пыльной тряпочкой пройдешься кое-где, а больше тебе делать нечего. Я только на днях устраивала генеральную уборку.
   Тетя Дэзи окинула взглядом комнату, точно ища, к чему бы придраться, но напрасно. Не считая грязной посуды на столе, в доме, как всегда, царили чистота и порядок: кружевные занавески свежевыстираны, мебель отполирована до блеска, нигде ни пылинки, за начищенной чугунной решеткой камина теплится огонь.
   — Джобины вещички твоя мама будет подстирывать, а тебе стирать не придется, дядя Рег будет все свое отдавать в прачечную и за покупками сходит сам, когда что надо.
   — А по субботам и воскресеньям будет обедать у нас, — прибавила тетя Дэзи.
   Джоби, выстраивая на серванте перед маленьким окошком игрушечные машины, слушал и с каждой минутой все меньше верил, что мать уезжает ненадолго, как она это представила ему.
   — Ты, Нора, знаешь, я и сама бы приходила за тебя управляться, — продолжала тетя Дэзи. — Только куда уж мне переть в такую гору по вашей улице. Да и для Моны лучше, как-никак при деле, чем дома-то околачиваться попусту.
   — Ничего, мы с Моной управимся за милую душу! — все тем же непривычно веселым голосом воскликнул отец. — Верно я говорю, красавица? Пускай привыкает девушка, сгодится, когда найдет себе муженька. Или, может, успела кого приглядеть?
   — Приглядит она, как же! — фыркнула тетя Дэзи. — Уж я ли ей не внушаю: такой фефеле, мол, даже насморк не подцепить, а тем более — парня. Чем плох, к примеру, Генри Мазгрейв, за три дома от нас живет. Самостоятельный молодой человек, правильный, честный. Давно бы за тобой стал ухаживать, ты только взгляни на него поласковей.
   — Ой, мам! — взмолилась Мона.
   — Что — ой, мам? Очнись, пришло времечко! Не век тебе жить с папой с мамой.
   — Но если мне не нравится Генри Мазгрейв…
   — Чем это он нехорош, скажи на милость?
   — Не потому, что нехорош. Он славный. Просто не хочется мне с ним любезничать, только и всего.
   — Знаешь, лучше синица в руке, чем журавль в небе, — изрекла тетя Дэзи. — Будешь принца дожидаться на белой лошади, до седых волос досидишься в старых девах. И нас с отцом тогда не будет на свете, не подскажем, как помочь горю.
   — Да хватит тебе, мам!
   — Ладно, живи как знаешь. Попомнишь когда-нибудь, как тебя мать учила. Гляди только, не поздно ли будет.
   — Дай срок, ей тоже кто-нибудь придется по сердцу, правда, Мона? — вступился отец. — Явится суженый — и готово дело.
   — Вот-вот, потакай ей.
   Джоби, обозревая свою разноцветную игрушечную автоколонну, пребывал в нерешительности. Какие взять с собой? На некоторых взгляд его задерживался дольше: «роллс-ройс-фантом», «ягуар», «миджет», гоночная модель «испано-суизы»… Еще недавно среди них красовался ярко-желтый открытый «фрезер-нэш», утрата которого стала одной из трагедий его короткой жизни.
   Этот автомобильчик, как и остальные, он приобрел на кровные карманные деньги — шесть пенсов, выдаваемые по субботам, — и однажды гонял его по желобку вдоль края тротуара, как вдруг крошечная машина, набрав по неведомой причине скорость, вылетела на решетку водостока и прямо у него на глазах провалилась в черную воду.
   — Готов твой малый? — спросила у матери тетя Дэзи.
   — Сию минуту. Только сообразит, какие машины взять с собой.
   Джоби приступил к отбору, выстраивая вереницей в сторонке самых дорогих его сердцу любимцев.
   — Я думала, может, до автобуса дойдем все вместе?
   — До автобуса? — пренебрежительно переспросила тетя Дэзи. — Случись такое со мной, Тед доставил бы меня на такси.
   Отец, с расческой и щеткой в руках, оторвался от зеркала.
   — Слушай, если ей хочется на такси — пожалуйста. Скажет — я хоть сейчас схожу за угол, вызову из автомата.
   — Ценно, когда человек сам проявит заботу, не дожидается, пока попросят.
   — Я бабьи мысли не обучен читать. Почем я знаю, когда им…
   — Нет-нет, все в порядке, — перебила мать. — Не нужно никакого такси, вот я и не просила. Спокойно доеду на автобусе. В конце концов, я не лежачая больная.
   — Пусть не лежачая, а все равно больная. Неспроста же тебя, Нора, кладут в больницу!
   — Какая-то болезнь во мне сидит, это точно. И сколько времени сидит, а я живу обыкновенно, все делаю. Чего же ради мне сейчас строить из себя калеку!
   — Как хочешь, а то давай возьмем такси, — сказал отец. — Еще не поздно позвонить.
   — Не надо, Рег. Сказала — не хочу, стало быть, не хочу… А теперь, ради бога, уберем со стола — и поехали!


2


   Джоби со Снапом сидели на каменном заборе в конце улочки, где жил Снап, и болтали ногами.
   — А к тете Дэзи приходил в церковь один дядечка, он рассказывал, будто они поджигают храмы. Что, скажешь, так и надо?
   — Нет. Но фашисты — они бы все храмы пустили под склады оружия и боеприпасов, а это тоже не годится, правильно?
   — Правильно, — согласился Джоби. — Это никуда не годится.
   Честно говоря, определить, где — а точнее, на чьей стороне — правда, было крайне затруднительно. В кинокартинах, например, всегда ясно, где добро, где зло, и тот, кто прав, всегда побеждает. Ну а в действительности, притом не столь, уж отдаленной, поскольку их связывает с нею Снапов дядя, все перепутано — попробуй разберись.
   — К тому же фашисты заодно с германскими наци, а мы их ненавидим, правда?
   — Правда. Мой папа говорит, нам с ними не миновать драться.
   — И дядя Билл так говорит. Давно бы, говорит, нужно руки им укоротить, еще когда начали безобразничать в Абиссинии.
   — Кто?
   — Да итальяшки!
   — Мы вроде толковали про немчуру.
   — Про фашистов, а итальяшки и есть фашисты. Это они с немчурой помогали фашистам в Испании. Гады паршивые!
   Снап соскочил с забора и, размахивая прутом, принялся с остервенением сшибать головки чертополоха, азартно выкрикивая:
   — Вот вам, гады паршивые, вонючие свиньи, падаль!
   Ух ты! Прямо удивительно, до чего Снап всегда в курсе мировых событий!
   — Ой, совсем забыл! — Снап замер как вкопанный в зарослях обезглавленного чертополоха. — Угадай, кого я сегодня видел в Лидсе? Нипочем не догадаешься!