Страница:
– Но он ездит в лакированной коляске, спит на шелковых подушках, ест в самых дорогих ресторанах Санкт-Петербурга, костюмы ему шьют лучшие портные во всей Европе! – воскликнул Герман. – Больше того: львиную долю своих доходов он отдает на благотворительность, он держит целый полк прислуги у себя дома. Так почему же он не дает тебе денег и заставляет тебя самого чистить сапоги?
– Герман, друг мой, – ласково протянул Петр Андреевич, – ты совершаешь большую ошибку, которая вообще присуща людям: считаешь чужие деньги и то, на что эти деньги расходуются. Не забывай, что это отцовское состояние. И только он вправе распоряжаться им по собственному разумению. Что до сапог – крепостным нетрудно приказать их вычистить, но старик считает это элементом воспитания. Своих детей я буду воспитывать по-другому, это точно. Но мой отец таков, каков он есть, и я мирюсь с этим.
Друзья подошли к дому Петра Андреевича.
– Зайдем ко мне, – предложил князь. – Хорошо пообедаем.
– Нет, благодарю, – учтиво ответил Шульц, – боюсь, мне пора идти.
Предложение Суздальского было Герману чрезвычайно лестно, а мысль о «хорошем обеде» в одном из богатейших домов Петербурга возбуждала скудный аппетит Германа, который в последнее время сильно экономил, и – в том числе – на еде. Но всякий раз, когда Петр Андреевич приглашал своего друга в гости, перед последним всплывал грозный образ деспотичного старого князя, которого Шульц ни разу не видел, но тем не менее очень боялся. Герман был карьерист, однако, видя отношение Андрея Петровича к сыну, он был далек от праздных мыслей, будто бы сей великий государственный муж стал принимать какое-либо участие в его, Германа, продвижении по службе.
Петр Андреевич взбежал на крыльцо и повернулся к своему другу:
– Ну так что, Герман, зайдешь?
– Я… – Герман неуверенно сделал шаг вперед.
– Я познакомлю тебя с отцом, – пообещал Петр Андреевич. – Он хоть и брюзга, но человек весьма умный и презанятный собеседник.
Такое предложение слегка озадачило Шульца, и он поставил ногу, уже было занесенную над ступенью, обратно на тротуар.
– Прости, князь, в другой раз, – сконфуженно ответил он. – Я обещал сегодня увидеться с матерью.
– Успеешь увидеться! – настаивал Петр Андреевич. – Зайди ненадолго.
– Нет, право, милый князь, мне неловко, но я…
– Тебя пугает отец? – неожиданно спросил Суздальский, слегка нахмурив густые свои брови.
– Ну что ты, друг мой, разумеется, нет, – солгал Герман.
– Ах, стыдитесь, господин Шульц, стыдитесь! – с наигранной строгостью восклицал Петр Андреевич. – Называете меня своим другом и сразу же нагло лжете мне прямо в глаза.
– Петр Андреевич, право слово…
– А знаешь что, Герман Модестович? – сказал князь. – Завтра старик собирался отбыть в деревни – проверить сбор урожая. Стало быть, жду тебя к шести.
– Но, Петр Андреевич!
– Возражений я слышать не намерен. Alors, au re-voir, monsieur Chultz![5] – произнес напоследок Суздальский и скрылся за дверью, которую за ним закрыл лакей.
Погруженный в неприятные думы Герман побрел по Конногвардейскому бульвару в сторону Манежа. Разумеется, если бы Шульц и вознамерился отправиться к какой-то матери, то родная мать его была бы последней в этом списке.
Часы пробили четверть седьмого.
Обед был назначен на шесть.
Князь ждал.
– Pardonez moi, papа, je suis en retard![6] – бросил на ходу Петр Андреевич, ворвавшись в столовую и усаживаясь за массивный стол по другую сторону от отца.
– Можете подавать, – обратился к прислуге князь Андрей Петрович и выразительно взглянул на часы. «Учитесь пунктуальности, молодой человек», – говорил этот взгляд.
– Каюсь, батюшка, – улыбнулся Петр Андреевич, – но я был до того увлечен одной презанятной беседой, что самым неприличным образом позабыл о времени.
– Ты снова встречался со своим приятелем, губернским секретарем Германом? – поинтересовался князь ровным тоном.
– Точно так! – ответил сын.
Старик принял вид угрюмый и мрачный, выражающий явное неодобрение и осуждение; однако ничего не сказал.
– Мое общение с ним тревожит вас, papа? – осторожно спросил Петр Андреевич.
– Тревожит, Петр Андреевич, это так, – кивнул Суздальский.
Молодой князь ожидал продолжения, но, так как оного не последовало, решил немедленным образом обозначить свои позиции:
– Возможно, папенька, – при этом слове старый князь нахмурился, – вам и не по душе иные мои знакомства, однако, коль скоро мы с вами имеем некоторое общение, я прошу вас с уважением отзываться обо всем моем окружении, и в первую очередь о моих друзьях.
– Так, стало быть, этот молодой человек уже успел стать твоим другом? – заключил Андрей Петрович.
– Да, отец.
– Печально, Петр Андреевич, весьма печально, – задумчиво протянул старый князь.
– Разрешите узнать причину постигшей вас печали, – произнес Петр Андреевич.
– Я ничего не хочу сказать о твоем новом товарище, – отвечал старый князь, – однако есть одно обстоятельство, которое мешает вам стоять на равных позициях в обществе.
– Позвольте полюбопытствовать, какое? – с наигранным недоумением спросил молодой князь.
– Дело касается такой щекотливой темы, как национальность, – сказал старый князь.
– Но, отец, не вы ли в свое время учили меня одинаково относиться к русскому и к англичанину, к французу и еврею, к турку и чеченцу – если речь идет не о войне, разумеется? – возразил Петр Андреевич.
– Все верно, – кивнул старик, – я учил тебя быть одинаково вежливым и учтивым со всяким, учил ко всем относиться в соответствии с делами их, а не с национальностью.
– В таком случае, отец, я не совсем понимаю, чем вызвано ваше неодобрение, – произнес молодой князь.
– Ты понял бы это, если бы умел дослушивать своего собеседника до конца, а не обрывать его на полуслове, – строго ответил Суздальский. – Твой друг еврей и мелкий чиновник. Он не принадлежит к нашему кругу. Ты не можешь общаться с ним на равных в обществе.
– Отчего же?
– Оттого что общество еще не готово впустить в свой круг еврея без происхождения.
– Но, отец, этот человек – один из самых благородных людей, которых я когда-либо знал, – вступился за друга Петр Андреевич, – а его воспитание, манеры сделают честь любому дворянину.
– Но он не дворянин, – отрезал старый князь, – и общество никогда не признает его за равного себе. Ты введешь его в свой круг общения – я не сомневаюсь, что твой друг мечтает об этом, – и общество посмеется над ним, унизит, раздавит его.
– Нет, отец, – вспыхнул Петр Андреевич, – здесь вы не правы. Я покажу обществу блестящего, умнейшего, образованнейшего человека. И я докажу свету, что мир не единственным дворянством дышит!
– Ты потерпишь неудачу.
– Вот и посмотрим! – дерзко заявил молодой князь. – Я готов бросить вызов нашему обществу.
– Ты готов удовлетворять свои амбиции, – уточнил Суздальский. – А Герман? О нем ты подумал? Его чувства ты учел? Что будет с этим молодым человеком, если я окажусь прав, если общество раздавит его, надругается над его нежными чувствами? – Каждый вопрос старого князя эхом отдавался в столовой, и каждое слово его словно гроза обрушивалось на Петра Андреевича.
– Больше всего на свете Герман хочет доказать свету, что он достоин его, – холодно ответил молодой князь.
– Свету бессмысленно что-либо доказывать, – медленно произнес Андрей Петрович, обретя былое спокойствие. – Свет совершенно не заботят личные качества человека, его достижения, ум – все это на втором плане. На первом месте стоят происхождение и состояние человека – так всегда было и всегда будет. Забудь о мысли представить его свету.
– Отец, вы ошибаетесь, и я вам это докажу, – процедил сквозь зубы Петр Андреевич.
– Мне тоже ничего не нужно доказывать, Петр Андреевич, – произнес старый князь, – я восемьдесят лет прожил на свете, и восемьдесят лет я прожил в свете. Поверь же мне: я знаю его вдоль и поперек. Твои стремления похвальны. Но предупреждаю тебя: они не принесут твоему другу ничего, кроме горя, отчаяния и унижения, а тебе достанутся разочарование и чувство вины. И молись Богу, чтобы ошибка твоя не привела к непоправимым последствиям. Рана, которую Герман получит, оказавшись лицом к лицу с этим светом, уничтожит его целиком. Ты потеряешь своего друга.
Петр Андреевич слушал отца – человека старого и неоднократно наблюдавшего за тем, как эпохи сменяют друг друга.
Столько лет, столько событий, столько перемен. Россия не та, что была при государыне Екатерине. Нравы за шестьдесят лет порядком изменились. Старик не в силах осознать, что мир не стоит на месте, но на всех парусах летит вперед, что эпохи сменяют друг друга, и чем дальше, тем быстрее это начинает происходить. И нравы – нравы тоже меняются, и так же быстро, как и эпохи. Люди быстро привыкают ко всему новому, необычному. Увы, старому человеку понять это никак невозможно.
Увы, нравы не поспевают за эпохами. Меняются времена, меняются моды, меняются государи. Но не одно поколение потребуется на то, чтобы изжить из человеческих умов древние предрассудки. Человечество никогда не избавится от предрассудков. Старые предрассудки сменяются новыми, однако ничего не меняется, за исключением моды, царя и календаря.
Закончив обедать, Петр Андреевич встал из-за стола.
– Благородство не имеет происхождения, – сказал он напоследок. – Благородным человеком может быть и русский, и еврей, и англичанин.
– Кстати, об англичанах, – вспомнил старый князь, – на днях я получил письмо от моего старинного друга, герцога Уолтера Глостера. Он написал мне, что его сын и наследник маркиз Ричард Редсворд прибыл в Петербург и остановился в доме Воронцова.
Князь Суздальский сделал паузу, однако Петр Андреевич не спешил его перебивать. Он опустился обратно на стул и стал ждать продолжения. И оно последовало:
– Лорд Уолтер написал сыну письмо и просил меня передать его Ричарду.
– Но почему герцог не написал напрямую Воронцову?
– Дело в том, Петр Андреевич, что я друг Уолтера Редсворда. Единственный его друг в Петербурге. Все остальные для него – враги, – внушительно сказал Суздальский.
– Что ж он такого сделал? – поинтересовался Петр Андреевич.
– В 1811 году лорд Уолтер прибыл в Санкт-Петербург в качестве посла Британской империи в России.
– И этим он восставил всю столицу против себя? – иронично улыбнулся Петр Андреевич.
– Причины распри Редсворда с Россией – это тайна, которая осталась в прошлом, – сказал старый князь. – Молодежь не знает об этой распре, а старики о ней не вспоминают. Теперь, когда Ричард в Петербурге, история снова взбудоражит весь город – это неизбежно. Но пока этого не случилось, лорд Глостер просил меня держать его сына в неведении.
– Зачем ему это? – спросил Петр Андреевич.
– Уолтер надеется, что все обойдется, что его сын ничего не узнает, – ответил Суздальский. – Сегодня ты окажешься в обществе Ланевских, Демидовых и Воронцовых – участников этой истории. Ты должен знать, в чем дело. Но ты никому не должен раскрывать эту тайну. Клянешься ли ты до времени молчать?
– Слово дворянина, – произнес Петр Андреевич.
….
– Так, стало быть, сегодня вы поедете на бал? – спросил Петр Андреевич, когда рассказ был кончен.
– Нет, Петр Андреевич, на бал поедешь ты, – ответил старый князь, – довольно с меня балов, придворных раутов, банкетов.
– Значит, я передам письмо Ричарду, – заключил Петр Андреевич.
– Письмо и мое приглашение к завтрашнему ужину, – добавил Суздальский.
– Так вы не уедете завтра в деревни? – спросил Петр Андреевич.
– Увы, с поездкой придется повременить.
Петр Андреевич подумал о своем друге Германе, которого столь опрометчиво пригласил в гости. Необходимо сообщить ему о том, что ужин отменяется, решил он, однако, взбудораженный историей, поведанной отцом, почти сразу же забыл написать Герману.
Глава 3
Все смешалось в доме Ланевских.
Княжна Софья Михайловна достигла семнадцатилетнего возраста, а стало быть, сделалась невестою, и притом весьма желанной. Князь Ланевский, человек богатый и щедрый, давал за дочерью приданое в пятьдесят тысяч рублей и доходное поместье с тысячей приписанных к нему душ. Кроме того, княжна, вопреки своему приданому, была весьма хороша собой.
Софья была любимая дочь в семье, но это было не главное. Превыше всего она хотела быть желанной, и она была. Она мечтала о батальоне поклонников, но получила их целый полк. Она хотела иметь тайных воздыхателей – те ежедневно засыпали ее десятками посланий амурного толка. Софья мечтала о любви и несколько раз в месяц учтиво выслушивала отчаянные признания. Она мечтала быть самой прекрасной дамой на балу, и во время недавнего бала в Михайловском дворце они трижды танцевала с цесаревичем Александром Николаевичем.
Словом, княжна была вполне счастлива.
В свой день рождения она бегала из одной комнаты в другую по всему дому, выслушивала бесконечные комплименты от сестры, княжны Марии Михайловны, смеялась от радости и плакала от волнения.
Княгиня Анна Юрьевна занималась приготовлениями к балу – делу обычному в доме Ланевских. Но поскольку бал был посвящен дню рождения любимой ее дочери, она волновалась, постоянно путалась, давала слугам четкие указания, а через десять минут отдавала противоположные, столь же четкие.
Мария Михайловна, старшая сестра Софьи (ей уже исполнилась восемнадцать), не была столь же красива, хоть и не лишена грации и шарма. В свете она держалась несколько скованно и стеснялась незнакомых лиц. Ухаживания молодых людей были для нее лестны, однако тягостны. Еще ребенком она была сосватана за князя Петра Андреевича и давно уже приучила себя к мысли видеть его своим будущим мужем. Теперь она помогала сестре готовиться к грядущему балу и сама ждала его с нетерпением.
Около восьми часов прибыл брат Анны Юрьевны, князь Александр Юрьевич Демидов. Прибыл он не один, а с дочерью Анастасией и тетушкой – княгиней Марьей Алексеевной.
Княгиня Марья Алексеевна была статная немолодая дама: ей шел восьмой десяток. Нраву строгого и непреклонного, она не признавала иного мнения, помимо собственного, имела огромное состояние и огромное самомнение. Покойный муж ее был человек богатый, благородный, жену любил безумно и потакал ей во всем. Такого доброго и смирного, его княгиня со свету сжила надменным своим нравом за три года. Детей родить они так и не успели, второй раз замуж вдова не вышла и уже полвека жила одна в своем особняке на Миллионной улице. Жила заботами о племянниках Анне и Александре и их детях: Марии, Софье и Анастасии. Княгиня пользовалась уважением и слыла законодательницей мнений Петербурга и Москвы.
С покойным Александром Сергеевичем она была знакома, за взгляды его всегда корила, а шалость легкую ему она простила.
– Sophie, ma chère, tu es très belle![7] – воскликнула Марья Алексеевна.
– Grandemaman, grand mersi! Vous êtes très bon![8] – улыбнулась в ответ Софья и бросилась в объятия бабушки.
– Семнадцать лет – совсем большая, – произнес князь Александр Юрьевич.
– Да, дорогая, – улыбнулась Марья Алексеевна, – когда мне была семнадцать, я вышла замуж за Алексея Павловича.
Софья слегка покраснела и улыбнулась.
– Сегодня ты особенно прекрасна, моя милая, – продолжала Марья Алексеевна, – я уверена, твоей руки будут добиваться министры, генералы, молодые красавцы – весь Петербург.
– И разумеется, ты найдешь себе достойного кавалера, – подтвердил Михаил Васильевич.
– Oh, Michel! – воскликнула Марья Алексеевна. – Сегодня вечером к ногам вашей дочери падут все холостяки.
– И это может вскружить ей голову, – заметил Ланевский.
– Разумеется, – ответила Марья Алексеевна, – поэтому, дорогая моя, старайся сохранять спокойствие. И если тебе кто-то особенно понравится, сначала приди ко мне за советом.
– Ваше мнение очень важно для меня, бабушка, – сказала Софья с благодарностью.
– Как и для всех нас, – поддержал Ланевский.
Марья Алексеевна улыбнулась, кивнула и продолжила:
– Но чтобы твой успех, Sophie, был полным, я решила прямо сейчас преподнести тебе мой подарок на день рождения.
Княгиня обошла внучатую племянницу со спины и надела на нее небесной красоты жемчужное ожерелье.
– Его подарила мне императрица Екатерина, – внушительно сказала княгиня, – теперь оно твое.
– Спасибо, бабушка! – воскликнула Софья и крепко обняла Марью Алексеевну. – Вы не будете против, если мы с Марией и Анастасией оставим вас ненадолго?
– Ну что ты, дитя мое, – улыбнулась княгиня, – конечно, идите.
Девушки покинули гостиную. Ланевский, Анна Юрьевна, Демидов и Марья Алексеевна расположились в креслах.
– Вчера я был в гостях у графа Воронцова, – произнес Михаил Васильевич.
– Он прекрасный человек, Michel, – ответила Марья Алексеевна, – надеюсь, сегодня он почтит нас своим присутствием.
– О да, конечно, – сказал Ланевский. – Вчера вернулся его племянник, Дмитрий. Он тоже будет на балу.
– Сколько я помню, Дмитрий был влюблен в Софью Михайловну, – заметил Демидов.
– У вас безупречная память, Александр Юрьевич, – кивнул Ланевский, – но, как мы знаем, за тот год, что Дмитрий путешествовал, за Софьей ухаживал Константин Болдинский.
– Но Дмитрий и Константин друзья, – сказал Демидов, – не думаю, чтобы это было проблемой.
– Очень на это надеюсь, – кивнул Ланевский, – но меня куда больше тревожит то обстоятельство, что Дмитрий вернулся не один. Он привез с собой своего друга.
– Друга? – Александр Юрьевич посмотрел на шурина. – Что ж здесь такого тревожного. Он богат, знатен, хорош собой?
– Да, он очень богат, о его древнем происхождении известно всей Европе, и он настоящий красавец, – произнес Ланевский.
– И что же здесь удивительного? Он француз? Не говорит по-русски?
– Опять не угадали, – улыбнулся Михаил Васильевич, – по-русски он говорит блестяще. Он англичанин. Его зовут Ричард Уолтер Редсворд.
– Что?! – воскликнула Марья Алексеевна.
– Маркиз Ричард Редсворд, – повторил Ланевский. – Он тоже будет на балу.
– Это неслыханно! – ответила Марья Алексеевна.
– Больше того, – продолжал Михаил Васильевич, – молодой маркиз остановился в доме Воронцова.
– Это невозможно! – запротестовала Марья Алексеевна.
– Я тоже был удивлен, – согласился Ланевский, – но, когда я спросил, где остановится молодой человек, граф Воронцов сам ответил, что Ричард будет жить в его доме.
– Эти Редсворды всегда отличались своей беспардонностью, – раздраженно произнесла Марья Алексеевна, – вспомните, как двадцать лет назад… Нет! Как же это можно? Потомок Редсвордов! Их сын!
– Да, Марья Алексеевна, – сказал Михаил Васильевич, – Ричард являет собой точную копию отца. Уолтер Редсворд, герцог Глостер, его отец, в этом нет сомнения.
– В таком случае Владимиру Дмитриевичу следовало бы вышвырнуть этого мальчишку вон из своего дома, а его отца вызвать на дуэль! – отрезала Марья Алексеевна.
– Владимир Дмитриевич иного мнения, – заметил Ланевский, – сегодня утром я получил от него письмо.
– И что же? – спросила Марья Алексеевна.
– Он просит отнестись к Ричарду не как к сыну… – начал Михаил Васильевич и осекся.
– …своего врага, – подсказала княгиня.
– …а как к другу его горячо любимого племянника Дмитрия, – закончил Ланевский. – Он просит нас принять молодого маркиза в свой круг.
– Об этом не может быть и речи, – отрезала Марья Алексеевна, – двадцать пять лет назад мы уже приняли одного Редсворда. И что он сделал?
– Так или иначе, – сказал Михаил Васильевич, – граф Воронцов заклинает нас не выдавать Ричарду тайну его отца.
– Но эта тайна принадлежит не только его отцу, – заметила княгиня.
– Она в равной степени принадлежит и Владимиру Дмитриевичу, – подтвердил Ланевский, – и поскольку князь Воронцов настаивает на сохранении этой тайны, и нам следует хранить молчание.
– Ну хорошо, Michel, – согласилась Марья Алексеевна, – но я никогда не смирюсь с тем злом, которое принес его отец.
– Но молодой маркиз производит вид человека честного и благородного, – сказал Ланевский.
– Его отец тоже имел вид благороднейшего джентльмена в мире, – напомнила княгиня. – Из уважения к Владимиру Дмитриевичу я сохраню эту тайну. Но не просите меня быть любезной с отпрыском Редсвордов.
Глава 4
Начало бала было назначено на девять часов.
Граф Воронцов, Дмитрий и Ричард прибыли к Ланевским в одиннадцатом часу.
Когда они вошли в зал, почти все гости собрались.
Музыка скрипки и фортепьяно, стук каблуков по паркету, звон бокалов с искристым шампанским, лица прекрасных девушек в атласных платьях, блеск фамильных бриллиантов и золото эполет – высший свет Петербурга предстал перед молодым маркизом Ричардом Редсвордом.
– Владимир, любимый друг мой! – поздоровался Ланевский.
– Здравствуйте, Владимир Дмитриевич, – приветствовала князя Марья Алексеевна.
– Рад видеть вас в добром здравии, Марья Алексеевна, – улыбнулся Воронцов. – Поздравляю вас с днем рождения Софьи Михайловны. А вот и вы, виновница бала! Oh, belle! Vous êtes très belle, mademoiselle![9] Будь я моложе, стал бы драться на дуэли, лишь бы добиться права танцевать с вами.
– Дорогой граф, слова ваши мне лестны и приятны, – ответила Софья, – и я буду рада принять от вас приглашение на танец.
– Сударыня, можете быть спокойны, – произнес Дмитрий, – граф Воронцов вас пригласит.
– Я рада, что вы вернулись, Дмитрий Григорьевич! – сказала Софья.
– И я, признаюсь, очень рад, Софья Михайловна, – улыбнулся Дмитрий, – во Франции я видел много, но не видел вас! Александр Юрьевич, мой вам поклон! И вам, княгиня Марья Алексеевна!
– Господа, дамы, – сказал Воронцов. – Разрешите мне представить вам моего гостя, молодого маркиза Ричарда Уолтера Редсворда.
Ричард выпрямился и учтиво поклонился присутствующим.
Музыка смолкла. Молчание. Напряжение. Удивление. Возмущение. Натянутые улыбки. Тишина. Звенящая, могильная тишина наполнила зал. Десятки глаз устремились на Ричарда.
И в тишине по залу эхом раздавался уверенный стук каблуков.
Из толпы вышел молодой человек в поношенном фраке. Он гордо подошел к Ричарду и поклонился.
– Маркиз, рад вас видеть, – произнес он уверенным голосом. – Мой отец – друг вашего отца. И я буду рад назвать вас своим другом. Смею представиться: князь Суздальский Петр Андреевич. – Он протянул Ричарду руку и улыбнулся.
Ричард пожал руку и улыбнулся в ответ.
– Владимир Дмитриевич, – приветствовал Воронцова Суздальский.
– Петр Андреевич, – поклонился Воронцов, – как здоровье вашего батюшки?
– Papа здоров, но мучится подагрой, – солгал Петр Андреевич, – потому он шлет привет и ждет вас в гости.
– Нижайший поклон Андрею Петровичу, – сказал Владимир Дмитриевич.
– Марья Алексеевна, все ждут мазурку, – заметил Суздальский. – Вы не окажете мне честь?
– Петр Андреевич, вы, право, издеваетесь! – улыбнулась Марья Алексеевна. – В моих летах – мазурку танцевать!
– Но вы, кажется, всего на три года меня старше, – улыбнулся Петр Андреевич.
– Ах, Петр Андреевич, вы обольститель и наглец, – рассмеялась Марья Алексеевна, – пригласили бы на мазурку Марию Михайловну: она скучает без вашего внимания.
– Вы позволите, Михаил Васильевич? – спросил Петр Андреевич.
– Буду счастлив видеть свою дочь в вашей компании, – ответил тот.
Петр Андреевич удалился, кивнув Ричарду и подмигнув Дмитрию. Последний протянул руку имениннице. Та приняла его приглашение, и они отправились танцевать.
– Герман, друг мой, – ласково протянул Петр Андреевич, – ты совершаешь большую ошибку, которая вообще присуща людям: считаешь чужие деньги и то, на что эти деньги расходуются. Не забывай, что это отцовское состояние. И только он вправе распоряжаться им по собственному разумению. Что до сапог – крепостным нетрудно приказать их вычистить, но старик считает это элементом воспитания. Своих детей я буду воспитывать по-другому, это точно. Но мой отец таков, каков он есть, и я мирюсь с этим.
Друзья подошли к дому Петра Андреевича.
– Зайдем ко мне, – предложил князь. – Хорошо пообедаем.
– Нет, благодарю, – учтиво ответил Шульц, – боюсь, мне пора идти.
Предложение Суздальского было Герману чрезвычайно лестно, а мысль о «хорошем обеде» в одном из богатейших домов Петербурга возбуждала скудный аппетит Германа, который в последнее время сильно экономил, и – в том числе – на еде. Но всякий раз, когда Петр Андреевич приглашал своего друга в гости, перед последним всплывал грозный образ деспотичного старого князя, которого Шульц ни разу не видел, но тем не менее очень боялся. Герман был карьерист, однако, видя отношение Андрея Петровича к сыну, он был далек от праздных мыслей, будто бы сей великий государственный муж стал принимать какое-либо участие в его, Германа, продвижении по службе.
Петр Андреевич взбежал на крыльцо и повернулся к своему другу:
– Ну так что, Герман, зайдешь?
– Я… – Герман неуверенно сделал шаг вперед.
– Я познакомлю тебя с отцом, – пообещал Петр Андреевич. – Он хоть и брюзга, но человек весьма умный и презанятный собеседник.
Такое предложение слегка озадачило Шульца, и он поставил ногу, уже было занесенную над ступенью, обратно на тротуар.
– Прости, князь, в другой раз, – сконфуженно ответил он. – Я обещал сегодня увидеться с матерью.
– Успеешь увидеться! – настаивал Петр Андреевич. – Зайди ненадолго.
– Нет, право, милый князь, мне неловко, но я…
– Тебя пугает отец? – неожиданно спросил Суздальский, слегка нахмурив густые свои брови.
– Ну что ты, друг мой, разумеется, нет, – солгал Герман.
– Ах, стыдитесь, господин Шульц, стыдитесь! – с наигранной строгостью восклицал Петр Андреевич. – Называете меня своим другом и сразу же нагло лжете мне прямо в глаза.
– Петр Андреевич, право слово…
– А знаешь что, Герман Модестович? – сказал князь. – Завтра старик собирался отбыть в деревни – проверить сбор урожая. Стало быть, жду тебя к шести.
– Но, Петр Андреевич!
– Возражений я слышать не намерен. Alors, au re-voir, monsieur Chultz![5] – произнес напоследок Суздальский и скрылся за дверью, которую за ним закрыл лакей.
Погруженный в неприятные думы Герман побрел по Конногвардейскому бульвару в сторону Манежа. Разумеется, если бы Шульц и вознамерился отправиться к какой-то матери, то родная мать его была бы последней в этом списке.
* * *
Напольные часы в столовой Суздальских показывали четверть седьмого. Старый князь сидел на высоком стуле, гордо выпрямившись и аккуратно положив руки на стол. Несмотря на преклонный возраст (ему уже шел девятый десяток), старый князь находился в блестящей физической форме. Ежедневные упражнения не лишили его нестарое тело природной худобы, однако сделали чрезвычайно жилистым, наградив многочисленными мускулами, твердыми, словно кремень. Да и по характеру Андрей Петрович был настоящий кремень. Об этом можно было судить хотя бы по его лицу, которое вдоль и поперек избороздили глубокие морщины. Князь Суздальский имел большой лоб, на который спадали белоснежные пряди; усов и бакенбард старый дипломат отродясь не носил, что позволяло всякому отметить чрезвычайно выдающийся волевой его подбородок. Выцветшие серые глаза всегда взирали строго и спокойно, и посему в нынешнем их выражении не было ничего необычного.Часы пробили четверть седьмого.
Обед был назначен на шесть.
Князь ждал.
– Pardonez moi, papа, je suis en retard![6] – бросил на ходу Петр Андреевич, ворвавшись в столовую и усаживаясь за массивный стол по другую сторону от отца.
– Можете подавать, – обратился к прислуге князь Андрей Петрович и выразительно взглянул на часы. «Учитесь пунктуальности, молодой человек», – говорил этот взгляд.
– Каюсь, батюшка, – улыбнулся Петр Андреевич, – но я был до того увлечен одной презанятной беседой, что самым неприличным образом позабыл о времени.
– Ты снова встречался со своим приятелем, губернским секретарем Германом? – поинтересовался князь ровным тоном.
– Точно так! – ответил сын.
Старик принял вид угрюмый и мрачный, выражающий явное неодобрение и осуждение; однако ничего не сказал.
– Мое общение с ним тревожит вас, papа? – осторожно спросил Петр Андреевич.
– Тревожит, Петр Андреевич, это так, – кивнул Суздальский.
Молодой князь ожидал продолжения, но, так как оного не последовало, решил немедленным образом обозначить свои позиции:
– Возможно, папенька, – при этом слове старый князь нахмурился, – вам и не по душе иные мои знакомства, однако, коль скоро мы с вами имеем некоторое общение, я прошу вас с уважением отзываться обо всем моем окружении, и в первую очередь о моих друзьях.
– Так, стало быть, этот молодой человек уже успел стать твоим другом? – заключил Андрей Петрович.
– Да, отец.
– Печально, Петр Андреевич, весьма печально, – задумчиво протянул старый князь.
– Разрешите узнать причину постигшей вас печали, – произнес Петр Андреевич.
– Я ничего не хочу сказать о твоем новом товарище, – отвечал старый князь, – однако есть одно обстоятельство, которое мешает вам стоять на равных позициях в обществе.
– Позвольте полюбопытствовать, какое? – с наигранным недоумением спросил молодой князь.
– Дело касается такой щекотливой темы, как национальность, – сказал старый князь.
– Но, отец, не вы ли в свое время учили меня одинаково относиться к русскому и к англичанину, к французу и еврею, к турку и чеченцу – если речь идет не о войне, разумеется? – возразил Петр Андреевич.
– Все верно, – кивнул старик, – я учил тебя быть одинаково вежливым и учтивым со всяким, учил ко всем относиться в соответствии с делами их, а не с национальностью.
– В таком случае, отец, я не совсем понимаю, чем вызвано ваше неодобрение, – произнес молодой князь.
– Ты понял бы это, если бы умел дослушивать своего собеседника до конца, а не обрывать его на полуслове, – строго ответил Суздальский. – Твой друг еврей и мелкий чиновник. Он не принадлежит к нашему кругу. Ты не можешь общаться с ним на равных в обществе.
– Отчего же?
– Оттого что общество еще не готово впустить в свой круг еврея без происхождения.
– Но, отец, этот человек – один из самых благородных людей, которых я когда-либо знал, – вступился за друга Петр Андреевич, – а его воспитание, манеры сделают честь любому дворянину.
– Но он не дворянин, – отрезал старый князь, – и общество никогда не признает его за равного себе. Ты введешь его в свой круг общения – я не сомневаюсь, что твой друг мечтает об этом, – и общество посмеется над ним, унизит, раздавит его.
– Нет, отец, – вспыхнул Петр Андреевич, – здесь вы не правы. Я покажу обществу блестящего, умнейшего, образованнейшего человека. И я докажу свету, что мир не единственным дворянством дышит!
– Ты потерпишь неудачу.
– Вот и посмотрим! – дерзко заявил молодой князь. – Я готов бросить вызов нашему обществу.
– Ты готов удовлетворять свои амбиции, – уточнил Суздальский. – А Герман? О нем ты подумал? Его чувства ты учел? Что будет с этим молодым человеком, если я окажусь прав, если общество раздавит его, надругается над его нежными чувствами? – Каждый вопрос старого князя эхом отдавался в столовой, и каждое слово его словно гроза обрушивалось на Петра Андреевича.
– Больше всего на свете Герман хочет доказать свету, что он достоин его, – холодно ответил молодой князь.
– Свету бессмысленно что-либо доказывать, – медленно произнес Андрей Петрович, обретя былое спокойствие. – Свет совершенно не заботят личные качества человека, его достижения, ум – все это на втором плане. На первом месте стоят происхождение и состояние человека – так всегда было и всегда будет. Забудь о мысли представить его свету.
– Отец, вы ошибаетесь, и я вам это докажу, – процедил сквозь зубы Петр Андреевич.
– Мне тоже ничего не нужно доказывать, Петр Андреевич, – произнес старый князь, – я восемьдесят лет прожил на свете, и восемьдесят лет я прожил в свете. Поверь же мне: я знаю его вдоль и поперек. Твои стремления похвальны. Но предупреждаю тебя: они не принесут твоему другу ничего, кроме горя, отчаяния и унижения, а тебе достанутся разочарование и чувство вины. И молись Богу, чтобы ошибка твоя не привела к непоправимым последствиям. Рана, которую Герман получит, оказавшись лицом к лицу с этим светом, уничтожит его целиком. Ты потеряешь своего друга.
Петр Андреевич слушал отца – человека старого и неоднократно наблюдавшего за тем, как эпохи сменяют друг друга.
Столько лет, столько событий, столько перемен. Россия не та, что была при государыне Екатерине. Нравы за шестьдесят лет порядком изменились. Старик не в силах осознать, что мир не стоит на месте, но на всех парусах летит вперед, что эпохи сменяют друг друга, и чем дальше, тем быстрее это начинает происходить. И нравы – нравы тоже меняются, и так же быстро, как и эпохи. Люди быстро привыкают ко всему новому, необычному. Увы, старому человеку понять это никак невозможно.
Увы, нравы не поспевают за эпохами. Меняются времена, меняются моды, меняются государи. Но не одно поколение потребуется на то, чтобы изжить из человеческих умов древние предрассудки. Человечество никогда не избавится от предрассудков. Старые предрассудки сменяются новыми, однако ничего не меняется, за исключением моды, царя и календаря.
Закончив обедать, Петр Андреевич встал из-за стола.
– Благородство не имеет происхождения, – сказал он напоследок. – Благородным человеком может быть и русский, и еврей, и англичанин.
– Кстати, об англичанах, – вспомнил старый князь, – на днях я получил письмо от моего старинного друга, герцога Уолтера Глостера. Он написал мне, что его сын и наследник маркиз Ричард Редсворд прибыл в Петербург и остановился в доме Воронцова.
Князь Суздальский сделал паузу, однако Петр Андреевич не спешил его перебивать. Он опустился обратно на стул и стал ждать продолжения. И оно последовало:
– Лорд Уолтер написал сыну письмо и просил меня передать его Ричарду.
– Но почему герцог не написал напрямую Воронцову?
– Дело в том, Петр Андреевич, что я друг Уолтера Редсворда. Единственный его друг в Петербурге. Все остальные для него – враги, – внушительно сказал Суздальский.
– Что ж он такого сделал? – поинтересовался Петр Андреевич.
– В 1811 году лорд Уолтер прибыл в Санкт-Петербург в качестве посла Британской империи в России.
– И этим он восставил всю столицу против себя? – иронично улыбнулся Петр Андреевич.
– Причины распри Редсворда с Россией – это тайна, которая осталась в прошлом, – сказал старый князь. – Молодежь не знает об этой распре, а старики о ней не вспоминают. Теперь, когда Ричард в Петербурге, история снова взбудоражит весь город – это неизбежно. Но пока этого не случилось, лорд Глостер просил меня держать его сына в неведении.
– Зачем ему это? – спросил Петр Андреевич.
– Уолтер надеется, что все обойдется, что его сын ничего не узнает, – ответил Суздальский. – Сегодня ты окажешься в обществе Ланевских, Демидовых и Воронцовых – участников этой истории. Ты должен знать, в чем дело. Но ты никому не должен раскрывать эту тайну. Клянешься ли ты до времени молчать?
– Слово дворянина, – произнес Петр Андреевич.
….
– Так, стало быть, сегодня вы поедете на бал? – спросил Петр Андреевич, когда рассказ был кончен.
– Нет, Петр Андреевич, на бал поедешь ты, – ответил старый князь, – довольно с меня балов, придворных раутов, банкетов.
– Значит, я передам письмо Ричарду, – заключил Петр Андреевич.
– Письмо и мое приглашение к завтрашнему ужину, – добавил Суздальский.
– Так вы не уедете завтра в деревни? – спросил Петр Андреевич.
– Увы, с поездкой придется повременить.
Петр Андреевич подумал о своем друге Германе, которого столь опрометчиво пригласил в гости. Необходимо сообщить ему о том, что ужин отменяется, решил он, однако, взбудораженный историей, поведанной отцом, почти сразу же забыл написать Герману.
Глава 3
Перед балом
Господа, я пригласил вас сюда с тем, чтобы сообщить вам пренеприятное известие.
Н.В. Гоголь
Все смешалось в доме Ланевских.
Княжна Софья Михайловна достигла семнадцатилетнего возраста, а стало быть, сделалась невестою, и притом весьма желанной. Князь Ланевский, человек богатый и щедрый, давал за дочерью приданое в пятьдесят тысяч рублей и доходное поместье с тысячей приписанных к нему душ. Кроме того, княжна, вопреки своему приданому, была весьма хороша собой.
Софья была любимая дочь в семье, но это было не главное. Превыше всего она хотела быть желанной, и она была. Она мечтала о батальоне поклонников, но получила их целый полк. Она хотела иметь тайных воздыхателей – те ежедневно засыпали ее десятками посланий амурного толка. Софья мечтала о любви и несколько раз в месяц учтиво выслушивала отчаянные признания. Она мечтала быть самой прекрасной дамой на балу, и во время недавнего бала в Михайловском дворце они трижды танцевала с цесаревичем Александром Николаевичем.
Словом, княжна была вполне счастлива.
В свой день рождения она бегала из одной комнаты в другую по всему дому, выслушивала бесконечные комплименты от сестры, княжны Марии Михайловны, смеялась от радости и плакала от волнения.
Княгиня Анна Юрьевна занималась приготовлениями к балу – делу обычному в доме Ланевских. Но поскольку бал был посвящен дню рождения любимой ее дочери, она волновалась, постоянно путалась, давала слугам четкие указания, а через десять минут отдавала противоположные, столь же четкие.
Мария Михайловна, старшая сестра Софьи (ей уже исполнилась восемнадцать), не была столь же красива, хоть и не лишена грации и шарма. В свете она держалась несколько скованно и стеснялась незнакомых лиц. Ухаживания молодых людей были для нее лестны, однако тягостны. Еще ребенком она была сосватана за князя Петра Андреевича и давно уже приучила себя к мысли видеть его своим будущим мужем. Теперь она помогала сестре готовиться к грядущему балу и сама ждала его с нетерпением.
Около восьми часов прибыл брат Анны Юрьевны, князь Александр Юрьевич Демидов. Прибыл он не один, а с дочерью Анастасией и тетушкой – княгиней Марьей Алексеевной.
Княгиня Марья Алексеевна была статная немолодая дама: ей шел восьмой десяток. Нраву строгого и непреклонного, она не признавала иного мнения, помимо собственного, имела огромное состояние и огромное самомнение. Покойный муж ее был человек богатый, благородный, жену любил безумно и потакал ей во всем. Такого доброго и смирного, его княгиня со свету сжила надменным своим нравом за три года. Детей родить они так и не успели, второй раз замуж вдова не вышла и уже полвека жила одна в своем особняке на Миллионной улице. Жила заботами о племянниках Анне и Александре и их детях: Марии, Софье и Анастасии. Княгиня пользовалась уважением и слыла законодательницей мнений Петербурга и Москвы.
С покойным Александром Сергеевичем она была знакома, за взгляды его всегда корила, а шалость легкую ему она простила.
– Sophie, ma chère, tu es très belle![7] – воскликнула Марья Алексеевна.
– Grandemaman, grand mersi! Vous êtes très bon![8] – улыбнулась в ответ Софья и бросилась в объятия бабушки.
– Семнадцать лет – совсем большая, – произнес князь Александр Юрьевич.
– Да, дорогая, – улыбнулась Марья Алексеевна, – когда мне была семнадцать, я вышла замуж за Алексея Павловича.
Софья слегка покраснела и улыбнулась.
– Сегодня ты особенно прекрасна, моя милая, – продолжала Марья Алексеевна, – я уверена, твоей руки будут добиваться министры, генералы, молодые красавцы – весь Петербург.
– И разумеется, ты найдешь себе достойного кавалера, – подтвердил Михаил Васильевич.
– Oh, Michel! – воскликнула Марья Алексеевна. – Сегодня вечером к ногам вашей дочери падут все холостяки.
– И это может вскружить ей голову, – заметил Ланевский.
– Разумеется, – ответила Марья Алексеевна, – поэтому, дорогая моя, старайся сохранять спокойствие. И если тебе кто-то особенно понравится, сначала приди ко мне за советом.
– Ваше мнение очень важно для меня, бабушка, – сказала Софья с благодарностью.
– Как и для всех нас, – поддержал Ланевский.
Марья Алексеевна улыбнулась, кивнула и продолжила:
– Но чтобы твой успех, Sophie, был полным, я решила прямо сейчас преподнести тебе мой подарок на день рождения.
Княгиня обошла внучатую племянницу со спины и надела на нее небесной красоты жемчужное ожерелье.
– Его подарила мне императрица Екатерина, – внушительно сказала княгиня, – теперь оно твое.
– Спасибо, бабушка! – воскликнула Софья и крепко обняла Марью Алексеевну. – Вы не будете против, если мы с Марией и Анастасией оставим вас ненадолго?
– Ну что ты, дитя мое, – улыбнулась княгиня, – конечно, идите.
Девушки покинули гостиную. Ланевский, Анна Юрьевна, Демидов и Марья Алексеевна расположились в креслах.
– Вчера я был в гостях у графа Воронцова, – произнес Михаил Васильевич.
– Он прекрасный человек, Michel, – ответила Марья Алексеевна, – надеюсь, сегодня он почтит нас своим присутствием.
– О да, конечно, – сказал Ланевский. – Вчера вернулся его племянник, Дмитрий. Он тоже будет на балу.
– Сколько я помню, Дмитрий был влюблен в Софью Михайловну, – заметил Демидов.
– У вас безупречная память, Александр Юрьевич, – кивнул Ланевский, – но, как мы знаем, за тот год, что Дмитрий путешествовал, за Софьей ухаживал Константин Болдинский.
– Но Дмитрий и Константин друзья, – сказал Демидов, – не думаю, чтобы это было проблемой.
– Очень на это надеюсь, – кивнул Ланевский, – но меня куда больше тревожит то обстоятельство, что Дмитрий вернулся не один. Он привез с собой своего друга.
– Друга? – Александр Юрьевич посмотрел на шурина. – Что ж здесь такого тревожного. Он богат, знатен, хорош собой?
– Да, он очень богат, о его древнем происхождении известно всей Европе, и он настоящий красавец, – произнес Ланевский.
– И что же здесь удивительного? Он француз? Не говорит по-русски?
– Опять не угадали, – улыбнулся Михаил Васильевич, – по-русски он говорит блестяще. Он англичанин. Его зовут Ричард Уолтер Редсворд.
– Что?! – воскликнула Марья Алексеевна.
– Маркиз Ричард Редсворд, – повторил Ланевский. – Он тоже будет на балу.
– Это неслыханно! – ответила Марья Алексеевна.
– Больше того, – продолжал Михаил Васильевич, – молодой маркиз остановился в доме Воронцова.
– Это невозможно! – запротестовала Марья Алексеевна.
– Я тоже был удивлен, – согласился Ланевский, – но, когда я спросил, где остановится молодой человек, граф Воронцов сам ответил, что Ричард будет жить в его доме.
– Эти Редсворды всегда отличались своей беспардонностью, – раздраженно произнесла Марья Алексеевна, – вспомните, как двадцать лет назад… Нет! Как же это можно? Потомок Редсвордов! Их сын!
– Да, Марья Алексеевна, – сказал Михаил Васильевич, – Ричард являет собой точную копию отца. Уолтер Редсворд, герцог Глостер, его отец, в этом нет сомнения.
– В таком случае Владимиру Дмитриевичу следовало бы вышвырнуть этого мальчишку вон из своего дома, а его отца вызвать на дуэль! – отрезала Марья Алексеевна.
– Владимир Дмитриевич иного мнения, – заметил Ланевский, – сегодня утром я получил от него письмо.
– И что же? – спросила Марья Алексеевна.
– Он просит отнестись к Ричарду не как к сыну… – начал Михаил Васильевич и осекся.
– …своего врага, – подсказала княгиня.
– …а как к другу его горячо любимого племянника Дмитрия, – закончил Ланевский. – Он просит нас принять молодого маркиза в свой круг.
– Об этом не может быть и речи, – отрезала Марья Алексеевна, – двадцать пять лет назад мы уже приняли одного Редсворда. И что он сделал?
– Так или иначе, – сказал Михаил Васильевич, – граф Воронцов заклинает нас не выдавать Ричарду тайну его отца.
– Но эта тайна принадлежит не только его отцу, – заметила княгиня.
– Она в равной степени принадлежит и Владимиру Дмитриевичу, – подтвердил Ланевский, – и поскольку князь Воронцов настаивает на сохранении этой тайны, и нам следует хранить молчание.
– Ну хорошо, Michel, – согласилась Марья Алексеевна, – но я никогда не смирюсь с тем злом, которое принес его отец.
– Но молодой маркиз производит вид человека честного и благородного, – сказал Ланевский.
– Его отец тоже имел вид благороднейшего джентльмена в мире, – напомнила княгиня. – Из уважения к Владимиру Дмитриевичу я сохраню эту тайну. Но не просите меня быть любезной с отпрыском Редсвордов.
Глава 4
Бал в доме Ланевских
Куда деваться от княжон?
А.С. Грибоедов
Начало бала было назначено на девять часов.
Граф Воронцов, Дмитрий и Ричард прибыли к Ланевским в одиннадцатом часу.
Когда они вошли в зал, почти все гости собрались.
Музыка скрипки и фортепьяно, стук каблуков по паркету, звон бокалов с искристым шампанским, лица прекрасных девушек в атласных платьях, блеск фамильных бриллиантов и золото эполет – высший свет Петербурга предстал перед молодым маркизом Ричардом Редсвордом.
– Владимир, любимый друг мой! – поздоровался Ланевский.
– Здравствуйте, Владимир Дмитриевич, – приветствовала князя Марья Алексеевна.
– Рад видеть вас в добром здравии, Марья Алексеевна, – улыбнулся Воронцов. – Поздравляю вас с днем рождения Софьи Михайловны. А вот и вы, виновница бала! Oh, belle! Vous êtes très belle, mademoiselle![9] Будь я моложе, стал бы драться на дуэли, лишь бы добиться права танцевать с вами.
– Дорогой граф, слова ваши мне лестны и приятны, – ответила Софья, – и я буду рада принять от вас приглашение на танец.
– Сударыня, можете быть спокойны, – произнес Дмитрий, – граф Воронцов вас пригласит.
– Я рада, что вы вернулись, Дмитрий Григорьевич! – сказала Софья.
– И я, признаюсь, очень рад, Софья Михайловна, – улыбнулся Дмитрий, – во Франции я видел много, но не видел вас! Александр Юрьевич, мой вам поклон! И вам, княгиня Марья Алексеевна!
– Господа, дамы, – сказал Воронцов. – Разрешите мне представить вам моего гостя, молодого маркиза Ричарда Уолтера Редсворда.
Ричард выпрямился и учтиво поклонился присутствующим.
Музыка смолкла. Молчание. Напряжение. Удивление. Возмущение. Натянутые улыбки. Тишина. Звенящая, могильная тишина наполнила зал. Десятки глаз устремились на Ричарда.
И в тишине по залу эхом раздавался уверенный стук каблуков.
Из толпы вышел молодой человек в поношенном фраке. Он гордо подошел к Ричарду и поклонился.
– Маркиз, рад вас видеть, – произнес он уверенным голосом. – Мой отец – друг вашего отца. И я буду рад назвать вас своим другом. Смею представиться: князь Суздальский Петр Андреевич. – Он протянул Ричарду руку и улыбнулся.
Ричард пожал руку и улыбнулся в ответ.
– Владимир Дмитриевич, – приветствовал Воронцова Суздальский.
– Петр Андреевич, – поклонился Воронцов, – как здоровье вашего батюшки?
– Papа здоров, но мучится подагрой, – солгал Петр Андреевич, – потому он шлет привет и ждет вас в гости.
– Нижайший поклон Андрею Петровичу, – сказал Владимир Дмитриевич.
– Марья Алексеевна, все ждут мазурку, – заметил Суздальский. – Вы не окажете мне честь?
– Петр Андреевич, вы, право, издеваетесь! – улыбнулась Марья Алексеевна. – В моих летах – мазурку танцевать!
– Но вы, кажется, всего на три года меня старше, – улыбнулся Петр Андреевич.
– Ах, Петр Андреевич, вы обольститель и наглец, – рассмеялась Марья Алексеевна, – пригласили бы на мазурку Марию Михайловну: она скучает без вашего внимания.
– Вы позволите, Михаил Васильевич? – спросил Петр Андреевич.
– Буду счастлив видеть свою дочь в вашей компании, – ответил тот.
Петр Андреевич удалился, кивнув Ричарду и подмигнув Дмитрию. Последний протянул руку имениннице. Та приняла его приглашение, и они отправились танцевать.