Степан Суздальцев. Угрюмое гостеприимство Петербурга

Степан Суздальцев
Угрюмое гостеприимство Петербурга
О Гордости, о Чести, о Любви

   Светлой памяти моей бабушки Н.Н. Смолиной,
   которая меня воспитала и привила мне
   понятия чести и достоинства

   Светлому будущему Елизаветы, моей Музы, ради которой я пишу

Вступление

   Друзья мои, настало время прозы!
   Роман о Гордости, о Чести, о Любви
   С улыбкою прочтете скоро вы,
   Смахнув рукой нагрянувшие слезы.

   Я пишу данные строки в ночь на 26 июля 2009 года, находясь в трезвой памяти и здравом уме, хотя в последнем я не совсем уверен, так как история, которая последует далее, не может быть названа сколько-нибудь реальной, ведь ей не довелось приключиться, однако ее нельзя назвать и вымышленной, поскольку я ее не придумывал.
   Сидя в гостиной своего дома, я великое множество раз покидал эту реальность, перемещаясь в Санкт-Петербург XIX столетия, где становился безмолвным свидетелем событий, о коих речь пойдет ниже.
   Все, что я опишу, произошло у меня на глазах. Я великое множество раз возвращался туда и наблюдал за происходящим снова и снова, подмечая ранее не замеченные детали, которые имели место с самого начала.
   И потому историю эту я не могу характеризовать иначе, как плод моего разыгравшегося, словно дитя, больного, хоть и богатого воображения.
   Но довольно слов, уважаемый Читатель, я приглашаю вас в мой сказочный мир, полный фантазий и неожиданностей, интриг и кипящих страстей в сердцах тех людей, чьи лица выражают неколебимое спокойствие и уверенность; мир, которым правят честь и предрассудки, где пышные балы и блестящий паркет сменяются рассветными дуэлями у векового дуба, а звон бокалов с искрящимся шампанским заглушается звоном клинков и ржанием лошадей, где благородные рыцари целуют руку прекрасной дамы, а после проливают за нее кровь, где за улыбкою и обходительностью скрыты ненависть и презрение, а ледяное спокойствие выцветших глаз укрывает трепещущее сердце; я зову вас в мир Петербурга XIX столетия!
   За мной, мой дорогой Читатель, туда, где я поведаю вам историю
 
   о Гордости,
   о Чести,
   о Любви.

Действующие лица

   Граф Воронцов Григорий Дмитриевич, ныне покойный. Участник декабрьского восстания. Умер в ссылке.
   Граф Воронцов Дмитрий Григорьевич, его сын, повеса двадцати лет. Воспитан дядей.
   Граф Воронцов Владимир Дмитриевич, в отставке кавалерии генерал-майор. Герой войны 1812 года. Старший брат Григория. Дядя Дмитрия.
   Графиня Воронцова Елена Семеновна, супруга Владимира Дмитриевича.
   Князь Ланевский Михаил Васильевич, кузен графини Воронцовой.
   Княжна Ланевская Мария Михайловна, его старшая дочь.
   Княжна Ланевская Софья Михайловна, его младшая дочь.
   Княгиня Ланевская Анна Юрьевна, мать Марии и Софьи, супруга Михаила Васильевича.
   Князь Демидов Александр Юрьевич, брат Анны Юрьевны. Лучший друг Владимира Дмитриевича.
   Княжна Демидова Анастасия Александровна, его дочь.
   Madame Lepic, гувернантка Анастасии.
   Княгиня Марья Алексеевна Ланская, тетка князя Демидова и княгини Ланевской.
   Курбатов Борис Иванович, поручик Павлоградского гусарского полка. После ссылки отца воспитывался в доме Демидова.
   Курбатов Иван Васильевич, ныне покойный. Отец Бориса. Друг Демидова. Участник декабрьского восстания. Умер в ссылке.
   Болдинский Константин Васильевич, дворянин. Друг Дмитрия. Влюблен в Софью.
   Болдинский Николай Васильевич, старший брат Константина.
   Болдинская Елизавета Андреевна, жена Николая Болдинского.
   Князь Суздальский Андрей Петрович, в отставке министр иностранных дел.
   Князь Суздальский Петр Андреевич, его сын. Коллежский асессор. С детства помолвлен с Марией Ланевской.
   Балашов Роман Александрович, лучший друг Петра Андреевича.
   Балашов Александр Дмитриевич, ныне покойный. Генерал-адъютант. Герой войны 1812 года. Отец Романа. Друг Андрея Петровича Суздальского.
   Император Николай I.
   Граф Александр Христофорович, начальник Третьего отделения Тайной полиции.
   Нелидова Варвара Аркадьевна, фрейлина императрицы.
   Князь Шаховской Иван Леонтьевич, генерал от инфантерии. Герой войны 1812 года. Друг Андрея Петровича Суздальского.
   Князь Шаховской Алексей Иванович, корнет. Сын Ивана Леонтьевича.
   Турчанинов Павел Петрович, генерал-лейтенант. Герой войны 1812 года. Друг Ивана Леонтьевича Шаховского и Андрея Петровича Суздальского.
   Турчанинов Аркадий Павлович, сын Павла Петровича Турчанинова. Полковник. Товарищ Петра Андреевича Суздальского.
   Шульц Генрих Карлович, политик, служит в Министерстве финансов.
   Князь Голицын Сергей Михайлович, московский дворянин.
   Витовский Осип Петрович, лейб-гвардии полковник. Командир Павлоградского гусарского полка.
   Сумароков Семен Кириллович, полковник Третьего отделения Тайной полиции.
   Полковник Встовский, в подчинении у Шаховского.
   Лорд Уолтер Джон Редсворд, герцог Глостер.
   Леди Редсворд, его супруга, герцогиня Глостер.
   Маркиз Ричард Уолтер Редсворд, их сын, повеса двадцати двух лет.
   Отец Кирилл, священник.
   Аркадий, слуга у Воронцовых.
   Гаврила, слуга у Демидовых.
   Валентин, дворецкий у Суздальских.
   Лука, лакей у Суздальских.
   Порфирий, дворецкий у Ланевских.
   Людмила, горничная у Ланевских.
   Шульц Герман Модестович, еврей. Друг Петра Андреевича.
   Шульц Берта Модестовна, его сестра.
   Шульц Сара Абрамовна, их мать.

Часть первая

Глава 1
Прибытие в столицу

   Люблю тебя, Петра творенье!
   Люблю твой строгий, стройный вид,
   Невы державное теченье,
   Береговой ее гранит.

А.С. Пушкин

   Угрюмый и мрачный, холодный и гостеприимный, град ветров и дождей, оплот моряков и художников, родина поэтов и императоров, город величественный и статный – таким предстал Санкт-Петербург перед молодым маркизом Ричардом Редсвордом.
   Парижское лето 1837 года принесло ему знакомство с двадцатилетним повесой Дмитрием Григорьевичем Воронцовым, единственным наследником несметного состояния его дяди, графа Владимира Дмитриевича Воронцова.
   Два молодых человека обнаружили свое парижское знакомство особенно приятным, во-первых, потому, что оба терпеть не могли Францию и все французское, а во-вторых, потому, что Дмитрий, хоть и владел в совершенстве диалектом Вольтера, предпочитал изъясняться на языке Уолтера Скотта, тогда как Ричард, чей отец в свое время был британским послом в России (и мать тоже знала русский язык), предпочитал Жуковского и Пушкина творчеству грассирующих поэтов.
   Когда пребывание в «столице пошлости» сделалось для обоих джентльменов невыносимым, а случилось это в августе, они сделали то, что делает всякий молодой человек, нашедший себе лучшего друга, а именно – пригласили в гости один другого.
   Поскольку Ричард лишь недавно покинул свой родной остров, тогда как Дмитрий обещал дяде вернуться домой к сентябрю, решено было поехать в Санкт-Петербург.
   Карета, в которой молодые люди совершали путешествие, выехала на Невский проспект и помчалась с востока на запад – по направлению к Малой Морской улице, где жил граф Воронцов. В окнах кареты мелькали постоялые дворы, витрины магазинов и парадные клубов, господа в легких плащах нараспашку и с зонтами, шедшие по тротуарам, и хмурое небо над городом – все это напоминало Ричарду родную его сердцу Пикадилли.
   – Останови, останови карету, – попросил Ричард.
   – Стой! – скомандовал Дмитрий извозчику.
   Ричард вышел на мостовую и огляделся: да, было в Невском проспекте что-то от Пикадилли, но солнце, раскаленное вечернее солнце, нанизанное на устремленную к небесам адмиралтейскую иглу, придавало столице России облик града царей, великой колыбели Европы.
   Редсворд завороженно смотрел на запад, забыв обо всем на свете, и затаив дыхание наблюдал, как солнце, которое никогда не заходит над Британской империей, покорно кланяется Невскому проспекту. Ричард, забывший, как уже было сказано, обо всем, забыл также и о весьма полезном для человека свойстве – привычке дышать. Как следствие, он почувствовал нехватку воздуха и жадно вдохнул аромат Петербурга, который сильно отдавал французскими духами. Но запах этих духов, хоть они и были французскими, показался молодому джентльмену очаровательным, в чем не было ничего удивительного, ведь исходил он от девушки – нет: ангела, богини! Что была Афродита в сравнении с этим небесным созданием, венцом Творенья, Совершенством!
   – Beauty!^[1] – вырвалось невольно у Ричарда.
   Барышня смущенно посмотрела на него, снисходительно улыбнулась и скрылась за дверью какого-то магазина.
   Молодой маркиз смутился, покраснел, почувствовал себя ослом и вернулся в карету.
   – Ну что, beauty, поехали домой? – спросил Дмитрий.
   Ричард кивнул, пытаясь перевести дух.
   – Трогай! – скомандовал Воронцов извозчику.
 
   Молодые люди поднялись на крыльцо и постучали в двойные дубовые двери, которые отворил Аркадий, презанятный старик в темно-синей ливрее екатерининской поры. Он провел обоих джентльменов по белой мраморной лестнице в гостиную, где в креслах сидели два уже немолодых господина и развлекали себя разговорами о политике и игрой в шахматы.
   Один был граф Владимир Дмитриевич Воронцов. Несмотря на преклонный возраст, это был сильный мужчина, коренастый, с широкими скулами, дородным носом и массивным лбом, на который падали темные, с проседью волосы. Когда граф увидел двоих молодых людей, он принял вид задумчивый и слегка удивленный, но вид этот быстро сменился ласковой улыбкой, выплывшей из-под пышных его усов.
   Встав с кресла, Владимир Дмитриевич обнял племянника, а затем повернулся к Ричарду.
   – Дядя, это мой друг маркиз Ричард Уолтер Редсворд. Рик, это мой дядя, граф Владимир Дмитриевич Воронцов.
   Граф улыбнулся и протянул гостю крепкую руку, которая немедленно получила крепкое пожатие.
   – It is a great pleasure for me to meet thee, lord Redsword^[2], – произнес Воронцов.
   – Взаимно, Владимир Дмитриевич, – ответил Ричард. – Я неплохо говорю на русском, очень люблю этот язык, и вы окажете мне огромную честь, если будете говорить на родном языке.
   – Но законы гостеприимства обязывают меня вести диалог на английском…
   – В таком случае вы не откажете гостю в маленьком капризе?
   Граф Воронцов выразил согласие и представил своего собеседника:
   – Князь Ланевский Михаил Васильевич, мой друг.
   Князь Ланевский был улыбчив и необычайно привлекателен.
   Ричард протянул Михаилу Васильевичу руку, и тот очень сдержанно пожал ее. После он принял в объятия Дмитрия и, по русскому обычаю, трижды поцеловал его.
   – Вы к нам надолго? – поинтересовался он у Ричарда.
   – Ричард пробудет у нас какое-то время, – ответил за него Дмитрий.
   Ланевский кивнул.
   – Признаюсь, мне пора бы честь знать, – произнес он, взглянув на часы. – Митя, вы приехали очень вовремя: завтра я устраиваю бал по случаю семнадцатилетия Софьи.
   Дмитрий кивнул, натянуто улыбнулся и слегка покраснел.
   – Софья Михайловна уже… – промямлил он и замолчал.
   – …уже почти год тебя не видела и очень по тебе соскучилась, – закончил Ланевский, – и потому ты просто обязан быть к нам завтра в девять.
   – Да… я, конечно… очень рад… благодарю покорно…
   – Разумеется, мы будем ждать и вас, маркиз. – Ланевский учтиво кивнул Ричарду.
   – Право, князь, я не уверен, что мое присутствие…
   – Неуверенность порождает неуклюжесть, – заметил Михаил Васильевич.
   – А женщины не любят неуклюжих людей, – вставил Дмитрий.
   Его острота не встретила ожидаемой реакции: Ланевский посмотрел на него строго, Владимир Дмитриевич сдержанно улыбнулся.
   – Итак, решено: ждем завтра вас к девяти, – объявил Михаил Васильевич бодрым голосом и направился к выходу, но остановился у двери и спросил: – Маркиз, а вы уже решили, где остановитесь?
   Ричард, не ожидавший подобного вопроса, уже хотел сказать что-то о гостинице «Астория», но Владимир Дмитриевич ответил за него:
   – Разумеется, молодой маркиз остановится здесь, в моем доме.
   – Вот как? – с некоторым удивлением отозвался Ланевский. – Что ж, до встречи, господа.
   Михаил Васильевич поклонился и покинул гостиную.
   – Быть может, Дмитрий, ты покажешь маркизу Редсворду его спальню, а после мы хорошо побеседуем за ужином? – предложил Владимир Дмитриевич.
 
   Пока Ричард переодевался, Дмитрий вернулся в гостиную. Граф сидел в кресле и смотрел на шахматные фигуры, глубоко о чем-то задумавшись. Из размышлений его вывел только вопрос племянника:
   – Почему Михаил Васильевич спросил, где остановится Ричард?
   – Мы не ждали вас так рано, – ответил граф, – и ты не говорил, что приедешь с гостем.
   – Но разве ты не получил моего письма?
   – Какого письма? – удивился Воронцов.
   В этот самый момент в комнату вошел Аркадий с подносом в руках.
   – Письмо, ваше сиятельство! – объявил он и подал князю письмо, написанное Дмитрием в Париже, перед отъездом в Петербург. В этом письме молодой повеса сообщал дяде о возвращении домой, рассказывал о своем друге и просил согласия пригласить его в гости.
   Увы, российская почта не так быстра, как юноша, стремящийся домой. Ничего удивительного в этом нет, ведь всем известно пристрастие к трактирам почтовых кучеров. Но из-за этого пристрастия граф Воронцов не успел вовремя получить известие о надвигающейся буре и подготовиться к приему лорда Ричарда, носящего знаменитую фамилию Редсворд.
 
   – Мой младший брат был храбрым человеком, стойким, благородным – таким должен быть граф Воронцов, – говорил Владимир Дмитриевич за ужином. – Когда наших родителей не стало, я был кавалерии поручиком; Григорию было четырнадцать. Ни слезы не проронил он ни над телом матери, ни над могилой отца, который последовал за ней через два месяца. Я стал главой семьи и принял опеку над братом. Я старался вложить в него то, что стремился вложить в нас наш отец, а именно: понятие долга, чести и благородства. И признаюсь, мне это удалось. Превыше всего Григорий ставил честь и долг… Увы, это погубило его.
   Граф замолчал. Ни Рик, ни Дмитрий не нарушили молчания. И тогда он продолжил:
   – Декабрь для меня самый печальный месяц. В декабре в 1795-м умер отец. В декабре 1815-го я потерял свою супругу. – Воронцов выразительно посмотрел на Ричарда. В глазах его смешались боль, страдание и еще одно мощное чувство, которое молодой Редсворд никак не смог тогда охарактеризовать. – А декабрь 1825 года забрал моего брата.
   Дмитрий, который до этого был занят трапезой, отложил приборы, гордо выпрямился на стуле и устремил взгляд на дядю.
   – Он был близким другом Сергея Григорьевича Волконского и Сашеньки Одоевского, – продолжал Воронцов. – Они уговорили его принять участие в этом треклятом восстании…
   – Дядя! – воскликнул Дмитрий. – Это восстание унесло жизнь моего отца, и я прошу вас более уважительно отзываться о нем!
   – Помолчи, Дмитрий! – резко ответил граф. – Ты молод и многого еще не понимаешь.
   – Мой отец был благородным человеком! Он стоял за свободу, за справедливость. Он погиб, исполняя свой священный долг перед отечеством!
   – Это он так считал, – холодно заметил Воронцов.
   – Как смели вы…
   – Как смеешь ты перебивать меня? – прервал племянника Владимир Дмитриевич. – Помолчи и дослушай, что я скажу. – Воронцов повернулся к Ричарду: – Прошу вас простить меня за эту короткую вспышку моего племянника. Дело в том, что у нас немного разные взгляды на восстание двадцать пятого года. Итак, мой брат, находившийся под влиянием своих друзей, Одоевского и Волконского, был членом Северного тайного общества, о котором знала половина Петербурга. Восхищенный их идеями введения конституции, отмены крепостного права, он принимал активное участие в их заседаниях. Я знал об этом, но не придавал особенного значения этим сборищам. Когда цесаревич Константин решил отречься от престола, эти господа решили выступить.
   Тринадцатого декабря Григорий пришел ко мне за советом и рассказал о плане восстания. Я тогда был кавалерии генерал-майором. Представьте себе мое состояние, когда ко мне, генералу царской армии, приходит родной брат и заявляет о своем намерении принять участие в государственной измене.
   Граф на секунду остановился. Дмитрий явно хотел возразить что-то резкое, однако из уважения к дяде хранил молчание. Ричард напряженно ждал продолжения рассказа: история о декабрьском восстании облетела всю Европу, но услышать точку зрения человека, имевшего отношение к этой истории, – это было совсем другое дело.
   – Григорий – он тогда был Санкт-Петербургского полка лейб-гвардии ротмистром – видел в этом бунте не что иное, как измену государю. Его военным долгом было сообщить властям о готовящемся перевороте. Но он поклялся быть верным идеалам Северного тайного общества, он не мог предать своих друзей, он не мог отказаться от выступления: для него это было равносильно предательству. И в сердце его поселилось сомнение. На одну чашу весов легли честь и дух товарищества, а на другую – долг и присяга; я не говорю о здравом смысле, поскольку в то время никто не задумывался о подобных глупостях.
   Он спрашивал меня, что теперь делать. Я всегда был его опорой, защитой, покровителем, во время войны двенадцатого года он был поручиком в моем полку. Это я ходатайствовал о переводе его в Санкт-Петербургский лейб-гвардейский полк, и он понимал, что не может своим поступком бросить на меня тень. Я же в первую очередь желал, чтобы мой брат был и оставался достойным человеком. Но как поступить достойно, если ты оказался в ситуации, когда тебе неизбежно придется совершить предательство?
   Владимир Дмитриевич замолчал. Молодые люди ждали продолжения, но граф был до того возбужден, что никак не мог продолжать.
   – И что вы сказали ему? – осторожно спросил Ричард, когда молчать стало совсем неловко.
   – А что я мог ему посоветовать? Доложить о восстании, предать своих товарищей – это, право, низко. Но пойти против своего государя означает пойти против Отечества.
   – Это не всегда так, Владимир Дмитриевич, – мягко возразил Ричард. – Король и государство не едины. Империя важнее самодержца. Превыше всего отечество и честь.
   – В России царь есть символ государства, – ответил Воронцов. – Я был в Британии, разве там иначе?
   – Порою в Англии мятеж приводит к реформам, которые идут на благо государства, – не согласился Редсворд. – Treason doth never prosper: what’s the reason?
   – For if it prosper none dare call it treason^[3], – произнес Воронцов. – Это сказал Джон Харингтон, англичанин. Вполне возможно, что император Николай и собирался отменить крепостное право. Теперь же этот его поступок станет проявлением слабости и трусости, и вся Россия, вся Европа заговорит о том, что русский царь пошел на реформы из страха избежать нового бунта.
   – Имеет ли значение, что будут говорить? – спросил Ричард.
   – А вам безразлично мнение других? – Граф слегка приподнял брови. – Перспектива потерять лицо вас не пугает?
   – Мой отец, Уолтер Джон Редсворд, герцог Глостер, один из самых знатных людей в Британии, женился на девушке из народа, – твердо произнес Ричард.
   При этих словах хозяин дома вздрогнул, глаза его сверкнули, но он тут же овладел собой и через мгновение с прежней учтивостью смотрел на гостя, который продолжал:
   – Мой отец всегда говорил мне, что честь превыше доброго имени, ибо доброе имя есть твое отражение в глазах людей. Но честь есть отражение в твоем сердце. Не страшно лишиться доброго имени и уважения людей – страшно потерять честь, перед собой и перед Богом.
   – Ваш отец всегда восхищал меня своей храбростью и своим благородством, – медленно и задумчиво произнес граф Воронцов.
   – Вы знали моего отца?
   – Знал, – глаза графа снова сверкнули, – когда-то он спас мне жизнь.
   Ричарду показалось странным, что отец никогда не рассказывал ему о своем знакомстве со столь благородным джентльменом, каким был Владимир Дмитриевич, однако, хоть граф и вел себя крайне любезно, молодой человек не мог не заметить, что тема герцога Глостера неприятна хозяину дома.

Глава 2
Два князя

   Дома новы, но предрассудки стары.

А.С. Грибоедов

   Последний день лета утонул за стенами Петропавловской крепости, и в Петербурге наступила ветреная осень. Редкие пожелтевшие листья опадали с лип Конногвардейского бульвара, по которому медленной походкой прогуливались два молодых человека.
   Один был очень высок и худощав. Красивое лицо его было слегка опоганено оспой, а черные как смоль волосы, крючковатый нос и глубоко посаженные глаза придавали ему поразительное сходство с коршуном. Ему было двадцать семь лет, и он в звании губернского секретаря занимал должность в каком-то ведомстве. Звали его Герман Модестович Шульц. Разумеется, никаким немцем он не был, хотя и пытался убедить всех в обратном.
   Собеседник Германа ростом был выше среднего, но весьма худой. Его впалые щеки были обрамлены бакенбардами, а кудрявые волосы он коротко постригал – дабы не быть уличенным во вьющихся волосах. Толстая нижняя губа и широкие надбровные дуги чертовски не соответствовали тонким чертам лица этого молодого человека, а легкая сутулость придавала ему скорее вид обезьяны, нежели дворянина. Все это крайне раздражало молодое горячее сердце, и его обладатель нижнюю широкую губу поджимал, брови хмурил и стремился ходить выпрямившись, словно оловянный солдатик, что придавало ему вид комичный и крайне нелепый. Он это понимал, страшно сердился на самого себя и дошел до того, что стал обладателем самого скверного нрава в Санкт-Петербурге. Это было давно всем известно, и все давно с этим смирились.
   Человеком он был по природе незлобливым, стремился улыбаться подчиненным и не дерзил начальству более чем восемь раз на дню – за редкими исключениями. Двадцати пяти лет от роду, он был коллежским асессором в Министерстве иностранных дел.
   А звали этого человека Петр Андреевич Суздальский. Его отец, князь Суздальский Андрей Петрович, кавалер ордена Святого Андрея Первозванного и многих других, в отставке министр иностранных дел, был известным на всю Россию брюзгой и самодуром. Своим продвижением по службе князь Петр Андреевич был обязан протекции отца, о чем прекрасно знал и нередко приходил по этому поводу в скверное расположение духа. Андрей Петрович Суздальский слыл заправским скрягой, денег сыну никогда не давал, держал его вдали от слуг, и Петр Андреевич был единственным князем в Петербурге, который ходил пешком и сам чистил свои сапоги. Последнее он, кстати, категорически не любил, а посему вид часто имел неопрятный.
   В министерстве он стремился улыбнуться каждому, кого встречал, с подчиненными общался ласково и мягко, за проступки всегда наказывал по справедливости, был любезен с теми, кто стоял на равных и немного выше в министерстве, зато дерзил отцу, министру и царю.
   И эти двое неторопливо шли по Конногвардейскому бульвару.^[4]
   – Сегодня вечером ты явишься на бал? – спросил Герман молодого князя.
   – Не знаю, стоит ли, – тоскливо протянул Петр Андреевич, – пожалуй что пойду. Увижу знакомые до тошноты лица, со всеми пообщаюсь, всем улыбнусь, отпущу два-три комплимента барышням, но танцевать не буду. После расскажу парочку анекдотов о собственной бедности при богатом папаше-старике, произнесу несколько любезностей в адрес хозяина дома, его дочери-именинницы, другой его дочери, которую Ланевские прочат мне в невесты… на кой черт им сдался коллежский асессор с жалким жалованьем?
   – Но ты не просто коллежский асессор, – возразил Шульц, с восхищением смотревший на своего друга, который уставшим голосом о бале говорил, – ты князь Суздальский, человек знатного и благородного рода.
   – Да-да, – подхватил Петр Андреевич, – и сын министра иностранных дел в отставке, наследник огромного состояния. Не сомневаюсь, что князь Михаил Васильевич – а он человек отнюдь не бедный – просто мечтает, чтобы мой батюшка поскорее помер, и тогда его дочери достался бы один из самых богатых женихов России. Но старик, хоть ему уж восемьдесят лет, силен и бодр духом. Он еще их всех переживет, и на похоронах у них всех больше выпьет.
   – Не понимаю, почему отец так суров в твоем воспитании, – сказал Герман.
   – Все дело в том, что дед мой все свое состояние промотал, и мой отец смолоду кроме знатности и доброго имени ничего не имел, – объяснил молодой князь. – А служить он начинал еще при государыне Екатерине. А тогда сам знаешь какие времена были. И при Екатерине же он стал коллежским асессором. Не то что я – по папиной протекции, а сам, благодаря таланту и уму. Все, что имеем мы, отец мой нажил сам. И сам имеет право всем распорядиться.