Степнова Ольга. Всегда говори «всегда» – 2

Татьяна Устинова, Ольга Степнова
Всегда говори «всегда» – 2

   И все-таки глаза у него были барышевские – глубокие, серые и насмешливые, совсем чуть-чуть, словно он знал немного больше, чем остальные, и это его веселило… Глаза барышевские, а губы Ольгины. Они еще в роддоме распределили эту похожесть.
 
   …Сергей тогда первый раз зашел в палату с огромным букетом роз, в накинутом на плечи белом халате. Ольга сразу же передарила цветы медсестре – запах от них шел удушающий. Для медсестры это был пятый букет за утро от счастливых папаш, и они вместе посмеялись по этому поводу, а когда Ольга зашла в палату, Сергей стоял возле Петьки и… не дышал. Она поняла это по его напряженной позе, завороженному взгляду, по рукам, вцепившимся в бортик пластиковой прозрачной люльки. Халат, размера на три меньше барышевского, упал с его плеч на пол.
   – На меня похож, – выдохнул Барышев, видимо, разрешив себе дышать только в присутствии Ольги, – глаза, нос, подбородок…
   – А губы мои! – Она подняла халат, натянула его Сергею на плечи – ни одной морщинки, ткани не хватало на косую барышевскую сажень, – и прижалась к этой спине, родной, немного позабытой за несколько дней, проведенных в роддоме.
   – Губы твои, – согласился Сергей и, не отрывая от сына глаз, притянул ее к себе и поцеловал как-то по-особенному, не так, как целовал до Петьки…
 
   Ольга мельком взглянула на Барышева – он стоял, склонившись над детской кроваткой так, будто перед ним был не ребенок, а перспективный проект, в который он вложил все свои сбережения.
   Ольга не выдержала серьезности его лица, рассмеялась громко, хотя смеяться было нельзя – Петька спал.
   В комнату ворвались дети, заполнив собой все пространство. Они умели своим смехом и гвалтом не оставлять ни йоты тишины и покоя, умели подчинять себе всех вокруг – Ольгу, Сергея и даже Петьку. Она цыкнуть на них не успела – тише, Петька спит! – как Машка подскочила к кроватке и, тесня Барышева, сказала звонко:
   – Чур, он мой будет.
   Миша протиснулся между Сергеем и Ольгой, поддел плечом Машку и, двинув ее кулаком в бок, выкрикнул:
   – Мой!
   – Я первая сказала! – Маша требовательно затрясла Ольгину руку. – Мам, он чей, мой или Мишкин?
   Петька открыл глаза, и Ольга замерла – сейчас заплачет, но Петька улыбнулся, будто знал что-то, чего не знали другие…
   Зато Машкины глаза мгновенно наполнились слезами:
   – Мам, пусть он мой будет, Мишка дерется…
   – Дурочка ты моя любимая, – Ольга чмокнула дочь в затылок, ощутив родной запах ее волос. – Он и мой, и твой, и папин, и Мишкин. Он наш! Наш Петька! А ты не дерись, Миша.
 
   – Привет! А вот и я!
   Надежда стояла на пороге детской с лохматым букетом диковинных голубых хризантем и яркими коробками, предвещавшими праздник.
   – Кто-нибудь заберет у меня все это? Руки отваливаются.
   К Надежде кинулись все, кроме Сергея.
   Ольга забрала у нее хризантемы, а дети вцепились в предвещавшие праздник коробки.
   Петя, почувствовав, что от него отвлеклись, заплакал, и Барышев, бросив Надежде «здравствуйте», начал качать кроватку так, будто в ней была вода и он боялся расплескать хотя бы каплю.
   Надежда по-хозяйски заглянула в кроватку, не обращая внимания на настороженный взгляд Сергея, – он вчера вычитал в Интернете, что новорожденных детей нельзя показывать никому, кроме родни.
   – Батюшки! Красавец! – всплеснув руками, Надежда умильно заулыбалась. – Это что ж будет! Это ж смерть бабам! Ах ты маленький, ах ты, заинька… На вас похож, – бросив взгляд на Сергея, добавила она.
   Барышев снова посмотрел на нее настороженно – подлизывается? Хочет укрепить свои позиции возле кроватки?
   – Правда? – уточнил он на всякий случай.
   – А как же! И нос ваш, и глазки… Только очков не хватает.
   Ольга схватила Надежду за руку, чтобы увести наконец из детской и не напрягать ставшего в одночасье суеверным Сергея, но Маша перехватила инициативу и потянула Надю к себе за юбку.
   – Нравится тебе твой новый братик? – обняла ее Надежда.
   – Нравится, только он не мой, – насупилась Маша.
   – Здрасьте пожалуйста! – изобразила неподдельный ужас Надежда. – А чей же он?
   – Он общий.
   – Он и мой, и мамин, и папин, и Машкин, – подтвердил Миша.
   – А! – поняла Надежда. – Ну, тогда пусть он еще немножко и мой будет. Хорошо?
   В серых глазах Сергея отчетливо пульсировало беспокойство – нельзя ребенка до месяца чужим людям показывать. И пусть это предрассудки, но взялись же они откуда-то, значит, были для этого причины, был накопленный многими поколениями опыт.
   Ольга еще раз потянула Надежду за руку.
   – Ну, пошли, пошли. Я кормить тебя буду!
   – Кормить меня не надо, а вот от чая не откажусь…
   Ольге удалось наконец вытянуть Надежду на кухню вместе с детьми, хризантемами и праздничными коробками. Напоследок она успела заметить серьезное Сережино лицо – он смотрел на Петьку, будто тот и не ребенок вовсе, а глобальный проект, в который он вложил всю свою жизнь.
   – Сереж, ты чай будешь? – спросила она на всякий случай.
   Барышев поднял на нее непонимающий взгляд – какой чай? Наконец до него дошло…
   – Буду, чуть позже…

* * *

   Надежда была человек-праздник. И женщина-катастрофа. Где бы она ни появлялась – всюду становилось больше света и… больше проблем.
   Она умела нестандартно смотреть на вещи, умела брать быка за рога.
   Ей было плевать на свои недостатки, а недостатки других она умела обратить в свою пользу.
   Она считала себя хорошей подругой, незаменимым завхозом, отличной хозяйкой, но… Ее переполняла такая жажда материнства, что все другие качества казались сущей ерундой по сравнению с тем, какой чудесной, нежной и любящей матерью могла бы быть Надя. Только беременность все никак не случалась, хотя она мечтала о ней днем и ночью, утром и вечером, дома и на работе, и даже во сне. Мечтала, но никому об этом не говорила, даже Ольге, хотя это было совсем не в ее характере – молчать о том, что терзает душу.
   Когда? Ну, когда же и у нее появится сын или дочка – глаза Грозовского, и нос, и ум, и стать. А от нее пусть только характер и… цвет волос. Рыжие – все счастливые.
   Она увидела Петьку, и сердце снова кольнуло. Нет, это была не зависть, а если и зависть, то совсем маленькая и светлая…
   Это была надежда и нетерпение. Когда?..
 
   Надя распаковывала подарки на диване в гостиной: Мишке вручила последнюю радиоуправляемую модель «Мазератти», Машке – фарфоровую куклу с ресницами-веерами, а Ольге – коробку с пирожными, невозможными, убийственными по красоте и калориям.
   Как по волшебству в дверях возникла Нина Евгеньевна с подносом в руках, на котором золотыми ободками светился английский фарфор, а дымок над чайником разносил по комнате аромат свежезаваренного чая.
   – Надь, а чего ты все Сереже выкаешь? – с улыбкой спросила Ольга.
   – Не привыкла еще, стесняюсь, – серьезно объяснила та.
   – Ты?! Стесняешься?!
   Ольга расхохоталась так, что Надя даже слегка обиделась, хотя обижаться почти не умела. Что же она, застесняться не может могучего, сурового Барышева, у которого непонятно что на уме? Вон как недобро поблескивал на нее очками, когда она смотрела на Петю.
   – Мы девушки скромные, воспитания строгого, – насупившись, сказала Надежда, садясь за стол, возле которого хлопотала Нина Евгеньевна.
   Льняные салфетки уже были на месте, пирожные перекочевали на блюдо, а на золотистых ободках чашек весело играли солнечные блики.
   – Скажите пожалуйста! – Ольга продолжала хохотать так, что слезы выступили из глаз, но, заметив, что дети пытаются улизнуть из комнаты, закричала: – Миша! Маша! Бессовестные! А спасибо сказать?
   – Да оставь ты их в покое, – махнув рукой, перебила ее Надя, выбирая самое распрекрасное пирожное в кремовых розах и миндальной стружке, щедро посыпанное шоколадной крошкой. – М-ммм! Сказки Венского леса!..
 
   Ольга села за стол, взяла чайник, но няня требовательно перехватила его и сама разлила чай – сноровисто, не расплескав ни капли, точно наполнив чашки до золотого ободка.
   – Спасибо, Нина Евгеньевна, только зачем, я бы сама…
   – Велик труд, Ольга Михайловна. Пейте на здоровье. Вот тут сливочки, сахар. Пейте. – Няня выскользнула из комнаты бесшумно и незаметно, будто кто-то невидимый сменил декорацию.
   Нина Евгеньевна умела появляться и исчезать в самые нужные моменты. Ольге иногда казалось, что именно няня – негласный режиссер ее быта, и она была ей благодарна за это, потому что иначе хаос заполнил бы все ее жизненное пространство.
   Ольга тоже взяла пирожное – поскромнее, без роз и миндаля, с клубничкой на белоснежном безе. Откусила кусочек и улыбнулась, словно смущаясь, что рушит такую красоту – алая ягода в белом сугробе.
   На губах у Ольги осталось безе, а Надежде подумалось вдруг, что когда она будет кормить грудью своего сына, то исключит из рациона клубнику. Безе тем более. А вдруг диатез? Надо бы ей сказать… Нет, потом. А то сама притащила пирожные и тут же есть запретит? Нужно издалека начать…
   – Значит, так. Как покормишь Петьку, надо, чтобы он отрыгнул. Ты его к себе вертикально прижми и по спинке поглаживай… А то они воздух заглатывают, когда сосут.
   – Ты меня еще рисовать поучи, – снова захохотала Ольга.
   – И поучу! На ночь пеленай. Туго. А то они руками машут и сами себя будят. Сейчас мода пошла детей с рожденья в костюмы рядить и не пеленать. А они плохо спят от этого. Нервная система страдает. И погремушки близко к носу не вешай – окосеет. И это… сладкого бы поменьше, а то диатез и всякое такое…
   Ольга уставилась на Надежду во все глаза, даже пирожное отложила.
   – Надька, ты ненормальная?! Что ты меня учишь? Петька же у меня не первый ребенок. Даже не второй. Он у меня третий!
   Но Надежда уже не могла остановиться. Ее любимым занятием было учить всех и всему, особенно если это касалось быта, финансов, дизайна, психологии, кулинарии и, как выяснилось, ухода за детьми. Да и результат был налицо – пирожное-то Ольга отложила!
   – Да хоть бы и десятый! – затараторила она. – Умного человека всегда послушать невредно. Я их, этих деток, в общаге знаешь сколько вынянчила?! Вот памперсы, к примеру. Все с ума посходили с этими памперсами, а только дети после них до школы в штаны писаются. Попки, видишь ли, сухие! Так ты пеленки-то чаще меняй, вот попки и будут сухие и чистые…
   Они прыснули вместе, как всегда прыскали, когда было невыносимо смешно, прыснули, словно были в сговоре и долго репетировали синхронность этого действия.
   Когда слезы смеха прошли, они вдруг заметили, что посреди гостиной стоит Сергей и внимательно на них смотрит.
   Надежда смутилась. Вот чего он так смотрит, будто они тут не пирожные едят, а… контрольную списывают?
   – У вас тут весело, я смотрю, – сказал Барышев тоном, каким наверняка вел совещания.
   – Представляешь, Сереж, Надя учит меня за детьми ухаживать. У нее, оказывается, богатый опыт. – Ольгу не смутила серьезность Барышева, она встала и потрясла его за руку, словно ребенок, требующий внимания.
   – Разве у Нади есть дети? – сверкнул очками он.
   Интересно, если рвануть хлопушку у него перед носом, он улыбнется или начнет выговаривать тоном, каким ведет совещания?
   – Будут, – уверенно ответила Надя и встала. – Ну все, мне пора. Димка ждет, мы в городе встретиться договорились. Он сегодня целый день по всяким конторам мотался. Злой, наверное, и голодный. Мы же в новый офис переехали, и ремонт прямо при нас заканчивают. Мороки с этим ремонтом! Ужас! Все, побежала!
   Она видела, что Ольге не хотелось отрываться от Сергея, разъединять руки, поэтому быстро добавила:
   – Не надо меня провожать, сама дорогу найду.
   У дверей повернулась и, посмотрев Сергею в глаза, добавила:
   – И уши у него тоже ваши.
   Сергей все-таки улыбнулся – сдержанно, но очень трогательно, как человек, который не хочет демонстрировать свои чувства. Или боится?
   В общем, хороший мужик этот Барышев, когда не лепит из себя большого начальника. Надо бы и правда перейти с ним на «ты». Может, тогда он перестанет сердито сверкать очками и начнет улыбаться?
 
   Сергей обнял Ольгу, проводил глазами Надежду и неожиданно поймал себя на том, что очень счастлив, оставшись с женой наедине.
   Насколько хватит этого счастья?
   Хотелось бы навсегда.
   Ольга потерлась щекой о его плечо, он сильнее прижал ее к себе.
   Хотелось бы больше, чем навсегда…
   – Оль, а когда с ним можно будет о чем-нибудь поговорить?
   Вопрос был дурацкий, но он интересовал его больше, чем смета на строительство нового дома.
   – С кем? – вскинула Ольга смеющиеся глаза.
   – С Петькой.
   Она прижалась к нему, засмеялась, а он так и не понял – когда? Через неделю, две, год, или этим смехом она хотела сказать, что он идиот и разговаривать с ребенком нужно было уже давно…

* * *

   Грозовский злился, злился и злился. Злился оттого, что шел мелкий противный дождь, злился, что в агентстве бардак, ремонт и запах известки, от которого першит в горле. Но больше всего он злился, что Надежда опаздывает на…
   Он посмотрел на часы – на сорок три минуты и тридцать секунд. Секундная стрелка пульсировала, отсчитывая время дальше, и это злило его еще больше.
   Он включил «дворники», чтобы разогнать мелкие брызги на лобовом стекле, схватил мобильник, позвонил снова…
   «Абонент временно недоступен», – в тысячный раз сообщили ему, и он еле сдержался, чтобы не высказать этому электронному голосу все про погоду, и про противный дождь, и про бардак в агентстве, и про Надежду, которая безответственная, безалаберная, без…
   Эпитеты кончились. И именно в этот момент дверь с пассажирской стороны распахнулась, и она ворвалась в машину, как ураган Катрина в Новый Орлеан.
   – Ты на часы смотрела?! – заорал Дима, срываясь на позорный фальцет.
   – Димочка, Димочка, у меня же батарейки сели в часах еще неделю назад, а купить я все забываю.
   – А телефон… – Грозовский закашлялся от напора раздиравшего его раздражения. – Что с телефоном?!
   Надя достала из сумки мобильный, понажимала кнопки и невозмутимо сообщила:
   – Сел.
   – Я… я тут как дурак… а ты… – Он попытался высказать ей все, что накипело за время этого раздражающего ожидания, но… Она обвила его шею руками и, пробормотав то ли «Димочка, прости», то ли «Я дурочка, прости», прильнула к нему всем телом, будто не было между ними неудобной ручки переключения передач, и заставила его замолчать поцелуем, у которого был непередаваемый вкус дождя, пирожных, миндаля… и Надькиных губ, таких родных, неповторимых и наглых.
   Злость развеялась, как и туча, из которой моросил дождь.
   Если бы он не прождал ее эти сорок четыре минуты и пятьдесят две секунды, может, не было бы этого поцелуя?
   – Надь, поехали тебе сотовый новый купим. И часы…
   – Нет, лучше вазу, розовую, с орнаментом…
   – Я с тобой по орнаменту буду связываться?
   – Димочка, ты купи, а там видно будет…

* * *

   Утром Маша попросила Барышева поколотить «одного этого, который все время пихается», и когда Сергей уже почти согласился, видимо, от восторга пролила на него свой йогурт.
   Галстук безнадежно промок, покрылся розовыми разводами, и, пока Ольга носилась между плачущим Петькой, плитой и Машей, потерявшей портфель, Барышев сам искоренил катастрофу, а вернее, усугубил ее…
   Когда он уже выходил из дома, Ольга заметила, что на шее у Сергея красуется Эйфелева башня – дизайнерское безумие, купленное за шестьсот евро в бутике «Ги Ларош» на Елисейских Полях.
   – Сережа! Что это? – ужаснулась она.
   – Да понимаешь… Куда-то все галстуки подевались, а этот сверху лежал, – пробормотал Сергей. В глазах у него промелькнуло беспокойство – не дай бог искать новый галстук, не дай бог опоздать.
   – Это же не галстук, а путеводитель какой-то!
   Ольга метнулась было к спальне, но Сергей перехватил ее и поцеловал в щеку.
   – Некогда, некогда, Оль… Опаздываю!
   И ушел с Эйфелевой башней на шее. «Хорошо, что не с Пизанской», – почему-то подумала Ольга.
   Петя заорал снова, Машка опять потеряла многострадальный портфель, а Миша надел два разных ботинка. Пришлось одновременно успокаивать Петю, искать дочкин портфель и переобувать сына…
   Когда дети уселись в машину и Володя повез их в школу, Ольга наконец перевела дух и налила себе чаю…
   Петька снова заплакал, и про чай пришлось забыть. К тому же выяснилось, что Миша оставил дома свой ранец, и Ольга позвонила Володе, чтобы он вернулся…
   От всей этой кутерьмы она почувствовала головокружение, которое усилилось после того, как в спальне она обнаружила барышевский мобильный, разрывающийся от звонков, а значит, он забрал ее телефон…

* * *

   – Зачем вы все это приволокли? – в третий раз спросил Грозовский, кивнув на макеты с препарированной стерлядью. У него опять появилось настойчивое желание шандарахнуть по столу кулаком так, чтобы стекла оконные зазвенели, а может, даже и вылетели к чертовой матери. – Я это уже десять раз видел! Меня не интересует ваш мыслительный процесс! Мне! Нужен! Результат! – Дима все-таки стукнул по столу, но не кулаком, а ладонью – интеллигентно, но требовательно. – Результат! – повторил он.
   – Но я уже задолбался предлагать! – Субтильному Тимуру, очевидно, хотелось боксировать воздух, а может, и Грозовского. Он покраснел, выпучил глаза и вибрировал от возмущения. – Ничего им не нравится! Ни рыбки, ни сейнеры, ни траулеры… Ну ничего решительно! Да они сами не знают, чего хотят!
   – Знать должен ты, понятно! – заорал Грозовский. – Не заказчик, а ты! Иначе на кой хрен вообще рекламное дело существует?! На кой хрен вы мне все нужны?!
   – Я… мы… – Тимур подавился тирадой, как слишком горячим чаем, подышал открытым ртом и с трудом выговорил: – Мы с Дарьей прорабатывали тему и хотели…
   Дарья сидела в углу в глубоком кожаном кресле и с невозмутимым спокойствием наблюдала за этой корридой.
   Тимур в роли тореадора никуда не годился – слишком нервничал, суетился, мельчил и неправильно отвечал на «удары».
   Показать им, что ли, класс?!
   Встать, потянуться, показав соблазнительные изгибы тела, и сказать, что заказчик вовсе не собирается полностью оплачивать этот заказ, он просто собирает на халяву идеи, чтобы потом их использовать. Поэтому ему ничего и не нравится.
   Можно, конечно, все это сказать, но лень.
   Она так хорошо устроилась в мягком кресле, и так продуманно-небрежна была ее поза – легкие руки на подлокотниках, изящный наклон головы, скрещенные колени в рассеянном свете из незашторенного окна…
   Грозовский эстет. Он даже в гневе заметит ее изысканную отстраненность, поэтому лучше уж она побудет зрительницей – невозмутимой и беспристрастной, что бы ни творилось на сцене.
   – Что вы хотели?! Что вы прорабатывали?! – потеряв над собой контроль, завопил Дима и вскочил, и даже в негодовании пробежался от стола к двери и обратно. – Время идет, заказ стоит, деньги тают!!! Хотели они!!!
   Тимур открыл рот, закрыл, покраснел еще больше и наконец проорал:
   – Мы работаем!
   Он рухнул на стул, но сразу же вскочил, показывая готовность дать новый отпор праведному гневу начальника.
   Грозовский в ярости зашел на второй круг – от стола к двери – и, очевидно, приготовил еще один убийственный аргумент типа «уволю к чертовой матери» или «убью», но в этот момент накала страстей и кульминации дверь распахнулась и…
   У Дарьи дух захватило от предвкушения. Это вам не банальное «К нам едет ревизор».
   На сцену вывалилась Надежда со стремянкой и строительной рулеткой, которую она держала в зубах, потому что руки были заняты. В жуткой вязаной кофте цвета болотной ряски и в юбке, подол которой почти бороздил пол…
   Словно не замечая присутствующих, Надя прошла к окну, разложила стремянку, взобралась на нее и ловко измерила высоту и ширину оконного проема, выставив на обозрение крепкие щиколотки.
   Навязчивый аромат сладких духов заполнил все пространство.
   Грозовский смотрел на Надежду, как на снаряд Второй мировой войны, случайно закатившийся в его кабинет, – взорвется, не взорвется? Саперов вызывать или самому обезвредить?
   Ему очень шло злиться – тонкие черты обострялись, делая лицо еще более аристократичным, а темные глаза пульсировали бешенством, оттеняя белизну кожи.
   Надя слезла со стремянки и поймала наконец его взгляд – самому обезвредить или саперов позвать?..
   – Димочка, я занавески новые заказываю, – ласково пропела она, – только не могу выбрать, вдоль окна которые висят или поперек…
   – Ты с ума сошла? Ты не видишь, я занят? – сглотнув, прошептал Дима. – Какие занавески, я спрашиваю?!! – Он шандарахнул по столу кулаком так, что оконные стекла жалобно зазвенели.
   – Так вот я как раз и не знаю, какие. Это же я тебя спрашиваю…
   Предвкушение не оправдалось.
   Грозовский, вместо того чтобы лопнуть, взорваться, в клочки порвать кофточку цвета болотной ряски, вырвать клок рыжих волос и дать Кудряшовой если не пинок, то тычок в спину в сторону двери…
   Он усмехнулся, подошел к столу, сел и совершенно спокойно сказал:
   – Идите, работайте.
   Надежда вышла первой, унося с собой сладкий аромат и стремянку. За ней вышел Тимур, так и не получив контрольного выстрела «уволю», и только потом встала Дарья.
   Она выходила медленно, чтобы Дима оценил изящество ее фигуры, плавность походки, прохладу духов и тонкость натуры.
   Оценил и сравнил.

* * *

   Грозовский успокоился быстро и даже удивился – чего так взбесился? Будто первый раз они с Тимуром насмерть бьются за единственно правильное решение! Он требует, орет, обвиняет их в бездарности, Тимур кричит, что заказчик дурак, а потом приносит вполне гениальный макет, который устраивает и заказчика, и агентство, и… любой самый требовательный и взыскательный вкус.
   Эх, жалко, Ольга в декрете. Она умела решать такие вопросы тоньше, мягче, интеллигентнее и умнее. Без криков и танцев с саблями.
   – Вовремя она со своими занавесками сунулась, – услышал он приглушенный голос Тимура из-за двери. – Как говорится, Бог послал.
   – Я так понимаю, она жалюзи имела в виду, – насмешливо ответила Дарья.
   Прикурив сигарету, Дима глубоко затянулся. В новом офисе во время ремонта акустика была как в древнеримском амфитеатре – у входа шепнешь, на всех этажах слышно…
   – Что она имела в виду, совершенно не имеет значения. Главное, Кудряшова спасла нас с тобой от неминуемой смерти. Хотя бы за это мы должны простить ей отсутствие образования. – Тимур засмеялся, и Дарья, подхватив его смех, ответила:
   – Ты к ней несправедлив! Три класса начальной школы Надя точно окончила. Она читать умеет.
   – И писать! Я сам видел.
   – Слушай, она, наверное, и таблицу умножения знает!
   В коридоре что-то загрохотало, послышался мат рабочих и вскрик Дарьи.
   – Конца этому нет! Надоело!
   – Зато на Грозовского действует как хороший транквилизатор.
   – Ремонт?
   – Кудряшова.
   У Димы появилось паршивое чувство, что он подслушивает. Он встал и отошел подальше к окну.
   Придурки. Завидуют Наде – без году неделя работает в «Солнечном ветре», а чувствует себя хозяйкой, может без стука входить в разгар совещания со стремянкой и измерять окна.
 
   …Дашка, наверное, считает его дураком и предателем. Грозовский – эстет, аристократ и плейбой – поддался чарам рыжей простушки с говором и манерами фабричной девчонки. А он не поддался, он – влюбился! Просто однажды почувствовал, что ему душно без этих манер и этого говора, потому что все вокруг слишком правильное, изысканное и от этого скучное до зубной боли.
   Он не смог устоять перед Надей, как в детстве не мог устоять перед дикими яблоками, только что сорванными с ветки. И хотя бабушка кричала: «Микробы! Дизентерия!» – он ел тайком эти яблоки. Как можно объяснить, что они самые вкусные – с ветки, с легкой горчинкой, хрустящие и немного вяжущие.
   Дичка, вот как их весьма пренебрежительно называла бабушка.
   Если бы она знала, что крышу Димке сорвет именно из-за такой дички, и захочется вечерами бежать домой, и подчиняться каким-то глупым житейским размеренным правилам, пить чай с пирогами, вместе смотреть телевизор – не боевики или гонки, а, стыдно признаться, сериалы, – а потом, ночью, утопать в зарослях страсти и немного злиться, когда у нее болит голова, и скучать, когда она долго красится или торчит в ванной… В общем, все это оказалось неожиданно здорово и даже захватывающе, как полет на американских горках, только круче, потому что непредсказуемо.
   Вот кто еще в «Солнечном ветре» рискнет взять в зубы рулетку и без стука войти к начальнику? Дима улыбнулся, вспомнив, как Надя замеряла окно, наплевав на его зашкаливавший гнев, на высокомерные взгляды Дарьи и усмехавшегося Тимура.
   С Надькой никогда не бывает скучно. Она всегда – вот как сегодня – может нарушить обыденное течение жизни вторжением со стремянкой, и в этом и есть высший класс!
   Дашке этого не понять.
   Для этого надо быть мужиком – эстетом, аристократом и плейбоем.
 
   – Постоянный прием транквилизаторов вреден для здоровья, – донесся до него голос Дарьи.
   «Это тебе вреден», – весело подумал Дима и с нежностью вспомнил стремянку, рыжий отблеск волос, крепкие щиколотки и сладкий, родной аромат…
   «Нет, без Ольги в этом серпентарии не обойтись», – твердо решил он и, затушив сигарету, набрал номер ее домашнего телефона.
   – Оль, ты должна приехать и помочь с этой рыбой.