Страница:
– Но я имел намерение завладеть корзинкой, а кумушка имела намерение удержать ее, ибо без корзинки она не знала, что делать с яйцами. – – Впрочем, и я, не располагая корзинкой, не знал, что делать с фигами, которые уже перезрели и большею частью потрескались. На этой почве между нами произошел коротенький спор, закончившийся рядом соображений о том, что нам обоим делать. – – —
– Как мы распорядились нашими яйцами и фигами, ни вам, ни самому черту, если бы его тут не было (а я твердо уверен, что он при этом был), ввек не составить сколько-нибудь правдоподобной догадки. Все это вы прочитаете – – – не в нынешнем году, потому что я спешу перейти к истории любовных похождений дяди Тоби, – – все это вы прочитаете в сборнике историй, выросших из моего путешествия по Лангедокской равнине и названных мною по этой причине моими
Насколько перо мое утомилось, подобно перьям других путешественников, в этих странствиях по столь однообразной дороге, пусть судят сами читатели, – а только впечатления от них, все разом затрепетавшие в эту минуту, говорят мне, что они составляют самую плодотворную и деятельную эпоху в моей жизни. В самом деле, так как я не уговаривался относительно времени с моим вооруженным спутником – то, останавливаясь и заговаривая с каждым встречным, если он не скакал во всю прыть, – догоняя всякого, кто ехал впереди, – поджидая тех, кто был позади, – окликая прохожих на перекрестках, – останавливая всякого рода нищих, странников, скрипачей, монахов, – расхваливая ножки каждой женщины, сидевшей на тутовом дереве, и вовлекая ее в разговор с помощью щепотки табаку, – – словом, хватаясь за каждую рукоятку, все равно какой величины и формы, которую случай предлагал мне во время этого путешествия, – я превратил свою равнину в город – я всегда находился в обществе, и притом обществе разнообразном; а так как мул мой был столько же общителен, как и я, и всегда находил, что сказать каждому встречному животному, – то я глубоко убежден, что, расхаживай мы целый месяц взад и вперед по Пель-Мель или Сент-Джемс-стрит[403], мы бы не встретили столько приключений – и нам не представилось бы столько случаев наблюдать человеческую природу.
О, здесь царит та живая непринужденность, что мигом расправляет все складки на одежде лангедокцев! – Что бы под ней ни таили люди, а все у них удивительно смахивает на невинную простоту той золотой поры, которую воспевают поэты. – Мне хочется создать себе иллюзию и поверить, что это так.
Это случилось по дороге из Нима в Люнель, где лучшее во всей Франции мускатное вино, которое, к слову сказать, принадлежит почтенным каноникам Монпелье, – и срам тому, кто, напившись за их столом, отказывает им в капле вина.
– – Солнце закатилось – работа кончилась; деревенские красавицы заплели наново свои косы, а парни готовились к танцу. – – Мой мул остановился как вкопанный. – – Это флейта и тамбурин, – сказал я. – – – Я до смерти перепугался, – сказал он. – – – Они собираются повеселиться, – сказал я, – пришпоривая его. – – Клянусь святым Богаром и всеми святыми, оставшимися за дверями чистилища, – сказал он (принимая то же решение, что и мулы аббатисы Андуйетской), – я не сделаю и шагу дальше. – – – Превосходно, сэр, – сказал я, – я поставил себе за правило не вступать в спор ни с кем из вашей породы. – С этими словами я соскочил с него и – – швырнув один сапог в канаву направо, другой – в канаву налево, – Пойду потанцевать, – сказал я, – – а ты стой здесь.
Одна загорелая дочь Труда отделилась от группы и пошла мне навстречу, когда я приблизился; ее темно-каштановые волосы, почти совсем черные, были скреплены узлом, кроме одной непослушной пряди.
– Нам не хватает кавалера, – сказала она, – протягивая вперед руки и как бы предлагая их взять. – – Кавалер у вас будет, – сказал я, – беря протянутые руки.
Ах, Нанетта, если бы тебя разодеть, как герцогиню!
– – Но эта проклятая прореха на твоей юбке!
Нанетта о ней не беспокоилась.
– У нас ничего бы не вышло без вас, – сказала она, – выпуская с врожденной учтивостью одну мою руку и ведя меня за другую.
Хромой подросток, которого Аполлон наградил свирелью и который но собственному почину прибавил к ней тамбурин, присев на пригорок, сыграл мелодичную прелюдию. – —
– Подвяжите мне поскорее этот локон, – сказала Нанетта, сунув мне в руку шнурочек. – – Я сразу позабыл, что я иностранец. – Узел распустился, вся коса упала. – – Мы точно семь лет были знакомы.
Подросток ударил в тамбурин – потом заиграл на свирели, и мы пустились в пляс – – «черт бы побрал эту прореху!»
Сестра подростка, с неба похитившая свой голос, запела, чередуясь с братом, – – то была гасконская хороводная песня:
Я дал бы крону за то, чтобы она была зашита, – Нанетта не дала бы и одного су. – Viva la joia! – было на губах у нее. – Viva la joia! – было в ее глазах. Искра дружелюбия мгновенно пересекла разделявшее нас пространство. – – Какой она казалась милой! – Зачем я не могу жить и кончить дни свои таким образом? О праведный податель наших радостей и горестей, – воскликнул я, – почему нельзя здесь расположиться в лоне Довольства – танцевать, петь, творить молитвы и подняться на небеса с этой темноволосой девушкой? – Капризно склонив голову к плечу, она задорно плясала. – – Настала пора плясать, – сказал я; и вот, меняя все время дам и музыку, я проплясал от Люнеля до Мопелье, – а оттуда до Безье и Песна. – – Я проплясал через Нарбонну, Каркасон и Кастельнодари, пока не домчался до павильона Пердрильо, где, достав разлинованную бумагу, чтобы без всяких отступлений и вводных предложений перейти прямо к любовным похождениям дяди Тоби, – –
я начал так – – —
– Как мы распорядились нашими яйцами и фигами, ни вам, ни самому черту, если бы его тут не было (а я твердо уверен, что он при этом был), ввек не составить сколько-нибудь правдоподобной догадки. Все это вы прочитаете – – – не в нынешнем году, потому что я спешу перейти к истории любовных похождений дяди Тоби, – – все это вы прочитаете в сборнике историй, выросших из моего путешествия по Лангедокской равнине и названных мною по этой причине моими
Равнинными историями[402].
Насколько перо мое утомилось, подобно перьям других путешественников, в этих странствиях по столь однообразной дороге, пусть судят сами читатели, – а только впечатления от них, все разом затрепетавшие в эту минуту, говорят мне, что они составляют самую плодотворную и деятельную эпоху в моей жизни. В самом деле, так как я не уговаривался относительно времени с моим вооруженным спутником – то, останавливаясь и заговаривая с каждым встречным, если он не скакал во всю прыть, – догоняя всякого, кто ехал впереди, – поджидая тех, кто был позади, – окликая прохожих на перекрестках, – останавливая всякого рода нищих, странников, скрипачей, монахов, – расхваливая ножки каждой женщины, сидевшей на тутовом дереве, и вовлекая ее в разговор с помощью щепотки табаку, – – словом, хватаясь за каждую рукоятку, все равно какой величины и формы, которую случай предлагал мне во время этого путешествия, – я превратил свою равнину в город – я всегда находился в обществе, и притом обществе разнообразном; а так как мул мой был столько же общителен, как и я, и всегда находил, что сказать каждому встречному животному, – то я глубоко убежден, что, расхаживай мы целый месяц взад и вперед по Пель-Мель или Сент-Джемс-стрит[403], мы бы не встретили столько приключений – и нам не представилось бы столько случаев наблюдать человеческую природу.
О, здесь царит та живая непринужденность, что мигом расправляет все складки на одежде лангедокцев! – Что бы под ней ни таили люди, а все у них удивительно смахивает на невинную простоту той золотой поры, которую воспевают поэты. – Мне хочется создать себе иллюзию и поверить, что это так.
Это случилось по дороге из Нима в Люнель, где лучшее во всей Франции мускатное вино, которое, к слову сказать, принадлежит почтенным каноникам Монпелье, – и срам тому, кто, напившись за их столом, отказывает им в капле вина.
– – Солнце закатилось – работа кончилась; деревенские красавицы заплели наново свои косы, а парни готовились к танцу. – – Мой мул остановился как вкопанный. – – Это флейта и тамбурин, – сказал я. – – – Я до смерти перепугался, – сказал он. – – – Они собираются повеселиться, – сказал я, – пришпоривая его. – – Клянусь святым Богаром и всеми святыми, оставшимися за дверями чистилища, – сказал он (принимая то же решение, что и мулы аббатисы Андуйетской), – я не сделаю и шагу дальше. – – – Превосходно, сэр, – сказал я, – я поставил себе за правило не вступать в спор ни с кем из вашей породы. – С этими словами я соскочил с него и – – швырнув один сапог в канаву направо, другой – в канаву налево, – Пойду потанцевать, – сказал я, – – а ты стой здесь.
Одна загорелая дочь Труда отделилась от группы и пошла мне навстречу, когда я приблизился; ее темно-каштановые волосы, почти совсем черные, были скреплены узлом, кроме одной непослушной пряди.
– Нам не хватает кавалера, – сказала она, – протягивая вперед руки и как бы предлагая их взять. – – Кавалер у вас будет, – сказал я, – беря протянутые руки.
Ах, Нанетта, если бы тебя разодеть, как герцогиню!
– – Но эта проклятая прореха на твоей юбке!
Нанетта о ней не беспокоилась.
– У нас ничего бы не вышло без вас, – сказала она, – выпуская с врожденной учтивостью одну мою руку и ведя меня за другую.
Хромой подросток, которого Аполлон наградил свирелью и который но собственному почину прибавил к ней тамбурин, присев на пригорок, сыграл мелодичную прелюдию. – —
– Подвяжите мне поскорее этот локон, – сказала Нанетта, сунув мне в руку шнурочек. – – Я сразу позабыл, что я иностранец. – Узел распустился, вся коса упала. – – Мы точно семь лет были знакомы.
Подросток ударил в тамбурин – потом заиграл на свирели, и мы пустились в пляс – – «черт бы побрал эту прореху!»
Сестра подростка, с неба похитившая свой голос, запела, чередуясь с братом, – – то была гасконская хороводная песня:
Девушки подхватили в унисон, а парни октавой ниже. – – —
Viva la joia!
Fidon la tristessa![404]
Я дал бы крону за то, чтобы она была зашита, – Нанетта не дала бы и одного су. – Viva la joia! – было на губах у нее. – Viva la joia! – было в ее глазах. Искра дружелюбия мгновенно пересекла разделявшее нас пространство. – – Какой она казалась милой! – Зачем я не могу жить и кончить дни свои таким образом? О праведный податель наших радостей и горестей, – воскликнул я, – почему нельзя здесь расположиться в лоне Довольства – танцевать, петь, творить молитвы и подняться на небеса с этой темноволосой девушкой? – Капризно склонив голову к плечу, она задорно плясала. – – Настала пора плясать, – сказал я; и вот, меняя все время дам и музыку, я проплясал от Люнеля до Мопелье, – а оттуда до Безье и Песна. – – Я проплясал через Нарбонну, Каркасон и Кастельнодари, пока не домчался до павильона Пердрильо, где, достав разлинованную бумагу, чтобы без всяких отступлений и вводных предложений перейти прямо к любовным похождениям дяди Тоби, – –
я начал так – – —
Том восьмой
Non enim excursus hic ejus, sed opus ipsum est.
Plin. Lib. quintus, Epistola sexta[405]
Глава I
Но полегонечку – – ибо на этих веселых равнинах, где в настоящую минуту всякая плоть устремилась с флейтами, скрипками и плясками на сбор винограда и где на каждом шагу рассудок бывает сбит с толку воображением, пусть-ка попробует, невзирая на все, что было сказано о прямых линиях[406] в разных местах моей книги, – пусть-ка попробует лучший сажатель капусты, какой когда-либо существовал, все равно, сажает ли он назад или вперед, это составляет мало разницы в счете (исключая того, что в одном случае ему придется нести больше ответственности, нежели в другом), – пусть-ка он попробует двигаться хладнокровно, осмотрительно и канонически, сажая свою капусту одну за другой по прямым линиям и на стоических расстояниях, особенно когда прорехи на юбках не зашиты, – не раскорячиваясь на каждом шагу и не уклоняясь незаконным образом вбок. – – В Гренландии, в Финляндии и в некоторых других хорошо мне известных странах – это, пожалуй, возможно, – —
Но под этим ясным небом, в стране фантазии и потовыделения, где каждая мысль, связная и бессвязная, получает выход, – в этой стране, дорогой мой Евгений, – в этой плодородной стране рыцарских подвигов и романов, где я ныне сижу, развинчивая свою чернильницу, чтобы приступить к описанию любовных похождений дяди Тоби, между тем как из окна моей рабочей комнаты открывается широкий вид на все извивы путей Юлии, блуждавшей в поисках за своим Диего, – если ты не придешь и не возьмешь меня за руку…
В какое произведение обещает все это вылиться!
Давайте, однако, начнем.
Но под этим ясным небом, в стране фантазии и потовыделения, где каждая мысль, связная и бессвязная, получает выход, – в этой стране, дорогой мой Евгений, – в этой плодородной стране рыцарских подвигов и романов, где я ныне сижу, развинчивая свою чернильницу, чтобы приступить к описанию любовных похождений дяди Тоби, между тем как из окна моей рабочей комнаты открывается широкий вид на все извивы путей Юлии, блуждавшей в поисках за своим Диего, – если ты не придешь и не возьмешь меня за руку…
В какое произведение обещает все это вылиться!
Давайте, однако, начнем.
Глава II
В любви так же, как и в рогоношении…
– – Но вот я собираюсь начать новую книгу, а на уме у меня давно уже одна вещь, которой я хочу поделиться с читателями, и если не поделюсь сейчас, то, может быть, в моей жизни больше не представится случая это сделать (тогда как мое сравнение можно будет развить в любой час дня). – – Минуточку задержавшись, я начну совершенно всерьез.
Вещь вот какая.
Я убежден, что из всех различных способов начинать книгу, которые нынче в употреблении в литературном мире, мой способ наилучший, – – я уверен также, что он и самый благочестивый – – ведь я начинаю с того, что пишу первую фразу, – – а в отношении второй всецело полагаюсь на господа бога.
Писатели навсегда бы излечились от привычки открывать с шумом и треском двери на улицу и созывать своих соседей, приятелей и родных, заодно с чертом и всеми его чертенятами, вооруженными молотками и прочим снарядом, если бы только они понаблюдали, как у меня одна фраза следует за другой и как план вытекает из целого.
Я бы желал, чтобы вы видели, с какой уверенностью смотрю я вверх, привстав с кресла и уцепившись за его ручку, – – чтобы ловить мысли, иногда прежде даже, чем они до меня долетают. – —
Думаю, по совести говоря, что я при этом перехватываю много мыслей, которые небо предназначало другому.
Поп и его Портрет[407] ничто против меня. – – Нет мученика, который был бы так полон веры и огня (хотелось бы еще прибавить: добрых дел), но у меня нет ни
Пристрастия, ни Гнева – – ни
Гнева, ни Пристрастия – – —
и пока боги и люди не согласятся назвать их одним и тем же именем – – отъявленнейший Тартюф в науке, политике или в религии не зажжет во мне даже искорки негодования, не встретит более нелюбезного приема и не услышит от меня более грубых слов, чем те, что он прочитает в следующей главе.
– – Но вот я собираюсь начать новую книгу, а на уме у меня давно уже одна вещь, которой я хочу поделиться с читателями, и если не поделюсь сейчас, то, может быть, в моей жизни больше не представится случая это сделать (тогда как мое сравнение можно будет развить в любой час дня). – – Минуточку задержавшись, я начну совершенно всерьез.
Вещь вот какая.
Я убежден, что из всех различных способов начинать книгу, которые нынче в употреблении в литературном мире, мой способ наилучший, – – я уверен также, что он и самый благочестивый – – ведь я начинаю с того, что пишу первую фразу, – – а в отношении второй всецело полагаюсь на господа бога.
Писатели навсегда бы излечились от привычки открывать с шумом и треском двери на улицу и созывать своих соседей, приятелей и родных, заодно с чертом и всеми его чертенятами, вооруженными молотками и прочим снарядом, если бы только они понаблюдали, как у меня одна фраза следует за другой и как план вытекает из целого.
Я бы желал, чтобы вы видели, с какой уверенностью смотрю я вверх, привстав с кресла и уцепившись за его ручку, – – чтобы ловить мысли, иногда прежде даже, чем они до меня долетают. – —
Думаю, по совести говоря, что я при этом перехватываю много мыслей, которые небо предназначало другому.
Поп и его Портрет[407] ничто против меня. – – Нет мученика, который был бы так полон веры и огня (хотелось бы еще прибавить: добрых дел), но у меня нет ни
Пристрастия, ни Гнева – – ни
Гнева, ни Пристрастия – – —
и пока боги и люди не согласятся назвать их одним и тем же именем – – отъявленнейший Тартюф в науке, политике или в религии не зажжет во мне даже искорки негодования, не встретит более нелюбезного приема и не услышит от меня более грубых слов, чем те, что он прочитает в следующей главе.
Глава III
– – Bonjour![408] – – Доброе утро![409] – – Как вы рано надели теплое платье! – – Впрочем, утро сегодня холодное, и вы благоразумно поступаете – – лучше ехать верхом на хорошей лошади, нежели идти пешком, – – и закупорка желез вещь опасная… – – А как поживает ваша сожительница – ваша жена – и ваши дети от них обеих? Давно получали известия от ваших стариков – от вашей сестры, тети, дяди и прочих родственников? – – Надеюсь, они поправились после насморка, кашля, триппера, зубной боли, лихорадки, задержки мочи, ишиаса, злокачественных опухолей и болезни глаз. – – Вот чертов лекарь! выпустить столько крови – дать такое мерзкое слабительное – и все эти рвотные – припарки – пластыри – декокты – клистиры – мушки! – – И зачем столько гранов каломели? Santa Maria![410] такую дозу опиума! да ведь он едва не отравил – pardi! – все ваше семейство, от мала до велика. – – Клянусь старой черной бархатной маской покойной тети Дины, для этого, по-моему, не было никаких оснований.
Так как упомянутая маска немного облезла на подбородке от частого снимания и надевания ее моей теткой, еще до грехопадения с кучером, – то никто из нашего семейства не хотел потом надевать ее. Покрыть маску новым бархатом стоило дороже самой маски – – носить же облезлую маску, которая наполовину просвечивает, было все равно что ходить вовсе без маски. – —
Это и есть причина, с позволения ваших преподобий, вследствие которой многочисленное семейство наше насчитывает в четырех последних поколениях всего лишь одного архиепископа[411], одного валлийского судью, трех-четырех олдерменов и одного-единственного скомороха. – – —
В шестнадцатом столетии мы могли похвалиться не меньше чем дюжиной алхимиков.
Так как упомянутая маска немного облезла на подбородке от частого снимания и надевания ее моей теткой, еще до грехопадения с кучером, – то никто из нашего семейства не хотел потом надевать ее. Покрыть маску новым бархатом стоило дороже самой маски – – носить же облезлую маску, которая наполовину просвечивает, было все равно что ходить вовсе без маски. – —
Это и есть причина, с позволения ваших преподобий, вследствие которой многочисленное семейство наше насчитывает в четырех последних поколениях всего лишь одного архиепископа[411], одного валлийского судью, трех-четырех олдерменов и одного-единственного скомороха. – – —
В шестнадцатом столетии мы могли похвалиться не меньше чем дюжиной алхимиков.
Глава IV
В любви так же, как и в рогоношении, – – страдающая сторона в лучшем случае бывает третьим (обыкновенно не последним) лицом в доме, которое что-нибудь узнает о случившемся. Происходит это, как всему свету известно, оттого, что для одной и той же вещи у нас существует полдюжины слов; и до тех пор, пока то, что для одного сосуда человеческого тела есть Любовь – для другого может быть Ненавистью – – Чувством для органа на пол-ярда выше – – и Глупостями… (– – Нет, мадам, не там; – я имею в виду то место, на которое я показываю сейчас пальцем) – – что мы можем поделать?
Из всех смертных, а также, не прогневайтесь, и бессмертных, которые когда-либо рассуждали про себя об этом мистическом предмете, дядя Тоби был наименее способен основательно разобраться в такой распре чувств; он бы непременно предоставил им идти собственным ходом, как мы предоставляем это вещам похуже, чтобы посмотреть, что из этого получится, – – если бы предуведомление, посланное Бригиттой Сузанне, и широкое разглашение Сузанной полученной новости не заставили дядю Тоби вникнуть в это дело.
Из всех смертных, а также, не прогневайтесь, и бессмертных, которые когда-либо рассуждали про себя об этом мистическом предмете, дядя Тоби был наименее способен основательно разобраться в такой распре чувств; он бы непременно предоставил им идти собственным ходом, как мы предоставляем это вещам похуже, чтобы посмотреть, что из этого получится, – – если бы предуведомление, посланное Бригиттой Сузанне, и широкое разглашение Сузанной полученной новости не заставили дядю Тоби вникнуть в это дело.
Глава V
Почему ткачи, садовники и борцы – а также люди с отнявшимися ногами (вследствие какой-нибудь болезни в ступне) – всегда располагали к себе сердце какой-нибудь нежной красотки, втайне изнывавшей от любви к ним, – все это точно установлено и должным образом объяснено древними и новыми физиологами.
Человек, пьющий только воду, если только он делает это по внутреннему убеждению, без всякого обмана или мошенничества, попадает в эту же самую категорию; правда, на первый взгляд, нет никакой последовательности или логической доказательности в том, «чтобы ручеек холодной воды, сочащийся в моих внутренностях, зажигал факел в моей Дженни». —
– – Подобное утверждение неубедительно; наоборот, оно кажется противоречащим естественной связи между причиной и действием. – —
Но это свидетельствует лишь о слабости и немощности человеческого разума.
– – «И вы пребываете в совершенном здравии при этом?»
– – В самом лучшем, мадам, – какого сама дружба могла бы мне пожелать. – —
– – «И не пьете ничего? – ничего, кроме воды?»
– Бурная стихия! Стоит тебе подступить к шлюзам мозга – – гляди, как они открываются перед тобой! – —
Вот приплывает Любознательность, знаками приглашая своих подруг следовать за ней, – они ныряют в самую середину потока. —
Фантазия сидит в задумчивости на берегу и, следя взором за течением, превращает соломинки и тростинки в мачты и бушприты. – – А Похоть, поддерживая одной рукой подобранное до колен платье, ловит их другой, когда они проплывают мимо. – —
О люди, пьющие только воду! Неужели посредством этой обманчивой жидкости вы так часто управляли миром, вертя его, как мельничное колесо, – измалывая физиономии слабых – стирая в порошок их ребра – расквашивая им носы – и даже иногда меняя форму и лицо природы. – —
– На вашем месте, Евгений, – сказал Йорик, – я бы пил больше воды. – И я на вашем месте, Йорик, – отвечал Евгений, – делал бы то же самое.
Это показывает, что оба они читали Лонгина[412]. – – Что до меня, то я решил никогда в жизни не читать никаких книг, кроме моих собственных.
Человек, пьющий только воду, если только он делает это по внутреннему убеждению, без всякого обмана или мошенничества, попадает в эту же самую категорию; правда, на первый взгляд, нет никакой последовательности или логической доказательности в том, «чтобы ручеек холодной воды, сочащийся в моих внутренностях, зажигал факел в моей Дженни». —
– – Подобное утверждение неубедительно; наоборот, оно кажется противоречащим естественной связи между причиной и действием. – —
Но это свидетельствует лишь о слабости и немощности человеческого разума.
– – «И вы пребываете в совершенном здравии при этом?»
– – В самом лучшем, мадам, – какого сама дружба могла бы мне пожелать. – —
– – «И не пьете ничего? – ничего, кроме воды?»
– Бурная стихия! Стоит тебе подступить к шлюзам мозга – – гляди, как они открываются перед тобой! – —
Вот приплывает Любознательность, знаками приглашая своих подруг следовать за ней, – они ныряют в самую середину потока. —
Фантазия сидит в задумчивости на берегу и, следя взором за течением, превращает соломинки и тростинки в мачты и бушприты. – – А Похоть, поддерживая одной рукой подобранное до колен платье, ловит их другой, когда они проплывают мимо. – —
О люди, пьющие только воду! Неужели посредством этой обманчивой жидкости вы так часто управляли миром, вертя его, как мельничное колесо, – измалывая физиономии слабых – стирая в порошок их ребра – расквашивая им носы – и даже иногда меняя форму и лицо природы. – —
– На вашем месте, Евгений, – сказал Йорик, – я бы пил больше воды. – И я на вашем месте, Йорик, – отвечал Евгений, – делал бы то же самое.
Это показывает, что оба они читали Лонгина[412]. – – Что до меня, то я решил никогда в жизни не читать никаких книг, кроме моих собственных.
Глава VI
Я бы желал, чтобы дядя Тоби пил только воду; тогда бы ясно было, почему вдова Водмен, едва только увидев его, почувствовала, как что-то в ней шевельнулось в его пользу! – Что-то! – что-то.
– Что-то, может быть, большее, чем дружба, – меньшее, чем любовь, – что-то – (все равно что – все равно где). – Я бы не дал и волоска из хвоста моего мула, который мне пришлось бы вырвать самому (а их у него немного осталось, и он, разбойник, вдобавок еще с норовом), за то, чтобы ваши милости посвятили меня в эту тайну. – —
Но дело в том, что дядя Тоби не был из числа людей, пьющих только воду; он не пил воды ни в чистом, ни в смешанном виде, никак и нигде, разве только случайно на каком-нибудь аванпосте, где нельзя было достать ничего лучшего, – – или во время своего лечения, когда хирург ему сказал, что вода будет растягивать мышечные волокна и это ускорит их сращивание, – – дядя Тоби пил тогда воду спокойствия ради.
Однако всем известно, что действия без причины в природе не бывает, и все знают также, что дядя Тоби не был ни ткачом: – ни садовником – ни борцом, – – разве только вы непременно пожелаете отнести его к числу последних как капитана, – но ведь он был всего только пехотный капитан – – и, кроме того, все это покоится на двусмысленности. – – Нам ничего не остается, как предположить, что нога дяди Тоби – – но такое предположение помогло бы нам только в том случае, если бы слабость ее проистекала от какой-нибудь болезни в ступне, – между тем как дядина нога не усыхала ни от какого повреждения ступни – ибо она и вообще не была усохшей. Она только немного одеревенела и плохо слушалась от полной неподвижности в течение трех лет, когда дядя лежал в постели у моего отца в Лондоне; но она была полная и мускулистая и во всех других отношениях такая же крепкая и многообещающая, как и другая его нога.
Положительно, я не помню случая из литературной своей практики, когда я так затруднялся бы свести концы с концами и подогнать главу, которую я писал, к следующей за ней главе, как вот сейчас; можно подумать, будто мне нравится создавать себе затруднения подобного рода единственно для того, чтобы изобретать новые способы из них вывертываться.
– – Неосмотрительный ты человек! Разве мало тебе забот и печалей, которые и без того обступают тебя со всех сторон как писателя и человека, – – разве их мало тебе, Тристрам, что ты непременно хочешь еще больше запутаться?
Разве не довольно тебе того, что ты кругом в долгах, что десять возов твоего пятого и шестого тома до сих пор еще – до сих пор еще не распроданы и что ты истощил почти все свое остроумие, придумывая, как их сбыть с рук?
Разве не мучит тебя до сего часа проклятая астма, схваченная тобой во время катания на коньках против ветра во Фландрии? и разве всего два месяца назад не порвал ты себе сосуд в легких, разразившись хохотом при виде кардинала, мочившегося, как простой певчий (обеими руками), вследствие чего за два часа потерял две кварты крови; и если б ты потерял еще столько, разве господа медики не сказали тебе – что это составило бы целый галлон. – —
– Что-то, может быть, большее, чем дружба, – меньшее, чем любовь, – что-то – (все равно что – все равно где). – Я бы не дал и волоска из хвоста моего мула, который мне пришлось бы вырвать самому (а их у него немного осталось, и он, разбойник, вдобавок еще с норовом), за то, чтобы ваши милости посвятили меня в эту тайну. – —
Но дело в том, что дядя Тоби не был из числа людей, пьющих только воду; он не пил воды ни в чистом, ни в смешанном виде, никак и нигде, разве только случайно на каком-нибудь аванпосте, где нельзя было достать ничего лучшего, – – или во время своего лечения, когда хирург ему сказал, что вода будет растягивать мышечные волокна и это ускорит их сращивание, – – дядя Тоби пил тогда воду спокойствия ради.
Однако всем известно, что действия без причины в природе не бывает, и все знают также, что дядя Тоби не был ни ткачом: – ни садовником – ни борцом, – – разве только вы непременно пожелаете отнести его к числу последних как капитана, – но ведь он был всего только пехотный капитан – – и, кроме того, все это покоится на двусмысленности. – – Нам ничего не остается, как предположить, что нога дяди Тоби – – но такое предположение помогло бы нам только в том случае, если бы слабость ее проистекала от какой-нибудь болезни в ступне, – между тем как дядина нога не усыхала ни от какого повреждения ступни – ибо она и вообще не была усохшей. Она только немного одеревенела и плохо слушалась от полной неподвижности в течение трех лет, когда дядя лежал в постели у моего отца в Лондоне; но она была полная и мускулистая и во всех других отношениях такая же крепкая и многообещающая, как и другая его нога.
Положительно, я не помню случая из литературной своей практики, когда я так затруднялся бы свести концы с концами и подогнать главу, которую я писал, к следующей за ней главе, как вот сейчас; можно подумать, будто мне нравится создавать себе затруднения подобного рода единственно для того, чтобы изобретать новые способы из них вывертываться.
– – Неосмотрительный ты человек! Разве мало тебе забот и печалей, которые и без того обступают тебя со всех сторон как писателя и человека, – – разве их мало тебе, Тристрам, что ты непременно хочешь еще больше запутаться?
Разве не довольно тебе того, что ты кругом в долгах, что десять возов твоего пятого и шестого тома до сих пор еще – до сих пор еще не распроданы и что ты истощил почти все свое остроумие, придумывая, как их сбыть с рук?
Разве не мучит тебя до сего часа проклятая астма, схваченная тобой во время катания на коньках против ветра во Фландрии? и разве всего два месяца назад не порвал ты себе сосуд в легких, разразившись хохотом при виде кардинала, мочившегося, как простой певчий (обеими руками), вследствие чего за два часа потерял две кварты крови; и если б ты потерял еще столько, разве господа медики не сказали тебе – что это составило бы целый галлон. – —
Глава VII
Но ради бога, не будем говорить о квартах и галлонах – – а двинем нашу историю прямо вперед; она такая деликатная и запутанная, что вряд ли выдержит перестановку даже одной запятой; не знаю, как это вышло, но вы меня втолкнули в самую середину ее. —
– Пожалуйста, поосторожнее.
– Пожалуйста, поосторожнее.
Глава VIII
Дядя Тоби и капрал с такой поспешностью и в такой горячке помчались из Лондона в деревню, чтобы вступить во владение клочком земли, о котором мы столько раз уже говорили, и открыть свою кампанию не позже остальных союзников, что забыли взять с собой один из самых необходимых предметов своего хозяйства; то не был саперный заступ, или кирка, или лопата. —
– То была обыкновенная кровать, на которой люди спят; так как Шенди-Холл в то время был не обставлен, а маленькая гостиница, в которой умер бедный Лефевр, еще не была выстроена, то дяде Тоби пришлось согласиться переночевать в доме миссис Водмен два-три раза, пока капрал Трим (который с дарованиями превосходного слуги, стремянного, повара, портного, хирурга и инженера совмещал также способности превосходного обойщика) не смастерил ему с помощью плотника и двух портных собственную кровать.
Дочь Евы, ибо ею была вдова Водмен (и я не намерен сказать о ней ничего больше, как то —
– «Что она была женщиной во всех отношениях») – лучше бы находилась в пятидесяти милях оттуда – или в своей теплой постели – или играла поварским ножом – словом, все, что угодно – только бы не делала предметом своего внимания мужчину, расположившегося в доме, который ей принадлежал со всей обстановкой.
На открытом воздухе и среди бела дня, когда женщина имеет возможность, физически говоря, видеть мужчину под различными углами зрения, это ничего, – но у себя в доме, под каким бы углом зрения она на него ни смотрела, она не может не сочетать с ним той или иной части своего имущества – – пока, наконец, вследствие повторения таких сочетаний она его не включает в свой инвентарь. – —
– И тогда покойной ночи.
Но это не есть вопрос Системы, ибо ее я изложил выше – – или вопрос Требника – – ибо мне дела нет до верований других людей – – или вопрос Факта – – по крайней мере, насколько я знаю; нет, это рассказано только для связи и служит введением к последующему.
– То была обыкновенная кровать, на которой люди спят; так как Шенди-Холл в то время был не обставлен, а маленькая гостиница, в которой умер бедный Лефевр, еще не была выстроена, то дяде Тоби пришлось согласиться переночевать в доме миссис Водмен два-три раза, пока капрал Трим (который с дарованиями превосходного слуги, стремянного, повара, портного, хирурга и инженера совмещал также способности превосходного обойщика) не смастерил ему с помощью плотника и двух портных собственную кровать.
Дочь Евы, ибо ею была вдова Водмен (и я не намерен сказать о ней ничего больше, как то —
– «Что она была женщиной во всех отношениях») – лучше бы находилась в пятидесяти милях оттуда – или в своей теплой постели – или играла поварским ножом – словом, все, что угодно – только бы не делала предметом своего внимания мужчину, расположившегося в доме, который ей принадлежал со всей обстановкой.
На открытом воздухе и среди бела дня, когда женщина имеет возможность, физически говоря, видеть мужчину под различными углами зрения, это ничего, – но у себя в доме, под каким бы углом зрения она на него ни смотрела, она не может не сочетать с ним той или иной части своего имущества – – пока, наконец, вследствие повторения таких сочетаний она его не включает в свой инвентарь. – —
– И тогда покойной ночи.
Но это не есть вопрос Системы, ибо ее я изложил выше – – или вопрос Требника – – ибо мне дела нет до верований других людей – – или вопрос Факта – – по крайней мере, насколько я знаю; нет, это рассказано только для связи и служит введением к последующему.
Глава IX
Я говорю не в отношении их грубости или чистоты – или прочности их ластовиц, – – но, скажите, разве дамские ночные рубашки не отличаются от рубашек дневных, столь же заметно, как и во всех других отношениях, тем, что они гораздо длиннее последних, так что когда вы в них лежите, они опускаются настолько же ниже ваших пяток, насколько дневные рубашки до них не доходят?
Ночные рубашки вдовы Водмен (как требовала, полагаю, мода времен короля Вильгельма и королевы Анны) были, во всяком случае, скроены именно так; и если эта мода переменилась (ибо в Италии они почти вовсе вышли из употребления), – – тем хуже для публики; они были длиной в два с половиной фламандских эла; таким образом, если считать средний рост женщины в два эла, у вдовы осталось пол-эла, с которым она могла делать что угодно.
Между тем маленькие поблажки, которые она разрешала себе одну за другой в холодные и дышавшие декабрем ночи своего семилетнего вдовства, незаметно привели к установлению такого порядка, обратившегося за последние два года в один из спальных ее обрядов, – что как только миссис Водмен ложилась в постель и вытягивала ноги до самого края, о чем она всегда давала знать Бригитте, – Бригитта со всей подобающей пристойностью, откинув сначала одеяло в ногах постели, брала пол-эла полотна, о котором идет речь, и осторожно отводила его обеими руками вниз, во всю длину, после чего собирала этот кусок в пять или шесть ровных складок, извлекала из рукава большую булавку и, повернув ее к себе острым концом, крепко скалывала все складки вместе немного повыше рубца; проделав это, она аккуратно подтыкала одеяло в ногах своей госпожи и желала ей спокойной ночи.
Операция эта совершалась постоянно и без: всяких отступлений, кроме следующего: когда в ненастные, бурные ночи Бригитта раскрывала в ногах постель и т. д., чтобы приступить к своей работе, – – она считалась лишь с термометром своих чувств, и потому выполняла ее стоя – опустившись на колени – или сидя на корточках, в соответствии с различными степенями веры, надежды и любви, которыми она бывала проникнута в тот вечер к своей госпоже. Во всех прочих отношениях этикет соблюдался свято и мог поспорить с пунктуальнейшим этикетом самой чопорной опочивальни в христианском мире.
В первый вечер, как только капрал проводил дядю Тоби наверх, что случилось часов около десяти, – – миссис Водмен бросилась в кресло, закинула левую ногу на правую, образовав таким способом опору для своего локтя, оперлась щекой на ладонь, наклонилась вперед и размышляла до полуночи, подвергнув вопрос обоюдостороннему обсуждению.
На второй вечер она подошла к своему бюро и, приказав Бригитте принести и поставить на стол две непочатые свечи, вынула свой брачный договор и благоговейно его перечитала; на третий же вечер (последний вечер дядиного пребывания в ее доме), когда Бригитта оттянула нижний конец ее ночной рубашки и собралась было воткнуть большую булавку…
– – Пинком обеих пяток сразу (самым естественным, однако, какой можно было сделать в ее положении – – ибо, если принять * * * * * за полуденное солнце, пинок ее был северо-восточным) она вышибла булавку из пальцев Бригитты – – и висевший на ней этикет упал – упал и разбился вдребезги.
Из всего этого ясно было, что вдова Водмен влюбилась в дядю Тоби.
Ночные рубашки вдовы Водмен (как требовала, полагаю, мода времен короля Вильгельма и королевы Анны) были, во всяком случае, скроены именно так; и если эта мода переменилась (ибо в Италии они почти вовсе вышли из употребления), – – тем хуже для публики; они были длиной в два с половиной фламандских эла; таким образом, если считать средний рост женщины в два эла, у вдовы осталось пол-эла, с которым она могла делать что угодно.
Между тем маленькие поблажки, которые она разрешала себе одну за другой в холодные и дышавшие декабрем ночи своего семилетнего вдовства, незаметно привели к установлению такого порядка, обратившегося за последние два года в один из спальных ее обрядов, – что как только миссис Водмен ложилась в постель и вытягивала ноги до самого края, о чем она всегда давала знать Бригитте, – Бригитта со всей подобающей пристойностью, откинув сначала одеяло в ногах постели, брала пол-эла полотна, о котором идет речь, и осторожно отводила его обеими руками вниз, во всю длину, после чего собирала этот кусок в пять или шесть ровных складок, извлекала из рукава большую булавку и, повернув ее к себе острым концом, крепко скалывала все складки вместе немного повыше рубца; проделав это, она аккуратно подтыкала одеяло в ногах своей госпожи и желала ей спокойной ночи.
Операция эта совершалась постоянно и без: всяких отступлений, кроме следующего: когда в ненастные, бурные ночи Бригитта раскрывала в ногах постель и т. д., чтобы приступить к своей работе, – – она считалась лишь с термометром своих чувств, и потому выполняла ее стоя – опустившись на колени – или сидя на корточках, в соответствии с различными степенями веры, надежды и любви, которыми она бывала проникнута в тот вечер к своей госпоже. Во всех прочих отношениях этикет соблюдался свято и мог поспорить с пунктуальнейшим этикетом самой чопорной опочивальни в христианском мире.
В первый вечер, как только капрал проводил дядю Тоби наверх, что случилось часов около десяти, – – миссис Водмен бросилась в кресло, закинула левую ногу на правую, образовав таким способом опору для своего локтя, оперлась щекой на ладонь, наклонилась вперед и размышляла до полуночи, подвергнув вопрос обоюдостороннему обсуждению.
На второй вечер она подошла к своему бюро и, приказав Бригитте принести и поставить на стол две непочатые свечи, вынула свой брачный договор и благоговейно его перечитала; на третий же вечер (последний вечер дядиного пребывания в ее доме), когда Бригитта оттянула нижний конец ее ночной рубашки и собралась было воткнуть большую булавку…
– – Пинком обеих пяток сразу (самым естественным, однако, какой можно было сделать в ее положении – – ибо, если принять * * * * * за полуденное солнце, пинок ее был северо-восточным) она вышибла булавку из пальцев Бригитты – – и висевший на ней этикет упал – упал и разбился вдребезги.
Из всего этого ясно было, что вдова Водмен влюбилась в дядю Тоби.
Глава X
Голова дяди Тоби занята была в то время другими вещами, так что только после разрушения Дюнкерка, когда все прочие европейские дела были улажены, у него нашелся досуг вернуть и этот долг вежливости.
Установившееся таким образом перемирие (если говорить с точки зрения дяди Тоби – ибо, на взгляд миссис Водмен, это было напрасно потерянное время) – продолжалось около одиннадцати лет. Но так как во всех делах подобного рода настоящий бой разгорается только после второго удара, какой бы промежуток времени ни отделял его от первого, – – то я предпочитаю назвать эту любовную историю интригой дяди Тоби с миссис Водмен, а не интригой миссис Водмен с дядей Тоби.
Установившееся таким образом перемирие (если говорить с точки зрения дяди Тоби – ибо, на взгляд миссис Водмен, это было напрасно потерянное время) – продолжалось около одиннадцати лет. Но так как во всех делах подобного рода настоящий бой разгорается только после второго удара, какой бы промежуток времени ни отделял его от первого, – – то я предпочитаю назвать эту любовную историю интригой дяди Тоби с миссис Водмен, а не интригой миссис Водмен с дядей Тоби.