Стейнбек Джон. К востоку от Эдема

   Однажды вечером он не смог отпереть замок входной двери. Он долго стучался, прежде чем она ему открыла. Да, замки она сменила, потому что потеряла свой ключ. И, понятное дело, перепугалась — как-никак она живет в доме одна. Мало ли кто может войти. Она закажет еще один ключ, для него… Но ключа ему она так и не дала. С тех пор он должен был каждый раз звонить, и, случалось, она не открывала очень долго, порой же не открывала вообще. И определить, дома она или нет, он не мог. Мистер Эдвардс нанял сыщиков — она и не подозревала, как часто за ней следят.
   Мистер Эдвардс был в целом натура не сложная, но даже в простой душе есть свои закоулки, темные и запутанные. Кэтрин была умна, но и умной женщине не углядеть всех развилок в лабиринте мыслей и чувств мужчины.
   Она совершила всего одну грубую ошибку, но как раз ту, которой старалась избежать. Как и полагалось, мистер Эдвардс держал в их уютном гнездышке запас шампанского. Но Кэтрин с самого начала отказалась от вина наотрез.
   — Мне будет плохо, — объяснила она. — Я пробовала и знаю: мне пить нельзя.
   — Чепуха, — сказал он. — Всего один бокал. Тебе это нисколько не повредит.
   — Нет, спасибо. Нет-нет, ни за что.
   В ее нежелании пить мистер Эдвардс усмотрел присущую благородным дамам утонченную женственность. И с тех пор больше не настаивал, но однажды вечером вдруг сообразил, что он ведь ничего о ней не знает. Вино может развязать ей язык. Чем чаще он возвращался к этой мысли, тем больше она ему нравилась.
   — Ну зачем ты меня обижаешь, почему не хочешь со мной выпить?
   — Мне будет нехорошо, поверь.
   — Вздор.
   — Говорю тебе, мне нельзя.
   — Глупости, — сказал он. — Хочешь, чтобы я рассердился?
   — Нет.
   — Тогда выпей хотя бы бокал.
   — Не хочу.
   — Выпей. — Он протянул ей шампанское, но она отодвинулась.
   — Ты не понимаешь. На меня это плохо действует.
   — Пей.
   Она взяла бокал, выпила его до дна, замерла на месте, потом задрожала и долго стояла так, словно к чему-то прислушивалась. Щеки ее раскраснелись. Она налила себе еще, потом еще. Глаза ее застыли, от них веяло холодом. Мистеру Эдвардсу стало страшно. С ней происходило что то такое, над чем ни он, ни она были не властны.
   — Я ведь не хотела. Забыл? — спокойно сказала она.
   — Тогда, может быть, больше не надо.
   Она рассмеялась и налила себе снова.
   — Теперь уже все равно. Чуть больше, чуть меньше не имеет значения.
   — Иногда приятно выпить бокальчик-другой, — неловко пробормотал он.
   Когда она заговорила, голос ее звучал мягко. — Червяк ты толстопузый, сказала она. — Что ты про меня вякаешь? Да я тебя насквозь вижу, все твои мыслишки вонючие. Хочешь, скажу, о чем ты думаешь? Ты ведь все пытаешься понять, откуда я, такая паинька, всем этим штучкам-дрючкам выучилась. Могу рассказать. Я этому делу в притонах обучалась — слышишь? — в притонах! В таких местах работала, о которых ты и слыхом не слыхивал. Матросы мне из Порт-Саида подарочки возили. Я ведь в тебе каждую жилку наизусть знаю, квашня ты несчастная, и могу из тебя веревки вить.
   — Кэтрин! Ты сама не понимаешь, что говоришь! — ужаснулся он.
   — Я же сразу догадалась. Ждал, что проболтаюсь. Вот и дождался.
   Она медленно приближалась к нему, и мистер Эдвардс с трудом подавил в себе желание сдвинуться вбок. Он боялся ее, но продолжал неподвижно сидеть. Остановившись прямо перед ним, она допила остатки шампанского, изящным движением разбила бокал о край стола и вдавила оставшийся у нее в руке зазубренный осколок в щеку мистеру Эдвардсу.
   Тут уж он кинулся бежать без оглядки, а вслед ему на дома несся ее смех.

3

   Таких, как мистер Эдвардс, любовь калечит. Это чувство отняло у него способности судить здраво, перечеркнуло накопленный опыт, ослабило волю. Он твердил себе, что с Кэтрин всего лишь приключилась истерика, н старался в его поверить, а Кэтрин всячески старалась ему помочь. Она пришла в ужас от своего срыва и теперь прилагала разнообразные усилия, чтобы мистер Эдвардс восстановил прежнее лестное мнение о ней. Когда мужчина так безумно влюблен, он способен истерзать себя до невозможности. Мистер Эдвардс всем сердцем жаждал уверовать в добродетель Кэтрин, но сомнения, которые разжигал засевший в его душе бес, равно как и недавняя выходка Кэтрин, не давали ему покоя. Почти неосознанно он доискивался правды, но не верил тому, что узнавал. Так, к примеру, чутье подсказывало ему, что она не станет держать деньги в банке. И действительно, с помощью хитроумной системы зеркал один из нанятых им сыщиков установил, что деньги Кэтрин хранит в потайном месте в подвале своего кирпичного дома.
   Однажды из сыскного агентства мистеру Эдвардсу прислали газетную вырезку. Это была старая заметка из провинциальной газеты о пожаре в маленьком городке. Мистер Эдвардс внимательно ее прочел. Его бросило в жар, он обмяк, перед глазами поплыли красные круги. Любовь смешалась в нем с неподдельным страхом, а при такой соединительной реакции в осадок выпадает жестокость. Шатаясь, он добрел до стоявшего в кабинете дивана, лег и прижался лбом к прохладной черной коже. На мгновение он словно повис в пустоте и перестал дышать. Постепенно разум его прояснился. Во рту был соленый привкус, от гнева больно сводило плечи. Но мистер Эдвардс уже успокоился, и его мысли, словно острый луч прожектора, прорубили дорогу сквозь время, оставшееся до выполнения намеченного. Неторопливо, как перед обычным инспекционным выездом, он проверил, все ли уложил — свежие сорочки и белье, ночная рубашка и шлепанцы, толстая плетка — змеей свернувшаяся на дне чемодана.
   Тяжело ступая, он прошел через палисадник перед кирпичным домиком и позвонил в дверь.
   Кэтрин тотчас открыла. Она была в пальто и шляпке.
   — Ой! Какая досада! Мне надо ненадолго отлучиться.
   Мистер Эдвардс опустил чемодан на пол. — Нет, — сказал он…
   Она изучающе поглядела на него. Что-то было, не. так… Он протиснулся мимо нее в дом и начал спускаться в подвал.
   — Ты куда? — пронзительно взвизгнула она. Он не ответил. Через минуту поднялся обратно, в руках у него была дубовая шкатулка. Он положил ее к себе в чемодан.
   — Это мое, — мягко сказала она.
   — Знаю.
   — Что ты затеял?
   — Решил взять тебя с собой в небольшую поездку.
   — Куда? Я сейчас ехать не могу.
   — В одни городок в Коннектикуте. У меня там дела. Ты когда-то говорила, что хочешь работать. Вот и будешь работать.
   — Раньше хотела, а теперь не хочу. Ты меня не заставишь. Да я полицию позову!
   Он улыбнулся такой зловещей улыбкой, что Кэтрин попятилась. В висках у нее гулко стучало.
   — Может, тебе больше хочется съездить в твой родной город? — сказал он. — Несколько лет назад там был большой пожар. Помнишь?
   Она пытливо всматривалась в него, стараясь нащупать слабое место, но взгляд его был тверд и ничего не выражал.
   — Что я должна сделать? — спокойно спросила она.
   — Просто поехать со мной в небольшую поездку. Ты ведь говорила, что хочешь работать.
   Она поняла, что выбора нет. Придется ехать с ним и ждать удобного случая. Не может же он все время быть начеку. Сейчас перечить ему опасно, лучше смириться и выжидать. Этот метод всегда себя оправдывал. По крайней мере до сих пор. И тем не менее Кэтрин испугалась не на шутку.
   Когда поезд довез их до того городка, уже смеркалось; они дошли до конца единственной улицы и углубились в поля. Кэтрин устала и держалась настороженно. Ей так и не удалось выведать его планы. В сумочке у нее лежал острый как бритва нож.
   Мистеру Эдвардсу казалось, что он все продумал. Он собирался выпороть ее, потом поместить в один из номеров при здешнем салуне, потом снова выпороть, перевезти в другой городок и так далее. А когда от нее не будет никакого проку, он вышвырнет ее на улицу. Местная полиция проследит, чтобы она не сбежала. То, что у нее нож, мистера Эдвардса не волновало. Про нож он знал.
   Когда они остановились в укромном месте между каменной стеной и опушкой кедровой рощи, он первым делом вырвал у нее сумочку и перекинул через стену. Итак, с ножом он разобрался. Но, увы, он не разобрался в себе, потому что прежде никогда не любил ни одну женщину.
   Он-то думал, что хочет ее просто наказать. Однако, хлестнув раза два, почувствовал, что не удовольствуется обычной поркой. Отбросив плетку, он пустил в ход кулаки. Из груди его рвался визгливый, прерывистый вой.
   Кэтрин изо всех сил старалась не впасть в панику. Она уворачивалась от сокрушительных ударов, загораживалась, но в конце концов страх взял свое, и она побежала. Он прыжком нагнал ее, повалил, но теперь ему было мало и кулаков. Рука его судорожно нащупала на земле камень, и ярость клокочущей багровой волной хлынула на волю.
   Опомнившись, он посмотрел на ее изуродованное лицо. Взял ее за руку, пытаясь понять, бьется ли у нее сердце, но его собственное сердце стучало так громко, что сквозь этот стук ничего не было слышно. В голове пронеслись сразу две совершенно разные мысли, словно два ясных голоса позвали его в разные стороны. Один голос сказал: «Надо ее похоронить, надо вырыть яму и бросить ее туда». А другой голос жалобно, по-детски проскулил: «Я этого не вынесу. Я не смогу к ней притронуться». Затем, как бывает после вспышки ярости, на него накатила дурнота. Он бросился бежать, забыв и про чемодан, и про плетку, и про дубовую шкатулку с деньгами. Спотыкаясь в темноте, он бежал прочь от этого места и думал лишь о том, что необходимо где-то спрятаться и переждать, пока дурнота отступит.
   Никто его ни о чем не расспрашивал. Какое-то время он болел, и супруга нежно за ним ухаживала, а поправившись, он снова занялся делами и больше никогда не позволял себе терять голову от любви. Жизнь ничему не учит только дураков, говорил он. До конца своих дней он относился к себе с опасливым уважением. Ведь раньше он и не подозревал, что способен убить.
   В живых Кэтрин осталась случайно. Каждым своим ударом он хотел убить ее. Она долго не приходила в себя, а потом долго была как в тумане. Она чувствовала, что у нее сломана рука, и понимала, что, если хочет выжить, должна найти кого-нибудь, чтобы ей помогли. Жить ей хотелось, и она поползла по темной дороге на поиски людей. Свернула в какие-то ворота и уже карабкалась на крыльцо дома, когда снова потеряла сознание. В курятнике кукарекали петухи, на востоке проступал серый ободок рассвета.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

   Когда двое мужчин живут вместе, они быстро начинают раздражать друг друга и оттого обычно поддерживают в доме видимость чистоты и порядка. Двое одиноких мужчин, живя вместе, готовы в любую минуту подраться и сами об этом знают. Адам Траск вернулся домой не так давно, но его отношения с Карлом уже накалялись. Братья слишком много времени проводили вдвоем и слишком мало виделись с другими людьми.
   Первые два-три месяца они занимались получением наследства: оформили завещанные деньги на себя и сняли со счета Сайруса всю сумму, плюс набежавшие проценты. Они съездили в Вашингтон поглядеть на могилу — солидный каменный обелиск, украшенный сверху железной звездой с отверстием, куда 30 мая

2

   Вновь Карл увидел его лишь через восемь месяцев. Он вернулся с работы и застал Адама во дворе: нагнувшись над кухонным ведром, Адам шумно плескал воду себе в лицо и на волосы.
   — Здравствуй, — сказал Карл. — Ну, как ты?
   — Хорошо.
   — Где был?
   — В Бостоне.
   — И больше нигде?
   — Нигде. Просто гулял, город смотрел. Жизнь братьев снова вошла в прежнюю колею, но теперь оба тщательно следили за собой, чтобы не дать волю злобе. Каждый из них, заботясь о другом, в какой-то мере оберегал и собственный покой. Карл, всегда встававший спозаранку, готовил завтрак и только потом будил Адама. А Адам поддерживал в доме чистоту и вел на ферме весь учет. Взаимная сдержанность помогла братьям прожить в мире два года, но потом копившееся раздражение опять прорвалось наружу.
   Как-то раз, зимним вечером, Адам оторвался от приходно-расходной книги и поднял глаза на брата.
   — Где хорошо, так это в Калифорнии, — сказал он. Там и зимой хорошо. И выращивать можно что угодно.
   — Вырастить, конечно, можно. Только, когда соберешь урожай, чего с ним делать будешь?
   — Ну, а, к примеру, пшеница? В Калифорнии очень даже много пшеницы выращивают. — Всю твою пшеницу ржа поест, — сказал Карл. — Это почему же? Знаешь, Карл, говорят, в Калифорнии все растет так быстро, что, как только посеял, сразу отходи в сторону, а не то с ног собьет.
   — Тогда какого черта ты туда не едешь? Только скажи — я твою половину фермы хоть сейчас откуплю.
   Адам промолчал, но на следующее утро, причесываясь перед маленьким зеркальцем, снова вернулся к этому разговору.
   — В Калифорнии не бывает зимы, — начал он. — Там круглый год, как весной.
   — А я зиму люблю, — сказал Карл.
   Адам подошел к плите.
   — Не злись.
   — Тогда не приставай. Тебе сколько яиц жарить? — Четыре.
   Карл положил семь яиц на край гревшейся плиты и, аккуратно накрыв угли мелкими щепками, развел сильный огонь. Потом поставил на огонь сковородку. Пока он жарил бекон, настроение у него исправилось.
   — Не знаю, Адам, ты, может, не замечаешь, но у тебя эта Калифорния с языка не сходит. Ты что, всерьез хочешь туда ехать? Адам хмыкнул.
   — Я и сам пытаюсь понять, чего хочу, — сказал он. Даже не знаю. Это как с утра, когда проснешься. Вставать не хочется, но и в постели лежать неохота.
   — Мне бы твои заботы, — буркнул Карл.
   — В армии меня каждый день будил этот чертов горн, — продолжал Адам. — И я поклялся, что если когда нибудь стану вольным человеком, буду каждое утро дрыхнуть до полудня. А здесь, на ферме, встаю даже на полчаса раньше, чем в армии. Объясни, Карл, за каким чертом Мы столько работаем?
   — С кровати хозяйство на ферме не ведут. — Карл помешал вилкой шипящие кусочки бекона.
   — Ты сам подумай, — серьезно сказал Адам. — Ни у тебя, ни у меня нет ни детей, ни девушки — о жене уж и не говорю. И если дальше пойдет так же, то никогда не будет. У нас и времени-то нет жен себе подыскать. А мы, понимаешь, затеяли прирезать к своей земле еще и участок Кларка, если в цене сойдемся. Чего ради?
   — У Кларка участок каких мало. Добавить его к нашей земле, и у нас будет одна из лучших ферм во всей округе. Постой-ка! Ты никак жениться надумал?
   — Нет. Я тебе о том и толкую. Пройдет еще пять-десять лет, будет у нас самая лучшая ферма в округе. А мы, два одиноких старых пердуна, будем все так же надрывать пуп. Потом один из нас помрет, и эта прекрасная ферма останется уже не двум, а всего одному старому пердуну, а потом помрет и он…
   — Ты это к чему? — грозно спросил Карл. — С тобой ни минуты покоя. Всю душу мне вымотал.. Что тебе неймется? А ну говори начистоту.
   — От такой жизни мне никакой радости. По-крайней мере меньше, чем хотелось бы. Работаю как вол, непонятно для чего, хотя мог бы не работать совсем.
   — Не нравится, чего ж тогда не бросишь? — закричал Карл.
   — Чего же тогда здесь сидишь?! Никто тебя силой не держит. Желаешь — отправляйся хоть в Африку и спи себе там целый день в гамаке!
   — Не злись, — спокойно попросил Адам. — Я ведь сказал, это как с утра… И вставать не хочется, и лежать неохота. Я не хочу застревать здесь, но и уезжать тоже не хочу.
   — Всю душу вымотал, — повторил Карл.
   — Ты, Карл, лучше подумай хорошенько. Тебе здесь нравится?
   — Нравится.
   — И ты хочешь жить здесь всю жизнь?
   — Да.
   — Господи, до чего просто, мне бы так. Как ты считаешь, что это со мной?
   — Дурью маешься, тебе баба нужна. Сходи сегодня в салун, мигом вылечишься.
   — Может, и правда. Но от шлюх я большого удовольствия не получаю. — Бабы, они все одинаковые. А глава закроешь, так и вовсе разницы не чувствуешь. — У нас в полку многие заводили себе Постоянных женщин, из индианок. У меня одно время тоже была. Карл повернулся и поглядел на него с интересом.
   — Если бы отец узнал, что ты с индианкой путался, он бы в гробу перевернулся. Ну, и как тебе с ней было?
   — Очень неплохо. Она мне стирала, штопала, даже готовила иногда.
   — Я не про то. Как тебе с ней было… ну, сам знаешь?
   — Хорошо. Очень хорошо. Она была такая… нежная, что ли, мягкая. Ну, вроде как ласковая… и нежная.
   — Это тебе повезло, а то ведь могла бы и прирезать, пока ты спал.
   — Она? Нет. Она ласковая была.
   — А чего это у тебя глаза такие стали? Сдается мне, у тебя с той индианкой серьезно было.
   — Да, наверно.
   — И куда же она потом подевалась?
   — От оспы умерла.
   — А другую ты себе не завел?
   Во взгляде Адама была боль.
   — Мы их сложили друг на друга, как дрова… Их там больше двухсот человек было, руки-ноги во все стороны торчали. А сверху набросали хворосту и полили керосином.
   — Я слышал, они оспу не переносят.
   — Она для них — смерть, — сказал Адам. — У тебя сейчас бекон сгорит.
   Карл быстро повернулся к плите.
   — Просто будет поджаристый, — сказал он. — Я люблю, когда поджаристый. Он выгреб бекон на тарелку, разбил яйца и вылил их в горячий жир: подпрыгнув, они растеклись по сковородке, потом застыли в коричневых кружевных обводах и зашкворчали.
   — У нас тут была одна учительница, — сказал Карл. Хорошенькая, ножки крохотные. Все платья в Нью-Йорке себе покупала. Рыженькая… а ножки — ты таких крохотных в жизни не видал! А еще она в хоре церковном пела. Все сразу стали в церковь ходить. Прямо валом туда валили. Правда, давно это было.
   — Ты не тогда ли писал, что жениться собрался?
   Карл усмехнулся.
   — Вроде тогда. У нас в округе все парни тогда с ума посходили, всем, вишь, сразу жениться приспичило.
   — И куда же делась эта учительница?
   — Да знаешь, как бывает. Здешние женщины из-за нее просто покой потеряли. Объединились между собой. И быстренько ее отсюда выперли. Я слышал, она даже белье шелковое носила. Очень была такая вся благородная. Школьный совет турнул ее еще до конца учебного года. А ножки-то вот такусенькие. Она любила их показывать — высунет из-под юбки, по щиколотку, будто случайно… Да, она частенько их показывала.
   — Ты с ней хоть познакомился? — спросил Адам.
   — Нет, я только в церковь ходил. Еле протискивался. Такой красивой девушке в маленький городок нельзя. Только людей смущает. И разговоры всякие идут.
   — А помнишь ту девушку, дочку Сэмюэлсов? Вот ведь была красавица! С ней что?
   — Та же история. Разговоры пошли нехорошие. Она уехала. Я слышал, в Филадельфии живет. Портнихой стала. Говорят, у нее одно платье сшить десять долларов
   — Все-таки надо бы нам отсюда уехать, — сказал Адам.
   — Опять про Калифорнию думаешь?
   — Угу.
   Карл вдруг взорвался:
   — Давай уходи отсюда! — закричал он. — Не нужен ты мне здесь! Я твою долю у тебя откуплю, или продам, или не знаю чего! Убирайся, сукин ты сын!.. — Он осекся. — Насчет сукина сына, это я, пожалуй, хватил. Но вообще ты меня уже довел, черт тебя побери!
   — Я уйду, — сказал Адам.

3

   Через три месяца Карл получил цветную открытку с видом гавани Рио-де-Жанейро, а на обороте Адам нацарапал: «У вас там зима, а здесь лето. Почему бы тебе сюда не приехать?»
   Еще через полгода он получил другую открытку, из Буэнос-Айреса. «Дорогой Карл! Ну и огромный же это город! Тут говорят и по-французски, и по-испански. Высылаю тебе книгу».
   Но никакой книги не пришло. Карл ждал всю следующую зиму и половину весны. Вместо книги на ферму прибыл Адам. Он загорел и был одет по-иностранному.
   — Ну, как ты? — спросил Карл.
   — Отлично. Ты книгу получил?
   — Нет.
   — Куда же она, интересно, запропастилась? Там картинки были хорошие.
   — На ферме-то думаешь оставаться?
   — Пожалуй, да. Я расскажу тебе, в каких был краях.
   — И слушать не стану, — сказал Карл.
   — Господи, до чего ж ты злющий, — вздохнул Адам. — Просто я наперед знаю, как все будет. Год-другой ты поживешь здесь, потом на тебя опять лихоманка найдет, а из-за тебя и я покой потеряю. Сперва будем друг на Друга злиться, потом начнем сдерживаться, будем эдак вежливо разговаривать, только это еще хуже. А потом оба опять на стенку полезем, и ты снова уедешь, потом опять вернешься — и все по новой.
   — Но ты хочешь, чтобы я остался? — спросил Адам, — Конечно, хочу. Когда ты уезжаешь, я по тебе скучаю. Но ведь опять все будет, как раньше.
   Так оно и случилось. Сперва они какое-то время предавались воспоминаниям детства, потом рассказывали Друг другу о том, что с ними было, пока они не виделись, и, наконец, стали все чаще неловко замолкать, целыми днями работали, непроронив ни слова, а потом начали то и дело выплескивать свое раздражение. Время текло, не стесненное событиями, и потому казалось, что оно тянется бесконечно долго. Как-то вечером Адам сказал
   — Знаешь, мне скоро будет тридцать семь. Полжизни прожито.
   — Ну вот, понеслось, — проворчал Карл. — Сейчас скажешь, что попусту тратишь лучшие годы. Послушай, Адам, может, не будем в этот раз ругаться? — Не понимаю.
   — Если пойдет, как повелось, мы сперва будем три четыре недели ссориться, а потом ты уедешь. Если тебе не сидится на месте, давай лучше уезжай прямо сейчас, и обойдемся без скандалов.
   Адам засмеялся, и обстановка в комнате разрядилась.
   — У меня, оказывается, совсем не глупый брат, сказал он. — Ты дело говоришь. Когда засвербит так, что невмоготу, я сразу уеду, чтобы мы не успели разругаться вдрызг. Точно, мне эта мысль нравится… А ты все богатеешь, Карл, верно?
   — Богатею не богатею, а дела идут неплохо.
   — Может, это не ты купил в городе четыре дома и салун?
   — Может, и не я.
   — Я же знаю, что ты. Карл, ты из этой фермы сделал конфетку, второй такой нет ни у кого. Почему бы нам не построить себе новый дом — с ванной, водопроводом и с уборной? Мы же давно не бедняки. Да что там не бедняки! Говорят, ты чуть ли не самый богатый фермер в округе!
   — Новый дом нам ни к чему, — резко сказал Карл. Катись ты со своими фантазиями!
   — Разве плохо иметь уборную в доме и не бегать во двор?
   — Меня твои фантазии не интересуют. Адам развеселился.
   — А может, я сам построю себе красивый домик прямо возле рощи. Что скажешь? Уж тогда-то мы не будем друг другу нервы портить.
   — Мне на моей земле второй дом не нужен.
   — Но земля-то наполовину моя.
   — Я твою половину откуплю.
   — А кто сказал, что я ее продам? У Карла сверкнули глаза.
   — Только построй себе дом — я его сожгу!
   — А ведь и правда сожжешь. Адам внезапно посерьезнел. — Да, ты можешь. Что ты на меня так смотришь?
   — Я давно, знаешь ли, думаю, — медленно сказал Карл. — И давно хочу с тобой поговорить. Ты, как я понимаю, уже и не помнишь. — О чем?
   — Небось забыл, как телеграмму послал и попросил сто долларов?
   — Еще как помню. Ты мне тогда, можно сказать, жизнь спас. А что такое?
   — Ты эти деньги так мне и не вернул.
   — Мне кажется, вернул.
   — Нет.
   Адам поглядел на старый стол, за которым когда-то сидел Сайрус и постукивал палкой по деревянной ноге. Поглядел на висевшую над столом старую керосиновую лампу, из круглого раструба которой сеялся зыбкий желтый свет.
   — Завтра утром я тебе их верну, — медленно скаpал он.
   — Долго же ты раскачивался.
   — Да, Карл, верно. Я должен был бы сам вспомнить. — Он помолчал, но потом решил, что все скажет. Ты ведь не знаешь, зачем мне были нужны эти деньги.
   — Я тебя об этом не спрашивал.
   — А сам я не говорил. Наверно, стыдно было. Я, понимаешь ли, в тюрьме сидел. И слинял… в смысле, сбежал оттуда.
   У Карла от удивления открылся рот.
   — Ты что это такое говоришь?
   — Сейчас объясню. Я бродяжил, меня за бродяжничество арестовали и отправили строить дорогу, в кандальную команду — вечером нам всем надевали на ноги кандалы. Через шесть месяцев я вышел на волю и меня тут же забрали снова. Они так всегда делают, иначе кто им будет дороги строить? А когда до конца второго срока оставалось три дня, я сбежал. Перебрался в Джорджию, украл в одном магазинчике одежду и послал тебе телеграмму.
   — Я тебе не верю, — сказал Карл. — А впрочем, верю, Ты врать не привык. Да, я тебе верю. Что же ты мне раньше не рассказал?
   — Может, потому что стыдно было. Но мне еще больше стыдно, что долг тебе не вернул.
   — Да ну, черт с ними, с деньгами! Я и сам не знаю, чего я о них вспомнил.
   — Нет-нет, что ты! Завтра же утром все тебе верну.
   — Это же кому сказать! Мой брат — беглый каторжник! — восхищался Карл.
   — Чего ты так обрадовался?
   — Наверно, это глупо, но я как будто даже горжусь. Мой брат — беглый каторжник! Слушай, Адам, ты мне только одно объясни: почему ты ждал почти до конца срока и сбежал, когда тебе всего три дня осталось?
   Адам улыбнулся.
   — Тут несколько причин, — сказал он. — Во-первых, я боялся, что, если отбуду срок целиком, меня потом опять заберут. И еще я прикинул, что, если подожду, пока срок подойдет к концу, никто не подумает, что я бежать собрался.
   — Толково, — согласился Карл. — Но ты сказал: несколько причин. Какая же еще?
   — Да, была еще одна причина, и верно самая важная, но это объяснить труднее всего. Я считал, что должен отработать на государство шесть месяцев. Раз уж вынесли такой приговор. И мне казалось, что жульничать нехорошо. Поэтому я обманул государство всего на три дня. Карл покатился со смеху.
   — Да у тебя ж мозги набекрень, шалопай ты этакий, — добродушно и ласково сказал он. — Говоришь, ты еще ограбил какую-то лавку?
   — Я потом выслал владельцу деньги, возместил убыток, плюс еще десять процентов приплатил.
   Карл перегнулся через стол поближе к брату.
   — Адам, расскажи мне про кандальную команду.
   — Обязательно, Карл. Обязательно расскажу.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1

   Узнав, что Адам побывал в тюрьме, Карл зауважал его. Он теперь относился к брату с тем теплым чувством, какое мы испытываем лишь к людям, далеким от совершенства и, следовательно, не заслуживающим нашей ненависти. Адам отчасти пользовался этим обстоятельством. И продолжал искушать Карла.
   — Карл, а тебе не приходило в голову, что при таких деньгах мы можем позволить себе все, что хотим?
   — Ну и что же мы хотим?
   — Мы можем съездить в Европу, погулять по Парижу.
   — Что это?
   — Что?
   — Вроде кто-то на крыльце шебуршится.
   — Кошки, наверно.
   — Да, похоже. Они у меня дождутся, скоро открою на них охоту.
   — А еще, Карл, мы можем поехать в Египет, поглядеть на Сфинкса,
   — А еще можем никуда не ездить, жить, где живем, и тратить деньги с пользой, И заодно можем не трепать сейчас языком, а идти наконец работать, чтобы день зря не пропал. Ох, эти кошки, будь они неладны! — Карл подскочил к двери и распахнул ее настежь. — Брысь!
   Увидев, что брат замер и молча глядит на крыльцо, Адам подошел и встал рядом с Карлом.
   Бесформенное грязное существо в рваных, вымазанных глиной тряпках, извиваясь, пыталось вползти в дом. Тонкая голая рука неуверенно цеплялась за ступеньки. Другая рука беспомощно висела. Лицо — корка запекшейся крови, губы разбиты, глаза еле видны из-под распухших почерневших век. Лоб был рассечен открытой раной, черная кровь струйками затекала под спутанные волосы.
   Адам сбежал с крыльца и, опустившись на колени, склонился над девушкой.
   — Помоги-ка, — сказал он. — Скорее, давай внесем ее в дом. Подымай… осторожно, за эту руку не бери. Кажется, сломана.
   Когда они внесли ее в кухню, она потеряла сознание.
   — Уложи ее в мою постель! — распорядился Адам. И поезжай за доктором.
   — А может, запряжем телегу и отвезем ее?
   — Отвезем? Ее нельзя никуда везти. Ты что, сумасшедший?
   — Не знаю, кто из нас больше сумасшедший. Лучше бы сначала головой подумал.
   — Да чего тут еще думать, господи?
   — Двое мужчин… живут одни… и вдруг у них в доме такое.
   Адам оторопел.
   — Ты это серьезно?
   — Вполне серьезно. По-моему, лучше ее отсюда увезти. Через два часа разговоры пойдут по всему округу. Ты разве знаешь, кто она? И как сюда попала? И что с ней случилось? Слишком большой риск, Адам.
   — Если ты сейчас же не поедешь за доктором, я поеду сам, а ты останешься дома, — холодно сказал Адам.
   — По-моему, ты делаешь глупость. Я, конечно, поеду, но предупреждаю, мы еще настрадаемся.
   — Страдания я беру на себя, — сказал Адам. — А ты поезжай.
   Когда Карл уехал, Адам взял на кухне чайник и перелил горячую воду в таз. Потом отнес таз в спальню, намочил носовой платок и стал обмывать девушке лицо. Она пришла в сознание, и голубые глаза
   , блеснув, взглянули на Адама. Он мысленно перенесся в прошлое: да, та же комната, та же кровать. Мачеха держала в руке мокрую тряпочку, и он чувствовал, как боль жалит его скользящими укусами, когда вода просачивается под запекшуюся на лице корку. А мачеха все время что-то повторяла. Он явственно слышал ее голос, но не мог вспомнить, что же она такое говорила.
   — Все будет хорошо, — сказал он девушке. — Мы послали за доктором. Он сейчас приедет. Ее губы слабо шевельнулись.
   — Не надо разговаривать. Лежи спокойно. — Он осторожно протирал ей лицо платком и чувствовал, как в душе его поднимается теплая волна нежности. — Ты сможешь здесь остаться. Оставайся, сколько захочешь. Я буду зa тобой ухаживать. — Он выжал платок, промокнул им сбившиеся волосы и откинул их назад с рассеченного лба.
   Он слышал свой голос будто со стороны, будто говорил кто-то другой.
   — Вот так… не больно? Глазоньки, бедные… ничего, я компресс поставлю. Все будет хорошо. А на лбу-то какая рана… Боюсь, шрам останется. Можешь сказать, как тебя зовут? Нет, не надо, не старайся говорить. Времени у нас много. Успеется. Слышишь, колеса скрипят? Доктор приехал. Быстро, правда? — Он подошел к двери и крикнул: Сюда, доктор. Она здесь.