Страница:
Источник этой энергии постепенно открылся: одна из четырех стен начала открываться как массивная дверь, через увеличивающуюся трещину стали пробиваться лучи золотистого солнца, пока отверстие не стало приблизительно в метр шириной; затем там показался человек, по крайней мере Нечто, похожее на человека. Но это существо было удивительно высоким и оно излучало своего рода сверхъестественную силу и пылающие лучи жизни и света. Он был в ниспадающем белом платье и шафрановой накидке. Его волосы были собраны, как у Венеры Боттичелли.
По некоторым причинам, возможно потому, что я преподнес этот текст как школьное сочинение (отсюда третье лицо, «он»), я не записал того, что этот странный высокий человек сказал мне. Но с тех пор его слова, как загадка, отзывались эхом в моей голове. Они все еще преследуют меня почти сорок лет спустя. Он сказал: «Я творю твоего двойника». Затем я проснулся.
Я не получил высших оценок ни на одном экзамене, кроме французского языка, и поэтому потерял место, которое мне предложили в Политехникуме Риджент-Стрит в Лондоне, где я должен был изучать фотографию. Моя мать просто обезумела. Внезапно той осенью я оказался свободным от перспективы возвращения к тяжелой работе в еще одном образовательном учреждении. Я по-прежнему мог заниматься фотографией, но без необходимости получать оценки по академической системе, к которой я не испытывал большого уважения. Я решил провести год в путешествиях по Европе, якобы чтобы изучать искусство и культуру, прежде чем возвратиться в Англию и опять держать экзамены, которые были необходимы, чтобы поступить на курс фотографии. Но я приходил в ужас от одной только мысли о дальнейших занятиях в классах и экзаменах. Самая мысль о получении обычной профессии и карьере подавляла меня.
Позже тем летом американский друг моего друга прилетел из Калифорнии и дал мне копию только что опубликованной книги Будь здесь и теперь «Бабы» Рам Дасса. Рам Дасс, ранее известный как Ричард Альперт, был уволен из Гарварда вместе с Тимоти Лири в 1963-м за то, что в ходе экспериментов давал студентам псилоцибин. В 1967-м он отправился в Индию, где жил в течение двух лет с Нимом Кароли Бабой и другими гуру, прежде чем вернулся в Соединенные Штаты и написал рассказ о своих странствиях – От психоделии до йоги и религиозных практик индуизма. Для многих представителей моего поколения этот легкий, с юмором написанный текст оказался важным мостом от разрушающей разум наркокультуры к духовным традициям Азии.
В течение следующих шести месяцев я работал уборщиком на асбестовой фабрике, пока не собрал достаточно денег, чтобы сбежать с Британских островов, которые я тогда считал единственным источником моей неудовлетворенности. Я взял карту Европы, закрыл глаза и позволил пальцу ткнуть в первое попавшееся место. Он опустился вблизи Тулузы в юго-западной Франции. Я заказал билеты и отправился туда в феврале 1972 года. Я добрался автостопом до Италии, где добросовестно посещал знаменитые церкви и картинные галереи Флоренции и Рима, но, несмотря на красоту того, что я видел, такая жизнь представлялась мне пустой и бессмысленной. Вскоре я перестал гоняться за высокими культурными ценностями и просто отправлялся туда, куда ехала очередная проходящая машина. Неизбежно я начал смещаться в восточном направлении. Из Афин я отправился в Стамбул, затем через южную Турцию – в Сирию, Ливан, Израиль и Иорданию. Я пересек пустыню до Багдада, отправился на юг в Басру, затем добрался на попутках в Иран. Я проехал через Шираз, Исфахан, Тегеран и Мешед, пока, наконец, в июне не оказался в Афганистане.
Чем дальше на восток я продвигался, тем в более отдаленные эпохи я удалялся от двадцатого века Европы. В двух особо критических моментах – когда я перебирался через Босфор в Анатолию и через афганскую границу в город Герат – казалось, что столетия пронеслись менее чем за час. Мой побег с родины стал побегом в прошлое, как если бы прошлое было таким местом, где ничто никогда не может пойти не так. В Герате я лежал на своей кровати в отеле, наслаждаясь звоном колокольчиков на хомутах пони, тянущих двуколки, криками уличных продавцов и радостными воплями мальчиков, полностью очищенными от фоновой какофонии уличного движения. По западным меркам афганцы были бедными и «отсталыми», но у них было чувство собственного достоинства (они не отводили взгляд, когда вы смотрели им прямо в глаза, у них, казалось, не было ничего, чего можно было стыдиться). А вот я, несмотря на свое привилегированное воспитание, никогда не мог похвастаться уверенностью в себе и чувством собственного достоинства.
После осмотра гигантских статуй Будды в Бамиане я возвратился в Кабул и продолжил путь далее на восток, в Пакистан. Я и мой попутчик Гэри Зазула ехали на джипе, взгромоздясь над кучей пассажиров и рюкзаков, из Пешавара в Читрал. Это – горный город в Гиндукуше; он все еще оставался резиденцией принца, позволившего нам разбить лагерь у стен своего дворца возле шумной реки, спускавшейся с горы Тирич-Мир. Из Читрала мы шли пешком целый день, пока не добрались до отдаленных долин Кафиристана, области, населенной племенами, не знавшими ни дорог, ни электричества, ни ислама. Местные жители, как говорили, были потомками греков, которые пришли сюда с Александром Македонским. Но мы неправильно рассчитали время дороги, и у нас кончилась вода в разгар полуденного зноя, как раз тогда, когда мы подошли к проходу, который вел в бледно-зеленую долину Бумбурет, далеко внизу, и который шел по совершенно голым скалам. После того, как мы оступились и скатились с каменистой осыпи в долину, мы были слишком измучены жаждой, чтобы помнить об осторожности, и жадно напились из ирригационного канала. К вечеру нам стало чудовищно плохо.
Вокруг не было докторов, клиник, чистой воды, водопровода и почти никакой еды. В течение многих дней мы лежали, лихорадочно потея, в темной, грязной комнате, слабея с каждым днем. Мы выбирались из нашего логова только холодными вечерами и сидели под тутовым деревом, под орлиным взором гор, чтобы посмотреть на девушек и молодых женщин из долины, которые, взявшись за руки и раскачиваясь, распевали песни, пока зобастые старухи припадали к глиняным стенам и с подозрением на нас поглядывали. Мы не представляли, как нам выбраться из этого места. Чтобы подняться обратно к проходу в горах, у нас совсем не осталось сил. Оставалась единственная альтернатива – двигаться вниз по течению реки в Читрал, но совсем недавно разрушился важный мост на реке. Однажды утром трое хиппи в ниспадающих шелковых одеждах и тюрбанах, с подведенными сурьмой глазами появились в дверном проеме нашей комнаты. Местные жители сказали им, что речной путь снова открылся. Чтобы придать нам сил на обратный путь, они дали каждому из нас небольшую фиолетовую таблетку LSD, «совсем немного» пропитанную кокаином.
Когда мы дошли до места, где должен был быть мост, там оказались только опоры на каждом берегу. Река бурлила и пенилась, равнодушно проносясь мимо нас к узкой протоке между двумя перпендикулярными стенами скал. Мы по-дурацки усмехнулись и начали бесцельно бродить вокруг, пытаясь собраться с мыслями. Как вдруг, откуда ни возьмись, перед нами появился поджарый человек с блестящей от солнца кожей, в коротком шерстяном халате и грубых кожаных сандалиях. Он смеялся и движениями своего посоха зазывал нас за собой. Он прошел прямо к обрыву скалы и начал проворно взбираться по едва видимой расщелине. Мы молча шли следом. На полпути я остановился и посмотрел прямо вниз на реку далеко внизу. Ее воды теперь производили лишь едва слышный шум. Я поднял глаза: наш проводник исчез из виду. Мы были одни, две мухи с красными нейлоновыми рюкзаками на стене. Затем камень, за который я цеплялся, начал казаться очень эластичным. Я с трудом мог отличить свои руки и ноги от поверхности скалы. Меня поразило ощущение, как будто мои конечности стали сливаться с камнями. Затем подкатила тошнота и я понял, что вот-вот умру. Я увидел, как отрываюсь от скалы и падаю вниз, широко раскрыв рот.
Казалось, прошла вечность, когда вновь показалась голова нашего спасителя. Он спустился вниз и помог каждому из нас, шаг за шагом, на трясущихся ногах дойти до вершины. Все еще борясь со страхом, мы от всего сердца благодарили его. Он улыбнулся, помахал рукой и зашагал прочь впереди нас. Вскоре после этого, когда мы медленно двигались назад в Читрал, Зазула отметил: «Это похоже на слова Будды – жизнь есть страдание». Несмотря на все произошедшее с нами до этого, я был сбит с толку. Мои ограниченные познания в буддизме мешали этим словам произвести на меня должное впечатление. Я счел его замечание загадочным и шокирующим, истинным, но неприемлемым. Тогда мне впервые стало любопытно, что же этот человек, Будда, имел в виду.
Я прибыл в Индию в конце августа. Из пограничного города Амритсара я отправился прямиком в горы, в Дхарамсалу, где, как я слышал, жил в эмиграции Далай-лама с общиной тибетцев. Был муссонный сезон. Облака поднимались с равнин, окутывая туманом деревья и тропы. Когда я вошел в тихую, сонную деревушку Маклеод Гандж, передо мной начал вырисовываться белый купол ступы, от которой доносились редкие удары колокола. Почтительно склонившиеся тибетские женщины с красочными передниками и заплетенными в косы тонкими волосами обходили этот архитектурный символ пробуждения, крутя скрипящие молитвенные колеса, расположенные в его стенах.
Несколько дней спустя я присутствовал на еженедельной встрече с Далай-ламой. Я и еще около пятнадцати человек выстроились перед ступенями его покрытой зеленой крышей резиденции, стоящей на пригорке ниже Маклеод Ганджа. Помимо нескольких тибетцев из других индийских поселений, одетых во все праздничное и держащих шелковые шарфы, которые они собирались поднести Его Святейшеству, здесь была группка беспокойных, неопрятных западных жителей. Молодой Далай-лама появился внезапно и спустился, чтобы поприветствовать нас, протянув руки, улыбаясь и посмеиваясь. Его взгляд переходил от одного из нас к другому. Казалось, он испытывал большое любопытство относительно каждого из нас. Приняв и возвратив шарфы тибетцам, некоторые из которых невольно прослезились, он обратился к иностранцам. «Откуда вы?» – спросил он. Мы покорно бормотали названия стран, пока очередь не дошла до длинноволосого человека с обкуренной ухмылкой, который выпалил: «Да, чтобы понять это, я и приехал сюда!» Озадаченный, Далай-лама попросил перевести, затем разразился смехом, сжимая руки хиппи в своих ладонях: «Хо! хо! Очень хорошо. Очень хорошо». Я был сражен. Я думал, он будет серьезным и хмурым священником, а не этим радостным вихрем интеллектуального спокойствия.
В моих блуждания по свету наступила временная передышка. Столкновение с болезнью и смертью обессилило меня. Я чувствовал настоятельную необходимость обдумать, в чем смысл этого краткого, хрупкого существования. 4 сентября я записался на двухмесячный вводный курс геше Даргье по буддизму в Библиотеке тибетских трудов и архивов.
Мое обращение в буддизм было довольно быстрым и естественным. Меня не нужно было убеждать философской аргументацией или религиозной полемикой. Геше Даргье излучал доброту, которая не была ни ханжеской, ни снисходительной. Он мог быть суровым в одно мгновение, чтобы уже в следующее разразиться смехом. Казалось, он безоговорочно заботится обо мне, совершенно незнакомом человеке из далекой страны, о которой он ничего не знал. Что бы я ни слышал от него, часто в искаженном переводе, представлялось мне правдоподобным. Я впервые встретил человека, который говорил открыто и свободно о том, что казалось мне наиболее важным. Слово Дхарма, объяснял он, происходит от санскритского корня ёкг-: «держать». Учение Будды похоже на сетку безопасности, которая «удерживает» человека от падения в ад и другие болезненные области существования. Я, возможно, сомневался в реальном существовании адов, но в том, что моя жизнь была своего рода свободным падением, у меня не было никаких сомнений.
Большая часть того, что трогало мою душу в те дни, сегодня представляется мне романтической тоской молодого неприкаянного идеалиста без определенных жизненных целей. Я наделял этих странных, экзотических людей, которых я знал совсем немного, всеми добродетелями, в которых моя собственная культура, как мне казалось, испытывала недостаток. Будучи воспитанным матерью-одиночкой, я подозреваю, что мной также двигало желание обрести отсутствующего отца. Так или иначе, в центре моих запутанных поисков лежала спокойная уверенность, что я столкнулся с чем-то подлинным и настоящим, в чем я не мог сомневаться, но чему я не мог дать адекватного названия. Впервые в жизни мне встретился путь: определенная траектория, которая ведет от замешательства и боли к чему-то, что называется «пробуждение». Хотя я весьма смутно представлял себе, что такое «пробуждение», я встал на путь, ведущий к нему.
3. Ученик
Я СНЯЛ вышедший из употребления хлев с шиферной крышей и крошащимися стенами на террасе ниже Глен-Мора, большого, но заброшенного дома коллониальной эпохи в лесу близ Маклеод Ганда. Я срезал свои длинные набитые вшами волосы, сократил количество выкуриваемого гашиша, накупил четок и начал расшифровывать тибетский алфавит. Я соорудил алтарь из старой коробки из-под фруктов, на которую я поставил дешевую статую Будды, а вдоль нее пристроил покоробившиеся черно-белые фотографии Далай-ламы, его старшего и младшего наставников и геше Даргье. Каждое утро я наполнял водой семь медных чашечек и вместе с масляной лампадой и ароматической палочкой подносил их буддам и бодхисаттвам десяти сторон света. Почти в одну ночь я стал благочестивым и серьезным семинаристом. Читая мантры, с книгами и деревянной доской для письма в сумке на плече я спускался вниз по крутой, каменистой дороге к Библиотеке и все утро сидел со скрещенными ногами перед геше Даргье, старательно записывая все, что он говорил. Каждый день проживания в деревне я давал уроки английского в обмен на занятия по тибетскому языку. Потом возвращался в свой хлев, чтобы разбирать сделанные утром записи при тусклом свете керосиновой лампы, заучивать словарь и экспериментировать с медитацией.
Таким образом, каждое существо стремится к Нирване, конечному «угасанию» неведения и жажды, которые вызывают деяния, двигающие его по бесконечному циклу рождений и смертей.
Ежедневно размышляя об этих идеях, рассматривая их под разными углами, я был готов со всей серьезностью спросить, для чего мы живем, что имеет наибольшее значение для меня и всех вокруг, что это за высшие ценности, ради которых можно даже умереть. В то же самое время я начал осознавать, насколько все эфемерно. Я ощущал присутствие смерти в своих костях. Я понимал, как это важно – знать, что каждый день на земле может быть последним. Но вместо того, чтобы становиться мрачным и больным от таких мыслей, я все интенсивнее ощущал себя живым. Эти размышления вызывали у меня своего рода восторг, с которым я вырывался из унылой повседневности и встречался с чудом каждый миг возникающей и исчезающей жизни. Я усваивал учение с такой жадностью, как человек, измученный жаждой, пьет пресную воду. Никогда прежде никто не просил меня размышлять об этих экзистенциальных и моральных проблемах. Теперь я столкнулся с традицией, которая не только придавала им большое значение, но и предлагала систематический метод сосредоточения на них таким образом, что они проникали в центр моего самосознания.
Я понял, что именно этот неэгоистичный обет придавал тибетцам храбрости, помогающей им противостоять трудностям в их новейшей истории. Они не казались чрезмерно подавленными своим изгнанием. Они потеряли все, но вовсе не были побеждены. Их поддерживало более высокое, более глобальное видение того, какой могла бы быть жизнь. Независимо от того, насколько невыносимыми бывают наши страдания в этом несправедливом мире, они ничто по сравнению со страданиями всех существ в бесконечном времени и пространстве.
Чтобы стать Буддой как можно быстрее, тибетцы практикуют уникальный корпус учений, унаследованный от индийских учителей, называемый «Алмазной колесницей» (Ваджраяна, то есть тантрический буддизм). В отличие от сутр Будды, т. е. наставлений и бесед, произносившихся для широкой публики, тантры преподавались только избранным ученикам. Чтобы получить и практиковать эти тайные учения, нужно пройти «посвящение» у квалифицированного тантрического мастера. Мастера, в свою очередь, тоже проходили посвящение в непрерывной линии передачи учения, восходящей к самому Будде. Высший класс тантр подразумевает визуализацию себя в виде «божества» в центре великолепной мандалы, которая заменяет «обычное восприятие» себя в качестве мирского эго «божественной гордостью» бытия, полностью пробужденным Буддой. После достижения такого перцептивного преображения можно затем возобновить фактическое преобразование себя в Будду посредством йогических практик, связанных с тонкими энергиями, их каналами и чакрами. Приняв обеты бодхисаттвы и получив адекватное представление об учениях, изложенных в сутрах, мы с нетерпением ждали момента прохождения тантрического посвящения, чтобы скорее ступить на «быстрый путь» к пробуждению.
По некоторым причинам, возможно потому, что я преподнес этот текст как школьное сочинение (отсюда третье лицо, «он»), я не записал того, что этот странный высокий человек сказал мне. Но с тех пор его слова, как загадка, отзывались эхом в моей голове. Они все еще преследуют меня почти сорок лет спустя. Он сказал: «Я творю твоего двойника». Затем я проснулся.
Я не получил высших оценок ни на одном экзамене, кроме французского языка, и поэтому потерял место, которое мне предложили в Политехникуме Риджент-Стрит в Лондоне, где я должен был изучать фотографию. Моя мать просто обезумела. Внезапно той осенью я оказался свободным от перспективы возвращения к тяжелой работе в еще одном образовательном учреждении. Я по-прежнему мог заниматься фотографией, но без необходимости получать оценки по академической системе, к которой я не испытывал большого уважения. Я решил провести год в путешествиях по Европе, якобы чтобы изучать искусство и культуру, прежде чем возвратиться в Англию и опять держать экзамены, которые были необходимы, чтобы поступить на курс фотографии. Но я приходил в ужас от одной только мысли о дальнейших занятиях в классах и экзаменах. Самая мысль о получении обычной профессии и карьере подавляла меня.
Позже тем летом американский друг моего друга прилетел из Калифорнии и дал мне копию только что опубликованной книги Будь здесь и теперь «Бабы» Рам Дасса. Рам Дасс, ранее известный как Ричард Альперт, был уволен из Гарварда вместе с Тимоти Лири в 1963-м за то, что в ходе экспериментов давал студентам псилоцибин. В 1967-м он отправился в Индию, где жил в течение двух лет с Нимом Кароли Бабой и другими гуру, прежде чем вернулся в Соединенные Штаты и написал рассказ о своих странствиях – От психоделии до йоги и религиозных практик индуизма. Для многих представителей моего поколения этот легкий, с юмором написанный текст оказался важным мостом от разрушающей разум наркокультуры к духовным традициям Азии.
В течение следующих шести месяцев я работал уборщиком на асбестовой фабрике, пока не собрал достаточно денег, чтобы сбежать с Британских островов, которые я тогда считал единственным источником моей неудовлетворенности. Я взял карту Европы, закрыл глаза и позволил пальцу ткнуть в первое попавшееся место. Он опустился вблизи Тулузы в юго-западной Франции. Я заказал билеты и отправился туда в феврале 1972 года. Я добрался автостопом до Италии, где добросовестно посещал знаменитые церкви и картинные галереи Флоренции и Рима, но, несмотря на красоту того, что я видел, такая жизнь представлялась мне пустой и бессмысленной. Вскоре я перестал гоняться за высокими культурными ценностями и просто отправлялся туда, куда ехала очередная проходящая машина. Неизбежно я начал смещаться в восточном направлении. Из Афин я отправился в Стамбул, затем через южную Турцию – в Сирию, Ливан, Израиль и Иорданию. Я пересек пустыню до Багдада, отправился на юг в Басру, затем добрался на попутках в Иран. Я проехал через Шираз, Исфахан, Тегеран и Мешед, пока, наконец, в июне не оказался в Афганистане.
Чем дальше на восток я продвигался, тем в более отдаленные эпохи я удалялся от двадцатого века Европы. В двух особо критических моментах – когда я перебирался через Босфор в Анатолию и через афганскую границу в город Герат – казалось, что столетия пронеслись менее чем за час. Мой побег с родины стал побегом в прошлое, как если бы прошлое было таким местом, где ничто никогда не может пойти не так. В Герате я лежал на своей кровати в отеле, наслаждаясь звоном колокольчиков на хомутах пони, тянущих двуколки, криками уличных продавцов и радостными воплями мальчиков, полностью очищенными от фоновой какофонии уличного движения. По западным меркам афганцы были бедными и «отсталыми», но у них было чувство собственного достоинства (они не отводили взгляд, когда вы смотрели им прямо в глаза, у них, казалось, не было ничего, чего можно было стыдиться). А вот я, несмотря на свое привилегированное воспитание, никогда не мог похвастаться уверенностью в себе и чувством собственного достоинства.
После осмотра гигантских статуй Будды в Бамиане я возвратился в Кабул и продолжил путь далее на восток, в Пакистан. Я и мой попутчик Гэри Зазула ехали на джипе, взгромоздясь над кучей пассажиров и рюкзаков, из Пешавара в Читрал. Это – горный город в Гиндукуше; он все еще оставался резиденцией принца, позволившего нам разбить лагерь у стен своего дворца возле шумной реки, спускавшейся с горы Тирич-Мир. Из Читрала мы шли пешком целый день, пока не добрались до отдаленных долин Кафиристана, области, населенной племенами, не знавшими ни дорог, ни электричества, ни ислама. Местные жители, как говорили, были потомками греков, которые пришли сюда с Александром Македонским. Но мы неправильно рассчитали время дороги, и у нас кончилась вода в разгар полуденного зноя, как раз тогда, когда мы подошли к проходу, который вел в бледно-зеленую долину Бумбурет, далеко внизу, и который шел по совершенно голым скалам. После того, как мы оступились и скатились с каменистой осыпи в долину, мы были слишком измучены жаждой, чтобы помнить об осторожности, и жадно напились из ирригационного канала. К вечеру нам стало чудовищно плохо.
Вокруг не было докторов, клиник, чистой воды, водопровода и почти никакой еды. В течение многих дней мы лежали, лихорадочно потея, в темной, грязной комнате, слабея с каждым днем. Мы выбирались из нашего логова только холодными вечерами и сидели под тутовым деревом, под орлиным взором гор, чтобы посмотреть на девушек и молодых женщин из долины, которые, взявшись за руки и раскачиваясь, распевали песни, пока зобастые старухи припадали к глиняным стенам и с подозрением на нас поглядывали. Мы не представляли, как нам выбраться из этого места. Чтобы подняться обратно к проходу в горах, у нас совсем не осталось сил. Оставалась единственная альтернатива – двигаться вниз по течению реки в Читрал, но совсем недавно разрушился важный мост на реке. Однажды утром трое хиппи в ниспадающих шелковых одеждах и тюрбанах, с подведенными сурьмой глазами появились в дверном проеме нашей комнаты. Местные жители сказали им, что речной путь снова открылся. Чтобы придать нам сил на обратный путь, они дали каждому из нас небольшую фиолетовую таблетку LSD, «совсем немного» пропитанную кокаином.
Когда мы дошли до места, где должен был быть мост, там оказались только опоры на каждом берегу. Река бурлила и пенилась, равнодушно проносясь мимо нас к узкой протоке между двумя перпендикулярными стенами скал. Мы по-дурацки усмехнулись и начали бесцельно бродить вокруг, пытаясь собраться с мыслями. Как вдруг, откуда ни возьмись, перед нами появился поджарый человек с блестящей от солнца кожей, в коротком шерстяном халате и грубых кожаных сандалиях. Он смеялся и движениями своего посоха зазывал нас за собой. Он прошел прямо к обрыву скалы и начал проворно взбираться по едва видимой расщелине. Мы молча шли следом. На полпути я остановился и посмотрел прямо вниз на реку далеко внизу. Ее воды теперь производили лишь едва слышный шум. Я поднял глаза: наш проводник исчез из виду. Мы были одни, две мухи с красными нейлоновыми рюкзаками на стене. Затем камень, за который я цеплялся, начал казаться очень эластичным. Я с трудом мог отличить свои руки и ноги от поверхности скалы. Меня поразило ощущение, как будто мои конечности стали сливаться с камнями. Затем подкатила тошнота и я понял, что вот-вот умру. Я увидел, как отрываюсь от скалы и падаю вниз, широко раскрыв рот.
Казалось, прошла вечность, когда вновь показалась голова нашего спасителя. Он спустился вниз и помог каждому из нас, шаг за шагом, на трясущихся ногах дойти до вершины. Все еще борясь со страхом, мы от всего сердца благодарили его. Он улыбнулся, помахал рукой и зашагал прочь впереди нас. Вскоре после этого, когда мы медленно двигались назад в Читрал, Зазула отметил: «Это похоже на слова Будды – жизнь есть страдание». Несмотря на все произошедшее с нами до этого, я был сбит с толку. Мои ограниченные познания в буддизме мешали этим словам произвести на меня должное впечатление. Я счел его замечание загадочным и шокирующим, истинным, но неприемлемым. Тогда мне впервые стало любопытно, что же этот человек, Будда, имел в виду.
Я прибыл в Индию в конце августа. Из пограничного города Амритсара я отправился прямиком в горы, в Дхарамсалу, где, как я слышал, жил в эмиграции Далай-лама с общиной тибетцев. Был муссонный сезон. Облака поднимались с равнин, окутывая туманом деревья и тропы. Когда я вошел в тихую, сонную деревушку Маклеод Гандж, передо мной начал вырисовываться белый купол ступы, от которой доносились редкие удары колокола. Почтительно склонившиеся тибетские женщины с красочными передниками и заплетенными в косы тонкими волосами обходили этот архитектурный символ пробуждения, крутя скрипящие молитвенные колеса, расположенные в его стенах.
Несколько дней спустя я присутствовал на еженедельной встрече с Далай-ламой. Я и еще около пятнадцати человек выстроились перед ступенями его покрытой зеленой крышей резиденции, стоящей на пригорке ниже Маклеод Ганджа. Помимо нескольких тибетцев из других индийских поселений, одетых во все праздничное и держащих шелковые шарфы, которые они собирались поднести Его Святейшеству, здесь была группка беспокойных, неопрятных западных жителей. Молодой Далай-лама появился внезапно и спустился, чтобы поприветствовать нас, протянув руки, улыбаясь и посмеиваясь. Его взгляд переходил от одного из нас к другому. Казалось, он испытывал большое любопытство относительно каждого из нас. Приняв и возвратив шарфы тибетцам, некоторые из которых невольно прослезились, он обратился к иностранцам. «Откуда вы?» – спросил он. Мы покорно бормотали названия стран, пока очередь не дошла до длинноволосого человека с обкуренной ухмылкой, который выпалил: «Да, чтобы понять это, я и приехал сюда!» Озадаченный, Далай-лама попросил перевести, затем разразился смехом, сжимая руки хиппи в своих ладонях: «Хо! хо! Очень хорошо. Очень хорошо». Я был сражен. Я думал, он будет серьезным и хмурым священником, а не этим радостным вихрем интеллектуального спокойствия.
В моих блуждания по свету наступила временная передышка. Столкновение с болезнью и смертью обессилило меня. Я чувствовал настоятельную необходимость обдумать, в чем смысл этого краткого, хрупкого существования. 4 сентября я записался на двухмесячный вводный курс геше Даргье по буддизму в Библиотеке тибетских трудов и архивов.
Мое обращение в буддизм было довольно быстрым и естественным. Меня не нужно было убеждать философской аргументацией или религиозной полемикой. Геше Даргье излучал доброту, которая не была ни ханжеской, ни снисходительной. Он мог быть суровым в одно мгновение, чтобы уже в следующее разразиться смехом. Казалось, он безоговорочно заботится обо мне, совершенно незнакомом человеке из далекой страны, о которой он ничего не знал. Что бы я ни слышал от него, часто в искаженном переводе, представлялось мне правдоподобным. Я впервые встретил человека, который говорил открыто и свободно о том, что казалось мне наиболее важным. Слово Дхарма, объяснял он, происходит от санскритского корня ёкг-: «держать». Учение Будды похоже на сетку безопасности, которая «удерживает» человека от падения в ад и другие болезненные области существования. Я, возможно, сомневался в реальном существовании адов, но в том, что моя жизнь была своего рода свободным падением, у меня не было никаких сомнений.
В моих блуждания по свету наступила временная передышка. Столкновение с болезнью и смертью обессилило меня. Я чувствовал настоятельную необходимость обдумать, в чем смысл этого краткого, хрупкого существованияВ течение этого времени фотокамера и объективы пылились на дне моего рюкзака. Путешествие в Индию открыло моим глазам такие стороны мира, которые я не мог запечатлеть на пленке. С помощью геше Даргье я всматривался в невидимые области своей души, где искусство казалось бессильным. Поэтому я решил продать свою фотоаппаратуру, чтобы у меня были дополнительные средства для обучения в Дхарамсале. Я отснял последнюю катушку пленки, затем отдал камеру своему другу Рэю Джэймсу, чтобы он продал ее на черном рынке в Дели. Прежде чем он нашел покупателя, ее украли из его номера в дешевом отеле в Пахар Ганже.
С помощью геше Даргъе я всматривался в невидимые области своей души, где искусство казалось бессильным
Мое обращение в буддизм было довольно быстрым и естественным. Меня не нужно было убеждать философской аргументацией или религиозной полемикой. Геше Даргъе излучал доброту, которая не была ни ханжеской, ни снисходительной. Я впервые встретил человека, который говорил открыто и свободно о том, что казалось мне наиболее важнымНе только геше Даргье произвел на меня впечатление. Меня тронули вера и мужество обычных тибетцев, которые жили в лачугах, сделанных из бракованных деревянных реек и сплющенных банок из-под масла. Многие из них зарабатывали на жизнь дорожными работами или продажами свитеров, пожертвованных западными благотворительными организациями для Индии. Они прошли вслед за Далай-ламой через Гималаи в Индию, взяв с собой немногим больше той одежды, что была на них; многие были больны и измождены, все с трудом переносили жару и влажность долин. Теперь они жили в бедности в одной из самых бедных стран мира. Но, несмотря на все это, от них исходили необыкновенная теплота, ясность и радость жизни.
Большая часть того, что трогало мою душу в те дни, сегодня представляется мне романтической тоской молодого неприкаянного идеалиста без определенных жизненных целей. Я наделял этих странных, экзотических людей, которых я знал совсем немного, всеми добродетелями, в которых моя собственная культура, как мне казалось, испытывала недостаток. Будучи воспитанным матерью-одиночкой, я подозреваю, что мной также двигало желание обрести отсутствующего отца. Так или иначе, в центре моих запутанных поисков лежала спокойная уверенность, что я столкнулся с чем-то подлинным и настоящим, в чем я не мог сомневаться, но чему я не мог дать адекватного названия. Впервые в жизни мне встретился путь: определенная траектория, которая ведет от замешательства и боли к чему-то, что называется «пробуждение». Хотя я весьма смутно представлял себе, что такое «пробуждение», я встал на путь, ведущий к нему.
Так или иначе, в центре моих запутанных поисков лежала спокойная уверенность, что я столкнулся с чем-то подлинным и настоящим.
Впервые в жизни мне встретился путь: определенная траектория, которая ведет от замешательства и боли к чему-то, что называется «пробуждение»
3. Ученик
Почти в одну ночь я стал благочестивым и серьезным ученикомЯ узнал, что человеческое рождение – величайшая редкость. По словам гешела, возможность переродиться человеком столь же редка, как если бы слепая черепаха, которая всплывает раз в сто лет, попала головой в золотое ярмо, плавающее по поверхности океана. Из всех возможных форм, в которых можно родиться заново, человеческое рождение самое ценное, потому что только оно обеспечивает досуг и необходимые условия для практики Дхармы, которая указывает путь, ведущий к прекращению страданий. Но человеческая жизнь весьма коротка и может оборваться в любой момент. Поэтому чрезвычайно важно сконцентрировать всю свою энергию и способности на задаче достижения пробуждения, и не только ради нас самих, но и ради всех живых существ, которые страдают так же, как и мы.
Человеческое рождение самое ценное, потому что только оно обеспечивает досуг и необходимые условия для практики Дхармы, которая указывает путь, ведущий к прекращению страданийСтрастная убежденность, с которой геше Даргье излагал это учение, вселяла в меня стремление реализовать эту задачу. Дхарма открывала новые и невиданные перспективы. Мое существование было намного больше моей краткой, трагической жизни на земле. Сознание, благодаря которому я жив, путешествовало по бесконечной череде рождений и смертей с безначальных времен. Я был богом, титаном, животным, человеком, женщиной, птицей, насекомым, призраком, жителем ада. Теперь я встретился, возможно в первый раз, с учителем, который мог показать мне выход из этого циклического существования, которое, несмотря на все вершины и падения, в конце концов, ведет в никуда. Каждый должен поэтому не только оставить все преходящие радости этой жизни, но не стремиться даже к наградам на небесах, которые можно получить за добродетельную жизнь.
Таким образом, каждое существо стремится к Нирване, конечному «угасанию» неведения и жажды, которые вызывают деяния, двигающие его по бесконечному циклу рождений и смертей.
Ежедневно размышляя об этих идеях, рассматривая их под разными углами, я был готов со всей серьезностью спросить, для чего мы живем, что имеет наибольшее значение для меня и всех вокруг, что это за высшие ценности, ради которых можно даже умереть. В то же самое время я начал осознавать, насколько все эфемерно. Я ощущал присутствие смерти в своих костях. Я понимал, как это важно – знать, что каждый день на земле может быть последним. Но вместо того, чтобы становиться мрачным и больным от таких мыслей, я все интенсивнее ощущал себя живым. Эти размышления вызывали у меня своего рода восторг, с которым я вырывался из унылой повседневности и встречался с чудом каждый миг возникающей и исчезающей жизни. Я усваивал учение с такой жадностью, как человек, измученный жаждой, пьет пресную воду. Никогда прежде никто не просил меня размышлять об этих экзистенциальных и моральных проблемах. Теперь я столкнулся с традицией, которая не только придавала им большое значение, но и предлагала систематический метод сосредоточения на них таким образом, что они проникали в центр моего самосознания.
Я был богом, титаном, животным, человеком, женщиной, птицей, насекомым, призраком, жителем ада. Теперь я встретился возможно, в первый раз, с учителем, который мог показать мне выход из этого циклического существованияГеше Даргье учил, что в тот или иной момент своего движения по бесконечным рождениям каждое живое существо было моей матерью. Как же я могу стремиться к освобождению из круговорота циклического существования, если те, кто воспитывал и кормил меня в детстве, кто жертвовал своим благополучием ради меня, все еще оставались в ловушке порочного круга рождений и смертей? Конечно, я был обязан отплатить им за их доброту, но как лучше сделать это, если не путём достижения пробуждения не для себя, но для них. Если я действительно хочу облегчить их страдания, я должен показать им путь, который положит конец циклическому существованию, а следовательно, и страданию. Но, чтобы быть в состоянии указать кому-то еще этот путь, требуется, чтобы я достиг цели самостоятельно. Поэтому я должен посвятить свою жизнь достижению пробуждения ради «всех существ-матерей» и не ослаблять своих усилий, пока каждый из них, без исключения, не будет освобожден от рождения и смерти. Это – обет бодхисаттвы, альтруистическое обязательство, которое лежит в основе буддизма Махаяны (Великой колесницы), в противоположность Хинаяне («Малой колеснице»), высшей целью которой считается личное спасение.
Я должен посвятить свою жизнь достижению пробуждения ради «матери всех живых существ» и не ослаблять своих усилий, пока каждый из них, без исключения, не будет освобожден от рождения и смертиЯ уничижался и вдохновлялся этим идеалом универсального, неэгоистичного сострадания. Он придавал мне ощущение высокой цели, призвания, которое распространялось далеко за рамки этого существования, на все будущие бесчисленные жизни. Так в присутствии геше Даргье я взял обет бодхисаттвы и обещал избавиться от эгоистичного взгляда на мир и навеки посвятить себя благополучию других.
Я понял, что именно этот неэгоистичный обет придавал тибетцам храбрости, помогающей им противостоять трудностям в их новейшей истории. Они не казались чрезмерно подавленными своим изгнанием. Они потеряли все, но вовсе не были побеждены. Их поддерживало более высокое, более глобальное видение того, какой могла бы быть жизнь. Независимо от того, насколько невыносимыми бывают наши страдания в этом несправедливом мире, они ничто по сравнению со страданиями всех существ в бесконечном времени и пространстве.
Чтобы стать Буддой как можно быстрее, тибетцы практикуют уникальный корпус учений, унаследованный от индийских учителей, называемый «Алмазной колесницей» (Ваджраяна, то есть тантрический буддизм). В отличие от сутр Будды, т. е. наставлений и бесед, произносившихся для широкой публики, тантры преподавались только избранным ученикам. Чтобы получить и практиковать эти тайные учения, нужно пройти «посвящение» у квалифицированного тантрического мастера. Мастера, в свою очередь, тоже проходили посвящение в непрерывной линии передачи учения, восходящей к самому Будде. Высший класс тантр подразумевает визуализацию себя в виде «божества» в центре великолепной мандалы, которая заменяет «обычное восприятие» себя в качестве мирского эго «божественной гордостью» бытия, полностью пробужденным Буддой. После достижения такого перцептивного преображения можно затем возобновить фактическое преобразование себя в Будду посредством йогических практик, связанных с тонкими энергиями, их каналами и чакрами. Приняв обеты бодхисаттвы и получив адекватное представление об учениях, изложенных в сутрах, мы с нетерпением ждали момента прохождения тантрического посвящения, чтобы скорее ступить на «быстрый путь» к пробуждению.
Высший класс тантр подразумевает визуализацию себя в виде «божества» в центре великолепной мандалы, которая заменяет «обычное восприятие» себя в качестве мирского эго «божественной гордостью» бытия, полностью пробужденным БуддойПримерно через год моего нахождения в Дхарамсале геше Даргье организовал для некоторых из нас прохождение тантрического посвящения Ямантаки у Ценшапа Серконга Ринпоче, одного из старших советников Далай-ламы. Серконг Ринпоче был безмятежным старым ламой с сияющими глазами и лицом, похожим на потрескавшуюся землю. Он жил в бунгало ниже общественных зданий Маклеод Ганжа с двумя служителями и поваром. Посвящение длилось несколько часов и включало в себя многочисленные визуализации, пение, звон колоколов и грохот ручных барабанов. После вхождения в мандалу Ямантаки я торжественно обязался ежедневно на протяжении всей оставшейся жизни читать текст, в котором описывалось мое преобразование в это тантрическое божество. Впредь, каждое утро, я становился великолепным и могущественным быкоголовым Ямантакой:
с темно-синим телом, девятью лицами, тридцатью четырьмя руками и шестнадцатью ногами, правые из которых согнуты, а левые вытянуты. Мой язык взвивается кверху, мои клыки обнажены, лицо искажено гневом, мои огненные волосы стоят дыбом…. Я пожираю человеческую кровь, жир, мозг и лимфу. Моя голова увенчана короной с пятью ужасными белыми черепами; я украшен гирляндой из пятидесяти свежих человеческих голов. Я ношу черного змея как шнур брамина. Я обнажен, мой живот огромен, и член эрегирован. Мои брови, ресницы, борода и волосы на теле сверкают, как огонь в конце времен.В последующие месяцы я получил дальнейшие посвящения от Серконга Ринпоче, Триджанга Ринпоче, младшего наставника Далай-ламы, и самого Далай-ламы. Вскоре я должен был тратить, по крайней мере, час в день на повторение ритуальных текстов, чтобы выполнять взятые обеты.