Страница:
Лидия:
– Вот только не гони. Мозг включи.
А я бы нырнул. Достал бы до дна, а потом вынырнул. Я умею долго не дышать, не захлебнусь. А если я жив, значит, и мертвый пацан как бы с нами. Открою глаза, вдохну глубоко-глубоко, а в воздухе – он. Нарочно стараюсь не дышать, чтобы почувствовать, как кровь бежит, – но ничего не чувствую. Если бы я знал, что через пять минут истеку кровью, точно придумал бы, чем заняться. Наелся бы до отвала китайского риса, пописал на облако, рассмешил Агнес. Состроил бы ей рожу: глаза в кучку и языком кончика носа касаюсь. Когда знаешь, сколько осталось, можно подготовиться. А так несправедливо получается.
У большого барабана, его еще зовут бас-барабан, есть педаль, на которую ногой надо давить. Просто чума. Обычно все стучат в барабан слишком сильно, будто хотят расфигачить. А я стараюсь бить потише, так, чтобы он сам звучал. Я показал Поппи Морган, как двигать ногой, чтобы не выбиваться из ритма. Это легко, надо просто считать про себя до четырех и на счет «раз» жать на педаль. Вот так:
1 2 3 4
1 2 3 4
Повторяй, пока не выйдет как надо. А если хочешь ускорить ритм, дави на педаль на счет «раз» и «три».
1 2 3 4
1 2 3 4
Правда, тогда получается очень уж быстро, словно из штанов выпрыгиваешь. Когда я показывал Поппи Морган, как играть на большом барабане, то нечаянно понюхал ее волосы. Они медом пахли. Волосы у Поппи Морган желтые, как солнце. А когда она улыбнулась мне, внутри все так и скрутило, непонятно почему.
С моего балкона видно только парковку и мусорные баки. Реку не видать, деревья заслоняют. И дома, дома… Длинные, точно змеи. А в домиках поменьше живут старики и малахольные. Так мама Джордана называет тех, у кого с головой не в порядке. Кое-кто таким и родился, а кое-кто слишком много пива пил. Некоторые с виду вроде и нормальные, только не могут сложить два и два и говорить нормально не могут.
Мама и Лидия храпели, как две свинюшки. Я накинул куртку и зачерпнул в горсть муки. Ночь, поздно совсем. В небе вертолеты, гоняются за грабителями, слышно, как ревут их вертушки. Деревья за многоэтажками колыхались от ветра, но реки не слышно, спит. Папа, Агнес и бабушка Ама, наверное, видят меня сейчас во сне, как будто телевизор смотрят. Голубь чувствовал, что я жду его, вот-вот должен был прилететь, я точно знал.
Я подождал, пока стихнет ветер, и насыпал муку на перила. Длинной полоской, чтобы голубь издалека заметил. Но тут ветер как снова наскочит. И всю муку сдул. Только бы птичка поняла, что я надумал, и спустилась ко мне. Мне нравятся у голубей оранжевые лапки, и как головами вертят, нравится, словно слушают невидимых музыкантов.
Все-таки прикольно жить на девятом этаже, ты видишь всех, кто внизу, а тебя – никто. Я уже хотел плюнуть вниз, но у баков мелькнула чья-то тень, и я сглотнул слюни. Там, у бака для бутылок, кто-то на четвереньках стоял и шарил рукой под днищем, словно туда чего закатилось. Лица под капюшоном не разглядеть.
Я:
– Тут грабитель! Вертолет, давай сюда, тут твой клиент! Врубай прожектор!
Ну я, конечно, не вслух сказал это.
А человек достал какую-то штуку из-под бака, головой по сторонам покрутил и развернул. Сверкнуло что-то. Вроде как ножик. Длинное, блестит. Хотя я видел всего секунду, но сразу про ножик подумал. Чел опять завернул его, сунул в штаны и быстро двинул к реке. Прикольно. Вертолеты ничего не заметили, не погнались за ним. Очень уж высоко. А бежал этот чел как-то по-девчоночьи, локти нарастопырку. Уж я точно бегаю быстрее.
Я бы и еще постоял и посмотрел, но уж очень сильно захотелось поприветствовать вождя. Совсем невтерпеж. Не знаю, почему голубь не прилетел. Мы его не собираемся убивать, ничего подобного. Просто очень хочется кормить птичку и учить разным штукам.
Вот он я, на подоконнике квартиры на девятом этаже, поклевываю остатки проса. Мне вас жалко, ведь ваша жизнь так коротка и тяжела. Я не знал мальчика, который умер, он был не мой. Но я знаю, что такое материнское горе, – оно впивается в тело не хуже кустов ежевики, растущей на обочинах. Мои соболезнования, и все такое. А теперь прикройте головы. Настала такая минута. Не стреляйте в посланца.
Когда кто-нибудь со всего маху хлопает дверью внизу моя квартира трясется. По-настоящему Один хлопнет, а всех качает. Даже круто. Будто все вокруг живут в одной большой квартире. Я представляю, что это землетрясение. Мистер Томлин сказал, что землетрясения бывают только в тех частях мира, где горы еще молодые и нежные. Все засмеялись. Мистер Томлин смешной. У него шутки прикольнее, чем у Коннора Грина.
Я только не люблю, если шумят очень уж громко. Прямо зверею. Будто ворвались налетчики и вот-вот всех нас поубивают. Когда шум приближается, я делаю звук у телевизора погромче. Если ворвутся чужаки, я должен прогнать их. Я же мужчина в доме. У нас всегда дверь на цепочке и засов задвинут, так что чужим не пробиться. А если все-таки просочатся, я их вилкой, вилкой покромсаю, ведь ножом нельзя, получится убийство, а вилка – это самооборона. Заслоню собой Лидию и спасу ее. И маму тоже, если она дома будет. А пока я разбираюсь с налетчиками, Лидия или мама позвонят в полицию. Целить вилку буду в глаз, в него легче всего ткнуть, самое незащищенное место. Ослеплю, вытолкаю вон, запихаю в лифт. И готово дело.
Если, конечно, только чужаки явятся. Это еще бабушка надвое сказала.
Я посмотрел в глазок. Всего-то навсего Микита и Шанель. Я отодвинул засов.
Микита:
– Охрана бдит?
Лидия:
– Впусти их, Харрисон.
Я:
– Прекрати называть меня «Харрисон». Ты не мама.
Лидия вечно корчит из себя командиршу, когда ее подружки приходят. Сразу вся надувается и начинает: «Харрисон, иди к себе в комнату и делай уроки». А я не хочу к себе в комнату. Это они желают меня услать, чтобы не мешал смотреть «Холлиоукс»[3]. Крутейшее мыло, нечего сказать. Все только и делают, что слюнявятся. Иногда даже парень с парнем. Чесслово! Просто тошнотина какая-то.
Я:
– Вот скажу маме, что вы смотрите всякую шнягу. Сплошные поцелуи.
Тут Лидия захлопывает дверь у меня перед носом. Подождет, пока я подойду поближе, и захлопнет. Низость какая. Раньше она себе такого не позволяла. На все готова, лишь бы ее тупые подружки посмеялись надо мной.
Я:
– Открой дверь!
Лидия:
– Микита против. Ты ее за попу щипаешь.
Я:
– Не гони. Нужна мне ее попа.
И это правда. Сдалась мне Микитина попа. Уж лучше сунуть руку в муравейник с муравьями-убийцами. Микита и Шанель дико озабоченные – как начнут заливать про мальчишек, с кем якобы сосались (это означает очень крепкий поцелуй), хоть беги. У Микиты губная помада – вишневая. И со вкусом вишни. Говорит, это чтобы наши с ней поцелуи были сладкие и свежие.
Я:
– Поцеловать меня? Отвали!
Микита:
– И куда ты денешься? Вот ведь втрескался, даже подойти боится.
Я:
– Ничего я не втрескался. Да чтоб ты в крокодилью яму свалилась.
Микита была бы ничего себе, если бы только рот не разевала. Села как-то мне случайно на руку, так мне аж жарко стало. А щипать ее за попу я и не собирался. Она еще та динамистка, вечно материт наш телик, какой он древний, даже корпус из дерева. Телик нам достался из раковой лавки, когда-то он мертвецу принадлежал. Картинка появляется не сразу, надо подождать, пока телик нагреется. И еще куча времени пройдет, пока цвет появится. Успеешь сходить поприветствовать вождя и вернуться. Я проверял.
Микита не пойдет на похороны мертвого пацана. Она его не знала.
Микита:
– Да на хрена мне эти заморочки? Все похороны одинаковые.
Я:
– Выкажешь уважение.
Микита:
– Какое еще уважение? Сам виноват, что дал себя убить, не надо было подставляться. Не фиг играть с огнем.
Я:
– Сама не знаешь, что несешь, тебя там даже не было. Ничего он не подставлялся, убийца просто захотел отобрать у него деньги на жрачку из «Цыплят Джо».
Микита:
– Да ради бога. Сам не знаешь ни хрена. И вообще ты еще младенчик. Сопляк, а туда же.
Я:
– Сама ты ничего не знаешь. Чесслово, ты настоящая дура.
Микита:
– Чесслово, чесслово! Чесслово, моська ты! Вот растявкался. Сгинь с глаз моих, не З-Омбижай.
Я:
– Ага, твои глаза и З-Омбижают. И губы у тебя как у рыбы!
И сбежал, пока у меня глаза кровью не налились от злости. Если Микита накинется на меня с засосами, я точно ее убью. Уж больно противная, и ладони у нее вечно липкие.
Двери торгового центра открываются как по волшебству. Сами. На дверях вывешены правила:
ЗАПРЕЩЕНЫ СПИРТНЫЕ НАПИТКИ
ЗАПРЕЩЕНЫ ВЕЛОСИПЕДЫ
ЗАПРЕЩЕНЫ СОБАКИ
ЗАПРЕЩЕНЫ СКЕЙТБОРДЫ
ЗАПРЕЩЕНО КУРЕНИЕ
ЗАПРЕЩЕНЫ ИГРЫ С МЯЧОМ
А чуть пониже настоящих правил кто-то приписал ручкой:
ЗАПРЕЩЕНЫ СТРАШИЛЫ
Страшила – это девчонка, которая хочет от тебя ребенка. Дин Гриффин мне все про них рассказал.
Дин:
– Если поцелуешь страшилу, все, считай, залетел. Даже смотреть на нее долго нельзя, сразу по самое не могу вляпаешься. Зуб даю! Настоящие тошнотины, потом не ототрешься.
Даже издали заметно, что лицо у страшилы в струпьях, а куревом от нее за сто шагов несет. И от их младенцев тоже. Мы представляем, что страшилы – это зомби и они охотятся на нас. Спасайся кто может. Догонят, засосут своими губищами, и сам станешь зомби. А что, прикольно получилось. Но мы деру как раз вовремя дали, успели спастись.
Дин – мой второй лучший друг. Он в школе мой лучший друг, а на улице – Джордан. Это Дин посоветовал мне прятать деньги на завтраки в носок, чтобы бандюганы не отняли. Он сам так всегда делает, и бандюганы с него ничего не имеют.
Я тоже сунул деньги в носок, но сразу вырос бугор. Даже ходить с таким шита ком неудобно. Так что я держу свои завтраковые деньги в кармане, и почему-то никто ко мне не пристает.
Я:
– Думаешь, мертвый пацан сам виноват, что его убили? Подружка сестры так сказала. Но я ей не верю. Она, по-моему, точно страшила. Думаешь, убийцу поймают?
Дин:
– Полиция, что ли? Эти дуболомы? Вряд ли. Спецов по компьютерным методам надо из «Си-эс-ай» подключать[4]. Для них раскрыть такое дело – как два пальца об асфальт.
Я:
– Кто это такие?
Дин:
– Самые крутые детективы в Америке, с самыми крутыми современными методами. Улики найдут, где никто и не подумает, реально. Это не только кино, я сам видел по телику передачу про перцев с битами и монтировками, которые людей ими фигачат. Уложат на асфальт, да еще в лоб пнут или там в лицо.
Я:
– Зачем?
Дин:
– Не знаю, просто так, для прикола. И свидетелей никого. Но у этих из компьютерщиков такая была спецпрограмма, которая по следу определяет, какие на тебе кроссовки. Вот они и сравнили отпечатки подошв на лице мертвяка с остальными следами и повязали убийцу. Просто классно.
Я:
– Ага. Классно. Хорошо бы и тут так. Может, мы сможем найти отпечатки подошв.
Дин:
– Может, и так. Только технология у нас – говно. Даже нужного оборудования нет. Эй, смотри, куда прешь!
В нас чуть не врезался Терри Шушера. Несся как псих, нас даже не заметил. Под мышкой у него была коробка с цыплятами, весит целую тонну, наверное. Ясное дело, пара штук шлепнулась на землю. Но Терри Шушера лишь газу поддал. Глаза у него от напряжения едва не лопались, так смешно. Мы шарахнулись в сторону.
Мясник:
– А ну вернись, долбоеб сопливый!
Да куда ему угнаться за вором, жирняю. Махнул рукой и остановился. Остальные ухлопки ждали на ступеньках библиотеки. Схватили по цыпленку и смылись. Даже Эшафотка бросилась наутек. Собачка подумала, что это игра такая, гавкала как чокнутая. Мы за них даже поболели. Прикольно было. Дин сказал, надо приходить сюда каждый день. Мы взяли себе это за правило.
А я так даже и не знаю, где живут настоящие цыплята. Продаются-то они уже дохлые и ощипанные. Чокнуться можно. Я скучаю по живым птичкам. Их мертвые глаза такие милые, в них мечта о блаженных временах, когда они бегали на солнышке по лужайке и понарошку клевались.
Цыпленок:
– Тюк! Тюк! Тюк!
Другой цыпленок:
– Тюкай отсюда!
Мертвые дети, попав на небеса, продолжают расти. Точно говорю. Это хорошо. Было бы ужасно, если бы дети оставались маленькими и никогда не научились читать или даже говорить. Проку бы не было никакого. Я вот даже не помню, каково это – быть маленьким. Я ведь почти все время дрых без задних ног. И кемарить вот так целую вечность – нет, это с ума можно съехать.
Если младенчик умирает, ему непременно надо дать имя, а то он не попадет на небеса. А когда у людей такое горе, они могут и забыть про имя. Вот моя мама и нарекает покойного за них, берет имя из Библии. Или из газеты – если мама умершего не верит в Библию. Сегодня одна крошка умерла. Это была… как это… внематочная беременность.
Мама:
– Это когда плод развивается вне утробы. Тут уж ничего не поделаешь. Помер и помер.
Маме пришлось дать мертвой девочке имя – и она назвала ее Кэти, в честь одной леди, про которую написали в газете. Маме девочки очень понравилось имя.
Я:
– В следующий раз, когда умрет мальчик, назови его Харрисон. Родительнице понравится.
Мама:
– Ни за что. Так и несчастье накликать недолго.
Я:
– С чего бы?
Мама:
– Дурной знак потому что. Харрисон – твое имя, и негоже, чтобы кто-то еще его носил.
Иисус находит человека по имени. Иначе откуда ему знать, кого искать, и ты целую вечность проболтаешься в космосе. Вот прикольно-то будет. Особенно если врежешься в солнце и сгоришь как тост.
У мусорных контейнеров должны остаться отпечатки подошв, ну типа как от мокрых кроссовок, в которых по луже прошел. Я перед школой посмотрел, но ничего не нашел. Может быть, у убийцы какие-то особенные кроссовки, с гладкой подошвой, без рисунка, а может, у него походка невесомая. Я-то всегда топаю со всей силы, мне нравится смотреть на свои четкие следы. На переменке можно всласть напрыгаться по лужам, особенно если дождь, преподы ведь отслеживают камикадзе, и им плевать, что ты по лужам носишься. Одна лужа оказалась глубоченной, просто класс! А как только я в нее прыгнул, надо мной пролетел голубь и чуть-чуть на меня не нагадил. Не знаю, мой это голубь был или нет, издалека не разглядел. В Англии считается добрым знаком, если на тебя наделала птица. Тут все так думают.
Я:
– Даже если прямо на голову?
Коннор Грин:
– По барабану Главное, чтобы на тебя попало, все равно куда.
Я:
– А если в глаз? Или в рот? И ты проглотишь это дело?
Коннор Грин:
– Все равно к счастью. Говно – это к счастью. Все знают.
Вилис:
– У Гарри, наверное, счастья до усрачки, ужасно счастливый, то-то от него вечно говном воняет.
От его слов у меня глаза налились кровью, как у маньяка. Я бы этого Вилиса размозжил в лепешку, да куча учителей толклась рядом. Пришлось сдержаться.
Дин:
– Не с тобой говорят, ты, лоб в два шнурка. Вали к мамуле копать картошку.
Коннор Грин:
– Ага, топай к своим коровам.
Вилис буркнул что-то на своем языке и кинулся прочь. Прямо по луже промчался, всю игру испоганил. Еще раз меня оскорбит, двину ему по яйцам.
Мама:
– Упокой, Господи, душу его.
Мама прямо вцепилась в меня и в Лидию, не вырваться. Танцевать тоже не танцевали, да тут еще дождь, скользко. В церковь нас не пустили, только родных. А мы все ждали снаружи. Толпа народу, и не видно ни шита. Я заметил оператора с телекамерой. Леди из теленовостей все поправляла волосы. Никак не могла остановиться, возится и возится. Нашла место. А сейчас как начнет трещать, фиг ораторов услышишь. Попросить, чтоб не открывала рот?
Я:
– Интересно, какие песни будут играть?
Парень постарше:
– Диззи Раскала[5], придурок! «Отсоси у жизни».
Другой парень постарше:
– Знакомая песенка, а?
Леди из теленовостей:
– Без грубостей попрошу, мы здесь снимаем, спасибо.
Парень постарше:
– А это видала, сучка!
И притворился, будто достает свою сосиску и показывает ее леди из новостей. А она даже не заметила, уже спиной повернулась. Выделывался, вот и все. Даже нарочно говорил потише, чтобы она не услышала.
Еще один парень постарше:
– Мокрощелка!
В стране, где я раньше жил, некоторым заказывали гроб в форме какого-нибудь реального предмета, любимой вещи покойного. Если леди при жизни только и делала, что шила, гробу полагалось быть в форме швейной машинки. Если мужчина жить не мог без пива, у него был гроб-бутылка. Чесслово! Сам видел гроб-машину, в нем похоронили Джозефа, таксиста. Я как раз отнес бутылки в «Хижину Самсона», возвращаюсь, а одна леди из похоронной процессии как выскочит, как подхватит меня и ну танцевать. Круто было. Все вокруг обрадовались и тоже принялись плясать. Я даже забыл, что это похороны.
Я:
– Ему подошел бы гроб в виде футбольной бутсы. В самый раз.
Мама:
– Тише, Харрисон. Проявляй уважение.
Я:
– Прошу прощения.
Нет, у меня точно будет гроб-самолет, никогда такого гроба раньше не видел. Мой гроб-самолет будет самый первый.
Кровь мертвого пацана уже всю смыло дождем, даже пятнышка не осталось. Тут ничего не поделаешь. Мне хотелось увидеть тело, особенно глаза, как у цыпленка они были или нет, и какая мысль в них застыла. Но когда я продрался сквозь толпу, гроб уже заколотили.
Я потихоньку ускользнул от мамы с Лидией, они даже не заметили. Дин ждал меня на парковке. Мы с ним были разведчики – высматривали, нет ли в толпе чего подозрительного, не вертится ли кто, не переминается ли с ноги на ногу, словно стараясь что-то скрыть. Дин научился этому из сериалов про детективов.
Дин:
– Бывает, убийца приходит на похороны, чтобы поиздеваться над копами. Типа хрен вы меня поймаете, придурки. Встанет себе незаметненько и стоит, ничем не выделяется. Только натянет капюшон на голову, чтобы не отсвечивать. Присмотрись-ка.
Я:
– Капюшоны-то у всех подняты, льет как из ведра.
Правда, капюшонов вокруг, что лодок на море. Особенно в задних рядах. Те, кто был поближе к гробу, кто по-настоящему любил мертвого пацана, под зонтиками стояли, им капюшоны были ни к чему. По-моему, это вдвойне дурной знак – прятаться под зонтом на похоронах. А вдруг угодишь прямиком на тот свет? Одно хорошо: погребение тебе устроят прямо на месте, мухи слететься не успеют.
Дин:
– А может, тут все дело в цвете капюшона? Хотя нет, херня. Думай, думай.
Я:
– Есть! Надо подойти к каждому и пожать руку, а если кто откажется, значит, что-то скрывает. Как это – на похоронах, и отказаться пожать руку в знак поздравления? Точно, тут дело нечисто.
Дин:
– В знак соболезнования, а не поздравления.
Я:
– Ну, соболезнования. Подойти и сказать… как там полагается… скорбим вместе с вами, вот! Пошли!
Мы протиснулись в задние ряды, где все курили, подняв капюшоны – прятались от телекамер, – и притворились, что приносим официальные соболезнования. Повторяя «Скорбим», принялись пожимать всем руки. Большинство жало нам руки в ответ и на словах разделяло нашу скорбь, люди понимали, что на похоронах не до шуток и что надо проявлять уважение. Все шло тихо и гладко.
Мы с Дином:
– Скорбим.
Капюшон:
– Скорбим.
Мы с Дином:
– Скорбим.
Следующий капюшон:
– Скорбим.
Среди собравшихся были черные и белые. Некоторые даже побросали на землю окурки, будто так полагалось. Но были и те, что не прониклись.
Мы с Дином:
– Скорбим.
Не то десятый, не то одиннадцатый капюшон:
– Чего? Отлить приспичило?
Я:
– Приносим соболезнования.
Дин:
– Вы не принимаете соболезнований?
Не то десятый, не то одиннадцатый капюшон:
– Пошли на хер отсюда, уебки.
Вот и подозреваемый, подумали мы. Только это оказался мясник. А такие жиртресты не могут быть толковыми преступниками. И ругается он так всегда, обычное дело. Когда гроб стали выносить обратно, мы плюнули на нашу затею. Один из носильщиков был здорово под мухой и чуть не грохнулся, а вслед за ним и гроб. Все так и ахнули, но ничего, обошлось. А тут еще Убейца прикатил на велосипеде и устроил концерт. Машины на парковке стояли бок к боку, точно прилипшие, он хотел между ними протиснуться и шлепнулся со своим великом прямо под колеса катафалка. Шофер успел затормозить в последнюю секунду.
Гробовой менеджер:
– Гляди, куда прешь!
Я подумал, сейчас Убейца кипеж поднимет или хоть грязный палец выставит похоронщику, да ничего подобного. Подобрал свой велик и рванул с парковки прочь, словно и не произошло ничего. А когда катафалк обгонял его, Убейца снова чуть не грохнулся. На венках были надписи: «Сыну» и «Вечная память». Только при чем тут вечность. Для пацана уже не будет никакой вечности, ее украл убийца. Несправедливо это, дети не должны умирать, это для стариков нормально. Мне даже стало вдруг страшно, а если вдруг я следующий на очереди, пришлось побыстрее выплюнуть яблочную «Хубба Буббу». А то еще проглочу и кишки слипнутся.
Ступенька кафе принадлежат Сонной Лощине. Сидеть там можно только им. Это самое удобное место возле школы. Над головой навес, дождик не мочит, и вся школа перед тобой как на ладони, враг не подберется незаметно. Только одиннадцатиклассники могут у ступенек маячить, и то если З-Омби позволит.
А если уселся на ступеньках без разрешения, то быстро получишь в бубен. Даже когда там никто не отсвечивает. С Сонной Лощиной особо не повыпендриваешься. Тут как-то целая война была, и Лощина победила. Теперь ступеньки навечно за ними.
Наш микрорайон называется «Лощина», отсюда и название у банды. За главного у них З-Омби, он круче всех играет в баскетбол и дерется. Все так тут думают. Он со всеми разобрался. У меня рюкзак отобрал. А я просто шел мимо ступенек. Я же не знал, что нельзя.
Шиззи:
– Зафигачь на крышу.
З-Омби:
– Хочешь получить обратно?
Я:
– Да.
З-Омби:
– А что взамен?
Все на нас смотрят. Я уже и руки к рюкзаку перестал тянуть, З-Омби его высоко поднял, все равно не достать. Придется сказать учителям, что с неба спустился орел и выхватил у меня школьный рюкзак.
З-Омби:
– Откуда понаехал, чмо?
Я:
– Из Ганы.
Шиззи:
– Гана-погана.
Резак:
– У них дома из коровьего говна. Сам видел.
З-Омби:
– Не залупайся, чел. Нормальный парень. Знаешь чего? Сделаешь кое-какую работу, получишь свою суму взад.
Я:
– Мне не нужна работа. Я только запираю двери и перетаскиваю тяжелые вещи.
Убейца:
– Это он о чем, ясный хобот? Смешной перец.
Шиззи:
– Держись за нас, и все будет зашибись. Мы за тобой следим.
З-Омби как двинет по баскетбольному мячу – улетит за милю. Он всегда набирает очки. А я нет – для меня мячик слишком тяжелый. Камень туда засунули, что ли, для смеху? Я стукну мячом о землю пару раз и отдам Чевону или Брейдену Но в одиннадцатом классе мускулы у меня будут, как у З-Омби. Я уже самый быстрый. А потом стану и самым сильным.
З-Омби в конце концов отдал мне рюкзак. Я обрадовался. Такое облегчение.
З-Омби:
– Врубился, Гана? Какое говно попадется, сразу ко мне.
Какое еще говно? Мне бы успеть поесть, пока Маник не сожрал и мою порцию. Руками тут есть нельзя, только вилкой, а то столовские леди тут же прогонят. Но я пальцами накладываю на вилку горку побольше – и в рот. И никто не вправе мне помешать, я живу в свободной стране.
Одна леди из психанутых домов ездит на коляске-самоходке. Это такое кресло на колесиках, садишься и едешь, как в машине, только вместо руля перед тобой рычаги. Классно было бы покататься. Я бы с удовольствием как-нибудь проехался. Только очень медленно ездит, зараза.
Леди по магазин направлялась. А я домой шел. И вдруг два хмыря откуда-то выскочили, совсем сопливые, младше меня. Мне и в голову не пришло ничего плохого. А они вылетели из-за угла и запрыгнули на коляску сзади. Чесслово. Собственными глазами видел. Я даже засмеялся. Так и ехали до торгового центра.
С этой леди они точно были незнакомы. Уж та на них так орала, а им по барабану.
– Вот только не гони. Мозг включи.
А я бы нырнул. Достал бы до дна, а потом вынырнул. Я умею долго не дышать, не захлебнусь. А если я жив, значит, и мертвый пацан как бы с нами. Открою глаза, вдохну глубоко-глубоко, а в воздухе – он. Нарочно стараюсь не дышать, чтобы почувствовать, как кровь бежит, – но ничего не чувствую. Если бы я знал, что через пять минут истеку кровью, точно придумал бы, чем заняться. Наелся бы до отвала китайского риса, пописал на облако, рассмешил Агнес. Состроил бы ей рожу: глаза в кучку и языком кончика носа касаюсь. Когда знаешь, сколько осталось, можно подготовиться. А так несправедливо получается.
* * *
Барабанная дробь – мои любимые два слова на сегодняшний день. На уроке музыки мы играли на барабане. Чтобы получилась дробь, надо быстро и громко колотить двумя палочками. Звук получается похожий на эти самые слова: «барабанная дробь». Прикольно.У большого барабана, его еще зовут бас-барабан, есть педаль, на которую ногой надо давить. Просто чума. Обычно все стучат в барабан слишком сильно, будто хотят расфигачить. А я стараюсь бить потише, так, чтобы он сам звучал. Я показал Поппи Морган, как двигать ногой, чтобы не выбиваться из ритма. Это легко, надо просто считать про себя до четырех и на счет «раз» жать на педаль. Вот так:
1 2 3 4
1 2 3 4
Повторяй, пока не выйдет как надо. А если хочешь ускорить ритм, дави на педаль на счет «раз» и «три».
1 2 3 4
1 2 3 4
Правда, тогда получается очень уж быстро, словно из штанов выпрыгиваешь. Когда я показывал Поппи Морган, как играть на большом барабане, то нечаянно понюхал ее волосы. Они медом пахли. Волосы у Поппи Морган желтые, как солнце. А когда она улыбнулась мне, внутри все так и скрутило, непонятно почему.
С моего балкона видно только парковку и мусорные баки. Реку не видать, деревья заслоняют. И дома, дома… Длинные, точно змеи. А в домиках поменьше живут старики и малахольные. Так мама Джордана называет тех, у кого с головой не в порядке. Кое-кто таким и родился, а кое-кто слишком много пива пил. Некоторые с виду вроде и нормальные, только не могут сложить два и два и говорить нормально не могут.
Мама и Лидия храпели, как две свинюшки. Я накинул куртку и зачерпнул в горсть муки. Ночь, поздно совсем. В небе вертолеты, гоняются за грабителями, слышно, как ревут их вертушки. Деревья за многоэтажками колыхались от ветра, но реки не слышно, спит. Папа, Агнес и бабушка Ама, наверное, видят меня сейчас во сне, как будто телевизор смотрят. Голубь чувствовал, что я жду его, вот-вот должен был прилететь, я точно знал.
Я подождал, пока стихнет ветер, и насыпал муку на перила. Длинной полоской, чтобы голубь издалека заметил. Но тут ветер как снова наскочит. И всю муку сдул. Только бы птичка поняла, что я надумал, и спустилась ко мне. Мне нравятся у голубей оранжевые лапки, и как головами вертят, нравится, словно слушают невидимых музыкантов.
Все-таки прикольно жить на девятом этаже, ты видишь всех, кто внизу, а тебя – никто. Я уже хотел плюнуть вниз, но у баков мелькнула чья-то тень, и я сглотнул слюни. Там, у бака для бутылок, кто-то на четвереньках стоял и шарил рукой под днищем, словно туда чего закатилось. Лица под капюшоном не разглядеть.
Я:
– Тут грабитель! Вертолет, давай сюда, тут твой клиент! Врубай прожектор!
Ну я, конечно, не вслух сказал это.
А человек достал какую-то штуку из-под бака, головой по сторонам покрутил и развернул. Сверкнуло что-то. Вроде как ножик. Длинное, блестит. Хотя я видел всего секунду, но сразу про ножик подумал. Чел опять завернул его, сунул в штаны и быстро двинул к реке. Прикольно. Вертолеты ничего не заметили, не погнались за ним. Очень уж высоко. А бежал этот чел как-то по-девчоночьи, локти нарастопырку. Уж я точно бегаю быстрее.
Я бы и еще постоял и посмотрел, но уж очень сильно захотелось поприветствовать вождя. Совсем невтерпеж. Не знаю, почему голубь не прилетел. Мы его не собираемся убивать, ничего подобного. Просто очень хочется кормить птичку и учить разным штукам.
* * *
Я видел, как встает солнце и как мальчик идет в школу, каждый мой день начинается с того, что ко мне приходит вкус его мечтаний. Вкус всех твоих мечтаний. Сверху ты кажешься таким невинным, таким увлеченным, таким занятым. Когда ты со стайкой других детей разглядываешь что-то любопытное или когда вы бросаетесь врассыпную от чужака, я нахожу между вами и нами больше сходства, чем принято считать. Однако и различия велики.Вот он я, на подоконнике квартиры на девятом этаже, поклевываю остатки проса. Мне вас жалко, ведь ваша жизнь так коротка и тяжела. Я не знал мальчика, который умер, он был не мой. Но я знаю, что такое материнское горе, – оно впивается в тело не хуже кустов ежевики, растущей на обочинах. Мои соболезнования, и все такое. А теперь прикройте головы. Настала такая минута. Не стреляйте в посланца.
Когда кто-нибудь со всего маху хлопает дверью внизу моя квартира трясется. По-настоящему Один хлопнет, а всех качает. Даже круто. Будто все вокруг живут в одной большой квартире. Я представляю, что это землетрясение. Мистер Томлин сказал, что землетрясения бывают только в тех частях мира, где горы еще молодые и нежные. Все засмеялись. Мистер Томлин смешной. У него шутки прикольнее, чем у Коннора Грина.
Я только не люблю, если шумят очень уж громко. Прямо зверею. Будто ворвались налетчики и вот-вот всех нас поубивают. Когда шум приближается, я делаю звук у телевизора погромче. Если ворвутся чужаки, я должен прогнать их. Я же мужчина в доме. У нас всегда дверь на цепочке и засов задвинут, так что чужим не пробиться. А если все-таки просочатся, я их вилкой, вилкой покромсаю, ведь ножом нельзя, получится убийство, а вилка – это самооборона. Заслоню собой Лидию и спасу ее. И маму тоже, если она дома будет. А пока я разбираюсь с налетчиками, Лидия или мама позвонят в полицию. Целить вилку буду в глаз, в него легче всего ткнуть, самое незащищенное место. Ослеплю, вытолкаю вон, запихаю в лифт. И готово дело.
Если, конечно, только чужаки явятся. Это еще бабушка надвое сказала.
Я посмотрел в глазок. Всего-то навсего Микита и Шанель. Я отодвинул засов.
Микита:
– Охрана бдит?
Лидия:
– Впусти их, Харрисон.
Я:
– Прекрати называть меня «Харрисон». Ты не мама.
Лидия вечно корчит из себя командиршу, когда ее подружки приходят. Сразу вся надувается и начинает: «Харрисон, иди к себе в комнату и делай уроки». А я не хочу к себе в комнату. Это они желают меня услать, чтобы не мешал смотреть «Холлиоукс»[3]. Крутейшее мыло, нечего сказать. Все только и делают, что слюнявятся. Иногда даже парень с парнем. Чесслово! Просто тошнотина какая-то.
Я:
– Вот скажу маме, что вы смотрите всякую шнягу. Сплошные поцелуи.
Тут Лидия захлопывает дверь у меня перед носом. Подождет, пока я подойду поближе, и захлопнет. Низость какая. Раньше она себе такого не позволяла. На все готова, лишь бы ее тупые подружки посмеялись надо мной.
Я:
– Открой дверь!
Лидия:
– Микита против. Ты ее за попу щипаешь.
Я:
– Не гони. Нужна мне ее попа.
И это правда. Сдалась мне Микитина попа. Уж лучше сунуть руку в муравейник с муравьями-убийцами. Микита и Шанель дико озабоченные – как начнут заливать про мальчишек, с кем якобы сосались (это означает очень крепкий поцелуй), хоть беги. У Микиты губная помада – вишневая. И со вкусом вишни. Говорит, это чтобы наши с ней поцелуи были сладкие и свежие.
Я:
– Поцеловать меня? Отвали!
Микита:
– И куда ты денешься? Вот ведь втрескался, даже подойти боится.
Я:
– Ничего я не втрескался. Да чтоб ты в крокодилью яму свалилась.
Микита была бы ничего себе, если бы только рот не разевала. Села как-то мне случайно на руку, так мне аж жарко стало. А щипать ее за попу я и не собирался. Она еще та динамистка, вечно материт наш телик, какой он древний, даже корпус из дерева. Телик нам достался из раковой лавки, когда-то он мертвецу принадлежал. Картинка появляется не сразу, надо подождать, пока телик нагреется. И еще куча времени пройдет, пока цвет появится. Успеешь сходить поприветствовать вождя и вернуться. Я проверял.
Микита не пойдет на похороны мертвого пацана. Она его не знала.
Микита:
– Да на хрена мне эти заморочки? Все похороны одинаковые.
Я:
– Выкажешь уважение.
Микита:
– Какое еще уважение? Сам виноват, что дал себя убить, не надо было подставляться. Не фиг играть с огнем.
Я:
– Сама не знаешь, что несешь, тебя там даже не было. Ничего он не подставлялся, убийца просто захотел отобрать у него деньги на жрачку из «Цыплят Джо».
Микита:
– Да ради бога. Сам не знаешь ни хрена. И вообще ты еще младенчик. Сопляк, а туда же.
Я:
– Сама ты ничего не знаешь. Чесслово, ты настоящая дура.
Микита:
– Чесслово, чесслово! Чесслово, моська ты! Вот растявкался. Сгинь с глаз моих, не З-Омбижай.
Я:
– Ага, твои глаза и З-Омбижают. И губы у тебя как у рыбы!
И сбежал, пока у меня глаза кровью не налились от злости. Если Микита накинется на меня с засосами, я точно ее убью. Уж больно противная, и ладони у нее вечно липкие.
Двери торгового центра открываются как по волшебству. Сами. На дверях вывешены правила:
ЗАПРЕЩЕНЫ СПИРТНЫЕ НАПИТКИ
ЗАПРЕЩЕНЫ ВЕЛОСИПЕДЫ
ЗАПРЕЩЕНЫ СОБАКИ
ЗАПРЕЩЕНЫ СКЕЙТБОРДЫ
ЗАПРЕЩЕНО КУРЕНИЕ
ЗАПРЕЩЕНЫ ИГРЫ С МЯЧОМ
А чуть пониже настоящих правил кто-то приписал ручкой:
ЗАПРЕЩЕНЫ СТРАШИЛЫ
Страшила – это девчонка, которая хочет от тебя ребенка. Дин Гриффин мне все про них рассказал.
Дин:
– Если поцелуешь страшилу, все, считай, залетел. Даже смотреть на нее долго нельзя, сразу по самое не могу вляпаешься. Зуб даю! Настоящие тошнотины, потом не ототрешься.
Даже издали заметно, что лицо у страшилы в струпьях, а куревом от нее за сто шагов несет. И от их младенцев тоже. Мы представляем, что страшилы – это зомби и они охотятся на нас. Спасайся кто может. Догонят, засосут своими губищами, и сам станешь зомби. А что, прикольно получилось. Но мы деру как раз вовремя дали, успели спастись.
Дин – мой второй лучший друг. Он в школе мой лучший друг, а на улице – Джордан. Это Дин посоветовал мне прятать деньги на завтраки в носок, чтобы бандюганы не отняли. Он сам так всегда делает, и бандюганы с него ничего не имеют.
Я тоже сунул деньги в носок, но сразу вырос бугор. Даже ходить с таким шита ком неудобно. Так что я держу свои завтраковые деньги в кармане, и почему-то никто ко мне не пристает.
Я:
– Думаешь, мертвый пацан сам виноват, что его убили? Подружка сестры так сказала. Но я ей не верю. Она, по-моему, точно страшила. Думаешь, убийцу поймают?
Дин:
– Полиция, что ли? Эти дуболомы? Вряд ли. Спецов по компьютерным методам надо из «Си-эс-ай» подключать[4]. Для них раскрыть такое дело – как два пальца об асфальт.
Я:
– Кто это такие?
Дин:
– Самые крутые детективы в Америке, с самыми крутыми современными методами. Улики найдут, где никто и не подумает, реально. Это не только кино, я сам видел по телику передачу про перцев с битами и монтировками, которые людей ими фигачат. Уложат на асфальт, да еще в лоб пнут или там в лицо.
Я:
– Зачем?
Дин:
– Не знаю, просто так, для прикола. И свидетелей никого. Но у этих из компьютерщиков такая была спецпрограмма, которая по следу определяет, какие на тебе кроссовки. Вот они и сравнили отпечатки подошв на лице мертвяка с остальными следами и повязали убийцу. Просто классно.
Я:
– Ага. Классно. Хорошо бы и тут так. Может, мы сможем найти отпечатки подошв.
Дин:
– Может, и так. Только технология у нас – говно. Даже нужного оборудования нет. Эй, смотри, куда прешь!
В нас чуть не врезался Терри Шушера. Несся как псих, нас даже не заметил. Под мышкой у него была коробка с цыплятами, весит целую тонну, наверное. Ясное дело, пара штук шлепнулась на землю. Но Терри Шушера лишь газу поддал. Глаза у него от напряжения едва не лопались, так смешно. Мы шарахнулись в сторону.
Мясник:
– А ну вернись, долбоеб сопливый!
Да куда ему угнаться за вором, жирняю. Махнул рукой и остановился. Остальные ухлопки ждали на ступеньках библиотеки. Схватили по цыпленку и смылись. Даже Эшафотка бросилась наутек. Собачка подумала, что это игра такая, гавкала как чокнутая. Мы за них даже поболели. Прикольно было. Дин сказал, надо приходить сюда каждый день. Мы взяли себе это за правило.
А я так даже и не знаю, где живут настоящие цыплята. Продаются-то они уже дохлые и ощипанные. Чокнуться можно. Я скучаю по живым птичкам. Их мертвые глаза такие милые, в них мечта о блаженных временах, когда они бегали на солнышке по лужайке и понарошку клевались.
Цыпленок:
– Тюк! Тюк! Тюк!
Другой цыпленок:
– Тюкай отсюда!
Мертвые дети, попав на небеса, продолжают расти. Точно говорю. Это хорошо. Было бы ужасно, если бы дети оставались маленькими и никогда не научились читать или даже говорить. Проку бы не было никакого. Я вот даже не помню, каково это – быть маленьким. Я ведь почти все время дрых без задних ног. И кемарить вот так целую вечность – нет, это с ума можно съехать.
Если младенчик умирает, ему непременно надо дать имя, а то он не попадет на небеса. А когда у людей такое горе, они могут и забыть про имя. Вот моя мама и нарекает покойного за них, берет имя из Библии. Или из газеты – если мама умершего не верит в Библию. Сегодня одна крошка умерла. Это была… как это… внематочная беременность.
Мама:
– Это когда плод развивается вне утробы. Тут уж ничего не поделаешь. Помер и помер.
Маме пришлось дать мертвой девочке имя – и она назвала ее Кэти, в честь одной леди, про которую написали в газете. Маме девочки очень понравилось имя.
Я:
– В следующий раз, когда умрет мальчик, назови его Харрисон. Родительнице понравится.
Мама:
– Ни за что. Так и несчастье накликать недолго.
Я:
– С чего бы?
Мама:
– Дурной знак потому что. Харрисон – твое имя, и негоже, чтобы кто-то еще его носил.
Иисус находит человека по имени. Иначе откуда ему знать, кого искать, и ты целую вечность проболтаешься в космосе. Вот прикольно-то будет. Особенно если врежешься в солнце и сгоришь как тост.
У мусорных контейнеров должны остаться отпечатки подошв, ну типа как от мокрых кроссовок, в которых по луже прошел. Я перед школой посмотрел, но ничего не нашел. Может быть, у убийцы какие-то особенные кроссовки, с гладкой подошвой, без рисунка, а может, у него походка невесомая. Я-то всегда топаю со всей силы, мне нравится смотреть на свои четкие следы. На переменке можно всласть напрыгаться по лужам, особенно если дождь, преподы ведь отслеживают камикадзе, и им плевать, что ты по лужам носишься. Одна лужа оказалась глубоченной, просто класс! А как только я в нее прыгнул, надо мной пролетел голубь и чуть-чуть на меня не нагадил. Не знаю, мой это голубь был или нет, издалека не разглядел. В Англии считается добрым знаком, если на тебя наделала птица. Тут все так думают.
Я:
– Даже если прямо на голову?
Коннор Грин:
– По барабану Главное, чтобы на тебя попало, все равно куда.
Я:
– А если в глаз? Или в рот? И ты проглотишь это дело?
Коннор Грин:
– Все равно к счастью. Говно – это к счастью. Все знают.
Вилис:
– У Гарри, наверное, счастья до усрачки, ужасно счастливый, то-то от него вечно говном воняет.
От его слов у меня глаза налились кровью, как у маньяка. Я бы этого Вилиса размозжил в лепешку, да куча учителей толклась рядом. Пришлось сдержаться.
Дин:
– Не с тобой говорят, ты, лоб в два шнурка. Вали к мамуле копать картошку.
Коннор Грин:
– Ага, топай к своим коровам.
Вилис буркнул что-то на своем языке и кинулся прочь. Прямо по луже промчался, всю игру испоганил. Еще раз меня оскорбит, двину ему по яйцам.
* * *
Хорошо бы меня в самолете похоронили. А у мертвого пацана гроб был вполне обычный, вот разве что с эмблемой «Челси». Но все равно круто. Вся его семья ужас как убивалась. В глазах было черно из-за дождя и траурной одежды. Но никто почему-то не пел.Мама:
– Упокой, Господи, душу его.
Мама прямо вцепилась в меня и в Лидию, не вырваться. Танцевать тоже не танцевали, да тут еще дождь, скользко. В церковь нас не пустили, только родных. А мы все ждали снаружи. Толпа народу, и не видно ни шита. Я заметил оператора с телекамерой. Леди из теленовостей все поправляла волосы. Никак не могла остановиться, возится и возится. Нашла место. А сейчас как начнет трещать, фиг ораторов услышишь. Попросить, чтоб не открывала рот?
Я:
– Интересно, какие песни будут играть?
Парень постарше:
– Диззи Раскала[5], придурок! «Отсоси у жизни».
Другой парень постарше:
– Знакомая песенка, а?
Леди из теленовостей:
– Без грубостей попрошу, мы здесь снимаем, спасибо.
Парень постарше:
– А это видала, сучка!
И притворился, будто достает свою сосиску и показывает ее леди из новостей. А она даже не заметила, уже спиной повернулась. Выделывался, вот и все. Даже нарочно говорил потише, чтобы она не услышала.
Еще один парень постарше:
– Мокрощелка!
В стране, где я раньше жил, некоторым заказывали гроб в форме какого-нибудь реального предмета, любимой вещи покойного. Если леди при жизни только и делала, что шила, гробу полагалось быть в форме швейной машинки. Если мужчина жить не мог без пива, у него был гроб-бутылка. Чесслово! Сам видел гроб-машину, в нем похоронили Джозефа, таксиста. Я как раз отнес бутылки в «Хижину Самсона», возвращаюсь, а одна леди из похоронной процессии как выскочит, как подхватит меня и ну танцевать. Круто было. Все вокруг обрадовались и тоже принялись плясать. Я даже забыл, что это похороны.
Я:
– Ему подошел бы гроб в виде футбольной бутсы. В самый раз.
Мама:
– Тише, Харрисон. Проявляй уважение.
Я:
– Прошу прощения.
Нет, у меня точно будет гроб-самолет, никогда такого гроба раньше не видел. Мой гроб-самолет будет самый первый.
Кровь мертвого пацана уже всю смыло дождем, даже пятнышка не осталось. Тут ничего не поделаешь. Мне хотелось увидеть тело, особенно глаза, как у цыпленка они были или нет, и какая мысль в них застыла. Но когда я продрался сквозь толпу, гроб уже заколотили.
Я потихоньку ускользнул от мамы с Лидией, они даже не заметили. Дин ждал меня на парковке. Мы с ним были разведчики – высматривали, нет ли в толпе чего подозрительного, не вертится ли кто, не переминается ли с ноги на ногу, словно стараясь что-то скрыть. Дин научился этому из сериалов про детективов.
Дин:
– Бывает, убийца приходит на похороны, чтобы поиздеваться над копами. Типа хрен вы меня поймаете, придурки. Встанет себе незаметненько и стоит, ничем не выделяется. Только натянет капюшон на голову, чтобы не отсвечивать. Присмотрись-ка.
Я:
– Капюшоны-то у всех подняты, льет как из ведра.
Правда, капюшонов вокруг, что лодок на море. Особенно в задних рядах. Те, кто был поближе к гробу, кто по-настоящему любил мертвого пацана, под зонтиками стояли, им капюшоны были ни к чему. По-моему, это вдвойне дурной знак – прятаться под зонтом на похоронах. А вдруг угодишь прямиком на тот свет? Одно хорошо: погребение тебе устроят прямо на месте, мухи слететься не успеют.
Дин:
– А может, тут все дело в цвете капюшона? Хотя нет, херня. Думай, думай.
Я:
– Есть! Надо подойти к каждому и пожать руку, а если кто откажется, значит, что-то скрывает. Как это – на похоронах, и отказаться пожать руку в знак поздравления? Точно, тут дело нечисто.
Дин:
– В знак соболезнования, а не поздравления.
Я:
– Ну, соболезнования. Подойти и сказать… как там полагается… скорбим вместе с вами, вот! Пошли!
Мы протиснулись в задние ряды, где все курили, подняв капюшоны – прятались от телекамер, – и притворились, что приносим официальные соболезнования. Повторяя «Скорбим», принялись пожимать всем руки. Большинство жало нам руки в ответ и на словах разделяло нашу скорбь, люди понимали, что на похоронах не до шуток и что надо проявлять уважение. Все шло тихо и гладко.
Мы с Дином:
– Скорбим.
Капюшон:
– Скорбим.
Мы с Дином:
– Скорбим.
Следующий капюшон:
– Скорбим.
Среди собравшихся были черные и белые. Некоторые даже побросали на землю окурки, будто так полагалось. Но были и те, что не прониклись.
Мы с Дином:
– Скорбим.
Не то десятый, не то одиннадцатый капюшон:
– Чего? Отлить приспичило?
Я:
– Приносим соболезнования.
Дин:
– Вы не принимаете соболезнований?
Не то десятый, не то одиннадцатый капюшон:
– Пошли на хер отсюда, уебки.
Вот и подозреваемый, подумали мы. Только это оказался мясник. А такие жиртресты не могут быть толковыми преступниками. И ругается он так всегда, обычное дело. Когда гроб стали выносить обратно, мы плюнули на нашу затею. Один из носильщиков был здорово под мухой и чуть не грохнулся, а вслед за ним и гроб. Все так и ахнули, но ничего, обошлось. А тут еще Убейца прикатил на велосипеде и устроил концерт. Машины на парковке стояли бок к боку, точно прилипшие, он хотел между ними протиснуться и шлепнулся со своим великом прямо под колеса катафалка. Шофер успел затормозить в последнюю секунду.
Гробовой менеджер:
– Гляди, куда прешь!
Я подумал, сейчас Убейца кипеж поднимет или хоть грязный палец выставит похоронщику, да ничего подобного. Подобрал свой велик и рванул с парковки прочь, словно и не произошло ничего. А когда катафалк обгонял его, Убейца снова чуть не грохнулся. На венках были надписи: «Сыну» и «Вечная память». Только при чем тут вечность. Для пацана уже не будет никакой вечности, ее украл убийца. Несправедливо это, дети не должны умирать, это для стариков нормально. Мне даже стало вдруг страшно, а если вдруг я следующий на очереди, пришлось побыстрее выплюнуть яблочную «Хубба Буббу». А то еще проглочу и кишки слипнутся.
Ступенька кафе принадлежат Сонной Лощине. Сидеть там можно только им. Это самое удобное место возле школы. Над головой навес, дождик не мочит, и вся школа перед тобой как на ладони, враг не подберется незаметно. Только одиннадцатиклассники могут у ступенек маячить, и то если З-Омби позволит.
А если уселся на ступеньках без разрешения, то быстро получишь в бубен. Даже когда там никто не отсвечивает. С Сонной Лощиной особо не повыпендриваешься. Тут как-то целая война была, и Лощина победила. Теперь ступеньки навечно за ними.
Наш микрорайон называется «Лощина», отсюда и название у банды. За главного у них З-Омби, он круче всех играет в баскетбол и дерется. Все так тут думают. Он со всеми разобрался. У меня рюкзак отобрал. А я просто шел мимо ступенек. Я же не знал, что нельзя.
Шиззи:
– Зафигачь на крышу.
З-Омби:
– Хочешь получить обратно?
Я:
– Да.
З-Омби:
– А что взамен?
Все на нас смотрят. Я уже и руки к рюкзаку перестал тянуть, З-Омби его высоко поднял, все равно не достать. Придется сказать учителям, что с неба спустился орел и выхватил у меня школьный рюкзак.
З-Омби:
– Откуда понаехал, чмо?
Я:
– Из Ганы.
Шиззи:
– Гана-погана.
Резак:
– У них дома из коровьего говна. Сам видел.
З-Омби:
– Не залупайся, чел. Нормальный парень. Знаешь чего? Сделаешь кое-какую работу, получишь свою суму взад.
Я:
– Мне не нужна работа. Я только запираю двери и перетаскиваю тяжелые вещи.
Убейца:
– Это он о чем, ясный хобот? Смешной перец.
Шиззи:
– Держись за нас, и все будет зашибись. Мы за тобой следим.
З-Омби как двинет по баскетбольному мячу – улетит за милю. Он всегда набирает очки. А я нет – для меня мячик слишком тяжелый. Камень туда засунули, что ли, для смеху? Я стукну мячом о землю пару раз и отдам Чевону или Брейдену Но в одиннадцатом классе мускулы у меня будут, как у З-Омби. Я уже самый быстрый. А потом стану и самым сильным.
З-Омби в конце концов отдал мне рюкзак. Я обрадовался. Такое облегчение.
З-Омби:
– Врубился, Гана? Какое говно попадется, сразу ко мне.
Какое еще говно? Мне бы успеть поесть, пока Маник не сожрал и мою порцию. Руками тут есть нельзя, только вилкой, а то столовские леди тут же прогонят. Но я пальцами накладываю на вилку горку побольше – и в рот. И никто не вправе мне помешать, я живу в свободной стране.
Одна леди из психанутых домов ездит на коляске-самоходке. Это такое кресло на колесиках, садишься и едешь, как в машине, только вместо руля перед тобой рычаги. Классно было бы покататься. Я бы с удовольствием как-нибудь проехался. Только очень медленно ездит, зараза.
Леди по магазин направлялась. А я домой шел. И вдруг два хмыря откуда-то выскочили, совсем сопливые, младше меня. Мне и в голову не пришло ничего плохого. А они вылетели из-за угла и запрыгнули на коляску сзади. Чесслово. Собственными глазами видел. Я даже засмеялся. Так и ехали до торгового центра.
С этой леди они точно были незнакомы. Уж та на них так орала, а им по барабану.