Страница:
– Я хочу поблагодарить лорда Финкеля-Макгроу и всех сотрудников Машин-Фаз Системс Лимитед за чудесный подарок. Детки Шанхайской Атлантиды, хотите присоединиться к моему празднику?
Детки Шанхайской Атлантиды радостно завопили «да!» и побежали по сходнями «Эфира» и «Чинука», которых спустили предостаточно во избежание заторов, увечий или, боже сохрани, драк. В первые минуты дети просто высыпали из дирижаблей, словно рвущийся из клапана газ. Потом они начали сбиваться в кучки и разглядывать диковины: кентавра восьми футов росту, его сына и дочку. Маленьких динозавриков. Пещеру, полого уходящую в склон и сулящую заманчивые чудеса. Дорогу, которая вилась по холмам к разрушенному замку.
Большинство взрослых остались на дирижаблях, чтобы дети немного набегались одни, хотя лорда Финкеля-Макгроу уже можно было видеть на пути к «Атлантиде» – он с любопытством тыкал в коралловый песок прогулочной тростью, словно желая убедиться в его пригодности для королевских ног.
На сходнях «Атлантиды» показались мужчина и женщина: в ярком, по-летнему открытом платье и с парасолькой в цвет – королева Атлантиды Виктория II. В бежевом льняном костюме – ее супруг, принц-консорт, которого, как ни прискорбно, звали Джо. Джо (или Джозеф, так именовался он официально) важной семенящей походкой сошел на берег, обернулся к Ея Величеству и подал руку, которую та изящно приняла, но опираться не стала: не забывайте, дескать, что я выступала за Оксфорд, а в Станфорде, где получала второе образование, для разрядки занималась плаванием, роликовыми коньками и те-кван-до. Как только августейшие стопы коснулись земли, лорд Финкель-Макгроу отвесил низкий поклон. Королева протянула руку для поцелуя, что, разумеется, страшно некомильфо, но разрешается таким фатоватым старичкам, как лорд Александр Чон-Сик Финкель-Макгроу.
– Мы еще раз благодарим лорда Финкеля-Макгроу, Империал Тектоникс Лимитед и Машин-Фаз Системс Лимитед за чудесное празднество. Давайте же насладимся величественным творением человеческих рук, покуда его, как первую Атлантиду, не скрыли навеки волны.
Родители Шанхайской Атлантиды двинулись по сходням, хотя многие, приметив наряд королевы и принца-консорта, ушли в каюты переодеться. Вооруженные подзорными трубами модные обозреватели «Таймс» уже передали с борта «Эфира» грандиозную новость: парасольки вернулись!
Гвендолен Хакворт не прихватила зонтика, но нимало этим не опечалилась; она всегда следовала моде естественно и непринужденно, умение одеваться было у ней в крови. Они с Джоном сошли на остров. К тому времени, как глаза Хакворта привыкли к солнцу, он уже сидел на корточках и растирал в пальцах комочек земли. Гвен оставила его за этим занятием и присоединилась к кучке женщин – инженерских жен и даже двух привилегированных акционерш в ранге баронетствующих дам.
Хакворт отыскал укромную тропку, которая вела через рощицу к купе деревьев у прозрачного чистого озерца – он зачерпнул воды и попробовал, просто чтобы убедиться. Некоторое время он стоял, глядя на очарованный остров, и гадал, что-то поделывает Фиона. Воображение разыгралось: вдруг она каким-то чудом встретила принцессу Шарлотту, подружилась с ней, и сейчас они вместе исследуют диковинные уголки. Из мечтаний его вывел голос, читающий стихи:
Где были б мы с тобой, любезный друг,
Когда порой влечений безобидных,
Мы б не бродили по зеленым долам,
По пастбищам привольным и лугам,
Но по аллеям строгим и прямым
Под бдительным докучливым надзором,
Словно телята по дороге к рынку,
Невольники понурые, влеклись.
Хакворт обернулся и увидел, что не он один любуется красотами острова. Декламатору было не меньше семидесяти. Лицо монголоидное, голос – с легким американским акцентом. Прозрачная кожа, все еще гладкая на выступающих скулах, собралась мелкими морщинами возле глаз, ушей и на щеках. Ни волоска не торчало из-под пробкового шлема – старик был совершенно лыс. Хакворт медленно впитывал увиденное, прежде чем осознал, кто перед ним.
– Похоже на Вордсворта, – сказал он.
Старик смотрел на лужайку. Сейчас он навострил уши и впервые взглянул прямо на Хакворта.
– Стихи?
– Судя по содержанию, я сказал бы, что это «Прелюд».
– Угадали, – произнес старик.
– Джон Персиваль Хакворт к вашим услугам. – Хакворт сделал шаг вперед и протянул карточку.
– Очень приятно, – сказал старик. Сам он не посчитал нужным представиться.
Лорд Александр Чон-Сик Финкель-Макгроу был одним из немногих лордов-привилегированных акционеров в ранге герцога, выходцев из Эпторпа. Эпторп – не организация, и напрасно искать ее в телефонной книге; на финансовом жаргоне она именуется стратегическим альянсом нескольких гигантских корпораций, в том числе Империал Тектоникс Лимитед и Машин-Фаз Системс Лимитед. Между собой сотрудники называли ее «Джон-дзайбацу» (дзайбацу – предприятие кланово-монополистического типа в Японии до Второй мировой войны), как веком раньше их деды говорили «Джон-компани» об Ост-Индской компании.
МФС производит потребительские товары, ИТЛ – недвижимость, на которой, собственно, и делаются настоящие деньги. В гектарах это не так много – капля, точнее, острова в море, однако именно эта земля – самая дорогая в мире, исключая разве что благословенные уголки вроде Токио, Сан-Франциско и Манхеттена. Причина в том, что у ИТЛ есть геотекторы, а они уж следят, чтобы каждый новый клочок суши обладал очарованием Фриско, стратегическим положением Манхеттена, фэн-шуй[3] Гонконга, мрачным, но обязательным Lebensraum[4] Лос-Анджелеса. Незачем посылать грубую солдатню, заполнять белые пятна на картах, истреблять туземцев, корчевать девственные леса; теперь довольно одного ретивого геотектора, хорошего матсборщика и временного Источника.
Как многие другие неовикторианцы, Хакворт знал биографию Финкеля-Макгроу назубок.
Он родился в Корее. В шесть месяцев его усыновила супружеская пара, которая познакомилась еще в айовской школе, а затем создала органическую ферму недалеко от границы Айовы с Южной Дакотой.
Когда он был подростком, в аэропорту Су-Сити при посадке потерпел крушение пассажирский самолет. Вожатый бойскаутского отряда кликнул своих мальчишек, и Финкель-Макгроу стоял у посадочной дорожки бок о бок со всеми каретами скорой помощи, пожарными, врачами и медсестрами округа. Об удивительно слаженных и правильных действиях местных жителей много писали и говорили, сняли даже художественный фильм. Финкель-Макгроу не понимал, почему. Они просто сделали то, что требовали обстоятельства и долг человечности; неужели его согражданам это не очевидно?
Такое слабое влияние американской культуры, возможно, объясняется тем, что родители до четырнадцати лет учили его дома. Обычный день Финкеля-Макгроу состоял из прогулки к реке, где он изучал жизнь головастиков, или похода в библиотеку за книгой по древнегреческой или римской истории. Семья была небогатая, отпуск проводили с рюкзаками в Скалистых горах или на каноэ в Северной Миннесоте. За каникулы он узнал, наверное, много больше, чем старшее поколение за все школьные годы. Общение со сверстниками ограничивалось бойскаутским отрядом и церковью – Финкели-Макгроу были прихожанами методистской часовни, католического храма и крохотной синагоги, арендовавшей помещение в Су-Сити.
В старших классах государственной школы, куда отдали его родители, он учился на твердую тройку. Уроки были такие бессодержательные, другие дети – такие скучные, что Финкель-Макгроу потерял интерес к занятиям. Он хорошо бегал кросс и часто побеждал в борьбе, чем заслужил определенное уважение товарищей, но никогда не пользовался им, чтобы завоевать девочек, что в те развращенные времена не составило бы большого труда. Он был отчасти наделен досадной чертой, стремлением к нонконформизму ради нонконформизма, и вскоре убедился: ничто так не злит его современников, как убежденность, что одни вещи хороши, другие – дурны, и стремление жить в соответствии с этим взглядом.
После школы он год помогал родителями в их сельскохозяйственном бизнесе, потом записался в Айовский Государственный Университет Науки и Технологии («Наука плюс Практика») в Эймсе. Он поступал на специальность сельскохозяйственный инженер, но после первого семестра перевелся на физфак. Оставаясь формально студентом-физиком, он слушал самые разные курсы по собственному выбору: информатика, металлургия, старинная музыка. Диплома так и не получил, не по недостатку прилежания, но из-за тогдашней политики в области высшего образования; как многие университеты, АГУНТ требовал оценок по широкому спектру предметов, в том числе искусствоведческих и гуманитарных. Финкелю-Макгроу больше нравилось читать книги, слушать музыку и ходить в театр.
Однажды летом, когда он жил в Эймсе и работал лаборантом в солидном государственном институте, случилось наводнение, и город на несколько дней превратился в остров. Вместе с соседями Финкель-Макгроу три недели кряду строил дамбы из мешков с песком и рифленого пластика. Снова его изумила реакция средств массовой информации – журналисты налетели тучами и с явным удивлением передавали, что никто не грабит опустевшие дома. Урок, полученный после крушения самолета в Су-Сити, получил новое подтверждение. Живой контраст являли беспорядки, случившиеся за год до того в Лос-Анджелесе. Финкель-Макгроу начал приходить к убеждению, которое определило его последующие политические взгляды, а именно, что люди, не будучи различными генетически, крайне разнятся культурно, и что некоторые культуры просто лучше других. Это была не субъективная оценка, а здравое наблюдение; он видел, что одни культуры процветают и распространяются вширь, другие приходят в упадок. Такой взгляд разделялся в то время практически всеми, но еще не высказывался вслух.
Финкель-Макгроу вышел из Университета без диплома и вернулся на ферму, которой руководил в последующие несколько лет: у матери нашли рак груди, отец полностью посвятил себя больной. После смерти матери Финкель-Макгроу переехал в Миннеаполис и устроился в компанию, созданную одним из его бывших преподавателей. Фирма выпускала сканирующие туннельные микроскопы, которые позволяли разглядывать и переставлять отдельные атомы. В то время новинка представляла чисто научный интерес, и заказчиками выступали крупные исследовательские институты. Однако для человека, интересующегося нанотехнологией, лучшего было не сыскать. Финкель-Макгроу увлекся новым направлением и целыми вечерами пропадал на работе. При его самоуверенности, упорстве и способностях («усидчив, толков, но звезд с неба не хватает»), ему просто суждено было стать одним из пионеров нанотехнологической революции, а фирме, которую он основал через пять лет после переезда в Миннеаполис – удержаться на плаву и влиться в Эпторп. Так же неизбежно он должен был в последующие годы направлять политический и экономический курс Эпторпа, чтобы в конце концов стать обладателем солидного пакета акций.
Он по-прежнему владел родительской фермой в Айове, как и прилегающими к ней сотнями тысяч акров, которые обратил в высокотравную прерию со стадами бизонов и живыми индейцами (те внезапно обнаружили, что скакать на конях за добычей много веселее, чем валяться в канавах Миннеаполиса или Сиэтла). Большую же часть времени он проводил в Новом Чжусине – своем, фактически, герцогстве.
– Связи с общественностью? – спросил Финкель-Макгроу.
– Сэр?
Современный этикет значительно упростился; в таком неформальном разговоре обращение «ваша светлость» было бы неуместно.
– Ваш отдел, сэр.
– Инженерный. Индпошив.
– Вот как? Я думал, Вордсворта узнают только гуманитарии из пиар.
– В данном случае это не так. Я инженер. Недавно назначен в Индпошив. Так случилось, что выполнял работу именно по этому проекту.
– Какую?
– В основном связанную с ПИ, – отвечал Хакворт. Допустимо предположить, что Финкель-Макгроу следит за развитием науки и узнает сокращение от «псевдоинтеллект», а возможно, даже оценит такое допущение с его стороны.
Финкель-Макгроу просветлел лицом.
– Знаете, в моей молодости это называлось ИИ – искусственный интеллект.
Хакворт позволил себе коротко улыбнуться.
– Полагаю, что в дерзости есть своя положительная сторона.
– И как здесь применялся псевдоинтеллект?
– В основном по линии МФС, сэр. – (Империал Тектоникс отвечала за остров, здания, растительность, Машин-Фаз Лимитед – за все, что движется.) – Птицам, динозаврам и тому подобному вполне довольно стереотипного поведения, но кентавров и фавнов мы хотели сделать более интерактивными, чтобы создать иллюзию разумности.
– Что ж, очень, очень хорошо, мистер Хакворт.
– Спасибо, сэр.
– Мне прекрасно известно, что в Индпошив переводят лучших. Не объясните ли, как пристрастие к романтическим поэтам помогло вам достичь нынешнего вашего уровня?
Хакворт опешил. Он постарался ответить так, чтобы это не прозвучало похвальбой.
– Надеюсь, человек в вашем положении не видит здесь никакого противоречия.
– Человек в моем положении не назначал вас в Индпошив. Это сделал человек в совершенно другом положении, и я опасаюсь, что такие люди очень даже склонны видеть противоречие.
– Понимаю, сэр. Видите ли, я изучал английскую литературу в колледже.
– Ага! Значит, вы шли к инженерной работе кружной дорогой?
– Думаю, так, сэр.
– А ваши коллеги из Индпошива?
– Если я правильно понял ваш вопрос, сэр, то действительно, в сравнении с другими отделами, у относительно большой доли инженеров была, так скажем, занятная жизнь.
– А что делает одну жизнь более занятной, чем остальные?
– В общем я сказал бы, что занятным мы называем все новое и непредсказуемое.
– Это почти что масло масляное. – Однако, поскольку сам лорд Финкель-Макгроу не стремился пояснить свои мысли, он сделал вид, что удовлетворен, и с минуту смотрел на играющих детей, водя тростью по земле, словно сомневался в ее устойчивости. Потом он внезапно описал тростью дугу, указывая на пол-острова.
– Как вы предполагаете, скольким из этих детей предстоит занятная жизнь?
– Ну, по меньшей мере двоим, сэр, – принцессе Шарлотте и вашей внучке.
– Вы бойки на язык, мистер Хакворт, и подозреваю, склонялись бы к лукавству, если бы не ваши твердые нравственные принципы, – сказал Финкель-Макгроу немного спесиво. – Скажите, ваши родители были подданные, или вы присягнули сами?
– Мне только-только исполнилось двадцать один, когда Ее Величество – тогда еще Ее Королевское высочество – совершала поездку по Северной Америке перед поступлением в Станфорд. Я принял присягу в колледже Святой Троицы в Бостоне.
– Почему? Вы умны и, в отличие от большинства инженеров, не чужды культуре. Вы могли бы войти в Первую Распределенную Республику или в любое из синтетических землячеств на Западном Побережье. Вас ожидали бы достойные перспективы и не сковывала, – тут Финкель-Макгроу ткнул тростью в сторону двух воздушных судов, – наша поведенческая дисциплина. Почему вы ограничили себя, мистер Хакворт?
– Не касаясь побуждений сугубо личного плана, – осторожно начал Хакворт, – скажу, что в детстве видел два вида дисциплины – чрезмерную и никакой. Последняя ведет к распущенности. Я употребляю это слово без всякого ханжества, просто в качестве определения того, что мне известно по опыту, так как сделало мое детство отнюдь не идиллическим.
Финкель-Макгроу вероятно осознал, что переступил границы дозволенного. Он кивнул.
– Это, разумеется, распространенный довод.
– Разумеется, сэр. Я никоим образом не хотел сказать, будто единственный в молодые годы пострадал от того, во что превратилась наша культура.
– Я ничего подобного и не усмотрел. Многие люди, разделявшие ваши взгляды, вошли в сообщества с куда более строгими порядками. С их точки зрения распущенные – мы.
– Мне пришлось испытать на себе другую крайность – неоправданно строгую дисциплину, вводимую теми же, кто первоначально допустил излишние послабления. Вместе с занятиями историей это привело меня, как и многих других, к убеждению, что в прошлом столетии было мало достойного подражания, и модели стабильного общественного устройства следует искать в девятнадцатом веке.
– Молодцом, Хакворт! Но вы не можете не знать, что модель общественного устройства, о которой вы говорите, не надолго пережила первую Викторию.
– Мы во многом переросли невежество той эпохи и разрешили значительную часть свойственных ей внутренних противоречий.
– Вот как? Приятно слышать. И так ли мы их разрешили, чтобы устроить всем этим детям занятную жизнь?
– Признаюсь, сэр, что не понимаю вашу мысль.
– Вы сами сказали, что индпошивовские инженеры – самые способные – вели занятную жизнь, а не двигались напрямик. Это подразумевает корреляцию?
– Очевидно.
– А значит, чтобы следующее поколение достигло своего полного потенциала, мы должны сделать их жизнь занятной. Ответьте мне, мистер Хакворт: считаете ли вы, что наши школы соответствуют подобному требованию? Или они больше похожи на школы, которыми возмущался Вордсворт?
– Моя дочь еще слишком мала, чтобы ходить в школу, но я опасаюсь, что верно второе.
– Уверяю вас, мистер Хакворт, так оно и есть. Трое моих детей закончили эти школы, и уж кто-кто, а я-то их знаю. Свою внучку Элизабет я буду учить иначе.
Джон Хакворт почувствовал, что краснеет.
– Позвольте напомнить, сэр, что мы едва знакомы. Я не считаю себя достойным вашего доверия.
– Я говорю вам не как другу, а как профессионалу.
– Тогда вынужден напомнить, что я – инженер, а не детский психолог.
– Я это помню, мистер Хакворт. Вы действительно инженер, и очень талантливый, в компании, которую я по старой памяти считаю своей, хотя, как лорд-привилегированный акционер, уже не связан с ней непосредственно. Вы блестяще завершили работу над проектом, и теперь я намерен поручить вам новую, для которой, имею основания полагать, вы годитесь как нельзя лучше.
Бад вступает на скользкий путь; оскорбление землячеству и его последствия
Детки Шанхайской Атлантиды радостно завопили «да!» и побежали по сходнями «Эфира» и «Чинука», которых спустили предостаточно во избежание заторов, увечий или, боже сохрани, драк. В первые минуты дети просто высыпали из дирижаблей, словно рвущийся из клапана газ. Потом они начали сбиваться в кучки и разглядывать диковины: кентавра восьми футов росту, его сына и дочку. Маленьких динозавриков. Пещеру, полого уходящую в склон и сулящую заманчивые чудеса. Дорогу, которая вилась по холмам к разрушенному замку.
Большинство взрослых остались на дирижаблях, чтобы дети немного набегались одни, хотя лорда Финкеля-Макгроу уже можно было видеть на пути к «Атлантиде» – он с любопытством тыкал в коралловый песок прогулочной тростью, словно желая убедиться в его пригодности для королевских ног.
На сходнях «Атлантиды» показались мужчина и женщина: в ярком, по-летнему открытом платье и с парасолькой в цвет – королева Атлантиды Виктория II. В бежевом льняном костюме – ее супруг, принц-консорт, которого, как ни прискорбно, звали Джо. Джо (или Джозеф, так именовался он официально) важной семенящей походкой сошел на берег, обернулся к Ея Величеству и подал руку, которую та изящно приняла, но опираться не стала: не забывайте, дескать, что я выступала за Оксфорд, а в Станфорде, где получала второе образование, для разрядки занималась плаванием, роликовыми коньками и те-кван-до. Как только августейшие стопы коснулись земли, лорд Финкель-Макгроу отвесил низкий поклон. Королева протянула руку для поцелуя, что, разумеется, страшно некомильфо, но разрешается таким фатоватым старичкам, как лорд Александр Чон-Сик Финкель-Макгроу.
– Мы еще раз благодарим лорда Финкеля-Макгроу, Империал Тектоникс Лимитед и Машин-Фаз Системс Лимитед за чудесное празднество. Давайте же насладимся величественным творением человеческих рук, покуда его, как первую Атлантиду, не скрыли навеки волны.
Родители Шанхайской Атлантиды двинулись по сходням, хотя многие, приметив наряд королевы и принца-консорта, ушли в каюты переодеться. Вооруженные подзорными трубами модные обозреватели «Таймс» уже передали с борта «Эфира» грандиозную новость: парасольки вернулись!
Гвендолен Хакворт не прихватила зонтика, но нимало этим не опечалилась; она всегда следовала моде естественно и непринужденно, умение одеваться было у ней в крови. Они с Джоном сошли на остров. К тому времени, как глаза Хакворта привыкли к солнцу, он уже сидел на корточках и растирал в пальцах комочек земли. Гвен оставила его за этим занятием и присоединилась к кучке женщин – инженерских жен и даже двух привилегированных акционерш в ранге баронетствующих дам.
Хакворт отыскал укромную тропку, которая вела через рощицу к купе деревьев у прозрачного чистого озерца – он зачерпнул воды и попробовал, просто чтобы убедиться. Некоторое время он стоял, глядя на очарованный остров, и гадал, что-то поделывает Фиона. Воображение разыгралось: вдруг она каким-то чудом встретила принцессу Шарлотту, подружилась с ней, и сейчас они вместе исследуют диковинные уголки. Из мечтаний его вывел голос, читающий стихи:
Где были б мы с тобой, любезный друг,
Когда порой влечений безобидных,
Мы б не бродили по зеленым долам,
По пастбищам привольным и лугам,
Но по аллеям строгим и прямым
Под бдительным докучливым надзором,
Словно телята по дороге к рынку,
Невольники понурые, влеклись.
Хакворт обернулся и увидел, что не он один любуется красотами острова. Декламатору было не меньше семидесяти. Лицо монголоидное, голос – с легким американским акцентом. Прозрачная кожа, все еще гладкая на выступающих скулах, собралась мелкими морщинами возле глаз, ушей и на щеках. Ни волоска не торчало из-под пробкового шлема – старик был совершенно лыс. Хакворт медленно впитывал увиденное, прежде чем осознал, кто перед ним.
– Похоже на Вордсворта, – сказал он.
Старик смотрел на лужайку. Сейчас он навострил уши и впервые взглянул прямо на Хакворта.
– Стихи?
– Судя по содержанию, я сказал бы, что это «Прелюд».
– Угадали, – произнес старик.
– Джон Персиваль Хакворт к вашим услугам. – Хакворт сделал шаг вперед и протянул карточку.
– Очень приятно, – сказал старик. Сам он не посчитал нужным представиться.
Лорд Александр Чон-Сик Финкель-Макгроу был одним из немногих лордов-привилегированных акционеров в ранге герцога, выходцев из Эпторпа. Эпторп – не организация, и напрасно искать ее в телефонной книге; на финансовом жаргоне она именуется стратегическим альянсом нескольких гигантских корпораций, в том числе Империал Тектоникс Лимитед и Машин-Фаз Системс Лимитед. Между собой сотрудники называли ее «Джон-дзайбацу» (дзайбацу – предприятие кланово-монополистического типа в Японии до Второй мировой войны), как веком раньше их деды говорили «Джон-компани» об Ост-Индской компании.
МФС производит потребительские товары, ИТЛ – недвижимость, на которой, собственно, и делаются настоящие деньги. В гектарах это не так много – капля, точнее, острова в море, однако именно эта земля – самая дорогая в мире, исключая разве что благословенные уголки вроде Токио, Сан-Франциско и Манхеттена. Причина в том, что у ИТЛ есть геотекторы, а они уж следят, чтобы каждый новый клочок суши обладал очарованием Фриско, стратегическим положением Манхеттена, фэн-шуй[3] Гонконга, мрачным, но обязательным Lebensraum[4] Лос-Анджелеса. Незачем посылать грубую солдатню, заполнять белые пятна на картах, истреблять туземцев, корчевать девственные леса; теперь довольно одного ретивого геотектора, хорошего матсборщика и временного Источника.
Как многие другие неовикторианцы, Хакворт знал биографию Финкеля-Макгроу назубок.
Он родился в Корее. В шесть месяцев его усыновила супружеская пара, которая познакомилась еще в айовской школе, а затем создала органическую ферму недалеко от границы Айовы с Южной Дакотой.
Когда он был подростком, в аэропорту Су-Сити при посадке потерпел крушение пассажирский самолет. Вожатый бойскаутского отряда кликнул своих мальчишек, и Финкель-Макгроу стоял у посадочной дорожки бок о бок со всеми каретами скорой помощи, пожарными, врачами и медсестрами округа. Об удивительно слаженных и правильных действиях местных жителей много писали и говорили, сняли даже художественный фильм. Финкель-Макгроу не понимал, почему. Они просто сделали то, что требовали обстоятельства и долг человечности; неужели его согражданам это не очевидно?
Такое слабое влияние американской культуры, возможно, объясняется тем, что родители до четырнадцати лет учили его дома. Обычный день Финкеля-Макгроу состоял из прогулки к реке, где он изучал жизнь головастиков, или похода в библиотеку за книгой по древнегреческой или римской истории. Семья была небогатая, отпуск проводили с рюкзаками в Скалистых горах или на каноэ в Северной Миннесоте. За каникулы он узнал, наверное, много больше, чем старшее поколение за все школьные годы. Общение со сверстниками ограничивалось бойскаутским отрядом и церковью – Финкели-Макгроу были прихожанами методистской часовни, католического храма и крохотной синагоги, арендовавшей помещение в Су-Сити.
В старших классах государственной школы, куда отдали его родители, он учился на твердую тройку. Уроки были такие бессодержательные, другие дети – такие скучные, что Финкель-Макгроу потерял интерес к занятиям. Он хорошо бегал кросс и часто побеждал в борьбе, чем заслужил определенное уважение товарищей, но никогда не пользовался им, чтобы завоевать девочек, что в те развращенные времена не составило бы большого труда. Он был отчасти наделен досадной чертой, стремлением к нонконформизму ради нонконформизма, и вскоре убедился: ничто так не злит его современников, как убежденность, что одни вещи хороши, другие – дурны, и стремление жить в соответствии с этим взглядом.
После школы он год помогал родителями в их сельскохозяйственном бизнесе, потом записался в Айовский Государственный Университет Науки и Технологии («Наука плюс Практика») в Эймсе. Он поступал на специальность сельскохозяйственный инженер, но после первого семестра перевелся на физфак. Оставаясь формально студентом-физиком, он слушал самые разные курсы по собственному выбору: информатика, металлургия, старинная музыка. Диплома так и не получил, не по недостатку прилежания, но из-за тогдашней политики в области высшего образования; как многие университеты, АГУНТ требовал оценок по широкому спектру предметов, в том числе искусствоведческих и гуманитарных. Финкелю-Макгроу больше нравилось читать книги, слушать музыку и ходить в театр.
Однажды летом, когда он жил в Эймсе и работал лаборантом в солидном государственном институте, случилось наводнение, и город на несколько дней превратился в остров. Вместе с соседями Финкель-Макгроу три недели кряду строил дамбы из мешков с песком и рифленого пластика. Снова его изумила реакция средств массовой информации – журналисты налетели тучами и с явным удивлением передавали, что никто не грабит опустевшие дома. Урок, полученный после крушения самолета в Су-Сити, получил новое подтверждение. Живой контраст являли беспорядки, случившиеся за год до того в Лос-Анджелесе. Финкель-Макгроу начал приходить к убеждению, которое определило его последующие политические взгляды, а именно, что люди, не будучи различными генетически, крайне разнятся культурно, и что некоторые культуры просто лучше других. Это была не субъективная оценка, а здравое наблюдение; он видел, что одни культуры процветают и распространяются вширь, другие приходят в упадок. Такой взгляд разделялся в то время практически всеми, но еще не высказывался вслух.
Финкель-Макгроу вышел из Университета без диплома и вернулся на ферму, которой руководил в последующие несколько лет: у матери нашли рак груди, отец полностью посвятил себя больной. После смерти матери Финкель-Макгроу переехал в Миннеаполис и устроился в компанию, созданную одним из его бывших преподавателей. Фирма выпускала сканирующие туннельные микроскопы, которые позволяли разглядывать и переставлять отдельные атомы. В то время новинка представляла чисто научный интерес, и заказчиками выступали крупные исследовательские институты. Однако для человека, интересующегося нанотехнологией, лучшего было не сыскать. Финкель-Макгроу увлекся новым направлением и целыми вечерами пропадал на работе. При его самоуверенности, упорстве и способностях («усидчив, толков, но звезд с неба не хватает»), ему просто суждено было стать одним из пионеров нанотехнологической революции, а фирме, которую он основал через пять лет после переезда в Миннеаполис – удержаться на плаву и влиться в Эпторп. Так же неизбежно он должен был в последующие годы направлять политический и экономический курс Эпторпа, чтобы в конце концов стать обладателем солидного пакета акций.
Он по-прежнему владел родительской фермой в Айове, как и прилегающими к ней сотнями тысяч акров, которые обратил в высокотравную прерию со стадами бизонов и живыми индейцами (те внезапно обнаружили, что скакать на конях за добычей много веселее, чем валяться в канавах Миннеаполиса или Сиэтла). Большую же часть времени он проводил в Новом Чжусине – своем, фактически, герцогстве.
– Связи с общественностью? – спросил Финкель-Макгроу.
– Сэр?
Современный этикет значительно упростился; в таком неформальном разговоре обращение «ваша светлость» было бы неуместно.
– Ваш отдел, сэр.
– Инженерный. Индпошив.
– Вот как? Я думал, Вордсворта узнают только гуманитарии из пиар.
– В данном случае это не так. Я инженер. Недавно назначен в Индпошив. Так случилось, что выполнял работу именно по этому проекту.
– Какую?
– В основном связанную с ПИ, – отвечал Хакворт. Допустимо предположить, что Финкель-Макгроу следит за развитием науки и узнает сокращение от «псевдоинтеллект», а возможно, даже оценит такое допущение с его стороны.
Финкель-Макгроу просветлел лицом.
– Знаете, в моей молодости это называлось ИИ – искусственный интеллект.
Хакворт позволил себе коротко улыбнуться.
– Полагаю, что в дерзости есть своя положительная сторона.
– И как здесь применялся псевдоинтеллект?
– В основном по линии МФС, сэр. – (Империал Тектоникс отвечала за остров, здания, растительность, Машин-Фаз Лимитед – за все, что движется.) – Птицам, динозаврам и тому подобному вполне довольно стереотипного поведения, но кентавров и фавнов мы хотели сделать более интерактивными, чтобы создать иллюзию разумности.
– Что ж, очень, очень хорошо, мистер Хакворт.
– Спасибо, сэр.
– Мне прекрасно известно, что в Индпошив переводят лучших. Не объясните ли, как пристрастие к романтическим поэтам помогло вам достичь нынешнего вашего уровня?
Хакворт опешил. Он постарался ответить так, чтобы это не прозвучало похвальбой.
– Надеюсь, человек в вашем положении не видит здесь никакого противоречия.
– Человек в моем положении не назначал вас в Индпошив. Это сделал человек в совершенно другом положении, и я опасаюсь, что такие люди очень даже склонны видеть противоречие.
– Понимаю, сэр. Видите ли, я изучал английскую литературу в колледже.
– Ага! Значит, вы шли к инженерной работе кружной дорогой?
– Думаю, так, сэр.
– А ваши коллеги из Индпошива?
– Если я правильно понял ваш вопрос, сэр, то действительно, в сравнении с другими отделами, у относительно большой доли инженеров была, так скажем, занятная жизнь.
– А что делает одну жизнь более занятной, чем остальные?
– В общем я сказал бы, что занятным мы называем все новое и непредсказуемое.
– Это почти что масло масляное. – Однако, поскольку сам лорд Финкель-Макгроу не стремился пояснить свои мысли, он сделал вид, что удовлетворен, и с минуту смотрел на играющих детей, водя тростью по земле, словно сомневался в ее устойчивости. Потом он внезапно описал тростью дугу, указывая на пол-острова.
– Как вы предполагаете, скольким из этих детей предстоит занятная жизнь?
– Ну, по меньшей мере двоим, сэр, – принцессе Шарлотте и вашей внучке.
– Вы бойки на язык, мистер Хакворт, и подозреваю, склонялись бы к лукавству, если бы не ваши твердые нравственные принципы, – сказал Финкель-Макгроу немного спесиво. – Скажите, ваши родители были подданные, или вы присягнули сами?
– Мне только-только исполнилось двадцать один, когда Ее Величество – тогда еще Ее Королевское высочество – совершала поездку по Северной Америке перед поступлением в Станфорд. Я принял присягу в колледже Святой Троицы в Бостоне.
– Почему? Вы умны и, в отличие от большинства инженеров, не чужды культуре. Вы могли бы войти в Первую Распределенную Республику или в любое из синтетических землячеств на Западном Побережье. Вас ожидали бы достойные перспективы и не сковывала, – тут Финкель-Макгроу ткнул тростью в сторону двух воздушных судов, – наша поведенческая дисциплина. Почему вы ограничили себя, мистер Хакворт?
– Не касаясь побуждений сугубо личного плана, – осторожно начал Хакворт, – скажу, что в детстве видел два вида дисциплины – чрезмерную и никакой. Последняя ведет к распущенности. Я употребляю это слово без всякого ханжества, просто в качестве определения того, что мне известно по опыту, так как сделало мое детство отнюдь не идиллическим.
Финкель-Макгроу вероятно осознал, что переступил границы дозволенного. Он кивнул.
– Это, разумеется, распространенный довод.
– Разумеется, сэр. Я никоим образом не хотел сказать, будто единственный в молодые годы пострадал от того, во что превратилась наша культура.
– Я ничего подобного и не усмотрел. Многие люди, разделявшие ваши взгляды, вошли в сообщества с куда более строгими порядками. С их точки зрения распущенные – мы.
– Мне пришлось испытать на себе другую крайность – неоправданно строгую дисциплину, вводимую теми же, кто первоначально допустил излишние послабления. Вместе с занятиями историей это привело меня, как и многих других, к убеждению, что в прошлом столетии было мало достойного подражания, и модели стабильного общественного устройства следует искать в девятнадцатом веке.
– Молодцом, Хакворт! Но вы не можете не знать, что модель общественного устройства, о которой вы говорите, не надолго пережила первую Викторию.
– Мы во многом переросли невежество той эпохи и разрешили значительную часть свойственных ей внутренних противоречий.
– Вот как? Приятно слышать. И так ли мы их разрешили, чтобы устроить всем этим детям занятную жизнь?
– Признаюсь, сэр, что не понимаю вашу мысль.
– Вы сами сказали, что индпошивовские инженеры – самые способные – вели занятную жизнь, а не двигались напрямик. Это подразумевает корреляцию?
– Очевидно.
– А значит, чтобы следующее поколение достигло своего полного потенциала, мы должны сделать их жизнь занятной. Ответьте мне, мистер Хакворт: считаете ли вы, что наши школы соответствуют подобному требованию? Или они больше похожи на школы, которыми возмущался Вордсворт?
– Моя дочь еще слишком мала, чтобы ходить в школу, но я опасаюсь, что верно второе.
– Уверяю вас, мистер Хакворт, так оно и есть. Трое моих детей закончили эти школы, и уж кто-кто, а я-то их знаю. Свою внучку Элизабет я буду учить иначе.
Джон Хакворт почувствовал, что краснеет.
– Позвольте напомнить, сэр, что мы едва знакомы. Я не считаю себя достойным вашего доверия.
– Я говорю вам не как другу, а как профессионалу.
– Тогда вынужден напомнить, что я – инженер, а не детский психолог.
– Я это помню, мистер Хакворт. Вы действительно инженер, и очень талантливый, в компании, которую я по старой памяти считаю своей, хотя, как лорд-привилегированный акционер, уже не связан с ней непосредственно. Вы блестяще завершили работу над проектом, и теперь я намерен поручить вам новую, для которой, имею основания полагать, вы годитесь как нельзя лучше.
Бад вступает на скользкий путь; оскорбление землячеству и его последствия
Первую свою жертву Бад обчистил почти случайно. Он по ошибке свернул в тупик, куда перед тем зашли черные мужчина и женщина с двумя детьми, и нечаянно перегородил им дорогу. Они испуганно озирались, как большинство приезжих, и Бад заметил, как папаша задержал взгляд на прицелах, видимо гадая, не смотрит ли крест нитей на него, жену или кого-то из детей.
Бад даже не подумал посторониться. Он заряжен, они – нет, вот пусть и обходят. Вместо этого они застыли, как вкопанные.
– Чего вы хотите? – спросил негр.
Так давно никто не проявлял живого интереса к потребностям Бада, что тому даже понравилось. До него дошло, что его приняли за грабителя.
– Да того же, чего остальные. Денег, всего такого, – сказал Бад и негр, как миленький, полез в карман, достал наличные юки, протянул Баду, и, отступив на шаг, кроме шуток, сказал «спасибо».
Баду понравилось такое уважение со стороны черномазого – как-никак, он гордился благородным рождением во флоридском трейлере – да и деньги оказались нелишние. После этого он стал высматривать таких же испуганных черных. Эти покупают и продают с рук, поэтому носят при себе наличные. Месяца два дела шли прекрасно. Бад стал чаще заходить к своей подружке Текиле, дарил ей белье, иногда приносил Гарву шоколадку.
И Бад, и Текила считали, что Гарв у нее от Бада. Ему исполнилось пять, значит, Текила забеременела им, когда встречалась в Бадом до прошлой размолвки. Теперь она снова ходила с пузом, значит, Баду предстояло носить еще больше подарков. Тяжела отцовская доля!
Однажды Бад присмотрел особенно хорошо одетую пару. Собственно, на одежду-то он и клюнул. Мужчина был в тройке, женщина – в чистом красивом платье и держала на руках младенца в белых кружавчиках. Они даже наняли носильщика забрать из аэропорта их вещи. Носильщик был белый, смутно похожий на самого Бада. Тот даже разозлился, что гады черномазые навьючили на белого своего барахло. Словно на скотину. И вот, как только пара отошла от людного аэропорта в более пустынный район, Бад враскачку (он специально тренировался перед зеркалом) вышел им навстречу, указательным пальцем поправляя на носу прицелы.
Мужчина в тройке повел себя иначе, чем остальные. Он не притворялся, будто не видит Бада, не пытался свернуть, не втянул голову в плечи, а просто остановился и вежливо спросил: «Чем могу быть полезен, сэр?». Выговор у него был не американский, а скорее британский, только резче. Подойдя поближе, Бад увидел, что на шее у него повязана пестрая тряпица, и концы ее свободно болтаются, как у шарфа. Негр выглядел сытым и благополучным, только на одной щеке виднелся маленький шрам.
Бад продолжал идти на него, чуть запрокинув голову, словно слушает очень громкую музыку (как оно, собственно, и было), потом резко подался вперед и посмотрел негру прямо в лицо – еще один способ подчеркнуть, что ты заряжен. До сих пор это работало безотказно. Баду всегда нравилось, как они пугаются, но этот даже не поежился. Может, в его черляндии не слышали про лобешники.
– Сэр, – сказал негр, – мы с моей семьей направляемся в гостиницу. Мы устали с дороги, у моей дочери болит ухо. Буду очень обязан, если вы изложите свое дело по возможности кратко.
– Ишь ты, е…ный вик нашелся, – сказал Бад.
– Сэр, я не тот, кого вы называете виком, иначе бы я немедленно развернулся и ушел. Прошу вас любезно выбирать выражения в присутствии моих жены и ребенка.
Некоторое время Бад переваривал последнюю фразу, и постепенно до него дошло: черному и впрямь не безразличны несколько ругательств, произнесенных рядом с его семьей. Только через минуту он окончательно въехал, что негр смеет указывать ему, Баду, накачанному детине в прицелах.
– Я буду говорить твоей е…нной сучке, что захочу, как бы тебя это не е…ло, – сказал Бад нарочито громко и поневоле расплылся в улыбке. Один-ноль в пользу Бада.
Негр огляделся скорее нетерпеливо, чем испуганно, и тяжело вздохнул.
– Это что, вооруженный грабеж? Вы уверены, что отдаете себе отчет в своем поступке?
Вместо ответа Бад прошептал «огонь!» и выпустил разрывную пулю черному в правый бицепс. Она взорвалась уже в мускуле, как М-80, прожгла дыру в рукаве. Рука подскочила и выпрямилась – трицепс тянул, не встречая сопротивления. Негр сжал зубы, выкатил глаза и сдавленно засопел, силясь не закричать. В груди у него забулькало. Бад завороженно смотрел на рану. Все было, как в рактюшнике.
Только сучка не завизжала и не взмолилась о пощаде. Она просто повернулась спиной, заслоняя ребенка, и через плечо спокойно смотрела на Бада. Тот приметил у нее на щеке такой же маленький шрам.
– Следующий – глаз, – сказал Бад. – Потом займусь твоей блядью.
Негр поднял левую руку ладонью наружу, показывая, что сдается, вытащил из кармана пачку Универсальных Валютных Единиц и протянул Баду. Тот успел струхнуть, потому что устройства слежения – миниатюрные аэростаты, снабженные ушами, глазами и радиопередатчиком – наверняка засекли выстрел. Один такой просвистел мимо Бада, когда тот огибал угол – волосок коротенькой антенны молнией блеснул в отраженном свете.
Через три дня Бад слонялся возле аэродрома в поисках подходящей добычи, когда на взлетную полосу опустился большой дирижабль из Сингапура. Среди двух тысяч пассажиров выделялась тесная группка высоченных черных-пречерных негров в тройках, с цветастыми шарфами на шее и маленькими шрамами на скуле.
В тот вечер Бад впервые услышал слово «ашанти». «Еще двадцать пять ашанти прилетели из Лос-Анжелеса!» – сообщил мужчина за стойкой. «У ашанти большая встреча в конференц-зале „Шератона“, – сказала женщина на улице. В очереди к бесплатному матсборщику оборванец похвалился: „Один ашанти дал мне пять юк. Отличные ребята!“
Бад случайно наткнулся на старого знакомого (вместе работали маньками) и сказал между прочим:
– Ишь, сколько этих ашанти понаехало!
– Угу, – отвечал приятель, который, похоже, не ожидал встретить Бада на улице и с первых слов принялся крутить головой из стороны в сторону, словно озираясь.
– Конфекция у них какая-то, что ли, – рассуждал Бад. – Я тут сделал одного на днях.
– Знаю, – сказал приятель.
– Откуда?
– Никакая у них не конфекция, Бад. Все эти ашанти, кроме первого, приехали в город по твою душу.
У Бада парализовало голосовые связки, голова стала пустой-препустой.
– Мне пора, – сказал дружок и куда-то слинял.
В следующие несколько часов Баду мерещилось, что прохожие на него пялятся. Сам он точно разглядывал всех встречных и поперечных, высматривая тройки и цветастые шарфы. Однако он засек мужика в шортах и майке – негра с очень высокими скулами, на одной из которых выделялся шрам, и почти азиатскими, напряженно рыщущими глазами. Значит, не все ашанти одеты одинаково.
На берегу Бад махнул черную кожу на майку и шорты. Майка была мала, она резала под мышками и давила на мускулы, так что вечное подергивание досаждало сильнее обычного. Хоть бы выключить стимуляторы и пусть ночь, но проспать спокойно, но это значило бы идти в ателье, а там наверняка засели ашанти.
Бад даже не подумал посторониться. Он заряжен, они – нет, вот пусть и обходят. Вместо этого они застыли, как вкопанные.
– Чего вы хотите? – спросил негр.
Так давно никто не проявлял живого интереса к потребностям Бада, что тому даже понравилось. До него дошло, что его приняли за грабителя.
– Да того же, чего остальные. Денег, всего такого, – сказал Бад и негр, как миленький, полез в карман, достал наличные юки, протянул Баду, и, отступив на шаг, кроме шуток, сказал «спасибо».
Баду понравилось такое уважение со стороны черномазого – как-никак, он гордился благородным рождением во флоридском трейлере – да и деньги оказались нелишние. После этого он стал высматривать таких же испуганных черных. Эти покупают и продают с рук, поэтому носят при себе наличные. Месяца два дела шли прекрасно. Бад стал чаще заходить к своей подружке Текиле, дарил ей белье, иногда приносил Гарву шоколадку.
И Бад, и Текила считали, что Гарв у нее от Бада. Ему исполнилось пять, значит, Текила забеременела им, когда встречалась в Бадом до прошлой размолвки. Теперь она снова ходила с пузом, значит, Баду предстояло носить еще больше подарков. Тяжела отцовская доля!
Однажды Бад присмотрел особенно хорошо одетую пару. Собственно, на одежду-то он и клюнул. Мужчина был в тройке, женщина – в чистом красивом платье и держала на руках младенца в белых кружавчиках. Они даже наняли носильщика забрать из аэропорта их вещи. Носильщик был белый, смутно похожий на самого Бада. Тот даже разозлился, что гады черномазые навьючили на белого своего барахло. Словно на скотину. И вот, как только пара отошла от людного аэропорта в более пустынный район, Бад враскачку (он специально тренировался перед зеркалом) вышел им навстречу, указательным пальцем поправляя на носу прицелы.
Мужчина в тройке повел себя иначе, чем остальные. Он не притворялся, будто не видит Бада, не пытался свернуть, не втянул голову в плечи, а просто остановился и вежливо спросил: «Чем могу быть полезен, сэр?». Выговор у него был не американский, а скорее британский, только резче. Подойдя поближе, Бад увидел, что на шее у него повязана пестрая тряпица, и концы ее свободно болтаются, как у шарфа. Негр выглядел сытым и благополучным, только на одной щеке виднелся маленький шрам.
Бад продолжал идти на него, чуть запрокинув голову, словно слушает очень громкую музыку (как оно, собственно, и было), потом резко подался вперед и посмотрел негру прямо в лицо – еще один способ подчеркнуть, что ты заряжен. До сих пор это работало безотказно. Баду всегда нравилось, как они пугаются, но этот даже не поежился. Может, в его черляндии не слышали про лобешники.
– Сэр, – сказал негр, – мы с моей семьей направляемся в гостиницу. Мы устали с дороги, у моей дочери болит ухо. Буду очень обязан, если вы изложите свое дело по возможности кратко.
– Ишь ты, е…ный вик нашелся, – сказал Бад.
– Сэр, я не тот, кого вы называете виком, иначе бы я немедленно развернулся и ушел. Прошу вас любезно выбирать выражения в присутствии моих жены и ребенка.
Некоторое время Бад переваривал последнюю фразу, и постепенно до него дошло: черному и впрямь не безразличны несколько ругательств, произнесенных рядом с его семьей. Только через минуту он окончательно въехал, что негр смеет указывать ему, Баду, накачанному детине в прицелах.
– Я буду говорить твоей е…нной сучке, что захочу, как бы тебя это не е…ло, – сказал Бад нарочито громко и поневоле расплылся в улыбке. Один-ноль в пользу Бада.
Негр огляделся скорее нетерпеливо, чем испуганно, и тяжело вздохнул.
– Это что, вооруженный грабеж? Вы уверены, что отдаете себе отчет в своем поступке?
Вместо ответа Бад прошептал «огонь!» и выпустил разрывную пулю черному в правый бицепс. Она взорвалась уже в мускуле, как М-80, прожгла дыру в рукаве. Рука подскочила и выпрямилась – трицепс тянул, не встречая сопротивления. Негр сжал зубы, выкатил глаза и сдавленно засопел, силясь не закричать. В груди у него забулькало. Бад завороженно смотрел на рану. Все было, как в рактюшнике.
Только сучка не завизжала и не взмолилась о пощаде. Она просто повернулась спиной, заслоняя ребенка, и через плечо спокойно смотрела на Бада. Тот приметил у нее на щеке такой же маленький шрам.
– Следующий – глаз, – сказал Бад. – Потом займусь твоей блядью.
Негр поднял левую руку ладонью наружу, показывая, что сдается, вытащил из кармана пачку Универсальных Валютных Единиц и протянул Баду. Тот успел струхнуть, потому что устройства слежения – миниатюрные аэростаты, снабженные ушами, глазами и радиопередатчиком – наверняка засекли выстрел. Один такой просвистел мимо Бада, когда тот огибал угол – волосок коротенькой антенны молнией блеснул в отраженном свете.
Через три дня Бад слонялся возле аэродрома в поисках подходящей добычи, когда на взлетную полосу опустился большой дирижабль из Сингапура. Среди двух тысяч пассажиров выделялась тесная группка высоченных черных-пречерных негров в тройках, с цветастыми шарфами на шее и маленькими шрамами на скуле.
В тот вечер Бад впервые услышал слово «ашанти». «Еще двадцать пять ашанти прилетели из Лос-Анжелеса!» – сообщил мужчина за стойкой. «У ашанти большая встреча в конференц-зале „Шератона“, – сказала женщина на улице. В очереди к бесплатному матсборщику оборванец похвалился: „Один ашанти дал мне пять юк. Отличные ребята!“
Бад случайно наткнулся на старого знакомого (вместе работали маньками) и сказал между прочим:
– Ишь, сколько этих ашанти понаехало!
– Угу, – отвечал приятель, который, похоже, не ожидал встретить Бада на улице и с первых слов принялся крутить головой из стороны в сторону, словно озираясь.
– Конфекция у них какая-то, что ли, – рассуждал Бад. – Я тут сделал одного на днях.
– Знаю, – сказал приятель.
– Откуда?
– Никакая у них не конфекция, Бад. Все эти ашанти, кроме первого, приехали в город по твою душу.
У Бада парализовало голосовые связки, голова стала пустой-препустой.
– Мне пора, – сказал дружок и куда-то слинял.
В следующие несколько часов Баду мерещилось, что прохожие на него пялятся. Сам он точно разглядывал всех встречных и поперечных, высматривая тройки и цветастые шарфы. Однако он засек мужика в шортах и майке – негра с очень высокими скулами, на одной из которых выделялся шрам, и почти азиатскими, напряженно рыщущими глазами. Значит, не все ашанти одеты одинаково.
На берегу Бад махнул черную кожу на майку и шорты. Майка была мала, она резала под мышками и давила на мускулы, так что вечное подергивание досаждало сильнее обычного. Хоть бы выключить стимуляторы и пусть ночь, но проспать спокойно, но это значило бы идти в ателье, а там наверняка засели ашанти.