Стивенсон Нил. Одалиска

   Боб выпустил из рук скомканный плащ и неуверенно присел на стопку книг.
   Элиза продолжала:
   — Она бросила гарпун в моего брата, быть может, бросит мне толику денег?
   Боб Шафто закрыл лицо руками и заплакал — так тихо, что тиканье часов заглушало его рыдания.
   Элиза ушла в кухню и заглянула в холодный чулан, где на палку были намотаны кишки для колбас. Отмотала шесть дюймов, потом, подумав, двенадцать. Завязала на одном конце узел. Надела получившийся чулок на рукоять топора, торчащего из чурбана для рубки мяса, и пальцами начала сворачивать в рулон. Быстрыми движениями она скатала всю кишку, так что получился прозрачный бублик, а завязанный конец натянулся, как кожа на барабане. Подобрав юбку, Элиза засунула его под чулок, доходивший до середины бедра, и наконец вернулась в комнату, где плакал Боб Шафто.
   Церемонии были ни к чему, поэтому она просто втиснулась между его ног и прижалась грудью к лицу.
   После недолгого колебания Боб убрал ладони, отделяющие его мокрые щёки от ее груди. В первый миг лицо было прохладным, но только в первый. Потом его руки сошлись у неё за спиной, там, где корсаж соединяется с юбкой.
   С минуту он держал ее и уже не плакал, а думал. Элизе это прискучило, поэтому она перестала гладить ему волосы и занялась ушами, зная, что долго он не выдержит. Тут наконец Боб понял, что надо делать. Элиза видела, что для него самая трудная часть дела — принять решение. Долгие годы бродяжничества он был старшим и мудрым братом, сурово наставляющим Джека в одно ухо, в то время как бес противоречия нашептывал в другое, и потому стал медлительным и осторожным. Однако, раз решившись, он превращался в выпушенное из пушки ядро. Элиза подумала, сколько братья могли бы совершить вместе, и пожалела, что жизнь рассудила иначе.
   Боб одной рукой стиснул её талию и резким движением встал с книг. Она задела головой пыльную потолочную балку, пригнулась и обхватила его голову. Он сдёрнул с дивана покрывало; лежавшие на покрывале книги рассыпались по дивану в новом порядке. Неся Элизу и волоча покрывало, Боб под громкий треск половиц добрался до овального обеденного стола с остатками учёной трапезы: яблочной кожурой и корками от гауды. Обойдя его по медленной эллиптической орбите, Боб загнул углы скатерти к центру и потянул, превратив её в мешок с мусором, который мягко опустил на пол. Потом набросил покрывало на стол, прихлопнул ладонью, чтоб не слетело, и закатил Элизу на середину деревянного овала.
   Стоя над ней, он принялся возиться со штанами, что Элиза сочла преждевременным, поэтому, продев колено между его ног, потянула Боба за вихор и заставила лечь сверху. Некоторое время они лежали, сплетясь ногами, словно пальцами рук; Элиза чувствовала, как в нём и в ней нарастает готовность. Однако они ещё долго продолжали вжиматься друг в друга, как будто Боб может проникнуть через столько слоев мужской и женской одежды. Они лежали потому, что им хорошо вместе в холодном и гулком гаагском доме и никто их никуда не торопит. Элиза поняла, что Боб не привык чувствовать себя хорошо, и ему нужно время, чтобы расслабиться. Сперва всё его тело было напряжено, и лишь очень постепенно напряжение отпустило руки и плечи, сосредоточившись в одном-единственном члене,и так же не скоро он принял мысль, что на это потребно время. Поначалу он стоял, зарывшись лицом в её грудь, и прочно упирался ногами в пол, но Элиза дюйм за дюймом заманивала его всё выше. Как всякий вояка, он не хотел отрываться от земли, пока мало-помалу она не убедила его, что дальше — ещё лучше, и он, сбросив башмаки, не перебрался коленями, а потом и всеми ногами на стол.
   Долгое время они лежали лицом к лицу, и лишь постепенно Боб согласился поднять подбородок и доверить Элизе горло. Исследуя его губами, она расстегнула несколько пуговиц на Бобовой рубашке и стянула её с плеч, прижав руки к бокам и оголив соски.
   Обвив правым коленом его левое, она раздвинула языком защитный войлок волос, отыскала и легонько куснула сосок. Боб отпрянул в сторону и вверх. Удерживая правой ногою его колено, она подняла левую, уперлась ступнею ему в бедро и надавила. Боб перекатился на спину. Элиза высвободилась и уселась ему на ноги. Резким движением она сдернула с него штаны, оголив напряженный член, вытащила из-за чулка кишку, надела на него и с силой уселась сверху. Боб притворялся, будто сердится, и внезапная нега застигла его врасплох. Элиза не ожидала такой боли — она впервые впустила и себя мужчину. Слёзы брызнули из глаз: она вскрикнула от злости прижала кулаки в глазницы, силясь удержать мышцы ног, норовящие стащить ее с Боба. Элиза чувствовала, что он качает её вверх-вниз, и разозлилась ещё больше, однако колени её по-прежнему упирались в стол, так что ощущение качки было вызвано скорее головокружением — обмороком, который следовало пересилить.
   Элиза не хотела, чтобы Боб, открыв глаза, увидел её такой, потому рухнула вперёд, упёрлась ладонями в стол по обе стороны его головы и опустила лицо, чтобы волосы упали завесой, скрыв всё, что выше груди. Не то чтобы Боб особо пялил глаза; он явно счёл, что попал в далеко не худшую ситуацию.
   Некоторое время Элиза двигалась вверх-вниз — очень медленно, отчасти из-за боли, отчасти из-за того, что не знала, насколько близок финал. Все мужчины разные, и даже у одного мужчины это происходит по-разному в зависимости от времени суток; судить можно только по ритму дыхания (которое она слышала) и расслабленности лица (за которым могла наблюдать в просвет между прядями). Судя по всему, скорой развязки ждать не приходилось. Однако через какое-то время он всё-таки кончил честь по чести: выгибая спину и колотясь головой о стол.
   Боб сделал первый вдох, показывающий, что оргазм позади, и открыл глаза. Элиза смотрела прямо на него.
   — Чертовски больно, — объявила она. — Я проделала это над собою в качестве демонстрации.
   — Чего? — спросил Боб, ошалевший, растерянный, но довольный собой.
   — Хотела показать, что думаю о твоей хвалёной чести. И где сейчас была Абигайль?
   Боб Шафто попытался рассердиться, но без особого результата. Англичанин познатней или побогаче сказал бы: «Знаешь что...», однако Боб лишь стиснул зубы и попытался сесть. В этом он преуспел больше — поначалу, — ибо Элиза была девушка миниатюрная. Тут из-за шелковистого занавеса вынырнула рука с маленьким турецким кинжалом. Изящный клинок дамасской стали, нацеленный в левый глаз, принудил Боба снопа лечь на спину.
   — Демонстрация очень важна, — продолжала Элиза, вернее, прорычала, поскольку ей было по-прежнему очень больно. — Ты приходишь и говоришь красивые слова о чести, ожидая, что я бухнусь в обморок и выкуплю тебе Абигайль. Я много раз слышала, как мужчины распинаются о чести при дамах и забывают о ней, когда похоть или телесный страх берет верх над показным благородством. Как кавалеры, которые бросали дорогое оружие и пышные стяги, чтобы бежать от восставшей черни. Ты не хуже их, но и не лучше. Я не стану помогать тебе оттого, что растрогана твоею любовью и пустозвонством о чести. Я помогу тебе, потому что не хочу, как волна, уйти в песок на заброшенном берегу. Господин Мансар может строить королевские замки, чтобы оставить свой след в жизни, ты можешь жениться на Абигайль и наплодить целый клан Шафто, но если я оставлю по себе память, это будет как-то связано с рабством. Я буду помогать тебе постольку, поскольку это служит моей цели, Выкуп одной девушки моей цели не служит, но Абигайль может быть полезна мне в чём-то другом. Я должна подумать. Покуда я думаю, она будет рабыней Апнора. Если она тебя и помнит, то лишь как труса и перебежчика. Удел твой жалок. С течением скорбных лет ты, возможно, оценишь мудрость моей позиции.
   Тут разговор — если это можно назвать разговором — нарушило мощное «кхе» из другого конца комнаты: галлоны воздуха выталкивали флегму из дыхательных путей.
   — Кстати о позициях, — произнёс хриплый голландский голос, — не будете ли вы с вашим кавалером так любезны отыскать себе другую? Поскольку спатьиз-за вас невозможно, я намерен хотя бы поесть.
    —Со всей охотой, минхеер, но ваша жиличка приставила мне к глазу кинжал.
   — Вижу, с мужчинами ты ведёшь себя хладнокровнее, чем с женщинами, — шёпотом заметила Элиза.
   — Такие, как ты, никогда не видят мужчин хладнокровными, разве что через щёлочку в заборе, — возразил Боб.
   Хозяин дома — седой здоровяк лет пятидесяти пяти — снова громко прочистил горло. Бровями его Бог не обидел; сейчас он поднял одну, словно мохнатое знамя, и смотрел из-под неё на Элизу — типично для астронома, привыкшего глядеть одним глазом.
   — Доктор предупредил меня, что следует ожидать странных гостей, однако ничего не сказал о деловых сношениях.
    —Некоторые назвали бы меня шлюхой, а кое-кто и не без основания, — отвечала Элиза, предостерегающе глядя на Боба, — но в данном случае вы ошиблись, мсье Гюйгенс. Дело,которое мы обсуждаем, никак не относится к сношению,которое мы имели.
   — Тогда к чему заниматься ими одновременно? Неужто вы настолько торопитесь? Так ли ведут дела в Амстердаме?
   — Я пыталась прочистить ему мозги, дабы он лучше соображал, — сказала Элиза, выпрямляясь, потому что спина у неё заболела, а корсаж давил на рёбра.
   Боб резким движением отвел ее руку и сел, так что Элиза кувыркнулась назад. Она бы приземлилась головой, если бы он не поймал её за плечи и не развернул — а может быть, он сделал что-то в равной степени сложное и опасное. Элиза — когда всё было позади — поняла только, что сердце у неё оборвалось, голова кружится, волосы упали на лицо, а кинжала в руке нет. Боб, выставив её перед собой, как ширму, одной рукой натягивал штаны. Другой рукой он крепко, как уздечку, держал её кружевной воротник.
   — Никогда не выпрямляй руку, — тихо объяснил это, — это показывает противнику, что ты не можешь сделать выпад.
   В благодарность за урок фехтования Элиза крутанулась так, чтобы вывернуть ему пальцы. Боб чертыхнулся, выпустил воротник и натянул наконец штаны.
   — Господин Гюйгенс, Боб Шафто, сержант Собственного королевского блекторрентского гвардейского полка. Боб, это Христиан Гюйгенс, величайший натурфилософ мира.
   — Гук бы вас за такие слова укусил.Лейбниц талантливее меня. Ньютон, хоть и сбился с пути, по слухам, очень даровит. Скажем лучше, что я — величайший натурфилософ в этой комнате.— Гюйгенс быстрым взглядом пересчитал присутствующих: себя, Боба, Элизу и висящий в углу скелет.
   Боб только сейчас заметил скелет и несколько опешил.
   — Прошу прощения, сударь, это было безобразно...
   — Не оправдывайся, — прошипела Элиза. — Господин Гюйгенс философ, ему безразлично.
   — Когда я был совсем юн, сюда приходил Декарт и за этим самым столом в сильном подпитии вешал о проблеме ума-тела.
   — Проблема? В чём проблема? Не вижу никакой проблемы, — бормотал Боб, покуда Элиза не придавила каблуком его ногу.
   — Так что Элиза не могла отыскать лучшего места, чтобы усилить ваш умственный процесс путем избавления от лишних телесных соков.
   — Кстати о телесных соках, что мне делать с этим? — спросил Боб, покачивая на пальце продолговатый мешочек.
   — Положи в коробку и отправь Апнору в качестве задатка, — предложила Элиза.
   Покуда они говорили, солнце выглянуло и осветило комнату. Любой голландец обрадовался бы такой внезапной перемене, но Гюйгенс повёл себя странно, как будто ему внезапно напомнили о тягостной обязанности. Он обвел глазами часы.
   — У меня есть четверть часа на еду. Потом нам с Элизой предстоит работа на крыше. Вы, сержант Шафто, можете остаться...
   — Не буду злоупотреблять вашим гостеприимством, — сказал Боб.

* * *

   Работа Гюйгенса состояла в том, чтобы неподвижно стоять на крыше и щуриться в инструмент, покуда все колокола Гааги бьют полдень. Элизе было велено не вертеться под ногами, а записывать цифры в черновую тетрадь и время от времени подавать нужные принадлежности.
   — Вы хотите знать, где солнце находится в поддень...
   — Вы сформулировали с точностью до наоборот. Полдень— время, когда солнце достигает определённого места. Ничего другого полдень не означает.
   — Так вы хотите знать, когда полдень...
   — Сейчас! — объявил Гюйгенс и поглядел на часы.
   — Тогда все часы в Гааге врут.
   — Да, и мои в том числе. Даже хорошие часы спешат или отстают, поэтому их время от времени следует подводить. Я делаю это всякий раз, как выглядывает солнце. Через несколько минут Флемстид будет делать то же самое с вершины Гринвичского холма.
   — Жаль, что людей нельзя так же просто отрегулировать, — заметила Элиза.
   Гюйгенс взглянул на неё не менее пристально, чем за мгновение до того смотрел в инструмент.
   — Очевидно, вы имеете в виду кого-то конкретного, — проговорил он. — Про людей могу сказать следующее: трудно определить, идут ли они верно, но всегда видно, когда они сбились.
   — Очевидно, вы о ком-то конкретном, — сказала Элиза, — и боюсь, что обо мне.
   — Вас рекомендовал Лейбниц, — отвечал Гюйгенс, — тонкий шаток человеческого ума. Увы, не столь тонкий знаток характеров, ибо предпочитает о каждом думать хорошо, Я навёл справки в Гааге, и весьма достойные люди заверили, что вы меня не скомпрометируете. Из этого я заключил, что вы умеете себя вести.
   Элиза внезапно почувствовала себя очень высоко и у всех на виду. Она отступила на шаг и взялась за тяжёлую треногу телескопа.
   — Простите, — сказала она. — Я поступила глупо. Я знаю это и знаю, как себя вести. Однако я не всегда жила при дворе. Я шла к своему нынешнему положению кружным путём, и жизнь не во всём сделала меня приглядной. Вероятно, мне следует стыдиться. Однако мне больше хочется держать себя вызывающе.
   — Я понимаю вас лучше, чем вы думаете, — промолвил Гюйгенс. — Меня с детства готовили в дипломаты, но в тринадцать лет я соорудил себе токарный станок.
   — Что, простите?
   — Токарный станок. Там, внизу, в этом самом доме. Вообразите ужас родителей. Они учили меня латыни, греческому, французскому и другим языкам. Учили играть на лютне, виоле и клавесине. Из истории и литературы я выучил все, что было в их силах, В математике и философии меня наставлял сам Декарт. А я сделал себе токарный станок, потом научился шлифовать линзы. Родители боялись, что произвели на свет ремесленника.
   — Я очень рада, что для вас всё обернулось так хорошо, — сказала Элиза, — но по тупости не могу взять в толк, как ваша история относится ко мне.
   — Не беда, что часы спешат или отстают, если время от времени проверять их по солнцу и подводить. Солнце может выглядывать раз в две недели. Больше и не надо. Достанет нескольких светлых полуденных минут, чтобы заметить ошибку и подправить часы, — при условии, что вы даёте себе труд делать наблюдения. Родители это понимали и потому смирились с моими странными увлечениями. Они верили, что научили меня видеть, когда я сбился, и выправлять мое поведение.
   — Теперь я, кажется, поняла. Осталось лишь применить этот принцип ко мне.
   — Если я вхожу утром в столовую и вижу, что вы совокупляетесь на столе с иноземным дезертиром, словно какая-нибудь голодранка, я возмущён. Признаю. Однако куда важнее ваше дальнейшее поведение. Если вы держитесь вызывающе, я понимаю, что вы не умеете распознать и поправить свою ошибку. В таком случае вы должны покинуть мой дом, ибо такие люди могут катиться лишь дальше к гибели. Однако если вы обдумываете своё поведение и делаете правильные выводы, то я понимаю, что в конечном счёте у вас всё будет как надо.
   — Хороший совет, и я за него признательна, — сказала Элиза. — В принципе. Однако на практике я не знаю, как быть с Бобом.
   — Мне кажется, вам кое-что с ним надо утрясти, — предположил Гюйгенс.
   — Мне кое-что надо утрясти с миром, — отвечала Элиза.
   — Что ж, утрясайте. Можете оставаться у меня. Только впредь, если захотите с кем-нибудь переспать, будьте так добры заниматься этим у себя в спальне.

Баржа
(Между улицами Треднидл и Корнхилл)
сентябрь 1686

   Великие, слыхал я, с давних пор
   Умели мысль свою как разговор
   Представить; те, кто так склоняли к злу,
   Проклятье заслужили и хулу
   Своим трудом; но истину открыть,
   Чтоб тоею нас с вами покорить,
   Угодно Богу. ^[16]

Джон Беньян, «Путешествие пилигрима»

 
   Действующие лица:
   ДАНИЕЛЬ УОТЕРХАУЗ, пуританин.
   СЭР РИЧАРД АПТОРП, бывший золотых дел мастер, владелец Банка Апторпа.
   ГОЛЛАНДЕЦ.
   ЕВРЕЙ.
   РОДЖЕР КОМСТОК, маркиз Равенскарский, придворный.
   ДЖЕК КЕТЧ, главный палач Англии.
   ГЕРОЛЬД.
   БЕЙЛИФ.
   ЭДМУНД ПОЛЛИНГ, старик.
   ТОРГОВЦЫ.
   ПРИСПЕШНИКИ АПТОРПА.
   ПОДРУЧНЫЕ ПАЛАЧА.
   СОЛДАТЫ.
   МУЗЫКАНТЫ.
 
    Обрамлённый колоннадою двор. ДАНИЕЛЬ УОТЕРХАУЗ сидит на стуле среди спешащих и кричащих торговцев. Входит СЭР РИЧАРД АПТОРП с приказчиками, подручными и прихлебателями.
   АПТОРП: Ба, кого я вижу! Никак доктор Даниель Уотерхауз!
   УОТЕРХАУЗ: Рад встрече, сэр Ричард!
   АПТОРП: На стуле, скажите на милость!
   УОТЕРХАУЗ: День долог, сэр Ричард, у меня устали ноги.
   АПТОРП: В таком случае лучше двигаться — для того и создана Биржа! Это храм Меркурия, не Сатурна!
   УОТЕРХАУЗ: Вам кажется, что я угрюм, как Сатурн? Сатурн — Хронос, бог времени. Воистину сатурнианскую личность вы обретёте в Гуке, величайшем часовщике мира...
 
    Входит голландец.
 
   ГОЛЛАНДЕЦ: Сударь! Ваш Гук всему научился у нашего Гюйгенса!
 
    Уходит.
 
   УОТЕРХАУЗ: Разные народы чтят одних богов под разными именами. У греков был Хронос, у римлян — Сатурн. У голландцев — Гюйгенс, у нас — Гук.
   АПТОРП: Коли не Сатурн, то кто вы такой, чтобы сидеть на стуле в угрюмом раздумье посреди Биржи?
   УОТЕРХАУЗ: Я тот, кто рождён представлять семью при конце света и назван по самой тёмной из книг Библии, кто покинул Лондон с Чумой и въехал в него с Пожаром. Я провожал Дрейка Уотерхауза и короля Карла в мир иной и вот этими двумя руками положил в могилу голову Кромвеля!
   АПТОРП: Вот тебе на! Сударь!
   УОТЕРХАУЗ: В последнее время я замечен в Уайтхолле, где брожу весь в чёрном, наводя страх на придворных.
   АПТОРП: Что привело Плутона в храм Меркурия?
 
    Входит еврей.
 
   ЕВРЕЙ: Простите, сеньор, простите, где здесь tablero?
 
    Уходит.
 
   АПТОРП: Он видит, что у вас есть Стул, и любопытствует, где Стол.
   УОТЕРХАУЗ: В таком случае он сказал бы mesa.Возможно, его интересует banca,конторка.
   АПТОРП: Все, кроме вас, сидящие здесь на стульях, сидят за конторками. Он хочет знать, куда подевалась ваша.
   УОТЕРХАУЗ: Я хотел сказать, возможно, он ищет банковскую контору.
   АПТОРП: То есть меня?
   УОТЕРХАУЗ: Банк — новый титул, который вы присвоили своей златокузнечной лавке, не так ли?
   АПТОРП: Да, но почему в таком случае он не спросил обо мне?
   УОТЕРХАУЗ: Сеньор! Будьте любезны, на минуточку.
 
    Еврей возвращается с бумажкой.
 
   ЕВРЕЙ: Вот такая, вот такая!
   АПТОРП: Что там у него? Я без очков.
   УОТЕРХАУЗ: Он начертил то, в чём натурфилософ узнал бы декартову координатную плоскость, а вы — ведомость, и накарябал в одном столбце слова, в другом — числа.
   АПТОРП: Tablero!Он ищет доску, на которой записывают названия товаров.
   ЕВРЕЙ: Товары! Да!
   УОТЕРХАУЗ: Прах меня побери, она за углом! Он что, слеп?!
   АПТОРП: Рабби, не обижайтесь на сварливость моего друга, ибо он властелин подземного царства и славится своим норовом. Здесь, в храме Меркурия, всё движется; знания и сведения циркулируют подобно текущей воде, о которой говорится в Притчах. Однако вы совершили ошибку, обратив вопрос к Плутону, божеству тайн. Зачем здесь Плутон? Это своего рода загадка; я сам изумился, увидев его здесь, и подумал, будто гляжу на призрак.
   УОТЕРХАУЗ: Tableroвон там.
   ЕВРЕЙ: И это всё?!
   АПТОРП: Вы из Амстердама?
   ЕВРЕЙ: Да.
   АПТОРП: Сколько товаров записано на tablero в Амстердаме?
   ЕВРЕЙ: Вот столько.
 
    Пишет.
 
   АПТОРП: Даниель что он там написал?
   УОТЕРХАУЗ: Пятьсот пятьдесят.
   АПТОРП: Боже, храни Англию. У голландцев на tableroпочти шестьсот наименований, а у нас тут дощечка с несколькими десятками.
   УОТЕРХАУЗ: Немудрено, что он её не узнал.
 
    Еврей уходит в направлении дощечки, сетуя и закатывая глаза.
 
   АПТОРП (приспешнику): Ступай за этим когеном и выясни, что он задумал: ему что-то известно.
 
    Приспешник уходит.
 
   УОТЕРХАУЗ: Так кто из нас божество тайн?
   АПТОРП: Вы, ибо до сих пор не объяснили мне, зачем здесь сидите.
   УОТЕРХАУЗ: Как властелин Аида я обычно сижу на троне в колодце, где души умерших кружат, подобно сухим листьям. Сегодня утром, покинув Грешем-колледж, я направлялся по Бишопсгейт, когда взгляд мой случайно упал меж колонн Биржи. Она была пуста, но ветер носил средь конторок листки, брошенные торговцами, словно вихрь палой листвы. Я ошибочно счёл, что оказался в аду, и воссел на привычное место.
   АПТОРП: Ваша манера выражаться утомительна.
 
    Входит маркиз Равенскарский в роскошном одеянии.
 
   РАВЕНСКАР: «Гипотеза вихрей подавляется многими трудностями»!
   УОТЕРХАУЗ: Боже, храни короля, милорд!
   АПТОРП: Боже, храни короля... и разрази плутов, говорящих загадками, милорд!
   УОТЕРХАУЗ: Излишне клясть Плутона.
   РАВЕНСКАР: Он клянёт меня, Даниель, за болтовню о вихрях.
   АПТОРП: Загадка разрешилась. Ибо теперь я вижу, что вы условились здесь встретиться. А поскольку вы говорите о вихрях, милорд, я заключаю, что цель вашей встречи философическая.
   РАВЕНСКАР: Со всем уважением, позволю себе не согласиться, сэр Ричард. Ибо место встречи назначил сей, сидящий, на стуле. Обычно мы встречаемся в «Золотом кузнечике».
   АПТОРП: Итак, загадка остаётся. Так почему вы сегодня на Бирже, Даниель?
   УОТЕРХАУЗ: Скоро узнаете.
   РАВЕНСКАР: Быть может, потому что он хочет кое-чем обменяться. Вуаля!
   АПТОРП: Что это вы достали из кармана, милорд? Я без очков.
   РАВЕНСКАР: Только что из Ганновера. Доктор Лейбниц шлёт вам, Даниель, подписанный экземпляр последних «Учёных записок». Много математических заклинаний с вытянутыми продолговатыми S — впервые вижу!
   УОТЕРХАУЗ: Значит, доктор уронил-таки второй башмак, ибо это может быть только интегральное исчисление.
   РАВЕНСКАР: А также письма, адресованные вам в собственные руки, а значит, их прочли пока не более десяти человек.
   УОТЕРХАУЗ: Позвольте.
   АПТОРП: Боже правый, милорд, мистер Уотерхауз не выхватил бы их быстрее, займись они огнем. Обитателям подземного мира следует быть осторожнее с горючими материалами.
   УОТЕРХАУЗ: А вот, милорд, только что из Кембриджа, как обещано. Вручаю вам книги первую и вторую «Математических начал натуральной философии» Исаака Ньютона. Побережней, сэр, документы весьма ценные.
   АПТОРП: Лопни мои глаза, это закладной кирпич здания или рукопись?
   ГЛВЕНСКАР: Хм! Судя по весу, кирпич.
   АПТОРП: В любом случае слишком длинно, слишком длинно.
   УОТЕРХАУЗ: Здесь разъясняется Система Мира.
   АПТОРП: Вашему приятелю нужен строгий редактор!
   РАВЕНСКАР: Только гляньте на эти клятые иллюстрации! Вы представляете, во сколько встанут гравюры?
   УОТЕРХАУЗ: Утешайтесь мыслью, что каждая из них экономит тысячу страниц скучных рассуждений, пересыпанных продолговатыми S.
   РАВЕНСКАР: Так или иначе, типографские издержки обанкротятКоролевское общество!
   АПТОРП: Так вот почему мистер Уотерхауз сидит на стуле без banca.Он символически представляет финансовое положение Королевского общества. Опасаюсь, что сейчас у меня попросят денег. Эй! Кто-нибудь из вас слышит, что я говорю?
 
    Молчание.
 
   АПТОРП: Читайте на здоровье, я не в претензии. Так это что-то очень увлекательное?
 
    Молчание.
 
   АПТОРП: Ах, подобно лососю, что на пути к истокам огибает валуны и прыгает через брёвна, мой помощник пробирается обратно ко мне.
 
    Входит приспешник.
 
   ПРИСПЕШНИК: Вы были правы касательно еврея, сэр. Он намерен закупить большое количество определённого товара.
   АПТОРП: Сейчас на доске в Амстердаме цена этого товара выше, нежели на нашей жалкой английской дощечке. Еврей хочет купить дёшево здесь и продать дорого там. Что же за товар пользуется таким спросом в Амстердаме?
   ПРИСПЕШНИК: Он проявляет интерес к грубому и прочному полотну...
   АПТОРП: Парусина! Кто-то строит флот.
   ПРИСПЕШНИК: Он спрашивает не парусину, а более дешёвую ткань.
   АПТОРП: Для палаток! Кто-то создаёт армию! Быстрее, скупим всё, потребное для войны.
 
    Апторп и его спутники уходят.
 
   РАВЕНСКАР: Так Ньютон трудился над этим?
   УОТЕРХАУЗ: Как бы он написал столько, если бы не трудился?
   РАВЕНСКАР: Когда я над чем-нибудь тружусь, оно выходит урывками, по кускам, сие же есть единое целое, подобно хитону нашего Спасителя, не сшитому, а тканому напело... Что он свершит в книге третьей? Воскресит мертвых и вознесётся на небеса?
   УОТЕРХАУЗ: Объяснит орбиту Луны, если вырвет у Флемстида нужные данные.
   РАВЕНСКАР: Если Флемстид не даст, я вырву у него ногти! Господи! Вот только послушайте, что за чудо: «Действию всегда есть равное и противоположное противодействие, иначе — взаимодействия двух тел друг на друга между собой равны и направлены в противоположные стороны. Если кто нажимает пальцем на камень, то и палец его также нажимается камнем»