Страница:
А дело было вот в чем: когда Кеаве, собираясь выкупаться, разделся, он заметил у себя на теле пятнышко, вроде лишая на скале. И тогда-то умолкла его песня, ибо Кеаве знал, что означает это пятнышко, он знал, что его поразила проказа.
Любому горько заболеть такой болезнью. И любому горько было бы оставить дом, красивый, удобный, покинуть всех друзей и отправиться на северное побережье Молокаи, где нет ничего, кроме голых скал и морских бурунов. Но что может сравниться с горем Кеаве, Кеаве, который только вчера встретил свою любовь, только сегодня завоевал ее, а теперь видит, что все надежды вмиг разлетелись, как хрупкое стекло.
Несколько минут он сидел на краю бассейна, затем с криком вскочил и, выбежав на балкон, стал метаться взад и вперед, объятый отчаянием.
«С охотой покинул бы я Гавайи, родину моих предков, – думал Кеаве, – с легким сердцем оставил многооконный свой дом, стоящий у горной вершины. Храбро отправился бы в Молокаи, в селение Калаупапа, укрывшееся под сенью утесов, чтобы жить там с прогневившими бога и умереть вдали от могил своих предков. Но за какие злые дела, За какие грехи послана мне была вчера встреча с Кокуа, выходящей из моря?! О Кокуа – похитительница сердца! Кокуа – свет моей жизни! Никогда не назвать мне тебя своей женой, никогда больше не взглянуть на тебя, никогда не коснуться твоего тела! Только об этом, только о тебе, о Кокуа, скорблю я так неутешно!»
Теперь вы видите, какой человек был Кеаве. Ведь он мог жить в Сверкающем Доме долгие годы, и никто не узнал бы о его болезни. Но на что была ему эта жизнь, если он должен потерять Кокуа? Конечно, он мог бы жениться на Кокуа, и многие так бы и сделали, потому что у них души свиней, но Кеаве любил девушку, как настоящий мужчина, и ни за что не причинил бы ей зла и не навлек бы на нее опасность.
Уже после полуночи Кеаве вдруг вспомнил про волшебную бутылку. Он прошел на веранду за домом, и в памяти его встал тот день, когда он увидел духа, и холод пробежал по его жилам.
«Страшная штука эта бутылка, – думал Кеаве, – и страшен дух, и страшно навлечь на себя пламя ада. Но нет у меня другой надежды излечиться от болезни и взять Ко-куа в жены. Я не убоялся связаться с дьяволом ради какого-то дома, – так неужели у меня не хватит мужества снова испросить у него помощи, чтобы Кокуа стала моей?»
Тут он вспомнил, что на следующий день мимо должен пройти «Чертог» на обратном пути в Гонолулу. «Туда-то мне и следует отправиться прежде всего, – подумал он, – и повидать Лопаку. Ибо теперь единственное мое спасение в бутылке, от которой я так рад был избавиться».
Ни на миг не сомкнул он глаз, пища застревала у него в горле, но он послал письмо Киано, и к тому времени, когда пароход должен был подойти к берегу, спустился верхом, мимо могил под утесами, к морю. Лил дождь, лошадь шла с трудом; Кеаве глядел на черные пасти пещер и завидовал мертвецам, которые спали вечным сном, покончив со всеми земными тревогами. Потом он припомнил, как скакал здесь вчера на коне, и сам себе не поверил. Кеаве приехал в Хоокену, а там, как обычно, в ожидании парохода собралась вся округа. Люди расположились под навесом перед лавкой, шутили, обменивались новостями, но Кеаве ни о чем не хотелось говорить, и, сидя среди них, он глядел, как дождь барабанит по крышам и как прибой бьется о скалы, и вздохи вырывались из его груди.
– Кеаве из Сверкающего Дома не в духе, – говорили люди. Так оно и было, и чему тут удивляться?
Немного погодя подошел «Чертог», и шлюпка отвезла Кеаве на борт. Корму занимали хаоле,[2] которые, как это у них в обычае, ездили осматривать вулкан; на средней части палубы было полным-полно канаков, [3] а на носу разместились дикие быки из Хило и лошади из Каны, но Кеаве, погруженный в печаль, сидел один и ждал, когда появится на берегу дом Киано. Вот он у самого моря, среди черных скал, укрытый от солнца пальмами какао, а у дверей с пчелиной деловитостью движется взад и вперед фигурка в красном холоку, сама не больше пчелы.
– Ах, владычица моего сердца, – вскричал Кеаве, – я отдам свою бессмертную душу, только бы получить тебя!
Вскоре наступил вечер, и в каютах зажглись огни, и хаоле, как это у них в обычае, сели играть в карты и пить виски. Но Кеаве всю ночь ходил по палубе. И весь следующий день, когда они шли с подветренной стороны острова вдоль Мауи и Молокан, он продолжал метаться взад-вперед, как зверь в клетке.
К вечеру они миновали Дайамонд Хед и вошли в гавань Гонолулу. Кеаве вместе со всеми спустился на берег и стал расспрашивать про Лопаку. Оказалось, что тот стал владельцем шхуны – лучшей не найти на всех островах – и отправился в дальнее плавание, к Пола-Пола или Кахики, так что от Лопаки нечего было ждать помощи. Кеаве припомнил, что в городе у Лопаки был друг, нотариус (я не могу открыть его имя), и спросил о нем. Ему сказали, что тот внезапно разбогател и живет в прекрасном новом доме на берегу Вайкики. Этонавело Кеаве на новую мысль; он нанял экипаж и поехал к дому нотариуса.
Дом был новехонький, и деревья в саду не выше трости, и у хозяина, встретившего Кеаве в дверях, был очень довольный вид.
– Чем могу служить? – спросил он.
– Вы друг Лопаки, – ответил Кеаве, – а Лопака купил у меня одну вещь, и я надеялся, что вы поможете мне ее найти.
Лицо нотариуса помрачнело.
– Не буду притворяться, что не понял вас, мистер Кеаве, – сказал он, – хотя и не хочется мне ворошить это страшное дело. Поверьте, я ничего не знаю, хотя кое о чем догадываюсь, и, если вы обратитесь в одно место, возможно, вы получите сведения о том, что вас интересует.
И он назвал имя человека, которое я опять-таки лучше не повторю. II вот, день за днем, Кеаве ходил от одного к другому и всюду видел новые наряды, и экипажи, и прекрасные новые дома, и довольных людей, но, конечно, когда он намекал на то, что привело его к ним, лица их омрачались.
– Ясно, я на правильном пути, – думал Кеаве. – Эти нарядные одежды и экипажи – дары маленького духа, а люди потому так радуются, что воспользовались этими дарами и благополучно избавились от проклятой бутылки. Когда я увижу бледное лицо и услышу вздохи, я буду знать, что бутылка близко.
И вот, наконец, его направили к одному хаоле, жившему на Беритания-стрит. Он пришел туда под вечер и увидел, как обычно, новый дом, и молодой сад, и электрический свет в окнах, но, когда к нему вышел владелец дома, надежда и страх охватили Кеаве: перед ним стоял юноша, бледный как мертвец, под глазами его залегли тени, редкие волосы свисали прядями, и вид у него был такой, словно его ждет виселица.
«Бутылка у него, тут нет никаких сомнений», – подумал Кеаве и приступил прямо к делу.
– Я хочу купить бутылку, – сказал он.
Услышав эти слова, молодой хаоле с Беритания-стрит чуть не упал.
– Бутылку?! – воскликнулон. – Купитьбутылку!
Казалось,он сейчас задохнется от волнения.Схватив Кеаве за руку, он повлек его в комнату и налил в стаканы вина.
– Ваше здоровье! – сказал Кеаве. В свое время он часто встречался с белыми. – Да, – подтвердил он, – я пришел купить бутылку. Какая ей теперь цена?
Услышав вопрос гостя, молодой человек выронил стакан и поглядел на Кеаве так, словно увидел привидение.
– Цена? – повторил он. – Цена! Так вы не знаете, сколько она стоит?
– Иначе я бы не стал спрашивать, – ответил Кеаве. – Но отчего это вас так волнует? Что тут неладно?
– За это время бутылка сильно упала в цене, мистер Кеаве, – сказал молодой человек, заикаясь.
– Ну что ж, мне придется меньше платить, – промолвил Кеаве. – Сколько отдали вы?
Молодой человек побледнел как полотно.
– Два цента, – сказал он.
– Что?! – вскричал Кеаве. – Два цента? Значит, вы можете продать бутылку только за один цент, а тот, кто ее купит… – Слова замерли у Кеаве на устах. – Тот, кто ее купит, никогда не сможет продать ее снова: бутылка и дух останутся при нем до конца его дней, а после смерти унесут его в пекло.
Молодой человек с Беритания-стрит упал на колени.
– Ради бога, купите бутылку! – взмолился он. – Возьмите всё мое богатство в придачу. Я был безумцем, купив ее за такую цену. Я растратил чужие деньги, и, если бы не бутылка, я бы пропал, меня посадили бы в тюрьму.
– Несчастный! – воскликнул Кеаве. – Ты пошел на такое опасное дело и поставил на карту свою душу, только чтобы избежать справедливого наказания за свой бесчестный поступок! Так неужто я дрогну, когда на карту поставлена любовь? Давай же бутылку и сдачу, я знаю, она у тебя под рукой. Вот пять центов.
Кеаве угадал: сдача была приготовлена и лежала в ящике стола. Бутылка перешла из рук в руки, и не успели пальцы Кеаве обхватить длинное горлышко, как он пожелал снова стать здоровым. И можете не сомневаться, когда он добрался до своей комнаты в гостинице и разделся перед зеркалом донага, кожа его была чиста, как у младенца. Но вот что удивительно: не успел он убедиться в этом чуде, как мысли его переменились, и его совсем перестала интересовать проказа и почти совсем – Кокуа, и он думал лишь об одном – о том, что прикован к духу в бутылке на вечные времена и удел его – стать головней в пламени ада. Мысленным взором он уже видел, как пылает огонь, и душа его содрогнулась от страха, и свет померк в глазах.
Когда Кеаве немного пришел в себя, он услышал, что в зале играет оркестр, и пошел туда, так как боялся оставаться один. Он бродил среди счастливых людей и слушал, как то громче, то тише играет музыка, и смотрел, как дирижер отбивает такт, и всё это время в его ушах гудело пламя и перед глазами пылал красный огонь в бездонной глубине преисподней. Вдруг оркестр начал играть «Хики-ао-ао», песню, которую они пели вместе с Кокуа, и это вселило в него бодрость.
«Ну что ж, – подумал он, как в былые дни, – дело сделано, так отчего ж не извлечь добра из худа!»
И первым пароходом он вернулся на Гавайи и вскоре женился на Кокуа и отвез ее в Сверкающий Дом на склоне горы.
Жизнь их сложилась так: когда они были вместе, душа Кеаве успокаивалась, но стоило ему остаться одному, как на него нападала тяжкая тоска и он слышал, как трещит пламя, и видел, как пылает красный огонь в бездонной глубине преисподней.
Девушка отдала ему себя целиком, сердце ее трепетало при виде Кеаве, рука льнула к его руке, и так она была хороша от самой маковки и до кончиков ногтей, что всякий, глядя на нее, радовался. У нее был легкий нрав. Для каждого она находила доброе слово. Она знала множество песен и порхала по Сверкающему Дому – самое сверкающее из его украшений – распевая, как птичка. И Кеаве радовался, глядя на Кокуа, а потом, уединившись, плакал и стенал, думая о цене, которую заплатил за нее, и снова вытирал глаза, и освежал водой лицо, и шел к жене, и садился рядом на широком балконе, и пел с ней вместе, и, затаив тоску в груди, отвечал на ее улыбки.
Но наступил день, когда притихли ее шаги и приумолкли песни, и теперь уже не только Кеаве прятался, чтобы скрыть свои слезы. Оба они стали избегать друг друга и сидели на разных балконах, разделенные покоями дома. Кеаве был погружен в отчаяние, и почти не замечал перемены в жене, и был только рад, что может чаще оставаться один и размышлять о своей грустной судьбе и что не приходится делать веселое лицо в то время, как сердце гложет тоска. Но однажды, когда он тихонько проходил по дому, ему послышалось, что где-то плачет ребенок, и вдруг он увидел на балконе Кокуа, которая билась головой об пол и рыдала, как заблудившееся дитя.
– Да, Кокуа, в этом доме только и остается, что плакать, – промолвил Кеаве. – И всё же я отдал бы всю свою кровь до последней капли, чтобы ты, хотя бы ты, была счастлива.
– Счастлива?! – вскричала она. – Кеаве, когда ты жил один в Сверкающем Доме, все называли тебя самым счастливым человеком в мире, ты смеялся и пел, и лицо твое светилось, как восходящее солнце. А потом ты взял в жены несчастную Кокуа, и один бог знает, в чем ее вина… но с того дня ты больше не смеешься. Ах, – воскликнула она, – какое заклятье лежит на мне? Я думала, я красива; я знала, что люблю мужа. Какое заклятье лежит на мне, что темное облако омрачило его чело?
– Бедная Кокуа, – сказал Кеаве. Он сел рядом с ней и хотел взять ее за руку, но она отдернула руку прочь. – Бедная Кокуа, – повторил он, – мое бедное дитя… моя красавица. А я-то думал оградить тебя от горя!… Ну что ж, придется открыть тебе всё. Тогда ты, по крайней мере, пожалеешь бедного Кеаве, тогда ты поймешь, как онлюбил тебя… если не убоялся ада, чтобы сделать тебя своей… и как он, несчастный, осужденный на вечные муки, всё еще тебя любит, если может вызвать на свои уста улыбку, когда видит твое лицо.
И он рассказал ей всё с самого начала.
– И ты сделал это ради меня? – вскричала Кокуа. – О, тогда ничто мне не страшно!
И она обняла его и заплакала у него на груди.
– Ах, дитя, – вздохнул Кеаве, – а в меня мысль о геенне огненной вселяет великий страх.
– Не говори об этом, – сказала она, – не может человек погибнуть только из-за того, что полюбил Кокуа. Клянусь тебе, Кеаве, я спасу тебя или погибну с тобою вместе. О! Ты продал дьяволу душу из любви ко мне, так неужто я не отдам жизнь для твоего спасения?
– Ах, сердце мое, ты можешь сто раз отдать свою жизнь, но что это изменит?! – воскликнул он. – Ты только оставишь меня в одиночестве до того дня, когда наступит расплата.
– Ты ничего не знаешь, – сказала она. – Я образованная девушка, я училась в школе в Гонолулу. И я обещаю, любимый, я спасу тебя. Пусть бутылка стоит сейчас один цент, что с того? Не везде же в ходу американские деньги. В Англии есть монета, которую называют фартинг, она в два раза меньше цента… Ах, горе! – вдруг перебила себя Кокуа. – это вряд ли поможет делу, ведь тот, кто купит бутылку за фартинг, осужден на гибель, и мы не найдем человека, который был бы так же храбр, как мой Кеаве! Но постой – во Франции есть сантимы, их идет пять монет на цент или около того. Да, лучше и придумать нельзя! Поедем на французские острова, Кеаве, на Таити, и как можно скорее. Там у нас будут четыре сантима, три сантима, два сантима, один сантим, – еще три раза бутылка сможет перейти из рук в руки, а вдвоем мы легче уладим эту сделку. Ну, мой Кеаве, поцелуй же меня и оставь все заботы. Кокуа тебя отстоит!
– О божий дар! – воскликнул Кеаве. – Неужели же всемогущий накажет меня за то, что я пожелал назвать своим столь прекрасное и доброе создание! Пусть будет по-твоему: вези меня, куда хочешь, вверяю тебе свою жизнь и спасение.
На следующий день Кокуа спозаранку стала готовиться к отъезду. Она взяла сундук Кеаве,с которымонраньше отправлялся в плаванье, и прежде всего сунула на дно бутылку, а затем уложила лучшие одежды и самые редкостные безделушки.
– Потому что, – сказала она, – надо, чтобы нас считали богатыми, иначе нам не поверят.
Всё время, пока они готовились к отъезду, Кокуа была весела, как птичка, и, только когда бросала взгляд на Кеаве, глаза ее затуманивались слезой и она не могла удержаться, чтобы не подбежать к нему с поцелуем.
А у Кеаве с души свалился камень, и теперь, когда он открыл свою тайну жене и для него проглянул луч надежды, он казался другим человеком: шаг его стал легок, и он дышал полной грудью. Но страх таился рядом, и временами надежда его гасла, как свеча под порывом ветра, и он видел бушующее пламя в багровой бездне преисподней.
Они пустили слух, что отправляются в путешествие по Штатам. Люди подивились этому, но, если бы они знали правду, она показалась бы им еще более странной. Итак, они отплыли на «Чертоге» в Гонолулу, а оттуда вместе с множеством хаоле на «Уматилла» в Сан-Франциско, а в Сан-Франциско сели на почтовую бригантину «Птица тропиков», которая направлялась в Папеэте, главную резиденцию французов на южных островах. Подгоняемые пассатом, они после спокойного плавания прибыли туда в ясный день и увидели рифы, о которые разбивался прибой, и Мотиути под сенью пальм, и шхуну внутри лагуны, и белые домики на низком берегу, и зеленые деревья, а надо всем этим горы и облака Таити, острова мудрости.
Они рассудили, что благоразумнее всего будет снять дом; так и сделали, выбрав место против резиденции английского консула, чтобы выставить напоказ свое богатство и щегольнуть лошадьми и экипажами. Это не составило труда, так как в их распоряжении была бутылка, а Кокуа оказалась храбрее Кеаве и всякий раз, когда ей было нужно, просила у духа двадцать, а то и сто долларов. Таким образом, они вскоре стали заметными людьми в городе, и все только и говорили, что о «чужестранцах с Гавайев», их выездах и верховых лошадях, великолепных холоку и богатых кружевах Кокуа.
Прошло немного времени, и они научились языку таитян, который отличается от языка гавайцев всего несколькими звуками, а как только начали говорить свободно, тотчас приступили к выполнению своего плана. Как вы сами, наверно, понимаете, сбыть бутылку было нелегко, ибо нелегко убедить людей, что вы не шутите, когда предлагаете за четыре сантима неиссякаемый источник здоровья и богатства. Кроме того, они не могли скрывать, какую опасность таит в себе бутылка. И собеседники либо не верили им и смеялись, либо, устрашившись темной сделки, сразу становились серьезными и старались отделаться от Кеаве и Кокуа – людей, связавшихся с дьяволом. Они не только не добились успеха, но увидели, что в городе стали их сторониться; дети с криком разбегались при их появлении, и это особенно терзало Кокуа; католики, проходя мимо, осеняли себя крестным знаменем; все, как один, отвернулись от них.
Их охватило глубокое уныние. По ночам они сидели в своем доме, измученные прошедшим днем, не обмениваясь ни единым словом, и только рыдания Кокуа вдруг нарушали тишину. Иногда они молились вместе, иногда ставили бутылку на пол и весь вечер смотрели, как пляшет внутри тень духа. А после боялись лечь в постель. И сон долго не смежал их очей, а если кто-нибудь из них впадал в забытье, то, проснувшись вскоре, видел, что другой молча плачет в темноте, а то и совсем не находил никого рядом, ибо стоило одному заснуть, как второй убегал из дома, подальше от бутылки, и ходил под бананами в маленьком садике или бродил по берегу моря при луне.
Однажды ночью Кокуа проснулась и почувствовала, что Кеаве нет рядом. Она пошарила рукой, но постель не хранила даже тепла его тела. Тогда ее охватил страх, и она села на ложе. Сквозь ставни просачивался лунный свет, и Кокуа без труда различала бутылку на полу. Дул сильный ветер, большие деревья за окном жалобно скрипели, и громко шуршали на веранде сбитые листья. И вдруг Кокуа послышался еще какой-то звук. Кто его издал – человек или зверь, – она сказать не могла, но он был печален, как смерть, и пронзил ее сердце. Она бесшумно встала с постели, распахнула дверь и выглянула в залитый лунным светом двор. Там, под бананами, лежал Кеаве лицом к земле и тихо стонал.
Кокуа хотела было подбежать к нему и утешить, но тут же остановилась. Кеаве вел себя при жене храбро и мужественно, не пристало ей вторгаться в его одиночество в минуту постыдной слабости. И она вернулась в дом.
«Боже, – подумала она, – как я беспечна, как слаба! Ему, а не мне, грозит вечная гибель, он, а не я, навлекна себя проклятие. Разве не ради любви ко мне, не ради существа, которое его не стоит и так мало может ему помочь, сделал он это и теперь видит перед собой огонь ада и вдыхает запах серы, лежа там, на ветру, при лунном свете. Неужели душа моя так слепа, что я до сих пор не понимала, в чем мой долг, или я попросту боялась понять? Но уж теперь преданность станет поводырем моей души, теперь я скажу «прощай» белым ступеням рая и друзьям, ожидающим меня там. Любовь за любовь! И пусть моя любовь будет достойна любви Кеаве. Душа за душу! И уж если чьей-нибудь душе погибать, то пусть погибнет моя!»
Кокуа была проворная женщина, и вскоре она уже стояла одетая. Она взяла сдачу – драгоценные сантимы, которые они всегда держали наготове. Эти монеты почти вышли из обращения, ими можно было запастись только в правительственной меняльной конторе.
Когда она вышла на улицу, ветер нагнал на небо тучи и луна скрылась. Город спал, и Кокуа не знала, куда ей идти. Вдруг она услышала под деревьями чей-то кашель.
– Незнакомец, – спросила Кокуа, – что ты делаешь на улице в такую холодную ночь?
Человек что-то пробормотал, продолжая кашлять, но она всё же разобрала, что он стар и беден и чужой в этих краях.
– Не окажешь ли ты мне услугу? – спросила Кокуа. – Как чужеземец чужеземке, как старик – молодой женщине, не поможешь ли ты дочери Гавайев?
– Ага, – отозвался старик. – Ты, значит, та самая ведьма с Восьми островов и даже мою старую душу хочешь поймать в свои сети? Но я слыхал о тебе и не желаю иметь дела с нечистой силой.
– Сядь, – сказала Кокуа, – и я расскажу тебе одну историю.
И она поведала ему всё про Кеаве с начала и до конца.
– А я, – сказала она, – его жена, которую он купил, заплатив вечным спасением. Что мне делать? Если я пойду к нему сама и попрошу продать мне бутылку, он откажет мне. Но если пойдешь ты, он продаст ее с радостью. Я буду ждать тебя здесь. Ты купишь бутылку за четыре сантима, а я куплю ее у тебя за три, да вселит всемогущий мужество в мое бедное сердце.
– Если ты обманешь меня, – сказал старик, – бог покарает тебя на месте.
– Да будет так! – воскликнула Кокуа. – Я знаю, что он покарает!Я не могусовершитьтакоговероломства… Бог этого не потерпит.
– Дай мне четыре сантима и жди меня здесь, – сказал старик.
Но когда Кокуа осталась на улице одна, мужество покинуло ее. Ветер завывал в деревьях, а ей казалось, будто гудит адское пламя; тени плясали в свете уличного фонаря, а ей казалось, что к ней тянутся злые духи. Если бы у нее хватило сил, она бы, наверное, кинулась бежать, если бы у нее хватило голоса, она бы громко закричала, но она не могла сделать ни того, ни другого и стояла дрожа, как испуганное дитя.
Но вот она увидела, что старик возвращается и несет в руке бутылку.
– Я выполнил твою просьбу, – сказал старик. – Когда я уходил, твой муж плакал, как ребенок. В эту ночь он будет спать спокойно.
II он протянул ей бутылку.
– Прежде чем ты отдашь ее мне, – с трудом проговорила Кокуа, – извлеки добро из худа: попроси духа избавить тебя от кашля.
– Я старый человек, – ответил он ей, – и стою слишком близко к могиле, чтобы просить милостей у дьявола. Но что это? Почему ты не берешь бутылку? Ты колеблешься?
– Нет! – вскричала Кокуа. – Я просто слаба. Погоди минутку. Не я… моя рука отказывается ее взять, мои пальцы сами отдергиваются от проклятой бутылки… Всего одну минутку.
Старик с жалостью посмотрел на Кокуа.
– Бедняжка! – сказал он. – Ты боишься, твоя душа чует беду… Что ж, оставь бутылку у меня. Я стар, и мне никогда уже не быть счастливым на этом свете, а на том…
– Дай ее мне! – прошептала Кокуа. – Вот деньги. Неужели ты думаешь, я дойду до такой низости? Дай мне бутылку!
– Благослови тебя бог, дитя! – сказал старик.
Кокуа спрятала бутылку под складками холоку, попрощалась со стариком и пошла куда глаза глядят. Все дороги были ей теперь равны, все они вели в ад. Она то шла, то бежала; то оглашала ночные улицы громкими рыданиями, то падала на землю у обочины дороги и тихо плакала. Всё, что она слышала об аде, припомнилось ей сейчас, – она видела, как полыхает пламя, слышала запах серы, и тело ее уже корчилось на углях.
На рассвете она пришла в себя и вернулась домой. Всё было, как сказал старик, – Кеаве спал сном младенца. Кокуа стояла и, не отводя глаз, смотрела на его лицо.
– Теперь, мой супруг, – сказала она, – твой черед спать. Когда ты проснешься, твой черед будет петь и смеяться. Но для бедной Кокуа, которая никому не причинила зла, для бедной Кокуа, увы, нет больше сна, нет больше песен, нет больше радости ни на земле, ни на небе.
С этими словами она легла рядом с ним и тут же погрузилась в забытье, – так истомило ее страдание.
Поздним утром Кеаве разбудил ее и поделился с ней радостной вестью. Казалось, он поглупел от счастья, потому что даже не заметил, в каком она отчаянии, хотя ей очень плохо удавалось это скрыть. Слова застревали у нее в горле, но что за важность! – Кеаве говорил за двоих. За завтраком она не проглотила ни кусочка, но кому было это заметить? – Кеаве очистил всё блюдо. Кокуа видела и слышала его словно во сне; иногда она твердила себе, что всё случившееся ей только померещилось, и прикладывала руку ко лбу: знать, что она осуждена на вечное проклятие, и слышать безмятежную болтовню мужа было невыносимо.
Любому горько заболеть такой болезнью. И любому горько было бы оставить дом, красивый, удобный, покинуть всех друзей и отправиться на северное побережье Молокаи, где нет ничего, кроме голых скал и морских бурунов. Но что может сравниться с горем Кеаве, Кеаве, который только вчера встретил свою любовь, только сегодня завоевал ее, а теперь видит, что все надежды вмиг разлетелись, как хрупкое стекло.
Несколько минут он сидел на краю бассейна, затем с криком вскочил и, выбежав на балкон, стал метаться взад и вперед, объятый отчаянием.
«С охотой покинул бы я Гавайи, родину моих предков, – думал Кеаве, – с легким сердцем оставил многооконный свой дом, стоящий у горной вершины. Храбро отправился бы в Молокаи, в селение Калаупапа, укрывшееся под сенью утесов, чтобы жить там с прогневившими бога и умереть вдали от могил своих предков. Но за какие злые дела, За какие грехи послана мне была вчера встреча с Кокуа, выходящей из моря?! О Кокуа – похитительница сердца! Кокуа – свет моей жизни! Никогда не назвать мне тебя своей женой, никогда больше не взглянуть на тебя, никогда не коснуться твоего тела! Только об этом, только о тебе, о Кокуа, скорблю я так неутешно!»
Теперь вы видите, какой человек был Кеаве. Ведь он мог жить в Сверкающем Доме долгие годы, и никто не узнал бы о его болезни. Но на что была ему эта жизнь, если он должен потерять Кокуа? Конечно, он мог бы жениться на Кокуа, и многие так бы и сделали, потому что у них души свиней, но Кеаве любил девушку, как настоящий мужчина, и ни за что не причинил бы ей зла и не навлек бы на нее опасность.
Уже после полуночи Кеаве вдруг вспомнил про волшебную бутылку. Он прошел на веранду за домом, и в памяти его встал тот день, когда он увидел духа, и холод пробежал по его жилам.
«Страшная штука эта бутылка, – думал Кеаве, – и страшен дух, и страшно навлечь на себя пламя ада. Но нет у меня другой надежды излечиться от болезни и взять Ко-куа в жены. Я не убоялся связаться с дьяволом ради какого-то дома, – так неужели у меня не хватит мужества снова испросить у него помощи, чтобы Кокуа стала моей?»
Тут он вспомнил, что на следующий день мимо должен пройти «Чертог» на обратном пути в Гонолулу. «Туда-то мне и следует отправиться прежде всего, – подумал он, – и повидать Лопаку. Ибо теперь единственное мое спасение в бутылке, от которой я так рад был избавиться».
Ни на миг не сомкнул он глаз, пища застревала у него в горле, но он послал письмо Киано, и к тому времени, когда пароход должен был подойти к берегу, спустился верхом, мимо могил под утесами, к морю. Лил дождь, лошадь шла с трудом; Кеаве глядел на черные пасти пещер и завидовал мертвецам, которые спали вечным сном, покончив со всеми земными тревогами. Потом он припомнил, как скакал здесь вчера на коне, и сам себе не поверил. Кеаве приехал в Хоокену, а там, как обычно, в ожидании парохода собралась вся округа. Люди расположились под навесом перед лавкой, шутили, обменивались новостями, но Кеаве ни о чем не хотелось говорить, и, сидя среди них, он глядел, как дождь барабанит по крышам и как прибой бьется о скалы, и вздохи вырывались из его груди.
– Кеаве из Сверкающего Дома не в духе, – говорили люди. Так оно и было, и чему тут удивляться?
Немного погодя подошел «Чертог», и шлюпка отвезла Кеаве на борт. Корму занимали хаоле,[2] которые, как это у них в обычае, ездили осматривать вулкан; на средней части палубы было полным-полно канаков, [3] а на носу разместились дикие быки из Хило и лошади из Каны, но Кеаве, погруженный в печаль, сидел один и ждал, когда появится на берегу дом Киано. Вот он у самого моря, среди черных скал, укрытый от солнца пальмами какао, а у дверей с пчелиной деловитостью движется взад и вперед фигурка в красном холоку, сама не больше пчелы.
– Ах, владычица моего сердца, – вскричал Кеаве, – я отдам свою бессмертную душу, только бы получить тебя!
Вскоре наступил вечер, и в каютах зажглись огни, и хаоле, как это у них в обычае, сели играть в карты и пить виски. Но Кеаве всю ночь ходил по палубе. И весь следующий день, когда они шли с подветренной стороны острова вдоль Мауи и Молокан, он продолжал метаться взад-вперед, как зверь в клетке.
К вечеру они миновали Дайамонд Хед и вошли в гавань Гонолулу. Кеаве вместе со всеми спустился на берег и стал расспрашивать про Лопаку. Оказалось, что тот стал владельцем шхуны – лучшей не найти на всех островах – и отправился в дальнее плавание, к Пола-Пола или Кахики, так что от Лопаки нечего было ждать помощи. Кеаве припомнил, что в городе у Лопаки был друг, нотариус (я не могу открыть его имя), и спросил о нем. Ему сказали, что тот внезапно разбогател и живет в прекрасном новом доме на берегу Вайкики. Этонавело Кеаве на новую мысль; он нанял экипаж и поехал к дому нотариуса.
Дом был новехонький, и деревья в саду не выше трости, и у хозяина, встретившего Кеаве в дверях, был очень довольный вид.
– Чем могу служить? – спросил он.
– Вы друг Лопаки, – ответил Кеаве, – а Лопака купил у меня одну вещь, и я надеялся, что вы поможете мне ее найти.
Лицо нотариуса помрачнело.
– Не буду притворяться, что не понял вас, мистер Кеаве, – сказал он, – хотя и не хочется мне ворошить это страшное дело. Поверьте, я ничего не знаю, хотя кое о чем догадываюсь, и, если вы обратитесь в одно место, возможно, вы получите сведения о том, что вас интересует.
И он назвал имя человека, которое я опять-таки лучше не повторю. II вот, день за днем, Кеаве ходил от одного к другому и всюду видел новые наряды, и экипажи, и прекрасные новые дома, и довольных людей, но, конечно, когда он намекал на то, что привело его к ним, лица их омрачались.
– Ясно, я на правильном пути, – думал Кеаве. – Эти нарядные одежды и экипажи – дары маленького духа, а люди потому так радуются, что воспользовались этими дарами и благополучно избавились от проклятой бутылки. Когда я увижу бледное лицо и услышу вздохи, я буду знать, что бутылка близко.
И вот, наконец, его направили к одному хаоле, жившему на Беритания-стрит. Он пришел туда под вечер и увидел, как обычно, новый дом, и молодой сад, и электрический свет в окнах, но, когда к нему вышел владелец дома, надежда и страх охватили Кеаве: перед ним стоял юноша, бледный как мертвец, под глазами его залегли тени, редкие волосы свисали прядями, и вид у него был такой, словно его ждет виселица.
«Бутылка у него, тут нет никаких сомнений», – подумал Кеаве и приступил прямо к делу.
– Я хочу купить бутылку, – сказал он.
Услышав эти слова, молодой хаоле с Беритания-стрит чуть не упал.
– Бутылку?! – воскликнулон. – Купитьбутылку!
Казалось,он сейчас задохнется от волнения.Схватив Кеаве за руку, он повлек его в комнату и налил в стаканы вина.
– Ваше здоровье! – сказал Кеаве. В свое время он часто встречался с белыми. – Да, – подтвердил он, – я пришел купить бутылку. Какая ей теперь цена?
Услышав вопрос гостя, молодой человек выронил стакан и поглядел на Кеаве так, словно увидел привидение.
– Цена? – повторил он. – Цена! Так вы не знаете, сколько она стоит?
– Иначе я бы не стал спрашивать, – ответил Кеаве. – Но отчего это вас так волнует? Что тут неладно?
– За это время бутылка сильно упала в цене, мистер Кеаве, – сказал молодой человек, заикаясь.
– Ну что ж, мне придется меньше платить, – промолвил Кеаве. – Сколько отдали вы?
Молодой человек побледнел как полотно.
– Два цента, – сказал он.
– Что?! – вскричал Кеаве. – Два цента? Значит, вы можете продать бутылку только за один цент, а тот, кто ее купит… – Слова замерли у Кеаве на устах. – Тот, кто ее купит, никогда не сможет продать ее снова: бутылка и дух останутся при нем до конца его дней, а после смерти унесут его в пекло.
Молодой человек с Беритания-стрит упал на колени.
– Ради бога, купите бутылку! – взмолился он. – Возьмите всё мое богатство в придачу. Я был безумцем, купив ее за такую цену. Я растратил чужие деньги, и, если бы не бутылка, я бы пропал, меня посадили бы в тюрьму.
– Несчастный! – воскликнул Кеаве. – Ты пошел на такое опасное дело и поставил на карту свою душу, только чтобы избежать справедливого наказания за свой бесчестный поступок! Так неужто я дрогну, когда на карту поставлена любовь? Давай же бутылку и сдачу, я знаю, она у тебя под рукой. Вот пять центов.
Кеаве угадал: сдача была приготовлена и лежала в ящике стола. Бутылка перешла из рук в руки, и не успели пальцы Кеаве обхватить длинное горлышко, как он пожелал снова стать здоровым. И можете не сомневаться, когда он добрался до своей комнаты в гостинице и разделся перед зеркалом донага, кожа его была чиста, как у младенца. Но вот что удивительно: не успел он убедиться в этом чуде, как мысли его переменились, и его совсем перестала интересовать проказа и почти совсем – Кокуа, и он думал лишь об одном – о том, что прикован к духу в бутылке на вечные времена и удел его – стать головней в пламени ада. Мысленным взором он уже видел, как пылает огонь, и душа его содрогнулась от страха, и свет померк в глазах.
Когда Кеаве немного пришел в себя, он услышал, что в зале играет оркестр, и пошел туда, так как боялся оставаться один. Он бродил среди счастливых людей и слушал, как то громче, то тише играет музыка, и смотрел, как дирижер отбивает такт, и всё это время в его ушах гудело пламя и перед глазами пылал красный огонь в бездонной глубине преисподней. Вдруг оркестр начал играть «Хики-ао-ао», песню, которую они пели вместе с Кокуа, и это вселило в него бодрость.
«Ну что ж, – подумал он, как в былые дни, – дело сделано, так отчего ж не извлечь добра из худа!»
И первым пароходом он вернулся на Гавайи и вскоре женился на Кокуа и отвез ее в Сверкающий Дом на склоне горы.
Жизнь их сложилась так: когда они были вместе, душа Кеаве успокаивалась, но стоило ему остаться одному, как на него нападала тяжкая тоска и он слышал, как трещит пламя, и видел, как пылает красный огонь в бездонной глубине преисподней.
Девушка отдала ему себя целиком, сердце ее трепетало при виде Кеаве, рука льнула к его руке, и так она была хороша от самой маковки и до кончиков ногтей, что всякий, глядя на нее, радовался. У нее был легкий нрав. Для каждого она находила доброе слово. Она знала множество песен и порхала по Сверкающему Дому – самое сверкающее из его украшений – распевая, как птичка. И Кеаве радовался, глядя на Кокуа, а потом, уединившись, плакал и стенал, думая о цене, которую заплатил за нее, и снова вытирал глаза, и освежал водой лицо, и шел к жене, и садился рядом на широком балконе, и пел с ней вместе, и, затаив тоску в груди, отвечал на ее улыбки.
Но наступил день, когда притихли ее шаги и приумолкли песни, и теперь уже не только Кеаве прятался, чтобы скрыть свои слезы. Оба они стали избегать друг друга и сидели на разных балконах, разделенные покоями дома. Кеаве был погружен в отчаяние, и почти не замечал перемены в жене, и был только рад, что может чаще оставаться один и размышлять о своей грустной судьбе и что не приходится делать веселое лицо в то время, как сердце гложет тоска. Но однажды, когда он тихонько проходил по дому, ему послышалось, что где-то плачет ребенок, и вдруг он увидел на балконе Кокуа, которая билась головой об пол и рыдала, как заблудившееся дитя.
– Да, Кокуа, в этом доме только и остается, что плакать, – промолвил Кеаве. – И всё же я отдал бы всю свою кровь до последней капли, чтобы ты, хотя бы ты, была счастлива.
– Счастлива?! – вскричала она. – Кеаве, когда ты жил один в Сверкающем Доме, все называли тебя самым счастливым человеком в мире, ты смеялся и пел, и лицо твое светилось, как восходящее солнце. А потом ты взял в жены несчастную Кокуа, и один бог знает, в чем ее вина… но с того дня ты больше не смеешься. Ах, – воскликнула она, – какое заклятье лежит на мне? Я думала, я красива; я знала, что люблю мужа. Какое заклятье лежит на мне, что темное облако омрачило его чело?
– Бедная Кокуа, – сказал Кеаве. Он сел рядом с ней и хотел взять ее за руку, но она отдернула руку прочь. – Бедная Кокуа, – повторил он, – мое бедное дитя… моя красавица. А я-то думал оградить тебя от горя!… Ну что ж, придется открыть тебе всё. Тогда ты, по крайней мере, пожалеешь бедного Кеаве, тогда ты поймешь, как онлюбил тебя… если не убоялся ада, чтобы сделать тебя своей… и как он, несчастный, осужденный на вечные муки, всё еще тебя любит, если может вызвать на свои уста улыбку, когда видит твое лицо.
И он рассказал ей всё с самого начала.
– И ты сделал это ради меня? – вскричала Кокуа. – О, тогда ничто мне не страшно!
И она обняла его и заплакала у него на груди.
– Ах, дитя, – вздохнул Кеаве, – а в меня мысль о геенне огненной вселяет великий страх.
– Не говори об этом, – сказала она, – не может человек погибнуть только из-за того, что полюбил Кокуа. Клянусь тебе, Кеаве, я спасу тебя или погибну с тобою вместе. О! Ты продал дьяволу душу из любви ко мне, так неужто я не отдам жизнь для твоего спасения?
– Ах, сердце мое, ты можешь сто раз отдать свою жизнь, но что это изменит?! – воскликнул он. – Ты только оставишь меня в одиночестве до того дня, когда наступит расплата.
– Ты ничего не знаешь, – сказала она. – Я образованная девушка, я училась в школе в Гонолулу. И я обещаю, любимый, я спасу тебя. Пусть бутылка стоит сейчас один цент, что с того? Не везде же в ходу американские деньги. В Англии есть монета, которую называют фартинг, она в два раза меньше цента… Ах, горе! – вдруг перебила себя Кокуа. – это вряд ли поможет делу, ведь тот, кто купит бутылку за фартинг, осужден на гибель, и мы не найдем человека, который был бы так же храбр, как мой Кеаве! Но постой – во Франции есть сантимы, их идет пять монет на цент или около того. Да, лучше и придумать нельзя! Поедем на французские острова, Кеаве, на Таити, и как можно скорее. Там у нас будут четыре сантима, три сантима, два сантима, один сантим, – еще три раза бутылка сможет перейти из рук в руки, а вдвоем мы легче уладим эту сделку. Ну, мой Кеаве, поцелуй же меня и оставь все заботы. Кокуа тебя отстоит!
– О божий дар! – воскликнул Кеаве. – Неужели же всемогущий накажет меня за то, что я пожелал назвать своим столь прекрасное и доброе создание! Пусть будет по-твоему: вези меня, куда хочешь, вверяю тебе свою жизнь и спасение.
На следующий день Кокуа спозаранку стала готовиться к отъезду. Она взяла сундук Кеаве,с которымонраньше отправлялся в плаванье, и прежде всего сунула на дно бутылку, а затем уложила лучшие одежды и самые редкостные безделушки.
– Потому что, – сказала она, – надо, чтобы нас считали богатыми, иначе нам не поверят.
Всё время, пока они готовились к отъезду, Кокуа была весела, как птичка, и, только когда бросала взгляд на Кеаве, глаза ее затуманивались слезой и она не могла удержаться, чтобы не подбежать к нему с поцелуем.
А у Кеаве с души свалился камень, и теперь, когда он открыл свою тайну жене и для него проглянул луч надежды, он казался другим человеком: шаг его стал легок, и он дышал полной грудью. Но страх таился рядом, и временами надежда его гасла, как свеча под порывом ветра, и он видел бушующее пламя в багровой бездне преисподней.
Они пустили слух, что отправляются в путешествие по Штатам. Люди подивились этому, но, если бы они знали правду, она показалась бы им еще более странной. Итак, они отплыли на «Чертоге» в Гонолулу, а оттуда вместе с множеством хаоле на «Уматилла» в Сан-Франциско, а в Сан-Франциско сели на почтовую бригантину «Птица тропиков», которая направлялась в Папеэте, главную резиденцию французов на южных островах. Подгоняемые пассатом, они после спокойного плавания прибыли туда в ясный день и увидели рифы, о которые разбивался прибой, и Мотиути под сенью пальм, и шхуну внутри лагуны, и белые домики на низком берегу, и зеленые деревья, а надо всем этим горы и облака Таити, острова мудрости.
Они рассудили, что благоразумнее всего будет снять дом; так и сделали, выбрав место против резиденции английского консула, чтобы выставить напоказ свое богатство и щегольнуть лошадьми и экипажами. Это не составило труда, так как в их распоряжении была бутылка, а Кокуа оказалась храбрее Кеаве и всякий раз, когда ей было нужно, просила у духа двадцать, а то и сто долларов. Таким образом, они вскоре стали заметными людьми в городе, и все только и говорили, что о «чужестранцах с Гавайев», их выездах и верховых лошадях, великолепных холоку и богатых кружевах Кокуа.
Прошло немного времени, и они научились языку таитян, который отличается от языка гавайцев всего несколькими звуками, а как только начали говорить свободно, тотчас приступили к выполнению своего плана. Как вы сами, наверно, понимаете, сбыть бутылку было нелегко, ибо нелегко убедить людей, что вы не шутите, когда предлагаете за четыре сантима неиссякаемый источник здоровья и богатства. Кроме того, они не могли скрывать, какую опасность таит в себе бутылка. И собеседники либо не верили им и смеялись, либо, устрашившись темной сделки, сразу становились серьезными и старались отделаться от Кеаве и Кокуа – людей, связавшихся с дьяволом. Они не только не добились успеха, но увидели, что в городе стали их сторониться; дети с криком разбегались при их появлении, и это особенно терзало Кокуа; католики, проходя мимо, осеняли себя крестным знаменем; все, как один, отвернулись от них.
Их охватило глубокое уныние. По ночам они сидели в своем доме, измученные прошедшим днем, не обмениваясь ни единым словом, и только рыдания Кокуа вдруг нарушали тишину. Иногда они молились вместе, иногда ставили бутылку на пол и весь вечер смотрели, как пляшет внутри тень духа. А после боялись лечь в постель. И сон долго не смежал их очей, а если кто-нибудь из них впадал в забытье, то, проснувшись вскоре, видел, что другой молча плачет в темноте, а то и совсем не находил никого рядом, ибо стоило одному заснуть, как второй убегал из дома, подальше от бутылки, и ходил под бананами в маленьком садике или бродил по берегу моря при луне.
Однажды ночью Кокуа проснулась и почувствовала, что Кеаве нет рядом. Она пошарила рукой, но постель не хранила даже тепла его тела. Тогда ее охватил страх, и она села на ложе. Сквозь ставни просачивался лунный свет, и Кокуа без труда различала бутылку на полу. Дул сильный ветер, большие деревья за окном жалобно скрипели, и громко шуршали на веранде сбитые листья. И вдруг Кокуа послышался еще какой-то звук. Кто его издал – человек или зверь, – она сказать не могла, но он был печален, как смерть, и пронзил ее сердце. Она бесшумно встала с постели, распахнула дверь и выглянула в залитый лунным светом двор. Там, под бананами, лежал Кеаве лицом к земле и тихо стонал.
Кокуа хотела было подбежать к нему и утешить, но тут же остановилась. Кеаве вел себя при жене храбро и мужественно, не пристало ей вторгаться в его одиночество в минуту постыдной слабости. И она вернулась в дом.
«Боже, – подумала она, – как я беспечна, как слаба! Ему, а не мне, грозит вечная гибель, он, а не я, навлекна себя проклятие. Разве не ради любви ко мне, не ради существа, которое его не стоит и так мало может ему помочь, сделал он это и теперь видит перед собой огонь ада и вдыхает запах серы, лежа там, на ветру, при лунном свете. Неужели душа моя так слепа, что я до сих пор не понимала, в чем мой долг, или я попросту боялась понять? Но уж теперь преданность станет поводырем моей души, теперь я скажу «прощай» белым ступеням рая и друзьям, ожидающим меня там. Любовь за любовь! И пусть моя любовь будет достойна любви Кеаве. Душа за душу! И уж если чьей-нибудь душе погибать, то пусть погибнет моя!»
Кокуа была проворная женщина, и вскоре она уже стояла одетая. Она взяла сдачу – драгоценные сантимы, которые они всегда держали наготове. Эти монеты почти вышли из обращения, ими можно было запастись только в правительственной меняльной конторе.
Когда она вышла на улицу, ветер нагнал на небо тучи и луна скрылась. Город спал, и Кокуа не знала, куда ей идти. Вдруг она услышала под деревьями чей-то кашель.
– Незнакомец, – спросила Кокуа, – что ты делаешь на улице в такую холодную ночь?
Человек что-то пробормотал, продолжая кашлять, но она всё же разобрала, что он стар и беден и чужой в этих краях.
– Не окажешь ли ты мне услугу? – спросила Кокуа. – Как чужеземец чужеземке, как старик – молодой женщине, не поможешь ли ты дочери Гавайев?
– Ага, – отозвался старик. – Ты, значит, та самая ведьма с Восьми островов и даже мою старую душу хочешь поймать в свои сети? Но я слыхал о тебе и не желаю иметь дела с нечистой силой.
– Сядь, – сказала Кокуа, – и я расскажу тебе одну историю.
И она поведала ему всё про Кеаве с начала и до конца.
– А я, – сказала она, – его жена, которую он купил, заплатив вечным спасением. Что мне делать? Если я пойду к нему сама и попрошу продать мне бутылку, он откажет мне. Но если пойдешь ты, он продаст ее с радостью. Я буду ждать тебя здесь. Ты купишь бутылку за четыре сантима, а я куплю ее у тебя за три, да вселит всемогущий мужество в мое бедное сердце.
– Если ты обманешь меня, – сказал старик, – бог покарает тебя на месте.
– Да будет так! – воскликнула Кокуа. – Я знаю, что он покарает!Я не могусовершитьтакоговероломства… Бог этого не потерпит.
– Дай мне четыре сантима и жди меня здесь, – сказал старик.
Но когда Кокуа осталась на улице одна, мужество покинуло ее. Ветер завывал в деревьях, а ей казалось, будто гудит адское пламя; тени плясали в свете уличного фонаря, а ей казалось, что к ней тянутся злые духи. Если бы у нее хватило сил, она бы, наверное, кинулась бежать, если бы у нее хватило голоса, она бы громко закричала, но она не могла сделать ни того, ни другого и стояла дрожа, как испуганное дитя.
Но вот она увидела, что старик возвращается и несет в руке бутылку.
– Я выполнил твою просьбу, – сказал старик. – Когда я уходил, твой муж плакал, как ребенок. В эту ночь он будет спать спокойно.
II он протянул ей бутылку.
– Прежде чем ты отдашь ее мне, – с трудом проговорила Кокуа, – извлеки добро из худа: попроси духа избавить тебя от кашля.
– Я старый человек, – ответил он ей, – и стою слишком близко к могиле, чтобы просить милостей у дьявола. Но что это? Почему ты не берешь бутылку? Ты колеблешься?
– Нет! – вскричала Кокуа. – Я просто слаба. Погоди минутку. Не я… моя рука отказывается ее взять, мои пальцы сами отдергиваются от проклятой бутылки… Всего одну минутку.
Старик с жалостью посмотрел на Кокуа.
– Бедняжка! – сказал он. – Ты боишься, твоя душа чует беду… Что ж, оставь бутылку у меня. Я стар, и мне никогда уже не быть счастливым на этом свете, а на том…
– Дай ее мне! – прошептала Кокуа. – Вот деньги. Неужели ты думаешь, я дойду до такой низости? Дай мне бутылку!
– Благослови тебя бог, дитя! – сказал старик.
Кокуа спрятала бутылку под складками холоку, попрощалась со стариком и пошла куда глаза глядят. Все дороги были ей теперь равны, все они вели в ад. Она то шла, то бежала; то оглашала ночные улицы громкими рыданиями, то падала на землю у обочины дороги и тихо плакала. Всё, что она слышала об аде, припомнилось ей сейчас, – она видела, как полыхает пламя, слышала запах серы, и тело ее уже корчилось на углях.
На рассвете она пришла в себя и вернулась домой. Всё было, как сказал старик, – Кеаве спал сном младенца. Кокуа стояла и, не отводя глаз, смотрела на его лицо.
– Теперь, мой супруг, – сказала она, – твой черед спать. Когда ты проснешься, твой черед будет петь и смеяться. Но для бедной Кокуа, которая никому не причинила зла, для бедной Кокуа, увы, нет больше сна, нет больше песен, нет больше радости ни на земле, ни на небе.
С этими словами она легла рядом с ним и тут же погрузилась в забытье, – так истомило ее страдание.
Поздним утром Кеаве разбудил ее и поделился с ней радостной вестью. Казалось, он поглупел от счастья, потому что даже не заметил, в каком она отчаянии, хотя ей очень плохо удавалось это скрыть. Слова застревали у нее в горле, но что за важность! – Кеаве говорил за двоих. За завтраком она не проглотила ни кусочка, но кому было это заметить? – Кеаве очистил всё блюдо. Кокуа видела и слышала его словно во сне; иногда она твердила себе, что всё случившееся ей только померещилось, и прикладывала руку ко лбу: знать, что она осуждена на вечное проклятие, и слышать безмятежную болтовню мужа было невыносимо.