Страница:
Доставать современную музыку в агонизирующем Советском Союзе было сложно. Интернет еще не существовал. Ближайший к Ленинграду мьюзик-шоп находился в Хельсинки. Единственный способ послушать что-то новое: кто-то должен был привезти из Европы пластинку.
Каждая поездка за границу носила тогда просветительский характер. Одним из первых пластинки в Ленинград стал привозить парень, который тогда пел в модной группе «Дурное влияние», а потом эмигрировал в Англию. Много музыки привозили Сергей Курёхин и братья Сологубы из группы «Странные игры». Слушать все это я стал еще до армии, а к двадцати годам уже понимал: единственное, что интересует меня в жизни, это музыка.
После школы я поступил в Кораблестроительный институт. Демобилизовавшись, я попробовал восстановиться, но теперь вокруг была совсем другая страна. Ни о каком кораблестроении не могло быть и речи. Для начала я перевелся в Институт киноинженеров. Впрочем, до учебы ли было мне в те годы? Вместо лекций я бегал по городу, договаривался встретиться, обменивался дисками, переписывал с пластинок на кассеты… Новая виниловая пластинка Bauhaus или Depeche Mode – продажной цены такая вещь просто не имела. В городе было всего несколько счастливых обладателей таких дисков, а в Москве о подобных вещах тогда даже не слышали.
Сейчас понять все это уже довольно сложно. Но тогда я воспринимал музыку как откровение. После института я стал делать на Ленинградском радио собственную музыкальную передачу. В голодном и замерзающем СССР я рассказывал людям о независимой английской сцене, о группе Dead Can Dance и о Нике Кейве.
Первые несколько моих программ были посвящены британским исполнителям. Потом руки дошли и до молодых русских групп: «Дурное влияние», «Игры», «Петля Нестерова»… С некоторыми музыкантами я уже был знаком. Делая программу, познакомился еще с несколькими… потом еще с несколькими… потом со всеми.
…
Самой интересной панк-группой в городе на тот момент были «Пупсы». Играть эти парни почти не умели, но с первых аккордов зал каждый раз вставал на уши. Это было что-то невообразимое! В 1991-м я решил попробовать себя в роли их директора и для начала свозить «Пупсов» на гастроли в Германию.
Сказать, что это было сложно, – ничего не сказать. Оформить загранпаспорт, получить разрешение на выезд из страны – все это тогда было дико трудно. А для парней типа «Пупсов» – и вообще нереально. Для выезда из страны в те годы человек должен был представить справку о том, что последние пять лет он проработал на одном месте. Эти парни не проработали в жизни вообще ни единого дня, да и выглядели так, что чиновники сразу покрывались испариной.
Я пришел в Смольный, встретился с председателем Комитета по международным связям и попробовал объяснить, что «Пупсы» – супергруппа. Им обязательно надо ехать. И вы знаете – он поверил мне на слово. Нам были выданы загранпаспорта и разрешено выехать из СССР. Мы отправились в Берлин.
Только что рухнула Стена. Берлин был главным городом мира. По улицам круглосуточно бродили толпы народу. Атмосфера была потрясающая. Гастроли длились три недели. Группа отыграла множество концертов. Как-то мы выступили на площадке, на которой перед нами выступал Ник Кейв. Это был реальный триумф русского панк-рока. Но в результате музыкантов зазвездило так, что через полгода группа просто развалилась.
Барабанщик «Пупсов» Саша Дусер ушел в группу Tequilla-Jazzz. Басист вообще забросил музыку. А гитарист вскоре сел в тюрьму и провел там то ли девять, то ли десять лет. После этих гастролей, весной 1991-го, я провел во Дворце молодежи свой первый фестиваль, а к осени того же года в помещении «Молодежного Центра» на Васильевском острове появился клуб TaMtAm.
Сева Гаккель (р. 1958) – бывший виолончелист группы «Аквариум»
Глава 4
Илья Чёрт (р. 1972) – лидер группы «Пилот»
Глава 5
Илья Бортнюк (р. 1968) – независимый продюсер
Сева Гаккель (р. 1958) – бывший виолончелист группы «Аквариум»
Каждая поездка за границу носила тогда просветительский характер. Одним из первых пластинки в Ленинград стал привозить парень, который тогда пел в модной группе «Дурное влияние», а потом эмигрировал в Англию. Много музыки привозили Сергей Курёхин и братья Сологубы из группы «Странные игры». Слушать все это я стал еще до армии, а к двадцати годам уже понимал: единственное, что интересует меня в жизни, это музыка.
После школы я поступил в Кораблестроительный институт. Демобилизовавшись, я попробовал восстановиться, но теперь вокруг была совсем другая страна. Ни о каком кораблестроении не могло быть и речи. Для начала я перевелся в Институт киноинженеров. Впрочем, до учебы ли было мне в те годы? Вместо лекций я бегал по городу, договаривался встретиться, обменивался дисками, переписывал с пластинок на кассеты… Новая виниловая пластинка Bauhaus или Depeche Mode – продажной цены такая вещь просто не имела. В городе было всего несколько счастливых обладателей таких дисков, а в Москве о подобных вещах тогда даже не слышали.
Сейчас понять все это уже довольно сложно. Но тогда я воспринимал музыку как откровение. После института я стал делать на Ленинградском радио собственную музыкальную передачу. В голодном и замерзающем СССР я рассказывал людям о независимой английской сцене, о группе Dead Can Dance и о Нике Кейве.
Первые несколько моих программ были посвящены британским исполнителям. Потом руки дошли и до молодых русских групп: «Дурное влияние», «Игры», «Петля Нестерова»… С некоторыми музыкантами я уже был знаком. Делая программу, познакомился еще с несколькими… потом еще с несколькими… потом со всеми.
…
Самой интересной панк-группой в городе на тот момент были «Пупсы». Играть эти парни почти не умели, но с первых аккордов зал каждый раз вставал на уши. Это было что-то невообразимое! В 1991-м я решил попробовать себя в роли их директора и для начала свозить «Пупсов» на гастроли в Германию.
Сказать, что это было сложно, – ничего не сказать. Оформить загранпаспорт, получить разрешение на выезд из страны – все это тогда было дико трудно. А для парней типа «Пупсов» – и вообще нереально. Для выезда из страны в те годы человек должен был представить справку о том, что последние пять лет он проработал на одном месте. Эти парни не проработали в жизни вообще ни единого дня, да и выглядели так, что чиновники сразу покрывались испариной.
Я пришел в Смольный, встретился с председателем Комитета по международным связям и попробовал объяснить, что «Пупсы» – супергруппа. Им обязательно надо ехать. И вы знаете – он поверил мне на слово. Нам были выданы загранпаспорта и разрешено выехать из СССР. Мы отправились в Берлин.
Только что рухнула Стена. Берлин был главным городом мира. По улицам круглосуточно бродили толпы народу. Атмосфера была потрясающая. Гастроли длились три недели. Группа отыграла множество концертов. Как-то мы выступили на площадке, на которой перед нами выступал Ник Кейв. Это был реальный триумф русского панк-рока. Но в результате музыкантов зазвездило так, что через полгода группа просто развалилась.
Барабанщик «Пупсов» Саша Дусер ушел в группу Tequilla-Jazzz. Басист вообще забросил музыку. А гитарист вскоре сел в тюрьму и провел там то ли девять, то ли десять лет. После этих гастролей, весной 1991-го, я провел во Дворце молодежи свой первый фестиваль, а к осени того же года в помещении «Молодежного Центра» на Васильевском острове появился клуб TaMtAm.
Сева Гаккель (р. 1958) – бывший виолончелист группы «Аквариум»
У меня в паспорте все еще стояло разрешение на выезд из СССР. Один знакомый предложил использовать это разрешение и на три дня съездить в Будапешт. Он просил выполнить его поручение, а взамен оплачивал все дорожные расходы. Грех было отказываться, и я уехал.
В клубе мы заранее договорились, что в первую неделю после моего возвращения играть будет панк-группа «Пупсы» и немцы Hordy-Tordy. TaMtAm понемногу приобретал конкретные очертания.
Будапешт поразил меня своей красотой, а цвет Дуная оказался вовсе не голубым, а мутным, как кофе из советской кофеварки. Поезд, на котором я возвращался, остановился в нескольких километрах от Петербурга и простоял посреди чистого поля три часа. Нехорошее предчувствие подтвердилось сразу же, едва я добрался до дому: 19 августа 1991 года в стране произошел военный переворот.
Это было совершенно некстати. Не хотелось сворачивать то, что я только-только затеял. Но, по счастью, все обошлось. Ближайший концерт пришлось перенести из-за объявленного в стране траура. Зато уже в следующую субботу «Восточный синдром» отыграл при невиданном скоплении народа.
…
У нас не было ни опыта, ни команды. Однако дела как-то продвигались. Группы записывались на выступления, концерты начали проходить регулярно.
Никакого представления о том, что за музыка сегодня будет звучать, я не имел. Мне не хотелось повторять опыт «Рок-клуба» со всеми его комиссиями и прослушиваниями, но несколько групп были абсолютно бездарны. На их выступления приходила вялая кучка родственников и одноклассников. Так продолжаться не могло. Нужно было требовать демозаписи.
Основной критерий был прост: это не должно быть похоже на русский рок. Необязательно, чтобы это нравилось лично мне. Неважно, на каком языке они будут петь. Лишь бы не было умных текстов под вялый аккомпанемент, и лишь бы не было тяжелого металла с бессмысленными запилами.
СССР развалился, но механизмы разрушенной системы по-прежнему работали. Концертные организации и областные филармонии мгновенно перестроились и стали рубить деньги на новом материале. Теперь шанс выступить на больших площадках оставался лишь у нескольких рок-клубовских групп с громкими названиями. И любое выступление моментально превращалось в акцию. Меня тошнило от позы, которую приняли рок-музыканты. Им казалось, будто СССР пал от грохота их гитар и теперь весь мир принадлежит им одним. Свою игру они восприняли очень всерьез, хотя со стороны-то любой понимал: они ее уже проиграли.
Не бывает плохой и хорошей системы – система всегда одна. Никакой разницы между умершим социализмом и строящимся капитализмом не было. Быстро выяснилось, что весь андеграунд предыдущей эпохи носил чисто экономический характер. Как только стало можно, музыканты тут же превратились в «профессионалов». Для кого-то обстоятельства сложились благоприятно, и они автоматически перешли в разряд супергрупп. Для кого-то не сложились, и они вынуждены были довольствоваться случайными заработками. Музыка тут была ни при чем.
На все, что стало называться русским роком, у меня выработалась стойкая аллергия. Я хорошо понимал, в чем заключена ошибка. И чтобы её исправить, я должен был вернуться назад и начать все с самого начала.
…
Следующий концерт чуть не стал последним. Выступала группа «Пупсы». Пришла тьма народу. Для TaMtAm’а это был первый настоящий панк-концерт.
Прежде у русского панк-рока не было почвы: музыканты все были в андеграунде. И только с появлением монстров отечественного рока панк приобрел смысл. Он содержал протест против того, во что превратился «Рок-клуб». С десятилетним опозданием русские музыканты проделали тот же путь, что и западные. К началу 1990-х в стране выросло поколение, для которого язык групп вроде «Аквариума» был уже вчерашним днем.
Публика на «Пупсах» была настолько своеобразной, что сперва я опешил. Я никогда не видел столько панков в одном пространстве. У них не было никаких сдерживающих центров. Для панков каждый концерт в новом месте должен был стать последним. Меня это пугало и восторгало одновременно Я чувствовал, что если бы сейчас мне было двадцать, то скорее всего я был бы таким же.
Все, что мы приготовили перед концертом, было моментально уничтожено. Народу было столько, что кресла не понадобились. А подушки, которые мы положили на пол, просто растоптали. В туалете оторвали раковину. Все было закидано бутылками и осколками. Я смотрел, как они уничтожают мой только что родившийся клуб, но чувствовал, что эти люди принесли с собой какую-то новую, очень притягательную жизнь.
Я боялся, что хозяин нашего помещения Саша Кострикин предъявит претензии, и на этом клуб (не успев толком начаться) просто прекратит свое существование. Но Саша отнесся к произошедшему спокойно. Он сказал, что раковину, конечно, придется починить, но после этого мы можем продолжать.
В клубе мы заранее договорились, что в первую неделю после моего возвращения играть будет панк-группа «Пупсы» и немцы Hordy-Tordy. TaMtAm понемногу приобретал конкретные очертания.
Будапешт поразил меня своей красотой, а цвет Дуная оказался вовсе не голубым, а мутным, как кофе из советской кофеварки. Поезд, на котором я возвращался, остановился в нескольких километрах от Петербурга и простоял посреди чистого поля три часа. Нехорошее предчувствие подтвердилось сразу же, едва я добрался до дому: 19 августа 1991 года в стране произошел военный переворот.
Это было совершенно некстати. Не хотелось сворачивать то, что я только-только затеял. Но, по счастью, все обошлось. Ближайший концерт пришлось перенести из-за объявленного в стране траура. Зато уже в следующую субботу «Восточный синдром» отыграл при невиданном скоплении народа.
…
У нас не было ни опыта, ни команды. Однако дела как-то продвигались. Группы записывались на выступления, концерты начали проходить регулярно.
Никакого представления о том, что за музыка сегодня будет звучать, я не имел. Мне не хотелось повторять опыт «Рок-клуба» со всеми его комиссиями и прослушиваниями, но несколько групп были абсолютно бездарны. На их выступления приходила вялая кучка родственников и одноклассников. Так продолжаться не могло. Нужно было требовать демозаписи.
Основной критерий был прост: это не должно быть похоже на русский рок. Необязательно, чтобы это нравилось лично мне. Неважно, на каком языке они будут петь. Лишь бы не было умных текстов под вялый аккомпанемент, и лишь бы не было тяжелого металла с бессмысленными запилами.
СССР развалился, но механизмы разрушенной системы по-прежнему работали. Концертные организации и областные филармонии мгновенно перестроились и стали рубить деньги на новом материале. Теперь шанс выступить на больших площадках оставался лишь у нескольких рок-клубовских групп с громкими названиями. И любое выступление моментально превращалось в акцию. Меня тошнило от позы, которую приняли рок-музыканты. Им казалось, будто СССР пал от грохота их гитар и теперь весь мир принадлежит им одним. Свою игру они восприняли очень всерьез, хотя со стороны-то любой понимал: они ее уже проиграли.
Не бывает плохой и хорошей системы – система всегда одна. Никакой разницы между умершим социализмом и строящимся капитализмом не было. Быстро выяснилось, что весь андеграунд предыдущей эпохи носил чисто экономический характер. Как только стало можно, музыканты тут же превратились в «профессионалов». Для кого-то обстоятельства сложились благоприятно, и они автоматически перешли в разряд супергрупп. Для кого-то не сложились, и они вынуждены были довольствоваться случайными заработками. Музыка тут была ни при чем.
На все, что стало называться русским роком, у меня выработалась стойкая аллергия. Я хорошо понимал, в чем заключена ошибка. И чтобы её исправить, я должен был вернуться назад и начать все с самого начала.
…
Следующий концерт чуть не стал последним. Выступала группа «Пупсы». Пришла тьма народу. Для TaMtAm’а это был первый настоящий панк-концерт.
Прежде у русского панк-рока не было почвы: музыканты все были в андеграунде. И только с появлением монстров отечественного рока панк приобрел смысл. Он содержал протест против того, во что превратился «Рок-клуб». С десятилетним опозданием русские музыканты проделали тот же путь, что и западные. К началу 1990-х в стране выросло поколение, для которого язык групп вроде «Аквариума» был уже вчерашним днем.
Публика на «Пупсах» была настолько своеобразной, что сперва я опешил. Я никогда не видел столько панков в одном пространстве. У них не было никаких сдерживающих центров. Для панков каждый концерт в новом месте должен был стать последним. Меня это пугало и восторгало одновременно Я чувствовал, что если бы сейчас мне было двадцать, то скорее всего я был бы таким же.
Все, что мы приготовили перед концертом, было моментально уничтожено. Народу было столько, что кресла не понадобились. А подушки, которые мы положили на пол, просто растоптали. В туалете оторвали раковину. Все было закидано бутылками и осколками. Я смотрел, как они уничтожают мой только что родившийся клуб, но чувствовал, что эти люди принесли с собой какую-то новую, очень притягательную жизнь.
Я боялся, что хозяин нашего помещения Саша Кострикин предъявит претензии, и на этом клуб (не успев толком начаться) просто прекратит свое существование. Но Саша отнесся к произошедшему спокойно. Он сказал, что раковину, конечно, придется починить, но после этого мы можем продолжать.
Глава 4
Илья Чёрт (р. 1972) – лидер группы «Пилот»
Первый раз я сходил в TaMtAm через несколько месяцев после открытия клуба. Место меня поразило. Музыканты сидели на сцене прямо на полу, а мелодия звучала едва слышно. Расслышать ее мог только тот, кому все это предназначалось. Это было как Тайная вечеря. Мир, лежащий снаружи, должен был умереть, а здесь была жизнь. Мне было восемнадцать, и ничего прекраснее я еще не видел.
В детстве я сильно конфликтовал с матерью. Будучи школьником – ненавидел район, в котором меня угораздило родиться. Потом я понял, что дело не в районе, – этот мир вообще плохо приспособлен для жизни. Но дальше так было невозможно. Нельзя ненавидеть вообще все на свете. Где-то должно было найтись место и для такого, как я. В тот вечер мне показалось, что TaMtAm и есть такое место.
Главное воспоминание моего детства: мать по любому поводу на меня орет. С отцом они развелись, когда мне было четыре года. Отец всегда был мне другом. С ним я мог поделиться любым секретом – но теперь он жил в соседнем подъезде. А я остался с матерью.
Что значит быть любимым – я не очень хорошо понимаю это и до сих пор. Жизнь никогда не показывала мне, каково это, когда тебя ценят дороже всего на свете. Я, маленький, совершенно не понимал, за что меня наказывают. Сейчас мать – пожилой человек. Мы видимся от силы раз в два месяца, и многое удалось простить… Но в детстве я чувствовал только ненависть.
Едва окончив школу, я ушел из дому. Я вдруг понял, что повзрослел и в состоянии ответить. Сперва я несколько раз кинул в нее табуреткой. Потом сказал, чтобы она держалась от меня подальше… а в следующий раз мы смогли нормально поговорить, только когда мне исполнилось тридцать.
Родители, школьные друзья, соседи по парадной – никого из них видеть я больше не желал. Начались 1990-е, и моя жизнь должна была стать совсем другой.
…
Об СССР воспоминания у меня приблизительно такие же, как у человека, вернувшегося из тюрьмы. Что было, то было – к чему вспоминать? Девяностые тоже были не сахар, но уж лучше так, чем назад в СССР.
Я всегда чувствовал себя лишним. Не таким, как остальные. В школе я думал, что дело в фамилии. Настоящая фамилия у меня Кнабенгоф. Жить в Советском Союзе и носить фамилию Кнабенгоф – совсем не здорово.
Я не верю в национальности. Быть евреем, немцем, русским – это ведь не мой выбор. Да, мое тело имеет вот такую маркировку. Да, в моих жилах течет кровь той же группы, что и у других (большей частью незнакомых мне) людей. Это все? Это и называют национальностью? Быть русским, гордиться национальностью – все это означало стать частью коллектива. Но как раз это у меня никогда и не получалось.
Жить так, как жили люди вокруг, – для меня проще было умереть. Пить водку… Носить ватник… Драться район на район… Вести себя так, чтобы рано или поздно оказаться в тюрьме. Школьником я пытался доказать себе и всем вокруг, что я – свой. Такой же, как другие люди… но не было у меня ничего общего с другими людьми.
Я родился в Ульянке – самом молодом и наиболее удаленном от центра районе Петербурга. Ульянку застроили только в 1970-х. Спонсором застройки выступил Кировский завод. Ульянка стала единственным городским районом, целиком заселенным рабочими.
Развлечений там было немного. Драки район на район. Катание с ледяной горки. Или, например, вскрыть чужую машину и что-нибудь оттуда украсть. Представь: вечер, черные, зимние, неосвещенные пустыри. Наша компания: десяток парней в ватниках, подпоясанных солдатскими ремнями. Мы выруливаем из-за поворота, а навстречу – другая такая же банда, только народу у них в два раза больше. Они преграждают нам дорогу и молча стоят. В такие минуты вперед всегда отправляли меня. Я делал несколько шагов и начинал говорить. Иногда говорить приходилось довольно долго, но после этого мы всегда мирно расходились.
В нашей компании я выполнял функции разводящего. Дворовые приятели удивлялись моему таланту. Хотя на самом деле все было проще. С пяти лет у меня жуткие проблемы со зрением. Очки я старался носить как можно реже, а без очков почти ничего не видел. Так что говорить я начинал, не различая не то что их лиц, но иногда даже и фигур.
Половина моих одноклассников с тех пор успела посидеть в тюрьме, а вторая половина уже на кладбище. Сами они считают, что это нормальная жизнь. Мечтать о чем-либо еще – бессмысленная фантазия. А вот сам я очень неплохо учился. У меня даже троек почти не было.
Это-то меня и срубило. Парень с фамилией Кнабенгоф в советской школе не мог учиться лучше, чем русские мальчики. Директор школы была партийная. Из класса она меня просто выдавила. Я вдруг заметил, что меня откровенно валят на всех экзаменах. Выглядело это нагло и вопиюще, и мать пошла скандалить. Но, разумеется, ничего не добилась. После восьмого класса из школы меня выкинули.
Я хотел учиться. Мне хотелось самому решать, чем я стану заниматься в жизни. Но учиться остались полные подонки, а я отправлялся в техникум. Я забрал документы, пошел и отомстил: в первый же вечер после окончания школы перебил стекла в директорском кабинете.
…
Начиналась взрослая жизнь. Я был к ней абсолютно не готов. Меня окружали люди, с которыми я физически не мог общаться. Меня окружал мир, не приспособленный для жизни. Самое ужасное, что впереди было то же самое.
Жить оказалось так больно… и так сложно. Жить с другими я не хотел, а одному жить было незачем.
После школы я пристроился в Кинотехникум. Мама жалела, что я не пошел по ее стопам. Ей хотелось, чтобы я прожил ту же самую жизнь, что прожила она. Я представлял, как стану ходить на службу… проводить дни перед кульманом… и волосы у меня на голове шевелились от ужаса… для меня это была преисподняя. Из техникума я очень быстро сбежал.
Дольше года проработать на одном месте – это было выше моих сил. Но работать все равно было нужно. Сперва я устроился озеленителем в Александровский парк. Потом работал грузчиком. Потом дворником. Два дня я стоял у конвейера на фабрике мороженого. А дольше всего я проработал санитаром в больнице имени 25 Октября.
От других работ у меня всегда возникало ощущение бессмысленно убиваемого времени – но не от этой. Я работал в бригаде санитаров: приносил лекарства, выносил больничные утки и помогал в морге. Люди боятся морга, и я тоже боялся – но только до первого прикосновения к покойнику. Ты первый раз берешь мертвого человека за руки, за ноги и в эту минуту осознаешь: это не люди. Просто мясо. То, что было внутри, – ушло. Остался костюм.
Человек, это ведь не то, что ты видишь, а то, что внутри. В фантик тела завернута конфетка, и человеком мы называем именно ее, а не фантик. Никогда я не ассоциировал человека с его внешностью. Даже в отношениях с женщинами человек интересовал меня куда больше, чем тело.
Женщина может быть фантастически красива внешне и при этом быть полной дурой внутри. Несколько раз я пробовал секс с головокружительно красивыми женщинами – это была физкультура. Никогда в жизни мне и в голову не приходило покупать проституцию. Девушек у меня было немного, но зато они были самыми лучшими.
Первый раз я попробовал жить с девушкой, когда мне было семнадцать лет. Мы учились в техникуме и оба слушали тяжелый рок. Мы жили вместе, куда-то ходили, ели за одним столом и пробовали быть семьей… а потом просто расстались… разумеется, расстались.
С тех пор я пытался жить рядом с другим человеком еще несколько раз. Это не имело смысла. Есть в моей жизни женщина или нет – я все равно оставался один. По сути, вся моя жизнь – непрекращающееся одиночество. Я существовал среди людей, которые меня не понимали.
С самого детства я занимался тем, что рвал нити, связывающие меня с миром. Я порвал с семьей, со школой, с дворовыми приятелями, с национальностью и со страной… Годам к двадцати я остался совсем один. Жить дальше было незачем. И тут в моей жизни появился TaMtAm. Плохо только, что одновременно с этим у меня начались огромные личные проблемы.
…
Когда мне было пять лет, я заболел менингитом. Очень серьезная штука – воспаление мозга. Несколько суток я провел в коме. Я почти умер тогда и до сих пор отлично помню все, что ты чувствуешь, когда наступает смерть.
Бояться смерти – это нормально. Но не в пять лет. В таком возрасте к смерти ты совершено не готов. Ужас, который я пережил, остался со мной навсегда. Я был маленький и беззащитный. А то, что на меня обрушилось, было взрослым и чудовищным. Это был животный ужас, при котором ты перестаешь себя контролировать и писаешься в штаны, – только там у тебя нет штанов. И то, что ты ощущаешь, не кончается никогда.
То, что воспринимают наши органы чувств, имеет предел. Глаз видит волны какой-то там частоты, но не видит инфракрасный или ультрафиолетовый свет. То, что способен воспринять мозг, тоже имеет предел. Мы сосредотачиваемся на чем-то одном и отсекаем все остальное. Если хочется, то эти рамки можно расширить. Но смерть снимает вообще все рамки. Там никаких пределов нет. И ты погружаешься в ужас, по сравнению с которым Освенцим покажется Диснейлендом. Любая, самая невыносимая жуть нашего мира – Диснейленд по сравнению с адом.
Рассказать, что такое ад, – невозможно. Зато его можно испытать. Даже секундное испытание ада – рубец, который остается с тобой навсегда. Дальше именно он станет определять всю твою жизнь. На фоне полового созревания детские кошмары вернулись и теперь преследовали меня безостановочно.
Начало 1990-х было самым радостным временем – но и самым тяжелым. Я переживал жуткие депрессии. Я не мог спать. Не мог есть. Я уходил туда, где меня никто не видел. Если со мной заговаривали, я тут же срывался на крик. Два раза я пытался покончить с собой: я все еще боялся смерти, но жизнь оказалась даже страшнее, чем смерть.
Единственным спасением было то, что я по-прежнему плохо видел. Мне было достаточно снять очки, чтобы мир тут же потерял четкость.
Исчез.
Стал размытым.
Перестал касаться меня лично.
А потом пришел человек, который сказал:
– На! Попробуй! Эта штука победит твою депрессию.
Я был дико измотан. Все что угодно, лишь бы это кончилось. И я попробовал. С тех пор наркотики очень надолго вошли в мою жизнь.
…
Закона, запрещающего употребление наркотиков, тогда не существовало. Веществ, расширяющих сознание, в TaMtAm’е было навалом. Тем более что стоили они – копейки. Пи-Си-Пи продавали то ли в три, то ли в шесть раз дешевле, чем водку. При этом от водки с утра у тебя будет болеть голова, а от этой штуки ты на несколько суток превращался в инопланетянина, и все вокруг говорили, что для здоровья Пи-Си-Пи совсем не вреден.
К 1994 году TaMtAm превратился в космопорт. Клуб был битком набит инопланетянами. Куча идей, причудливые лица, абсолютная свобода, безумное многообразие. Адекватных людей в клубе не было вообще. Охрана пропускала внутрь только инопланетян, а обычным людям на входе говорили:
– Извини, дружище! Тебе этот клуб не подходит.
Страна снаружи переживала трудные времена – а нам было наплевать. Мир агонизировал и изменялся по нескольку раз в день – но наш мир менялся еще быстрее. Заслуга TaMtAm’а состоит в том, что он показал целому поколению: можно обходиться без всего остального мира. Хочешь играть музыку – наплюй на шоу-бизнес и просто играй! Хочешь быть свободным – приходи к нам и будь! Музыканты рок-клубовской волны пытались куда-то вылезти, пробиться, занять место, кому-то что-то доказать. Мы в TaMtAm’е чувствовали себя самодостаточными. У нас был клуб, а все остальное нам было не нужно.
В группе я начал играть с семнадцати лет. Мы исполняли жесткую музыку – треш-металл. Слушали нас суровые, нахмуренные типы: агрессивный внешний вид, черная кожа, шипы и черепа. За этими черепами скрывались, может быть, самые искренние отношения из всех, что я встречал в жизни.
Знаешь, когда сотни крошечных ежей сбиваются в стаю, то иглы они упирают не друг в друга, а наружу – прямо в лицо миру. Наши слушатели выглядели как банда вурдалаков. Хотя на самом деле они были такими же, как я: растерянными и беззащитными. Теперь нас было много. Когда ты растворяешься среди других людей, страх перед жизнью исчезает сам собой. Это очень сильное ощущение: что-то общее, одно на всех. Каждый человек в косухе тебе брат. Каждый человек с длинными волосами – точно такой же, как ты. Ради этого отдать можно все на свете.
К середине десятилетия я все для себя понял. У меня больше не было работы, и я не собирался ее искать. Я знал, что больше не буду пытаться жить как все. Денег не было, жить было не на что, плюс это был пик моего увлечения наркотиками… Впервые в жизни я был полностью свободен.
Вместе с двумя девчонками я снимал комнату в коммуналке на улице Восстания. Соседи считали, что по ночам мы занимаемся черт знает чем. На их мнение мне было глубоко наплевать. На выходные девушки ездили к папам и мамам и привозили оттуда хлеб, сахар и сливочное масло. Я со своими родителями не общался принципиально. Официально все трое мы числились работниками конюшни при зоопарке. Чтобы не кинуться от недоедания, иногда я воровал у лошадей морковку и колол себе в ноги витамин В12.
Несмотря ни на что я был счастлив. Тогда я еще не знал, что жизнь – это куда более сложная штука, чем всем нам казалось сперва.
В детстве я сильно конфликтовал с матерью. Будучи школьником – ненавидел район, в котором меня угораздило родиться. Потом я понял, что дело не в районе, – этот мир вообще плохо приспособлен для жизни. Но дальше так было невозможно. Нельзя ненавидеть вообще все на свете. Где-то должно было найтись место и для такого, как я. В тот вечер мне показалось, что TaMtAm и есть такое место.
Главное воспоминание моего детства: мать по любому поводу на меня орет. С отцом они развелись, когда мне было четыре года. Отец всегда был мне другом. С ним я мог поделиться любым секретом – но теперь он жил в соседнем подъезде. А я остался с матерью.
Что значит быть любимым – я не очень хорошо понимаю это и до сих пор. Жизнь никогда не показывала мне, каково это, когда тебя ценят дороже всего на свете. Я, маленький, совершенно не понимал, за что меня наказывают. Сейчас мать – пожилой человек. Мы видимся от силы раз в два месяца, и многое удалось простить… Но в детстве я чувствовал только ненависть.
Едва окончив школу, я ушел из дому. Я вдруг понял, что повзрослел и в состоянии ответить. Сперва я несколько раз кинул в нее табуреткой. Потом сказал, чтобы она держалась от меня подальше… а в следующий раз мы смогли нормально поговорить, только когда мне исполнилось тридцать.
Родители, школьные друзья, соседи по парадной – никого из них видеть я больше не желал. Начались 1990-е, и моя жизнь должна была стать совсем другой.
…
Об СССР воспоминания у меня приблизительно такие же, как у человека, вернувшегося из тюрьмы. Что было, то было – к чему вспоминать? Девяностые тоже были не сахар, но уж лучше так, чем назад в СССР.
Я всегда чувствовал себя лишним. Не таким, как остальные. В школе я думал, что дело в фамилии. Настоящая фамилия у меня Кнабенгоф. Жить в Советском Союзе и носить фамилию Кнабенгоф – совсем не здорово.
Я не верю в национальности. Быть евреем, немцем, русским – это ведь не мой выбор. Да, мое тело имеет вот такую маркировку. Да, в моих жилах течет кровь той же группы, что и у других (большей частью незнакомых мне) людей. Это все? Это и называют национальностью? Быть русским, гордиться национальностью – все это означало стать частью коллектива. Но как раз это у меня никогда и не получалось.
Жить так, как жили люди вокруг, – для меня проще было умереть. Пить водку… Носить ватник… Драться район на район… Вести себя так, чтобы рано или поздно оказаться в тюрьме. Школьником я пытался доказать себе и всем вокруг, что я – свой. Такой же, как другие люди… но не было у меня ничего общего с другими людьми.
Я родился в Ульянке – самом молодом и наиболее удаленном от центра районе Петербурга. Ульянку застроили только в 1970-х. Спонсором застройки выступил Кировский завод. Ульянка стала единственным городским районом, целиком заселенным рабочими.
Развлечений там было немного. Драки район на район. Катание с ледяной горки. Или, например, вскрыть чужую машину и что-нибудь оттуда украсть. Представь: вечер, черные, зимние, неосвещенные пустыри. Наша компания: десяток парней в ватниках, подпоясанных солдатскими ремнями. Мы выруливаем из-за поворота, а навстречу – другая такая же банда, только народу у них в два раза больше. Они преграждают нам дорогу и молча стоят. В такие минуты вперед всегда отправляли меня. Я делал несколько шагов и начинал говорить. Иногда говорить приходилось довольно долго, но после этого мы всегда мирно расходились.
В нашей компании я выполнял функции разводящего. Дворовые приятели удивлялись моему таланту. Хотя на самом деле все было проще. С пяти лет у меня жуткие проблемы со зрением. Очки я старался носить как можно реже, а без очков почти ничего не видел. Так что говорить я начинал, не различая не то что их лиц, но иногда даже и фигур.
Половина моих одноклассников с тех пор успела посидеть в тюрьме, а вторая половина уже на кладбище. Сами они считают, что это нормальная жизнь. Мечтать о чем-либо еще – бессмысленная фантазия. А вот сам я очень неплохо учился. У меня даже троек почти не было.
Это-то меня и срубило. Парень с фамилией Кнабенгоф в советской школе не мог учиться лучше, чем русские мальчики. Директор школы была партийная. Из класса она меня просто выдавила. Я вдруг заметил, что меня откровенно валят на всех экзаменах. Выглядело это нагло и вопиюще, и мать пошла скандалить. Но, разумеется, ничего не добилась. После восьмого класса из школы меня выкинули.
Я хотел учиться. Мне хотелось самому решать, чем я стану заниматься в жизни. Но учиться остались полные подонки, а я отправлялся в техникум. Я забрал документы, пошел и отомстил: в первый же вечер после окончания школы перебил стекла в директорском кабинете.
…
Начиналась взрослая жизнь. Я был к ней абсолютно не готов. Меня окружали люди, с которыми я физически не мог общаться. Меня окружал мир, не приспособленный для жизни. Самое ужасное, что впереди было то же самое.
Жить оказалось так больно… и так сложно. Жить с другими я не хотел, а одному жить было незачем.
После школы я пристроился в Кинотехникум. Мама жалела, что я не пошел по ее стопам. Ей хотелось, чтобы я прожил ту же самую жизнь, что прожила она. Я представлял, как стану ходить на службу… проводить дни перед кульманом… и волосы у меня на голове шевелились от ужаса… для меня это была преисподняя. Из техникума я очень быстро сбежал.
Дольше года проработать на одном месте – это было выше моих сил. Но работать все равно было нужно. Сперва я устроился озеленителем в Александровский парк. Потом работал грузчиком. Потом дворником. Два дня я стоял у конвейера на фабрике мороженого. А дольше всего я проработал санитаром в больнице имени 25 Октября.
От других работ у меня всегда возникало ощущение бессмысленно убиваемого времени – но не от этой. Я работал в бригаде санитаров: приносил лекарства, выносил больничные утки и помогал в морге. Люди боятся морга, и я тоже боялся – но только до первого прикосновения к покойнику. Ты первый раз берешь мертвого человека за руки, за ноги и в эту минуту осознаешь: это не люди. Просто мясо. То, что было внутри, – ушло. Остался костюм.
Человек, это ведь не то, что ты видишь, а то, что внутри. В фантик тела завернута конфетка, и человеком мы называем именно ее, а не фантик. Никогда я не ассоциировал человека с его внешностью. Даже в отношениях с женщинами человек интересовал меня куда больше, чем тело.
Женщина может быть фантастически красива внешне и при этом быть полной дурой внутри. Несколько раз я пробовал секс с головокружительно красивыми женщинами – это была физкультура. Никогда в жизни мне и в голову не приходило покупать проституцию. Девушек у меня было немного, но зато они были самыми лучшими.
Первый раз я попробовал жить с девушкой, когда мне было семнадцать лет. Мы учились в техникуме и оба слушали тяжелый рок. Мы жили вместе, куда-то ходили, ели за одним столом и пробовали быть семьей… а потом просто расстались… разумеется, расстались.
С тех пор я пытался жить рядом с другим человеком еще несколько раз. Это не имело смысла. Есть в моей жизни женщина или нет – я все равно оставался один. По сути, вся моя жизнь – непрекращающееся одиночество. Я существовал среди людей, которые меня не понимали.
С самого детства я занимался тем, что рвал нити, связывающие меня с миром. Я порвал с семьей, со школой, с дворовыми приятелями, с национальностью и со страной… Годам к двадцати я остался совсем один. Жить дальше было незачем. И тут в моей жизни появился TaMtAm. Плохо только, что одновременно с этим у меня начались огромные личные проблемы.
…
Когда мне было пять лет, я заболел менингитом. Очень серьезная штука – воспаление мозга. Несколько суток я провел в коме. Я почти умер тогда и до сих пор отлично помню все, что ты чувствуешь, когда наступает смерть.
Бояться смерти – это нормально. Но не в пять лет. В таком возрасте к смерти ты совершено не готов. Ужас, который я пережил, остался со мной навсегда. Я был маленький и беззащитный. А то, что на меня обрушилось, было взрослым и чудовищным. Это был животный ужас, при котором ты перестаешь себя контролировать и писаешься в штаны, – только там у тебя нет штанов. И то, что ты ощущаешь, не кончается никогда.
То, что воспринимают наши органы чувств, имеет предел. Глаз видит волны какой-то там частоты, но не видит инфракрасный или ультрафиолетовый свет. То, что способен воспринять мозг, тоже имеет предел. Мы сосредотачиваемся на чем-то одном и отсекаем все остальное. Если хочется, то эти рамки можно расширить. Но смерть снимает вообще все рамки. Там никаких пределов нет. И ты погружаешься в ужас, по сравнению с которым Освенцим покажется Диснейлендом. Любая, самая невыносимая жуть нашего мира – Диснейленд по сравнению с адом.
Рассказать, что такое ад, – невозможно. Зато его можно испытать. Даже секундное испытание ада – рубец, который остается с тобой навсегда. Дальше именно он станет определять всю твою жизнь. На фоне полового созревания детские кошмары вернулись и теперь преследовали меня безостановочно.
Начало 1990-х было самым радостным временем – но и самым тяжелым. Я переживал жуткие депрессии. Я не мог спать. Не мог есть. Я уходил туда, где меня никто не видел. Если со мной заговаривали, я тут же срывался на крик. Два раза я пытался покончить с собой: я все еще боялся смерти, но жизнь оказалась даже страшнее, чем смерть.
Единственным спасением было то, что я по-прежнему плохо видел. Мне было достаточно снять очки, чтобы мир тут же потерял четкость.
Исчез.
Стал размытым.
Перестал касаться меня лично.
А потом пришел человек, который сказал:
– На! Попробуй! Эта штука победит твою депрессию.
Я был дико измотан. Все что угодно, лишь бы это кончилось. И я попробовал. С тех пор наркотики очень надолго вошли в мою жизнь.
…
Закона, запрещающего употребление наркотиков, тогда не существовало. Веществ, расширяющих сознание, в TaMtAm’е было навалом. Тем более что стоили они – копейки. Пи-Си-Пи продавали то ли в три, то ли в шесть раз дешевле, чем водку. При этом от водки с утра у тебя будет болеть голова, а от этой штуки ты на несколько суток превращался в инопланетянина, и все вокруг говорили, что для здоровья Пи-Си-Пи совсем не вреден.
К 1994 году TaMtAm превратился в космопорт. Клуб был битком набит инопланетянами. Куча идей, причудливые лица, абсолютная свобода, безумное многообразие. Адекватных людей в клубе не было вообще. Охрана пропускала внутрь только инопланетян, а обычным людям на входе говорили:
– Извини, дружище! Тебе этот клуб не подходит.
Страна снаружи переживала трудные времена – а нам было наплевать. Мир агонизировал и изменялся по нескольку раз в день – но наш мир менялся еще быстрее. Заслуга TaMtAm’а состоит в том, что он показал целому поколению: можно обходиться без всего остального мира. Хочешь играть музыку – наплюй на шоу-бизнес и просто играй! Хочешь быть свободным – приходи к нам и будь! Музыканты рок-клубовской волны пытались куда-то вылезти, пробиться, занять место, кому-то что-то доказать. Мы в TaMtAm’е чувствовали себя самодостаточными. У нас был клуб, а все остальное нам было не нужно.
В группе я начал играть с семнадцати лет. Мы исполняли жесткую музыку – треш-металл. Слушали нас суровые, нахмуренные типы: агрессивный внешний вид, черная кожа, шипы и черепа. За этими черепами скрывались, может быть, самые искренние отношения из всех, что я встречал в жизни.
Знаешь, когда сотни крошечных ежей сбиваются в стаю, то иглы они упирают не друг в друга, а наружу – прямо в лицо миру. Наши слушатели выглядели как банда вурдалаков. Хотя на самом деле они были такими же, как я: растерянными и беззащитными. Теперь нас было много. Когда ты растворяешься среди других людей, страх перед жизнью исчезает сам собой. Это очень сильное ощущение: что-то общее, одно на всех. Каждый человек в косухе тебе брат. Каждый человек с длинными волосами – точно такой же, как ты. Ради этого отдать можно все на свете.
К середине десятилетия я все для себя понял. У меня больше не было работы, и я не собирался ее искать. Я знал, что больше не буду пытаться жить как все. Денег не было, жить было не на что, плюс это был пик моего увлечения наркотиками… Впервые в жизни я был полностью свободен.
Вместе с двумя девчонками я снимал комнату в коммуналке на улице Восстания. Соседи считали, что по ночам мы занимаемся черт знает чем. На их мнение мне было глубоко наплевать. На выходные девушки ездили к папам и мамам и привозили оттуда хлеб, сахар и сливочное масло. Я со своими родителями не общался принципиально. Официально все трое мы числились работниками конюшни при зоопарке. Чтобы не кинуться от недоедания, иногда я воровал у лошадей морковку и колол себе в ноги витамин В12.
Несмотря ни на что я был счастлив. Тогда я еще не знал, что жизнь – это куда более сложная штука, чем всем нам казалось сперва.
Глава 5
Илья Бортнюк (р. 1968) – независимый продюсер
Все (ну или почти все), что сегодня есть интересного в русской музыке, родилось именно в TaMtAm’е. Первый раз в этот клуб меня привел кто-то из знакомых музыкантов. Помню, выступала группа Swindlers, в которой на барабанах играл Кощей – нынешний барабанщик группы «Ленинград». Место показалось мне прекрасным. Люди слушали музыку, пили пиво и адекватно реагировали на то и на другое. Все прыгали, кричали, дрались и танцевали. Посреди тоскливого, с трудом выздоравливающего Ленинграда я вдруг встретил кусочек Европы.
Музыканты, которые делали TaMtAm’у лицо, были очень разными: от невменяемых рокабилов, приходивших в клуб с ножами и метровыми цепями, до скрипачей с классическим образованием, игравших экспериментальный джаз. От индустриальных нойзовых артистов до растаманов. Люди были очень разными, но все становилось частью целого, и клуб работал.
В начале 1990-х я жил от TaMtAm’а в десяти минутах ходьбы. Ходить туда мне было очень удобно. Сперва я приходил туда как зритель. Практически каждую неделю я совершал для себя то или иное музыкальное открытие. Потом я сделал о тамтамовских музыкантах программу на радио. А еще через пару месяцев я перешел в клуб на работу. Понятие «работа в TaMtAm’е» было довольно расплывчатым. Официальной процедуры принятия не существовало. Зарплата, штатное расписание, часы работы – ничего этого тоже не было. Люди просто собирались и, кто чем мог, помогали клубу. Прежде всего это была тусовка, компания. Я познакомился с Севой Гаккелем, сошелся с остальными ребятами и стал принимать участие.
Музыканты, которые делали TaMtAm’у лицо, были очень разными: от невменяемых рокабилов, приходивших в клуб с ножами и метровыми цепями, до скрипачей с классическим образованием, игравших экспериментальный джаз. От индустриальных нойзовых артистов до растаманов. Люди были очень разными, но все становилось частью целого, и клуб работал.
В начале 1990-х я жил от TaMtAm’а в десяти минутах ходьбы. Ходить туда мне было очень удобно. Сперва я приходил туда как зритель. Практически каждую неделю я совершал для себя то или иное музыкальное открытие. Потом я сделал о тамтамовских музыкантах программу на радио. А еще через пару месяцев я перешел в клуб на работу. Понятие «работа в TaMtAm’е» было довольно расплывчатым. Официальной процедуры принятия не существовало. Зарплата, штатное расписание, часы работы – ничего этого тоже не было. Люди просто собирались и, кто чем мог, помогали клубу. Прежде всего это была тусовка, компания. Я познакомился с Севой Гаккелем, сошелся с остальными ребятами и стал принимать участие.
Сева Гаккель (р. 1958) – бывший виолончелист группы «Аквариум»
Как мне удалось подсмотреть во время путешествий, все музыкальные клубы живут исключительно от продажи алкоголя. И хотя я сам не пью, мне пришлось на свой страх и риск продавать пиво. Первое время перед каждым концертом мы покупали по пять ящиков.
Как-то осенью ко мне подошел молодой человек и спросил, на каком основании мы торгуем алкоголем? По физиономии было видно, что это мент в штатском. Лицензии у нас действительно не было. Я задал прямой вопрос: как эту ситуацию можно исправить? Он сказал, что очень просто – один ящик пива. Тогда я понял, что это один из соседей сверху.
Дело в том, что «Молодежный Центр» был очень своеобразно расположен. Прямо над ним находилось милицейское общежитие. Не правда ли: крайне нелепое соседство? Заснуть во время наших концертов было невозможно. Менты спускались из общежития и шли в кафе, расположенное прямо под TaMtAm’ом.
В кафе «Молодежного Центра» собиралась очень странная компания. Я спускался в кафе, только если мне надо было переговорить с хозяевами по делу. Им не нравилось то, что я затеял. С моей точки зрения, любой предприниматель, увидев, что в его маленькое кафе вдруг стали приходить сотни людей, непременно использовал бы ситуацию и заработал кучу денег. Но они не увидели золотую жилу, которую мы вскрыли прямо перед их носом.
В тот вечер менты выпили свой ящик пива и пришли за вторым. Я сказал, что так не пойдет. Я неправ, что нелегально торгую, но они тоже неправы, что взяли у меня взятку, чему есть свидетели. Я знал, что платить какой-то внешней силе все равно придется. Но отдавать два ящика из пяти – это был перебор.
Менты пытались мне угрожать, но были настолько пьяны, что я просто не стал с ними разговаривать. На следующей неделе они пришли снова, но я уже не пошел у них на поводу и дал им всего две бутылки пива. Они чувствовали, что перегнули палку, и отстали.
…
Хозяину нашего помещения Саше Кострикину предложили место в Смольном. Он стал начальником какого-то отдела. Времени заниматься нами у него не оставалось. Все службы из «Молодежного Центра» разбежались, театральные коллективы постепенно исчезли. Теперь весь первый этаж занимало кафе, а весь второй – мы.
Какие-то внешние враги рыли под Кострикина и пытались завладеть помещением. Владельцы кафе вдруг тоже перешли в наступление и предложили Кострикину убираться самому, поскольку рано или поздно они все равно завладеют всем зданием «Центра».
Для начала кафешники самовольно захватили большую комнату на первом этаже. Они поставили там кожаные диваны и стали собираться на тайные собрания. Если они сами не были бандитами, то уж как минимум были с бандитами связаны.
Всё у них было на понтах. Теперь эти понты они начали демонстрировать нам. Им не нравилось то, что мы делаем, но они видели: в самой идее музыкального клуба рациональное зерно есть. Они стали настойчиво предлагать нам свою «крышу». Они видели, что хоть мы и делаем с их точки зрения неправильное дело, однако оно работает. Вот если бы сменить музыкальную ориентацию… и аудиторию… вот если бы в клуб могли ходить приличные люди…
Конфликтная ситуация усугубилась тем, что в фойе второго этажа случился пожар. Загорелся старый театральный реквизит, который мы уже год перекладывали с места на место. Когда я туда приехал, то не поверил своим глазам. Это было похоже на конец. Всё было черно от копоти и залито водой. Привести это в порядок казалось невозможным.
По счастью, проводка не пострадала, а зал и вовсе оказался в порядке. По городу пронесся слух о кончине TaMtAm’а, но мы взялись за работу, и уже через неделю был объявлен следующий концерт.
Как-то осенью ко мне подошел молодой человек и спросил, на каком основании мы торгуем алкоголем? По физиономии было видно, что это мент в штатском. Лицензии у нас действительно не было. Я задал прямой вопрос: как эту ситуацию можно исправить? Он сказал, что очень просто – один ящик пива. Тогда я понял, что это один из соседей сверху.
Дело в том, что «Молодежный Центр» был очень своеобразно расположен. Прямо над ним находилось милицейское общежитие. Не правда ли: крайне нелепое соседство? Заснуть во время наших концертов было невозможно. Менты спускались из общежития и шли в кафе, расположенное прямо под TaMtAm’ом.
В кафе «Молодежного Центра» собиралась очень странная компания. Я спускался в кафе, только если мне надо было переговорить с хозяевами по делу. Им не нравилось то, что я затеял. С моей точки зрения, любой предприниматель, увидев, что в его маленькое кафе вдруг стали приходить сотни людей, непременно использовал бы ситуацию и заработал кучу денег. Но они не увидели золотую жилу, которую мы вскрыли прямо перед их носом.
В тот вечер менты выпили свой ящик пива и пришли за вторым. Я сказал, что так не пойдет. Я неправ, что нелегально торгую, но они тоже неправы, что взяли у меня взятку, чему есть свидетели. Я знал, что платить какой-то внешней силе все равно придется. Но отдавать два ящика из пяти – это был перебор.
Менты пытались мне угрожать, но были настолько пьяны, что я просто не стал с ними разговаривать. На следующей неделе они пришли снова, но я уже не пошел у них на поводу и дал им всего две бутылки пива. Они чувствовали, что перегнули палку, и отстали.
…
Хозяину нашего помещения Саше Кострикину предложили место в Смольном. Он стал начальником какого-то отдела. Времени заниматься нами у него не оставалось. Все службы из «Молодежного Центра» разбежались, театральные коллективы постепенно исчезли. Теперь весь первый этаж занимало кафе, а весь второй – мы.
Какие-то внешние враги рыли под Кострикина и пытались завладеть помещением. Владельцы кафе вдруг тоже перешли в наступление и предложили Кострикину убираться самому, поскольку рано или поздно они все равно завладеют всем зданием «Центра».
Для начала кафешники самовольно захватили большую комнату на первом этаже. Они поставили там кожаные диваны и стали собираться на тайные собрания. Если они сами не были бандитами, то уж как минимум были с бандитами связаны.
Всё у них было на понтах. Теперь эти понты они начали демонстрировать нам. Им не нравилось то, что мы делаем, но они видели: в самой идее музыкального клуба рациональное зерно есть. Они стали настойчиво предлагать нам свою «крышу». Они видели, что хоть мы и делаем с их точки зрения неправильное дело, однако оно работает. Вот если бы сменить музыкальную ориентацию… и аудиторию… вот если бы в клуб могли ходить приличные люди…
Конфликтная ситуация усугубилась тем, что в фойе второго этажа случился пожар. Загорелся старый театральный реквизит, который мы уже год перекладывали с места на место. Когда я туда приехал, то не поверил своим глазам. Это было похоже на конец. Всё было черно от копоти и залито водой. Привести это в порядок казалось невозможным.
По счастью, проводка не пострадала, а зал и вовсе оказался в порядке. По городу пронесся слух о кончине TaMtAm’а, но мы взялись за работу, и уже через неделю был объявлен следующий концерт.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента